Непрошеная память

               

Cтарик   был сух и  немногословен. Само время,  высушив и поджарив его  на латаной своей сковороде, испытав вдоволь на прочность, позволило, наконец, в виде милости, дожить до преклонных лет.

Тенью  маячили за спиной  две войны,  возвращение  в разоренный дом, и  нежданное заточение в тюрьму.

… К его  возвращению из заключения,  семья пополнилась новым членом: во дворе бегал чумазый  кривоногий мальчишка, который показывая на него пальцем,  уточнял: дядя?.

Появление очередного ребенка не было  неожиданностью,  еще до ареста,  он знал о беременности своей жены. Тогда он в этом  не усматривал особой радости.

Временами, вечный плач мельтешившихся в тесноте детей,   вызывал  у него дикую головную боль.

Последствия полученной контузии  каждый раз подобным образом напоминало о себе.  В такие минуты он с завистью поглядывал на  саманную трубу  летней печи во дворе. Только  в ее прохладном темном просвете мерещилась ему долгожданная тишина.

А сейчас,  по возвращению из тюрьмы,  он с удивлением смотрел на подросшего сына и не переставал удивляться в кровной связи с ним. И радость и удивление постоянно приятным комом теснилось у него в груди.

А,  этот подросший  4- х   летний  мальчишка,  удивленно посматривая на него, не спешил приблизиться.  Появление нового человека вызывало у него настороженность.

Он подарил ему большую баранку, пахнущую  вкусным запахом хлеба, глядя на него,  дружелюбно улыбался. Детское недоверие постепенно отступило.

С этого момента в сознание мальчишки войдет понятие «папа», который не скоро научиться   говорить новому члену семьи.

Его появление  внесло  приятную неожиданность, домашняя детвора получила кучу  игрушек в виде самодельных деревянных зверьков,  и теперь каждый день с нетерпением  ждала от него очередного сюрприэа.

А он, окунувшись в семейный чад, совсем по- иному ощущал свое,  как казалось, ему новое рождение. Этот обыденный быт теперь представлялся для него  пределом счастья. Каждый  прожитый день замыкался  комнаткой в старом бараке.

Вечернее  скромное застолье, блики теней от керосиновой лампы, уснувшие дети за достарханом,  покорная тень жены.  И в этом он чувствовал такое умиротворение, которое он  ни за что  на свете, не решился б променять.

 
Эта выстраданная реальность  служила ему понятием о человеческом  счастье.

После тюремного заточения , он уже боялся связываться  с бумагами. Один их вид вызывал у него гнетущий страх.  Перед глазами всегда стоял тот самый фининспектор, обнаруживший недостачу в почтовых документах и грозно вопрошающий: где?


От его тихого голоса леденело в груди, мешались мысли в непоследовательности, и  он, обуреваемый  холодным внутренним  страхом,  и сам не мог понять, как, как могла случиться такая недостача.

Всеми примерами  окружающей жизни,  соседей, а просто  известных людей района, он представлял, что может ожидать теперь его,  его семью.

Последующая жизнь никогда не сможет стереть с его памяти двух милиционеров, его самого, телегу до райцентра,  и не прерывающий истошный крик жены.

Стук вагонных колес,  страх неизвестности, мрачное лицо соседа  с изогнутым орлиным носом, вырвавшего  у него котомку  в поисках съестного.

Странным  будет казаться ему чувство  обреченной безысходности.  В нем  прочно поселится   гнетущая   тревога.

Он удивлялся самому себе. Но не было же того страха в лютые морозы в заснеженных окопах  на финской передовой, не было его в бесконечных боевых буднях  той страшной войны.

И перед  наступлением  на рассвете, на Курской,  когда вероятность смерти была так очевидна,  он   Почему сейчас  этот осклизлый страх  так прочно поселится в нем?

Прочным кольцом будет сжимать ему сердце  тревога  за  судьбу  его семьи. И  в ней он поймет причину  своего страха. Там остались дети, беременная жена и жизнь без кормильца  только сейчас представлялась  перед ним большим вопросительным знаком.


Длинными,  бессонными  ночами, где рассказами его  вынужденных попутчиков, жизнь  иным светом предстанет перед ним,  и придет  к нему понимание безумной несправедливости всего происходящего.

Для чего  свершилась такая  победа, погибло столько людей,  думал он ночами, чтобы очевидную  ложь, донос невозможно было бы размести. Во имя чего такие жертвы? И кто, кто правит судьбой людей? Кто за нее ответственен?

Как может мирно светить солнце на фоне безмерного отчаяния и горя людей. На фоне удушающего произвола  и покорной обреченности.

Как могут спокойно жить, дышать производители этого массового зла.

Под этим словом он заключал маленький листок доноса, или  протокол  заведомого оговора,  длинную шеренгу всяческих  ответственных лиц, не приложивших никакой объективности,  выяснить картину произошедшего,  и отправить подозреваемого к заждавшимся  домочадцам.

Он и раньше удивлялся , просочившимся слухам  на фронте, но домысливать  не собирался, на кону стояла жизнь. По большому счету он особо не прислушивался, и всячески обрывал нежелательный для себя разговор.

Все ему это казалось надуманным, кем-то предумышленно запущенным, с целью  выгадывания себе  особое мнение.

А теперь  он воочию убедился  в достоверности  всех  услышанных ранее слухов.


Ночами, трясясь в холодных вагонах, он  призывал себя,  не мучить размышлениями. Но память отказывала  в подчинении. Привык же он когда-то   спокойно соотносить возникшие  потери на фронте.

Ему вспомнился  сорок первый год, спешные ночные отступления, когда однажды,  вконец обессилев,  на команду привал, они рухнули на дорогу.  Но что-то заставило его на пределе сил отползти  в сторону, к кустам,  и мгновенно забыться тяжелым сном. Усталый мозг отключился и совершенно не слышал  ночью   лязг гусениц отступающих танков.

А на рассвете он с  изумлением  разглядывал  раздавленное месиво тел, состоящих из  вчерашних своих однополчан.
Война  закалила,  и  чувство,  как и страха,  потерь и бессилия  притупилось.

Но, теперь эти  забытые почти чувства, вдруг приобрели  способность  оголиться  и мучить его  размышлениями,  по какой чудовищной ошибке  здесь  слились судьбы множества людей,  мучавшихся  неизвестностью содеянного?

…Но судьбой будет предрешено  ему   прожить   и   этот  перевал,  страшной  правды,   сплошь замешанный из вопросительных знаков. Ответы искать  он остерегался,  ежедневная реальность   только подтверждало его  тревоги.

Возвращением в прошлую жизнь  послужит ему  охранная грамота от самого Ворошилова. Это потом по возвращению домой, он выяснит,  письмо родственников в  Кремль,  с упоминанием  его боевых заслуг,  предрешит  дальнейшую  его судьбу.

Он долго привыкал к мирной тишине. Ее спокойный ритм был непривычен. Выстроенные в своей последовательности прожитые дни уже не пугали внезапностью   перемен,  и сердце  постепенно отогрелось  семейным теплом.

Он сразу опровергнет все предлагаемые должности, связанные с оформлением бумаг, с отчетностью.  Страна  нуждалось в  грамотных  специалистах,  а  их  уничтожит    война, или  перекосит  репрессия.

Прожитый опыт категорически отвергнет все сулимые перспективы  «рабслужащего» . Видимо, с того самого ареста, он передаст по наследству всем своим  детям  фобию к  бумажным отчетам. С того момента начнется наследственный  отсчет.

Себе он выберет  привычную  профессию рыбака  столь  распространенную в родном краю.   Соленые волны, многодневная качка на море,  монотонный труд,  кажется  навсегда   зарубцуют,   изредка  обнажающую его   непрошенную  память.

Только по прошествии  многих лет, когда    уже  и дети  станут самостоятельны,  позволит он  себе вслух  воскресить  и озвучить  ту упрятанную память.    Что руководило им, в тот момент, никто не узнает никогда.
Может,  это было желанием   обнажить ту  правду  жизни, которую испытал  сам,  закалить  своих детей  перед лицом   действительности,   а может  пульсирующая память  настойчиво требовала своего выхода?

Он будет вспоминать   промерзшие бараки  лагерей,  его тоскливые рассветы с лаем остервенелых собак,  и всех тех лиц, которым   суждено,  будет  остаться там  навсегда.  Внутренний страх  окончательно рассеется в прожитых годах.
«За что? За что?», - будет он вопрошать невидимых лиц. « Они были так молоды, как много их умирало каждый день… за что?» .
Выпитой  водкой  вновь   будет открываться  невидимый душевный шлагбаум. Картины пережитого  будут требовать выхода.  И всю ночь,  задавая себе  один и тот же вопрос, будет он мучиться поиском ответа: во имя чего принесены   в жертву  такое количество загубленных  судеб?

С   бессонными  ночами   суровой реальностью  предстанут  перед ним    далекие прожитые  дни,  где в беспросветных   буднях,   тлеющими   остатками надежд, он, почти умирающий,   каждую ночь,   пытался  представлять  себе,  как последний всплеск  былой памяти,   все  лица  родных  ему людей..

  Воочию станет ощущаться сплошная сырость промерзших бараков. Эхом в ответ  заноют застуженные  кости.

Надо бы прогреть, машинально подумает он, а память вновь всколыхнется  гнетущим словом – «банный день»…

…В соседнем бараке размещалась группа  заключенных -  священнослужителей.  Это был на редкость  удивительный  контингент людей,   не сломленных  обстоятельствами, и  сохранивших    в своих  отношениях природную  человечность,   как между собой, так и в  общении   со  всяким людом.

Может  потому,  и были они, в первую же очередь так беззастенчиво  обкрадены,  обделены .  Постоянные  унижения, насмешки, богохульства  не изменяли их спокойствию.

  Выпавшие испытания, не сетуя  ни на что,  несли  достойно, словно предугадывая  выпавшую судьбу всей страны.

В тот банный день,  они попросятся  у администрации прогреться, помыться в том деревянном  срубе, коим пользовалась  немногочисленная  обслуга и охрана лагеря.

Проводимые санитарные банные  дни, для заключенных,   никак не соответствовала  понятию гигиены,   и  была  скорее всего,   шаблоном для отчета.

Баня представляла собой  продуваемый  дощатый барак,  где на каждого человека выдавалось по 2 шайки воды,  о сменном белье и не было и речи.

Конечным результатом  такой процедуры,     часто была приобретенная пневмония   или очередная кража и без того скудного,  обветшалого гардероба.

С  радостным  предвкушением  встрепенулись сердца  священнослужителей, получивших  разрешение на помывку в настоящей бане.

Загадочно перешептывались охранники,  пряча в своих взглядах  хитрую  ухмылку.

Гора  свежих   нарубленных поленьев у бани, в приятном предвкушении,  грела сердца, истосковавшихся  по теплу  изнеможенных людей.

Разомлевшие, отогревшие,  в  ненасытном пару,   священнослужители,  на выходе, наткнутся  на прочный засов  снаружи. Пересмешки   охранников  поначалу не вызовут тревоги, но  с разогреваемой печкой, будет неуклонно повышаться и температура в бане.

А на все стенания и мольбы людей,  охранники,  хохоча,  поставят ультиматум: « Кто отречется от бога, того и выпустим…».

Но, не найдутся таковые средь  них….

…В недоумении застынут  навсегда глаза старцев, молча вопрошающих небо, когда  через несколько часов будут лежать они на снегу   в ряд.

То долгожданное  тепло,   медленно покидая тела,   молчаливыми  бессильными слезами будет  растапливать под ними  натоптанный снег.

Случившее  злодеяние  так и останется  незамеченным у администрации лагеря. Все спишутся на привычные потери.

Этот   случай  заставит  его  иным  взглядом  осознать реальность,  и засеет  в душе  главное  зерно сомнения :  то таинственное  Величие   к  чему  так  поклонялись  умершие  церковнослужители,  отчего не посмели отречься, добровольно   приняв  эту   мучительную наглядную смерть,  может ОНО имеет  быть место в этом  бесправном  мире?   

Мучительными потугами, как последнюю надежду, будет он пытаться  по ночам  воскрешать  из   памяти    забытые молитвы  детства.

И забываясь  сном, будет просить  ту единственную Неизвестную ему силу.  дать  возможность  увидеть ему  родные лица   домочадцев.

Через   пять неполных  лет он вернется домой…
.
…Старик,  проживет много лет,  в кругу  своей семьи,   только вот рано похоронит жену, и в одиночку  вырастит детей.

Но два раза в год  - 22 июня и  9 Мая,  за праздничным столом,  выпив слегка водки,  он  будет откровенно рассказывать об увиденном и пережитом, не стесняясь своих слез,  и  каждый раз  будет    вопрошать  окружающих : « За что? За что?...».

...А  наутро, он привычно займется  дворовыми работами, и ничто не будет напоминать в нем очевидца тех трагических событий, которые белыми пятнами останутся в истории его страны,  о которых будет знать он сам, да  узкий круг его родных, с трудом веривших в людскую жестокость его  рассказов.