Вот так может быть расход!

Кто бы ни сказал (даже если это Достоевский), что «все мы вышли из гоголевской шинели», готова с ним поспорить. В моем воспитании поучаствовала мамина каракулевая шуба.

Дело было в Кишиневе. Мы с мамой гостили у ее подруги, библиотекарши тети Райки. Жара и фрукты, фрукты и жара. Бездна интересных книжек. А еще абстрактная картина в спальне. Меня, дитя соцреализма, поразило то, что у изображенной на ней голой тетеньки кожа была синеватая, а косо посаженные глаза не умещались на лице.

Как только мы с чемоданами ввалились в квартиру тети Райки, мама попросила у подруги бинт. Та, не задумываясь, дала ей новенькую упаковку и пошла накрывать на стол. Остаток дня пролетел незаметно. Хозяйка и гости засобирались ко сну. Когда тетя Райка на цыпочках вошла пожелать нам спокойной ночи, свет был уже погашен. Бросив взгляд на спящую маму, тетя Райка громко ойкнула и побежала звать сестру: «С Риной что-то случилось! У нее голова забинтована!» Зажгли свет, растолкали сонную маму, которая выглядела, как настоящий Щорс. Из-под бинта выбивались каштановые кудряшки. Когда маму освободили от пут, она смущенно пояснила, что примотала челюсть к голове, чтобы та не отвисала во сне (профилактика храпа по маминому рецепту). Инженер-конструктор не отдыхает и в отпуске…

Попытка альтруистической жертвенности была дружно осмеяна, и бинт улетел в мусорную корзину. Маме разрешили храпеть во всю Ивановскую, не боясь перебудить честной народ. Кишиневский отпуск пролетел весело и как-то очень быстро. И тут случилось непредвиденное. Мы уже стали собираться домой в Ленинград, как мама вдруг решилась на безумный поступок – она купила каракулевую шубу. Оказывается, это была мечта всей ее жизни.

Ну и ну… Моя неприхотливая, привыкшая заботиться о ком угодно, но только не о себе мама совсем не была «барыней в каракуле»! Мы жили экономно. Все финансовые излишки уходили на оплату моего обучения в музыкальной школе. И к тому же папа ненавидел влезать в долги и копил на черный день. А эта шуба стоила так дорого, что, мне казалось, на нее скинулась половина жителей Молдовы! Короче, о мирной жизни в отчем доме можно было забыть. Рядом с чемоданом, скрывавшим в своем чреве подлую шубу, я чувствовала себя контрабандистом.

Так у нас с мамой появилась тайна на двоих. Вернувшись в Ленинград, мы с лицами заговорщиков упрятали шубу в родительский платяной шкаф, тщательно укутав ее слоями долгополых плащей и папиных докторских халатов. Раз в несколько месяцев, когда папа отлучался по делам, мама «выгуливала» шубу во дворе, чтобы в ней не завелась моль.

Лишь года два спустя, выплатив большую часть «каракулевого долга», мама во всем призналась папе. На радостях она отправила тете Райке письмо, в котором поверх текста, написанного шариковой ручкой, было выведено красным карандашом: «ШУБА ЛЕГАЛИЗОВАНА!» Я же в очередной раз выдохнула с облегчением: любовь моих родителей выдержала это суровое испытание, и они СНОВА не развелись.

Если честно, я всегда ужасно боялась их развода. Об этом даже есть семейная байка. Мне было года три. Родители темпераментно выясняли отношения на кухне. Вдруг мама вспомнила, что ребенок до сих пор не уложен спать. Разгоряченная диспутом, она влетела ко мне, чтобы произнести ежевечернее «а ну-ка быстренько (!) в постель». Я, как маленький утес, стояла посреди комнаты. Трагически поглядев маме в глаза, я подняла вверх пухлый указующий перст и изрекла: «Вот ТАК может быть РАСХОД!» Потрясенная мама принялась нацеловывать меня, как-то сразу перестала обижаться на папу и побежала рассказывать ему, какой, оказывается, мудрый у них, старых дурачков, растет ребенок…