Граница. Ночь на 22 июня

Граница.Ночь на 22 июня.
   21 июня 1941 года поезд Москва-Берлин около полуночи пересек государственную границу.
Б Бресте стояли долго. Здесь при помощи специальных подъемников вагоны переставляли на суженную колею. Попутчица Маши Топольковой Мария Ивановна -- женщина, по Машиным понятиям, уже в возрасте, лет сорока -- объяснила, что во всей Европе железнодорожная колея несколько уже, чем в Советском Союзе.
Мария Ивановна уже не раз ездила этой дорогой, и Маша была рада, что попалась такая попутчица: все знает, обо всем можно расспросить -- и о дороге, и о Берлине, и вообще о Германии, где Маше предстояло жить. Когда подъезжали к Бресту, в купе зашел проводник, раздал бланки деклараций.
-- А это зачем? -- спросила Маша.
-- Так полагается, это для таможни, -- пояснила Мария Ивановна.
«Таможня!» Само слово это Маша раньше встречала только в книгах и никогда не думала, что «таможня», «таможенник», «граница» -- все это будет в ее жизни. Подумать только: завтра она в Берлине!..
Все, что происходило с Машей в последнее время, было похоже на сон. «Краснокожая паспортина», о которой Маша знала только из стихотворения Маяковского, лежала в сумочке. Маша уже несколько раз доставала свой заграничный паспорт, как бы не веря своим глазам. Но все было на месте, все было наяву: в паспорте ее фотография -- крупная, значительно крупнее той, что была в обычном паспорте, выданном ей четыре года назад в Усть-Лабинской..
   Мария Ивановна чувствовала симпатию к этой молодой женщине. Машино любопытство ее забавляло. Мария Ивановна по-своему, по-женски тоже была любопытна. «На каком же месяце беременности эта девочка? Или я ошибаюсь?» Платье на Маше было свободного покроя, и надо было иметь поистине женское чутье, чтобы заметить что-то.
-- Машенька, ты прости меня... Ты ждешь ребенка?
Маша тотчас же покраснела.
-- Уже заметно, да?
-- Ну что ты, милая, разволновалась... Не стыдиться, а гордиться этим нужно.
-- А я горжусь, Мария Ивановна, но... знаете, Юра никогда не видел меня такой, а вдруг увидит и...
-- Увидит и разлюбит… Да? Ты прости, Машенька, что я тебя так называю, но ты просто дурочка. Это я тебе, как мать, говорю, любя...
-- Но ведь я слышала, что... что некоторым, мужчинам это не нравится. И они, они, как бы сказать, ну не любят женщину в такое время, а некоторые, некоторые даже ненавидят...
-- Ненавидят? Не знаю, не встречала... А не нравится -- такое бывает... Когда я первого носила, мой Сеня переселился от меня на диван. Я говорю: ты чего? А он мне в ответ: боюсь, а вдруг ночью задену тебя как-нибудь. Но я-то вижу, что не нравлюсь ему: лицо в пятнах, живот -- торчит... Ты носишь аккуратно, даже ничего не заметно, а у меня живот был большой... Но мы оба с Сеней тогда молоды были и глупы: мне восемнадцать, а ему девятнадцать... А уже когда я второго ждала -- мы были постарше, -- тогда ничего... Твой Юра ведь тоже не мальчик?..
-- Конечно, он не мальчик. Но знаете, Мария Ивановна, он как ребенок...
-- Я встречала его в посольстве. Он действительно выглядит молодо, моложе своих лет. Но люди о нем отзываются хорошо: степенный, выдержанный. -- Марии Ивановне хотелось сказать Маше приятное.
-- Ой, Мария Ивановна, я все еще не верю, что я еду. И куда? В Берлин! К кому? !К своему мужу! А кто мой муж? Советский пресс-атташе!.. Я и в Москве-то раньше никогда не бывала.
-- Ничего, девочка, к хорошему привыкаешь быстро, -- успокоила Мария Ивановна.
Вертя в руках декларацию, Маша чуть прыснула:
-- А что, Мария Ивановна, ставить в графе: везете ли вы оружие? Я напишу: «Везу пулемет!» -- И, не дождавшись ответа, тут же спросила: -- Вот здесь насчет золота... У меня золотое перо в авторучке -- Юра подарил. Писать?
-- Нет. Это не надо. А если есть кольца, серьги, золотые монеты -- это нужно писать.
-- Ничего этого у меня нет, -- как-то даже радостно сообщила Маша.
  Поезд медленно протащился по мосту через Буг. Окна в вагонах приказали закрыть. Маша прижалась к оконному стеклу -- аж нос расплющился, -- увидела внизу воду, на которую
падали отблески фонарей, а берега были темные, и зелень сливалась на них в черные, причудливой формы, пятна.
Когда пересекали нейтральную полосу -- железнодорожное полотно вошло в своеобразный загон из колючей проволоки: проволока справа, слева и сверху. Все было освещено яркими прожекторами: шпалы, песок на железнодорожной насыпи и прилегающие к дороге кусты. Но вот поезд снова нырнул в темноту. После света она была густой, непроницаемой. Это была уже Германия, а точнее, Польша, генерал-губернаторство, как пояснила Мария Ивановна.Польши больше не существовало.
-- Сейчас мы остановимся, -- сказала она. Но поезд не остановился, а пошел дальше, набирая скорость. Мария Ивановна высказала свою догадку: -- В Бресте мы простояли дольше положенного. Наверное, из-за опоздания документы решили проверить в пути...
Ни Мария Ивановна, ни Маша не знали и не могли знать, что начальник немецкой пограничной железнодорожной станции получил приказ: поезд Москва-Берлин не задерживать, а как можно скорее направить его в глубь Германии
  Примерно через полчаса после того как миновали границу, в купе настойчиво постучали, и в проеме открытой двери показалась голова в каске, мундир мышиного цвета и на груди -- большая подковообразная бляха. Рядом с чином из полевой жандармерии вырос человек в штатском, в клетчатом костюме и в шляпе, -- переводчик.
-- Гутен абенд! Пасконтроль... Руссен?
-- Русские? -- спросил переводчик.
-- Советские, -- ответила Мария Ивановна.
Переводчик чуть заметно и, как показалось Маше, ехидно улыбнулся.
-- Вогин фарен зи? (Куда вы едете?)
Маша все прекрасно понимала и без переводчика и, как только почувствовала это, обрадовалась -- понимает! Конечно, была учеба, разговоры с Юрой, письма, но то Юра, а это -- настоящие немцы...
-- Мы едем в Берлин, -- сказала Мария Ивановна..
-- К кому вы едете? -- спросил жандарм.
-- Я еду к мужу, -- ответила Маша по-немецки. Теперь ей захотелось попробовать свой немецкий.
-- О! Фрейлейн говорит по-немецки! Это хорошо! -- сказал жандарм. -- А кто ваш муж? Дипломат?
-- Дипломат... Журналист, -- ответила Маша.
-- А вы -- тоже дипломат?
-- Нет. Я... -- Маша мучительно подыскивала нужное слово. Ну, конечно же. «Я фрау». Кажется, так. Фрау -- и женщина и жена. Правильно ли ее понял немец, что она жена?!
-- Фрау? Дас гут. -- Жандарм даже изобразил на своем лице подобие улыбки и, повернувшись к переводчику, сказал: -- Запишите: Мария Тополькоф, жена пресс-атташе Тополькоф...
-- Мой муж работает в торгпредстве, -- сообщила Мария Ивановна.
Когда немцы ушли, Маша заметила:
-- Странная какая-то форма у этих пограничников.
-- Это не форма немецких пограничников... Я сама эту форму вижу впервые, -- удивилась Мария Ивановна.
-- Мария Ивановна, а разве я говорила, что Юра -- пресс-атташе? -- спустя какое-то время спросила Маша.
-- Кажется, не говорила, -- согласилась Мария Ивановна. -- Но они все знают, -- добавила она. -- Думаешь, когда они визу дают, они не знают кому?.. Давай лучше спать. Спать хочется...
Но Маше, взволнованной всем происходящим, не хотелось спать. Поезд внезапно остановился. И тотчас же пошел снова.
Включили ночной свет. Открыли окно -- теперь уже было можно. Свежий воздух ворвался в купе. Пахло чем-то незнакомым. На Кубани воздух в это время был сухим, горячим. Даже ночью. Здесь веяло прохладой, чувствовался запах хвои. Маша немного высунулась в окошко, подставила лицо встречному ветру -- было такое ощущение, будто кто-то гладит тебя по голове и щекам прохладными ладонями.
   Вдоль железной дороги, рядом с поездом, бесшумно скользили полоски света -- вагонные отсветы. Из лесу доносились соловьиные трели.
-- Мария Ивановна, слышите, соловьи!..
Но Мария Ивановна уже спала. Маша еще долго смотрела в окно, в темень, но вот усталость и ее уложила в постель. «Завтра я увижу Юру!» -- С этой мыслью она заснула.

* * *
  Во время короткой остановки в пути -- большинство пассажиров даже не обратили на нее внимания -- в задний, пустой вагон погрузился отряд фельджандармерии. К полуночи вся полнота полицейской власти в приграничной зоне перешла к ним. Жандармы должны были сопровождать поезд до Франкфурта-на-Одере, где ждали тюремные автобусы, в которых всех советских граждан доставят в лагерь для интернированных под Нойбранденбургом.
   Утром полиция, не останавливая поезд, должна была перегнать всех советских пассажиров в последние вагоны. Эта мера исключала возможность побегов.
  Незаметно наступило утро. Светало. Часовая стрелка приближалась к пяти. Уже час на западных границах гремели орудия, слышалась трескотня пулеметов, рвались бомбы, а здесь, уже далеко  от образовавшегося фронта, было тихо. Совсем тихо.
   Утренняя роса поблескивала на сочной траве, на красных маках среди зеленой лужайки. Тихую гладь небольших озер, которые попадались в пути, еще не морщил утренний ветерок.
   Маша забылась в коротком сне.Казалось только смежила веки…
 Во сне привиделась паутина какая-то. Дом -- в паутине!..
Резкий, грубый окрик оборвал это видение. Маша открыла глаза и увидела вчерашнего жандарма и переводчика в клетчатом.
-- Ауфштейн!
-- Что случилось?
-- Война!
-- Война? С кем?
-- Германская армия перешла границу России. Конец Советам!..
Сказано это было со злостью. Переводчик из прибалтийских немцев не скрывал своей ненависти.
-- Как же так? -- растерялась Мария Ивановна.
-- Вставай, большевистская курва!. -крикнул переводчик..
Откуда только у Маши взялась смелость.
-- Вы не имеете права оскорблять! Мы будем жаловаться!..
В ответ переводчик улыбнулся, но уже не зло, а ехидно. Он знал, что ожидает этих женщин в так называемом лагере для интернированных.
-- Жаловаться будешь Господу Богу, -- сказал он Маше. -- Да и тот не примет твоей жалобы: ведь у вас, у большевиков, даже бога нет!..
-- Я! Абер шнелль. Геен зи ин летцтен ваген! -- сказал нетерпеливо жандарм.
-- Марш в последний вагон! -- перевел тип в клетчатом. -- И без глупостей!
Мария Ивановна, все еще растерянная, несмело попросила:
-- Отвернитесь хотя бы... Дайте одеться...
-- Одевайся так. Никто тебя не сглазит.
-- Отвернитесь сейчас же! -- как можно тверже приказала Маша.
Переводчик уставился на нее тяжелым, налитым ненавистью взглядом. Его глаза буравили молодую женщину. С каким наслаждением он бы сейчас ударил ее! Но не мог. Стеснялся в присутствии своего соотечественника, которому был подчинен. Соотечественник был дойч, а он только фольксдойч. Но когда они попадут в лагерь, он отыграется на этой, на молодой... Маша обратилась к жандарму по-немецки.
-- Я! Гут! -- ответил тот и вышел в коридор. Переводчик тоже отвернулся.
В последнем вагоне скопилось много людей, но Маше место нашлось. Люди были подавлены. Никто толком ничего не знал. Куда их везут? Что будет с ними? Надежды рождались и тут же гасли. Грубость чинов фельджандармерии, а особенно переводчиков, не предвещала ничего хорошего.
  Когда увидели во Франкфурте-на-Одере автобусы с зарешеченными окнами, женщины не выдержали, заплакали. Маша крепилась, кусала пересохшие губы. Лицо ее стало суше, строже, и сама она казалась старше своих лет.