Осенью снится лето

Любовь – очарование
 Знакомы мы были года три,  но про судьбу свою она умалчивала,  до того, как случилась беда. А беда, как ни тяжела, соединяет людей, и они стараются быть ближе и откровеннее.  Говорят же в народе, «пришла беда – отворяй ворота». Сердце свое открыть надо и высказаться: глядишь, легче станет, будто тяжелый камень с души свалится.
Тамара всю жизнь прожила за мужем, как за каменной стеной: делами занималась лишь в удовольствие свое, лишнего не переделает, тяжелого не поднимет. Берегла себя, одним словом.  Пятьдесят два года ей, а выглядит на сорок. Все при ней:  холеная дама, вдобавок не отказывает себе  ни в чем, и наряды меняет чуть не каждый день.
Никогда не думала, ни гадала она, что здоровый телом и душой муж, ровесник ее, крепкий и выносливый, за каких-то два месяца, сгорит, как свеча. А ей, в пору, хоть вешайся. Руки у нее опускаются,  беда, да и только. Гложет и гложет ее тоска. Об одном только и думает она, как дальше жить.
За квартиру заплатить и то не знала, куда обращаться. Евдокия, соседка первое время взяла все хлопоты на себя: платила по счетам, и собаку накормит и в магазин сходит, а где и одиночество скрасит.
Да и племянник не очень жаловавший ее своим вниманием, тут вдруг расстарался, навез ей из Китая всяких нарядов. А она  не знала, куда деваться от его забот. Все ее раздражало, и горе,  казалось еще горше. Наденет красивые туфли и платье, а в глазах печаль.
 Краски осени и те не радуют ее. Небо синее, как вода – ну и что! Багряная листва и гроздья красной рябины переливаются в вечерних лучах заходящего солнца – ну и пусть! На душе неспокойно и не хочет она быть на воздухе, наполненном стойкими ароматами догорающего дня. Тянет ее домой, где, казалось, живет дух  мужа и, разговаривать с ним  тут никто не мешает.
Муж заболел неожиданно страшной болезнью, и мучился не долго, расстался с земными трудами и заботами, оставив ей в наследство, светлую память. Но память, она ведь штука странная,  может завернуть совсем не в ту сторону, заволочет в дебри и выведет не на ту дорожку. Потому все знавшие Тамару не первый год боялись,  чего доброго сорвется, в «бутылку заглядывать» начнет. Да и сама  призналась как-то, что злоупотребляла раньше. Но Бог отвел, двенадцать лет в рот спиртного не брала. А тут горе такое случилось, не каждый здоровый мужик выдержит.
Я, думая о том, что она одинокая слабая женщина попала в горькую пору несчастья, ищет участия и сострадания. И о том, что покинутый человек блуждая в своем горе, словно в потемках, ищет света, или наоборот замыкается в себе, что еще хуже, решила чаще навещать Тамару и не оставлять ее без внимания. Хотя, как и у всех времени у меня катастрофически не хватает – дом, семья, муж и дети. Но ничего не поделаешь, дружба для меня понятие круглосуточное.

Вот зашла я к ней как-то вечером. Уж сорок дней отвели, все честь по чести, а она опять в слезы, на фотографию покойного посмотрит и голосит, как над гробом.
– Ну что ты, Тамара, в самом деле, убиваешься так? Плакать, говорят, хуже только им там, – подняв взор к небу, заверяет соседка. Женщина странная, конечно, но, заботливая до чужого несчастья. Как говорят, «чужую беду руками разведу, а своей – ладу не дам». Ну, это так, к слову, а на самом деле, Евдокия старалась утешить, и подбодрить Тамару.
– Суд Божий состоялся. Юра твой уже в раю, царствие ему небесное! Земля ему пухом. Хороший человек был. – И продолжает: – Всего, что было, не оплачешь. Да и слезами горю не помочь. О себе подумай лучше. Вон как тебя закуржавело! Приведи себя в порядок. Мы тебя еще замуж отдадим.
– Как же, замуж!  Бабий  век короток, если только приплачивать, вон сейчас молодых девок пруд пруди…
  –Вот  то-то и оно, что пруд пруди, а нормальны женщины все при деле и навес золота.
– Что же ты вот нормальная, а одна живешь?
 – Мой поезд ушел, и рельсы  убрали. Да, и нужны  мне мужики, что мертвому припарки. Мой поезд запоздалый  ту- ту, –  а ты у на с еще кровь с молоком.
– Старые мне и даром не надо, а молодые придут на прием, сядут в кресло, а изо рта запах как из пивной бочки.
– Ну что ж, они же к тебе лечиться ходят. Вылечатся – не будет запаха.
– Мне не надо никого. Был у меня в свое время любовник - всем любовникам любовник, а теперь таких просто нет.
– Ты мне то сказки не рассказывай - про своего хахаля. Знаю я про ваши любови! – перебивая Тамару, поспешила высказаться всезнающая соседка.
– У тебя любовник был? Ни за что не поверю! При живом то муже! – я специально задеваю ее, чтобы хоть как-то отвлечь от мрачных мыслей. И старание мое не прошло даром. Тамара, силясь не упустить нить воспоминаний, с чувством начала:
– Ой, девоньки, как давно это было, да и было ли? – Вымученно выдохнув, скривив красивый рот, запричитала, будто бы по своей горькой судьбе. – Вот ведь, как бывает! День как день, все как всегда. Работа, дом, мама, муж, больной ребенок, – начала она, немного волнуясь.
Глаза ее, утратившие яркость от частых слез, потухшие было, блеснули зелеными искорками. Сидели мы в полутемной комнате среди старинных этажерок, часов с маятниками и цветного поблекшего торшера. Ветерок принес через открытую дверь балкона вечернюю свежесть. Разговор наш приглушали уличные звуки, пришлось закрыть дверь. И вот мы сидели, чай остыл, а Тамара продолжала:
– Только работа тогда мне и была интересна. Люди смотрели на меня с уважением. Не опускали глаза, не пытались что-то не договорить, как это происходило дома. Хотя на работе изо дня в день нескончаемый поток больных: «откройте рот, закройте, хорошо прополощите, сплюньте …».
– Не зря стоматологов называют в шутку самым суеверным народом, – стараясь снять напряжение, сказала я.
– От чего же  суеверным? – не поняла Евдокия.
– А сколько раз в день они повторяют «сплюньте», – объяснила я.
– Не столько суеверный, сколько смешливый, – попробовав улыбнуться, подтвердила Тамара. – Вот и наш хирург Белый - выдумщик, что-нибудь да сформулирует. Например, любит повторять свою присказку: «холод, голод и покой – лучшие лекарства», и предлагает, как панацею от всех недугов, больным и здоровым. А сам заикается страшно. Первую часть фразы скажет быстро, а вторую мы за него договариваем, чтоб не напрягался. Фамилия его – Белый, будто определение. Светлый человек!
Ее рассказ ровный и откровенный овладел моими мыслями, и я вспомнила хирурга:
– Приходилось мне быть на приеме у вашего Белого,– участливо даже с гордостью добавила я. – Пока он, заикаясь, беседовал со мной – то да се, зуб был уже в щипцах. Я с анестезией во рту и онемевшим страхом не успела приготовиться, а он в один миг удалил мне зуб. Мне тогда показалось: хирург ваш больше походил на кузнеца по виду, ну, скорее, не так – не по виду, а по облику. Такой, в колпаке и фартуке, в руках щипцы, одним словом, Левша, который блоху подковал.
Тамара улыбнулась по-доброму. Темные глаза ее с золотыми искорками в глубине зрачков, расширялись в минуты веселости и казались зелеными. Явно соглашаясь со мной, она волнуемая воспоминаниями, представила, наверное, хирурга Белого.
– Работа меня всегда увлекала, – с искренностью говорила она. – Я забывала про все. Времени для меня на работе не хватало. Многое от меня зависело, а вокруг вились люди с шоколадками, с коньяком. Уважали меня не потому, что я заведовала поликлиникой. Я была вправе делать людям замечания не только по работе, еще и по жизни. Разобрать за аморальное поведение в семье, поставить на вид, объявить выговор с занесением в личное дело, это подолгу службы. И по жизни у меня было много друзей.  Не меньше и у моего мужа. Юра тогда уже был главным энергетиком города, многое мог и всегда помогал людям.
– Муж у тебя, Тамара, был – дай Бог каждому! – будто спохватившись, подтвердила Евдокия.
«Ну вот, опять к тому же пришли, от чего уйти старались», - думаю я, пытаюсь как-то перевести разговор, но чувствую, что никуда нам не деться от этого и сама же вспоминаю:
– Привез как-то Юра на дачу целый таз рыбы выпотрошенной, очищенной, поставил на стол. «Принимай соседка», – а сам улыбается. - «Откуда такой улов?» – удивилась я. – «Друг карпов разводит», – ответил просто, без хвастовства.
Его добродушное лицо мне понравилось с первого раза, как только я его увидела. Короткие светлые волосы всегда почему-то непослушно торчали. Взгляд его был мягок и добр. Роста был он невысокого, но такой крепкий, кряжистый, словно, русский богатырь.
– Ох, жить бы да жить ему сто лет. От чего так бывает! – сожалела Тамара, волнуясь от начатого разговора.
– Да, как не быть. Говорят, хорошие люди и Богу нужны, – к чему-то сказала Евдокия.
«Опять двадцать пять, – думаю я, – сама же  старалась увести разговор, но тщетно …».
– Давай, по-соседски, пожарь рыбки, – предлагает он мне, – да детей накорми. Карп рыба полезная. А мне, если можно, испеки блинчиков. Ты стряпать мастерица. Вот Тамара все больше салаты готовит, – говорил он не с обидой, нет. Мне казалось, с  ребятишками общаться любил, и гостинцы приносил больше для них.
– Как же, салаты! – обиженно шутливо, усмехаясь, продолжала Тамара разговор. Обида, видно, давняя жила в ней все годы и напоминала о себе, когда она расслаблялась. – Юра всегда любил стряпню, а если настряпаю, он всем соседям раздаст – душа добрая. А что дети были для него святое, ты это верно заметила. Любил он детей. Мы, было, приедем на дачу, когда вы еще там не жили. Не успеем переодеться, как детвора сбежится к нам со всей улицы – мал- мала меньше – всех приголубит, и пойдет с ними на речку рыбу ловить. Целая ватага ребятишек около него. Дети всегда к нему липли. – Тамара улыбнулась, наконец, светлой улыбкой.
– Да уж, детей не обманешь. Они, чертенята, чувствуют человека, – принялась кивать и улыбаться Евдокия.
– На самом деле, Юра любил детей, в особенности сына Костеньку, – сказала Тамара, и, посмотрев, как бы невзначай, в прозрачную темноту окна, скрывая невольную слезу, продолжала:
 – А меня он, как будто, не замечал. «Не с-сы, Люлек», – скажет и все. Глупую высказку придумал и заладил, как попугай. И не то, чтобы он насолить мне хотел, а просто  шалость какая-то с его стороны, и только. Я сердилась на него за эти выходки. Вот посмотрите на фотографию, посмотрите,  улыбается, как будто сейчас скажет: «не с-сы Люлек». Как бы я сейчас хотела услышать эту глупость, нелепую, но такую привычную, ласкающую мой слух. И ничего-то мне кажется не надо, только был бы он со мной рядом, пусть и больной, прикованный к постели. Я бы за ним, как за малым дитем ухаживала  бы и берегла бы его.
С фотографии действительно смотрел на нас молодой Юра, озорно улыбающийся. Его лукавая улыбка просто озаряла полутемную комнату, как будто он был здесь, с нами.
– Ну что ж, – пробормотала я, не отрывая глаз от фотографии, – может, не стоит про любовника вспоминать.
– Ну, нет! Начала, так рассказывай. Нечего кота за хвост тянуть. Чего так-то звонить, – высказалась Евдокия.
– Нет-нет, я сейчас, – Тамара растерянно улыбнулась. – Много лет наш ребенок был болен. Круг друзей наших сузился до минимума. Сыну Костеньке – пятнадцать лет было, но он не мог передвигаться самостоятельно. Муж носил его, в буквальном смысле на руках. Родился сын здоровым ребенком и развивался, как все дети. После болезни, обычной простуды, ребенку в детском саду поставили прививку против менингита. И жизнь наша превратилась в хронический кошмар. Болезнь мозга! Приговор подписали врачи, – она перевела дух. По лицу ее пробежала тень, словно ей в этот момент пришлось, вновь пережить всю тяжесть былого. Опустив плечи, положив руки на колени, выдохнув, продолжала. – Поиски лекарств, денег и постоянные бессонные ночи. Мимолетные радости сменялись тревогой. Все взял на свои плечи Юра. Ох, вернуть бы все сначала, да беречь друг друга. Часто я его огорчала. Ну да что теперь, прошлого не вернуть!
– Вот и я говорю: береги честь смолоду! – вставила Евдокия  чувственно. Похоже, что больше всего моя молодость настораживала ее, и мое присутствие тяготило соседку. Но я была вся во внимании, а Тамара вовсе не повернула головы в ее сторону, - вспоминала:
– К нам в дом приходила только меркантильная Мария. Постоянно охала и ахала, жалея нас всех без исключения. Но голос Марии раздражал и угнетал меня еще больше, – говорила Тамара, как бы делая ударение на поведение тут Евдокии. – Друзья мужа - уважаемые люди - перестали появляться у нас в доме. Однажды, один из его друзей предложил ехать за город на природу без детей. После этого, может быть, сказанного без всякого умысла, муж даже здороваться перестал с этим человеком. А тот, в свою очередь, понять не мог - какая кошка между ними пробежала. Юра боялся заводить второго ребенка, страшась, что любовь может быть разделена между детьми не поровну, – сказала она отрешенно, и опустила голову, задержав слова где-то внутри себя …
Вот на этот счет у меня были сомнения, чтобы Юра детей не хотел, это уж она точно насочиняла. Этот  добрейший человек, любивший жену и детей, да чтобы он детей не хотел! Тут она, явно, что-то не договаривает. 
 Между тем вспомнился случай, который я уже слышала от Тамары раньше. Как-то солнечным летним днем собирались они поехать за город отдохнуть. Провести  выходной день на природе. Юра как всегда вынес Костю на лавочку во двор, а сам пошел за машиной. Чтобы потом подъехать и не подниматься на пятый этаж за ним.  Костя  всегда сидел и ждал на этой лавочке, гулявшие во дворе дети,  хорошо знавшие его, обступали и беседовали с ним. Ему в ту пору было лет десять, и общение  с детьми  доставляло ему радость.  Тамара пока собирала с матерью продукты да кое-какие вещи для отдыха на берегу.  И тут вдруг в открытое окно услышала, Костя плачет. Он плакал редко. Сразу вообразила картину, упал и не может подняться. Опрометью она  метнулась, не надев на ноги обуви. Видит  какой-то пацан, «малолетний преступник» не иначе, прямо таки  издевается над ее сыном. Строит рожи, держась обеими руками за уши и высовывая язык, при этом  пинает Костю по ногам и толкает руками за плечи, стараясь стащить его с лавки. Костя не имея возможности держаться, взмахивая руками, падает на землю на ее глазах.  Тамара подбежала и с размаху ударила этого маленького, но уже  «козла», как она тогда выразилась, била по лицу, потом по спине. И как она его колотила, не видя никого вокруг, и не слыша, кто из них громче плакал. Если бы во время не подоспел приехавший  Юра,  она бы этого  маленького «подонка», наверное, убила или изувечила.  Конечно, она потом сожалела о случившемся, и  боялась, что мать мальчишки придет и предъявит ей претензии.
 Так и случилось, вечером пришла женщина, жившая в доме напротив, и, пройдя в комнату, тихо опустилась на стул. Перебирая в руках платок, сама просила у Тамары  прощения за поступок своего сына. Умоляла простить его, и что она сама уже его наказала. Тамаре  было неловко перед женщиной. Но  сама она у женщины прощения не попросила, хотя  мысль  такая была,  но вот что-то остановило ее.
   Больше всех  тогда страдал Юра, желваки ходили у него на лице, но он молчал. А Тамара всю дорогу пока ехали, ругалась, оправдывая себя, «сволочи, развели тут малолетних преступников». Юра тогда не выдержал, урезонил ее «перестань ты, наконец,  это же дети, в конце концов.  Зря ты так!  По-другому,  как-то надо было, по-человечески что ли, как женщина, как мать, а не как глупая девчонка». И только опомнившись, Тамара  почувствовала, что не вправе была так поступать.
   Она на самом деле, была нетерпелива от природы. Характер у нее был живой, она легко выходила из себя, ругалась, не особо выбирая выражения. И где она была фальшива, а где настоящая, мне трудно было сейчас понять. Одним словом, – актриса. И я, не обращая внимания на ее ужимки, лишь внимательно слушала, уже не очень доверчиво, но с нескрываемым интересом.
– Больному сыну нужна была хорошая еда, – продолжала Тамара, – и не просто сытная, а с большим процентом витаминов, микроэлементов, калия, кальция, магния. Рыба, икра, мясо, сыр, фрукты, овощи, и – самое главное – уход. Замкнутый круг! Центром его являлся наш сын. Господи, за что ты нас всех наказал? Будь милосерден, сотвори чудо, исцели моего сыночка! Судьба, терзающая нас, надломилась, и, будто решила, и помучить нас, и позабавиться.
Мы слушали, не перебивая, а Тамара рассказывала:
– И вот,  вроде спешу я, но идти тогда домой у меня не было желания. Все, что происходило – будто не со мной. Я оказалась в кафе-ресторане «Юность». Сижу за столиком. Звучит, как напоминание о доме живая музыка - мужской, приятный голос:

«Нам столетья не преграда…
Даже если станешь бабушкой,
Все равно ты будешь Ладушкой, Лада».

«Грустно мне, не получилось праздника» – думала я. Официант поставил на стол тарелку с салатом, налил вина в красивый бокал, пожелал приятного аппетита, и с вежливой улыбкой удалился. Есть, мне расхотелось. Выпила вина, еще налила и снова выпила тут же. Вдруг, неожиданно для себя, затянула полюбившую мне песню. И осеклась, оглянувшись по сторонам – никто не слышал моей выходки – допила почти залпом  и не притронулась к салату. Весело и уютно мне, опьянела. Легкое состояние освежило память и хорошо на душе стало! Сидела, закинув ногу на ногу, снова услышала любимую песню. Как хорошо, что я заглянула именно сюда – песни исполняют как по заказу. Уже порывалась встать из-за стола, когда услышала голос из микрофона: «Исполняется для девушки, для очень красивой девушки песня»… Я, ничего не подозревая, думала: «бывает же, для девушек красивых песни заказывают». И вдруг звучит та же мелодия и исполняется та же песня, которую поют третий раз подряд: «Для меня ты будешь Ладушкой, Лада». Выпив хорошего грузинского вина, почувствовала прилив сил. Тепло распространялось, растекалось по телу, добиралось до самых уязвимых участков, как массажист, находя болевую точку. «Что такое? Кто это подшутил? Кто знал мою любимую песню?» Но я не успела поразмыслить, как ко мне подошли трое военных. Они ничего ни говорили, и я пыталась разобраться. Мысли в голове роем, как пчелы. Чувствовала, что военные задумали разрешить какой-то спор или загадку по отношению ко мне, например, почему я одна, или пригласить за свой столик. Видя мое замешательство, один из них, молодой, красавец и очевидно любимец женщин, спросил: «Девушка, разрешите представиться. Мы вот тут звездочки полковника обмываем. Не сочтите за бестактность. Мы просто очарованы вами и можем наговорить вздор. Но будьте, снисходительны, к нашей просьбе. Один, только один танец под вашу любимую песню. Идет?» Я смотрела на них во все глаза, не понимая, что им от меня надо, этим бравым служивым. Хмель ударил мне в голову, я улыбалась, и, наконец, поняла, кто заказывал песню для меня. Тогда, надо сказать, военные считались гордостью страны, и отношение к ним было как к защитникам Отечества. А военная форма говорила, прежде всего, о порядочности людей, носивших мундир. Я плохо разбиралась в званиях и назначениях войск. Но было видно, что офицеры из Сибирского военного округа, и что крепкие  военные знают толк в утонченном обращении и обаянии женщин. Щеголь почти протянул руку для танца. Но, зная этикет, я сама, когда другой из них отставил стул для моего выхода из-за стола, подала руку. Но, не ему – красавцу, а полковнику. И тот, не ожидая моего жеста, ничуть не смущаясь, повел меня в середину зала. Танцевать мне не хотелось. Но, подчиняясь воле сильного, учтивого мужчины, я едва двигалась. Он сам меня красиво вел в танце по залу, а я ни чего не слышала, не видела, кроме его глаз, которые смотрели на меня так,  как  смотрит человек на природу, с восхищением и благодарностью. Танец закончился, музыка стихла, а мы с полковником все стояли в середине зала.
Интерес мой от Тамариного рассказа не ослабел, а только возрастает, и я ждала продолжения. Мне представлялась Тамара – молодая красивая, почему-то с тонкой шеей, похожая на Наташу Ростову на балу, а полковника я представляла Анатолем Курагиным из фильма «Война и мир». Тут она сама говорила про себя, что была легка тогда и ходила плавно, и офицер, красивый, стройный, высокий. А Евдокия,  женщина своенравная, пыталась перевести разговор в другую сторону, перебивала.
– Нашла о чем вспоминать! Было, да быльем поросло. Ты, лучше, сейчас заведи себе кого, чтоб скуку да печаль развеять, а это дело уж давно забыть надо.
– Евдокия Николаевна, вы, пожалуйста, если вам не интересно, не мешайте, – сказала я обиженно, боясь, что такого разговора, может больше не получиться. Но соседка, в свою очередь, сделала еще более обиженное лицо, губы вытянула трубочкой, будто куриная попа, сложила руки на животе, посмотрела на меня, по меньшей мере, с презрением, ответила:  «Где уж нам уж выйти замуж», – пожирая меня с ног до головы взглядом. К чему были сказаны ее слова? К месту или больше от злобы. Она была умна и язвительна, а мне тогда и в голову ничего не шло, кроме Тамариного откровения.
– Как мы оказались в парке, на качелях? Все было, словно не со мной,  –. несмотря на наши перебранки с Евдокией, Тамара в светлой задумчивости продолжала, кажется, даже не слышала нас. – Боже, как приятно быть с человеком, который тебе доставляет столько незабываемых минут. Его рука касалась моей руки и все. Проходили минуты, часы, а мы все стояли в лодке, на качелях. Говорят, что женщина общается с миром телом своим, а у меня получилось и телом и разумом, который был потерян на время.  Я чувствовала,  что не могла размышлять, и мне будто не хватало воздуха. Под влиянием вина или смутного желания ласк, словно пожар обжигал тело. Мы не способны были вести разговор, а волнение мое только возрастало.
  Кто платил в ресторане, как мы оказались в парке – ничего не помнила, все как в тумане. Сознание на нуле, как и моя кровь. Как самолет на автопилоте дотягивает до посадочной полосы, так и мы оказались у двери моего подъезда. Стоим, и расстаться не можем. Нет сил на свете, способных разнять нас без нашей воли. Будь молния, гром или небо рухнуло - мы бы не заметили. С головы до ног окатил бы нас ливень - мы бы не промокли. Сколько прошло времени, не помню. Вдруг, я сквозь завесу мыслей услышала голос матери: «Тамара, Тома!» – будто голос из далекого детства, зов который забылся. Давно уже мать не звала меня так, с нескрываемым волнением в голосе. Я очнулась, словно от сладкого сна, и пошла не оборачиваясь…
– Ну вот, а дома то что? Ждали? – спросила, с гримасой не проходящего удивления Евдокия.
– Утром, – продолжала Тамара, – в постели я не могла прийти в себя. Чувствовала себя больной. Не имела понятия, от чего мне плохо, сон или явь? Качели, прикосновение рук.  Пыталась, хоть, на минуту вернуться в мир семьи – «и вижу мужа, который смотрит на меня удивленно, губами трогает мой лоб. Ничего не говорит, молча идет к сыну». Он, наверное, так же как и я думал: «Почему именно наш сын болен? И за что нам посланы такие испытания?» Но я никогда не задумывалась, о чем думал несчастный Костенька? Или он ни о чем не думал – жил, да и все – ел, да спал. Да и, слава Богу, что жил, типун мне на язык, о чем это я! И снова начинался день, как день, а я чего-то ждала. Снова пыталась закрыть глаза и увидеть лицо мужчины, ощутить прикосновение его рук. Голова кружилась от воспоминаний. Волна теплая нежная …
– Вот-вот, вам бы только путаться. Ишь, чо, придумали, – смекнула соседка. – А семья? Вам и дела не! А что ж ты теперь-то в слезы. Тьфу! Прости, Господи. Не понять мне вас. Вот был у меня Ванечка, царствие ему небесное, не к ночи помянутый. Один на всю жизнь, и не надо мне никого было, кроме него. Я его как сейчас помню молодого. У меня даже теперь мороз по коже от воспоминаний. На вид соседке было лет шестьдесят, такая плотная еще женщина, здоровая, а разговор вела, будто умудренная старушка.
– Ну не хлебом единым! – Не выдержала я этих, ей, наверное, самой не понятных выпадов.
– Да что вы понимаете в любви то? Затаскали уж это слово. Что может быть дороже поцелуя ребенка и матери.
А я смотрела на Тамару с тревогой, не уверенная, что наш разговор пойдет ей на пользу. За окном стемнело, потянуло прохладой. Осень! Было бы сейчас лето, подул бы теплый ветер, и прилетели бы мотыльки на свет. Мне начинает нравиться Тамарин откровенный рассказ. Но в то же время не оставляет чувство, будто она что-то не договаривает.
 
 Любовь - наслаждение

Встретились мы с Тамарой нескоро. Осенний день выдался погожий, сухой. Полетели желтые и красные листья по тропинкам и дорогам. Домой мы не торопились, гуляли в тишине заросшей аллеи. Вид у нее был  растерянный,  приняв удар судьбы, как неизбежность, она, все еще сопротивляясь, не соглашаясь с природой. Почему проклятая старуха смерть отняла у нее мужа.  Но, старалась выглядеть и одеваться по моде. Юра, просил ее, чтобы она не грустила и продолжала жить полной жизнью, и не носила траур после его смерти. – «Держи хвост пистолетом». – Получила она напутствие от него. Она и в день похорон выглядела как леди – прозрачно-кружевной траур ее был несколько вызывающим. Но тогда она старалась для Юры, «чтобы он из гроба не видел ее поникшей», как выразилась она. Это была женщина, знающая себе цену, придирчиво относилась к своему наряду, стараясь показать вкус в выборе одежды обуви и прическе. Седину аккуратно закрашивала, макияж накладывала не явный. Одним словом умела пользоваться дорогой косметикой. И выглядела всегда хорошо. Прохожих было немного, и я была готова узнать, что было дальше. А она медлила, наверное, обдумывая, стоит ли впадать в прошлое с головой и ворошить забытое.
– Чего я никак не могу понять, так это – любовь была у тебя, Тамара, или приключение? Чего-то там Евдокия распылялась – нарочно тревожу ее вопросом, желая увести ее от мрачных мыслей и услышать продолжение. А она неожиданно погрузилась в молчание. Я смотрела на нее и не могла понять, что происходит с ней, то ли она не готова к откровению? Но, несмотря на переменчивость настроения,  все же она решилась, уже не колеблясь:
– Я расскажу тебе, конечно, но ты не представляешь, как мне сейчас тяжело и обидно, что не смогла я помочь мужу своему. Ведь буквально месяца за три до его смерти мне было сказано, что он умрет.
– Кем сказано? – не поняла я.
– Это долгая история. К нам в поликлинику пришла женщина, что-то вроде гадалки-предсказательницы. Ну, мы  медики  в мистику не верим. И я отказалась от ее услуг. Но хирург Белый уговорил меня, что-то она ему всю правду поведала. Белый для меня авторитет, я согласилась, и подала руку гадалке. Она взяла мою руку и долго не думая, выложила без оглядки все мое прошлое, такие моменты из моей жизни, о которых я самой себе боялась признаться. Удивилась я, конечно, но молчу, про себя думаю: «Как она может знать, совпадение и только». А она уставилась на мою ладонь,  опускает еще ниже голову. Заикнулась и молчит. А я спрашиваю: Что дальше будет в моей жизни, говорите», – думая про себя, что она блефует. А она мотает головой, и извиняется. А я в свою очередь настаиваю: «Говори, раз начала». «Через два месяца ваш муж умрет», – подняв, наконец, глаза, сказала гадалка. А  я посмеялась, думая про себя, что Юру моего палкой не убить, что он здоров как бык, и что это я вперед его отправлюсь в мир иной.
      – Да это все совпадение, ты сейчас казнишь себя…
– Я себя всю жизнь казнить буду! Понимаешь, Юра был заводным человеком, и его настроение передавалась мне. Он был веселым от природы, и его жизнерадостность, согревала меня все годы, как свет майского солнца. Если представлялся случай, мы играли с ним в жмурки или прятки – просто как дети, чтобы подурачиться. По истине говорят: «Что имеем – не храним, потеряем – плачем».
И она продолжала свой рассказ в том же тоне, без сомнения, горько оплакивая мужа, но думая о себе.
– Наступил, день как день, как и все предыдущие. Рассвело, горизонт на востоке порозовел от невидимого солнца. Хмуро и пасмурно. Солнце сделало попытку выглянуть из-за тучи, но слабо. Начал накрапывать мелкий дождь. Как будто природа была со мною за одно, – наконец начала она свой рассказ. – Выскользнула я из дома, никем не замеченная. Никто меня не провожал, никто не расспрашивал, – продолжала она как бы нехотя, но потом снова разговор вышел интересный.
– По крайней мере, –  вспоминала она, – мне не пришлось объясняться за прошлый вечер. Мама моя, Любовь Михайловна, учительница начальной школы, все понимающая, тоскливо посмотрела мне вслед. Ее интеллигентность иногда несколько раздражала меня. Лучше бы она все высказала, чем не договаривала. Последнее время она была тихой и замкнутой, меня это настораживало. Ее задумчивость, казалось, вот-вот прервется, и выльется во что-то. Только одному Богу было известно, что творилось в ее душе. Многое у нас в семье сложилось именно так, а не иначе, благодаря ее усилиям, сдержанности и воле ее характера. И наш Костенька не был свидетелем семейных сцен, и все, что было в нашей семье, никогда не выходило за рамки  трехкомнатной квартиры.
Из квартиры то я выскользнула, а вот от себя идти некуда! Плетусь по улице. Меня, то вдруг окатит теплая волна, то холодом обдаст с головы до ног. О Боже, дай мне силы! Я сейчас же, сию минуту должна увидеть его, или я умру, брошусь с обрыва в реку, утоплюсь. Мне надо ехать на трамвае, а я иду по аллее, не чувствуя ног. Мне плохо, в голове каша, мысли строятся, тут же рушатся, словно карточные  домики: то яркие как вспышки молнии, то страшные до ужаса. Что же это? Словно сквозь сетку дождя виделся мне мнимый вальс, то, словно кружусь я в вихре, то качели в парке и я падаю вниз… «Господи, помоги, Господи!» – шепчу я одними губами. Вдруг голос: «Тамара!» - Кажется, или на самом деле? –  «Тамара, милая!» – Отчетливо слышу. Реальность - просто, прикосновение руки к моей руке. Ток, разряд и я медленно поворачиваю голову. Глаза увидели после, чем почувствовало тело - передо мной «Генерал» моих грез и мечтаний. «К черту все условности!». Он берет меня за обе руки и прикасается щекой к каждой по очереди. Одной рукой прижимает меня к себе, другой гладит по волосам. Я оказалась под мышкой, прижалась к сильной груди его, и закрыла глаза. Все поплыло, и я чуть не потеряла сознание.  Я готова была кричать от радости, которая переполняла меня. Тут же увидела: где я, что вокруг идут люди, спешат по делам, оглядываются на нас. Что думали про нас эти прохожие? Наверное, что отец встретился с дочкой, которую давно не видел. Потому, как мы стояли, обнявшись, и он продолжал гладить меня по голове. Мне сейчас трудно передать то, что я чувствовала, но это было то самое - самое настоящее чувство любви.
 Только через три дня мы встретились с ним вновь. Я сидела за столом в своем кабинете. Состояние у меня было такое задавленное, что плакать хотелось. Уже три дня не видела его глаз, его рук и думала все кончено. Внезапно открывается дверь и на пороге - полковник с огромным букетом алых роз, сначала нарочно спрятанных за спину. Как только дверь прикрыта, букет вырастает у него как у фокусника. Все, что проделывал этот сильный, крепкий сорокасемилетний мужчина, все мне нравилось, да и не могло не нравиться. Его поступки  были ясны и волнительны для меня. Его любовь ко мне не была мимолетна. Любовь  зрелого мужчины - тверда и крепка.
  И она, задумавшись, продолжала,  а как мы с ним  ездили в Новосибирск. Мы  ехали в разных вагонах, так было задумано. Муж провожал меня. Мне в тот момент даже в голову не пришло, как любил меня мой муж, каково ему было! У нас когда-то была любовь, но эта была любовь ровесников, юношеская любовь, пылкая. Любовь, которая потом превратилась в привычку для нас обоих. А когда-то мы испытывали первые полудетские томления любви. Но, тем более, теперь, когда во мне все горело, все прежнее казалось наивным, трогательным, не более. Мы попрощались. Юра стоял тоскливо внизу, и я, уже на ступеньках, на площадке, повернулась, сказала какие-то слова, предназначенные для прощания, и поспешила без воздушных поцелуев в глубину вагона…
 В те застойные времена билеты на поезд продавали без предъявления паспорта, но для того, чтобы снять номер в гостинице, требовался штамп в паспорте о браке. А поскольку его у нас не было, нас поселили в разных номерах. И за моральным обликом своих жильцов следили бдительные портье.
Мы ходили по магазинам. Он купил мне красивые туфли и кольцо золотое. Я очень хотела, чтобы он меня любил. Чтобы еще больше нравиться ему, иду в парикмахерскую и сажусь в кресло к дамскому мастеру. Мастер на меня вопросительно смотрит. Я для нее загадка. Молодая я была, очень похожа на Татьяну Самойлову из фильма «Летят журавли». У меня прекрасные волосы - темные, длинные. Мастер потрогала двумя руками, почувствовав очевидно тяжесть моих волос: «Что будем делать, прическу?» - «Нет, красить будем!» - «Хной?» – Спросила догадливо и заглянула в глаза… «Осветлять, блондинку сделать можете?» – спросила я, как бы, – «слабо». – «Попробуем…». Мой недоверчивый взгляд избавил парикмахера от лишних мыслей. – «Сделаем!» – Уверенно сказала миловидная девушка.
Вышла я через два часа и не шла, а почти бежала. Готовилась встретить его в лучшем виде. Трепетный холодок пробежал по спине, при воспоминании о нем. Прическа мне самой нравилась, волосы просто, красиво лежали на плечах, обрамляя лицо. Только цвет их не очень шел к моему смуглому лицу. Но мне так хотелось нравиться, что я не знала, как сделаться красивей.
 Иду и напеваю песню. У меня хорошее настроение. День выдался очень удачный, прозрачный и теплый. И душа моя пела и рвалась ввысь, и плыла вместе с осенними белыми облаками в синем небе. В моем молодом теле была весна. Я шла вдоль ограды, ее разрыв закончился воротами. Они вели в церковь, и я, озираясь, вошла туда. Здесь тот час услышала: «Ныне и присно и вовеки веков», – пел стройно хор. Невольно присматриваюсь. Народу не так много. Все мужчины  с непокрытыми головами и какими-то рыжими бородами. Женщин мало, они в поклоне стоят и лиц не видно. Головы повязаны платками, кажется, что все бабушки. А я, с непокрытой головой, да еще с распущенными белыми волосами, словно русалка. Но я не только отвыкла молиться, просто не умею. И когда монотонный голос молитвы сменяется пением, по спине и затылку пробегает дрожь и волна каких-то знакомых чувств. Тут же в моих глазах мелькают огоньки пламени. Серые и желтые точки прыгали, и расплывались. Каждый раз, когда заканчивались слова молитвы, люди, творили крестные знамения, клали низкие усердные поклоны. О чем они думают, чего хотят? И я смотрю на Богородицу и прошу у нее милости. Тоже склоняюсь в смиренном поклоне, в своей трогательной молитве. И тихо, чтобы не привлечь к себе внимания, выхожу из церкви.
Что это было? Знамение, предостережение? Почем мне было знать тогда. Любовь затмила разум мой, а душа просила праздника и все!
Подходило время встречи. Я вся горю, представляю, как он входит и целует меня. И тут, как по мановению волшебной палочки, на самом деле открывается дверь. Я даже стука не услышала в своих волшебных мечтах. Полулежа, на прибранной кровати, принимая различные позы, в красивом розовом халате – белокурая русалка, словно Светлана Светличная из фильма «Бриллиантовая Рука». Я повязала на голову атласную ленту, и туфли надела красивые, которые он мне купил. Но что я увидела: какой-то твердый, непонятный взгляд его темных глаз. И какой-то не довольный жест – то ли руки, то ли тела. «Что это?» – «Где?» – «На твоей голове». – «Это для тебя» – попробовала я кокетничать. «Чтобы через полтора часа волосы твои были в прежнем виде! И для меня, запомни, не надо делать глупости», – повернулся и вышел. «Солдафон!» – совсем не громко крикнула я, но с  силой бросила свой красивый туфель вдогонку, и точно попала в горничную, которую он прислал мне на помощь.
 Как я перекрашивала волосы в прежний цвет это отдельный разговор. Краски было два пакета. Женщина приготовила раствор и намазала бритвенным помазком столько краски мне на голову, что она сыпалась на ковер, лежащий под ногами. Потом я ходила по комнате и обдумывала свое положение. Почему он со мной так поступил. Разве вправе он говорить мне такие обидные для меня речи? Кто он такой? Кем он считает меня, своей женщиной любимой? Что он хочет?
По просьбе? По приказу? По велению? За деньги, услуга или работа? Это была не горничная, а парикмахер. Не такая миловидная девушка, которая меня выкрасила, после чего меня чуть не выбросили. А очень приятная женщина, как моя мама, которая умело и тактично убедила меня в том, что это не мой стиль. Она говорила тихо, но так мне было хорошо и уютно от ее слов. Какими словами можно рассказать о человеке, общение с которым заставляет переосмыслить отношение к самой себе. От чего это происходит? Как она меня красила! Но одно точно могу сказать, что таких красок в то время днем с огнем отыскать было трудно, и людей таких, встреча с которыми не перестает удивлять и сейчас.
Через два часа я была готова. Тогда, вдруг, поняла, что мне действительно ничего не нужно было делать со своими прекрасными волосами, и очень благодарна была этой женщине. Я достала свою сумочку, вынула бумажник, отсчитала деньги и подала. Она отвернулась и отказалась взять деньги. Я спрашиваю: «Сколько вам заплатили?» Она ушла от ответа.
У меня не было вечернего платья. Только задумалась, в чем я пойду, как открылась дверь, и вошел он. С коробкой, в которой лежало платье. Именно то, что я хотела, это для меня была сказка с добрым волшебником.
Всякие люди встречались на моем пути, иные сначала, сгоряча показывали свое усердие, другие - власть. Мало-помалу распознаешь человека по его поступкам, другого - по глупости и никчемности. А иногда проекты и надежды наши не сходятся с действительностью. Но чтобы так чувствовать друг друга! Иногда жизни не хватит, а тут и месяца не прошло, как сложилось все так, будто мы знали друг друга целую вечность.
Я не хочу его огорчать, поэтому иду на жертву. Знаю, у меня характер не из лучших. Можно смело сказать: я лидер по натуре, Дева по гороскопу, и, вообще, люблю покорять, а не покоряться. А тут покорна и нежна, как лесная лань. Даже чувствую эту неожиданную перемену в себе по отношению к моему полковнику. Он дал мне почувствовать себя женщиной, и в то же время имел надо мной власть. Мне это и надо. Будь, что будет, я не могу иначе!
В ресторане «Кедр» все великолепно красиво и  солидно. Общество разноликое, но все одеты со вкусом. Дамы в вечерних платьях, в туфлях и капроновых чулках. Кавалеры в костюмах с галстуками. И мы с Дмитрием сидим за столиком - такие счастливые, что сразу бросается в глаза. Я никогда не была так счастлива. Он тоже смотрел на меня с любовью. Мой мужчина, человек военный, был одет в гражданский костюм, и не было видно, что он зависит от мундира. Полковник был раскован, смел и волен в своих поступках и делах. В нем чувствовалось мужское начало во всем облике и голосе, в одежде и манерах. Мне казалось, что он умеет делать все, особенно слушать мою болтовню. Я, например, могла его спросить: «Что сказала бы жена, если бы увидела нас с тобой сейчас, здесь?» Он даже не улыбался на мою глупость, просто не замечал моего вопроса. Но делал это так, что мне казалось в этот момент, словно я самая умная, самая красивая и все здесь для меня. Мы танцевали. Теперь я очень хотела, даже ждала, когда он меня пригласит на танец, который мне помнился с тех самых пор, когда мы танцевали первый раз с ним в кафе.
Настала ночь. Мы оказались в одном номере. Как он это сделал? Что ему это стоило? До сих пор не знаю. Я была вся в его власти. Мне казалось, я до него не любила, не жила. Вообще, была слепая, как человек, который видел мир черно-белым, а потом в красках увидел. Кто нам помогал, шел нам на встречу? – «Да, это мы родились под счастливой звездой и созданы друг для друга», – громким шепотом, отзывалась в ночи.
Тамара замолчала. Стало тихо, словно она была там сейчас в своих воспоминаниях. И я сидела и молчала на скамейке, на которую мы опустились, боясь даже словом потревожить или напомнить ей о своем присутствии. А она сказала, как бы самой себе: «Тысяча страданий за одно наслаждение! Божья милость, наверное, и есть в том, что мы не знаем своего будущего. В любви как на охоте или на войне: есть победитель и жертва. Но идти нужно вперед, даже если знаешь, что тебя ожидает.
 

Любовь-жертва
– Все знали о нашей любви, мы не прятались, – не с гордостью, а с грустью, больше заботясь о памяти мужа, вкрадчиво вспоминала она. Тамара даже имени любовника старалась не называть сейчас. – Время меня пугало, если его долго не было. Щемило сердце, если я представляла, что он меня не любит. Но, если он приходил, то вся поликлиника гудела, словно улей пчелиный. Он приносил цветы даже зимой - огромные букеты, которые тогда и стоили дорого, и достать было трудно.
«У нас совещание, туда нельзя», – слышно сквозь двери. Какая-то возня, громкий шепот и распахивается со всей широтой дверь. Входит полковник в каракулевой папахе, в ладно пригнанном полушубке. С закопченным лицом, но с такой открытой улыбкой, что все замолкают. Он прямо со стрельбищ, с учений, с похода. Его командирский газик стоит у дверей поликлиники, где стоянка запрещена. Но для него не существовало запретов. Он проходил походкой хозяина - никто слова сказать не мог. А я? Я теряла себя, свою волю и разум. Полковник бросал папаху на стол, огромный букет падал сверху, и хватал меня в объятья…
Долгая сибирская зима, кажется, закончилась. Природа, словно, просыпалась, медленно потягиваясь. Чирикали птицы, и запах весны уже стоял в воздухе. В городе, где восемнадцать заводов, в том числе два гиганта металлургии, снег, черный от сажи, уже давно растаял. Асфальтовые дорожки чистили дворники. Сухо – можно ходить в туфлях.
За весною пришло наше лето, – вспоминала она, - как все было великолепно, что было с нами! И тогда были всякие люди, но никто, поверь, никто не жаловался на мое отсутствие в таких случаях. Все берегли нашу любовь. Но гроза уже стояла в воздухе, и мы это чувствовали, и - как напоследок, под занавес, будто песню спели на бис - вырвали у судьбы три дня счастья. Поехали в деревню к его родителям. Отец его встретил нас сдержанно – обнял сына, а мне сказал: – «Здрасте.». «Черт, а где твоя супруга с девочками? Что случилось?». Меня он как будто больше не замечал. Мать, понимающе, любя своего сына, отвела меня в сторону и сказала: «Ты, Тамара, не бойся его, он у нас старовер. У них не положено так поступать. Он твердит как попугай, что добром это не кончится».
В самой, что ни на есть, в тайге, в такой глуши, километров сто от города, «Осиновое плесо». Так называется деревня, где жили его старики, сосланные из средней России – крепкие хозяева земли русской. Сплавлялись они вниз по реке, в наскоро сколоченном плоту. Годовалую дочку по пути похоронили на неизвестном полустанке, когда в товарном вагоне везли их в Сибирь. Как собачушку, завернули в тряпицу, оторванную от подола юбки. Дальше нельзя вести, трупик разлагаться стал. Мать хотела на себя руки наложить, но, всматриваясь в детские лица троих сыновей, зажала горе в груди своей, побоялась сиротами оставить мальчиков. И здесь на пустом месте обжились. Отец срубил одним топором «в одни руки» дом, обзавелся хозяйством. Не озлобился, не потерял веру, воспитал троих сыновей, которые выросли и уехали в город счастья искать.
Ужин был поздним. Братья ели с большим аппетитом, их еще не успели посвятить в наши дела. Остальные, в том числе и я, сидели в задумчивости перед тарелками. Я пригубила вина, а мужчины выпили водки, и мать отпила глоток. Разговор оживился, и понемногу все приняли в нем участие, но нашей темы старались не касаться. У меня отлегло от сердца.
Ночлег мы устроили на сеновале. Это была наша последняя ночь. Но как она была хороша, будто ночная свадьба. Сено, как пуховая постель, медовая настойка, будто пьяное вино. Мы касались друг друга руками, телами. Дрожь проходила током по всему телу, и сладостью томилось сердце мое. Дмитрий был близок, нежен и нетерпелив. Порыв его вызывал у меня страсть и желание. Ночь была луной светлой и незаметно перешла в утро, полное любви.
Я знала уже тогда, что нам не жить друг без друга, и что-то должно случиться. Но и представить не могла, что разлука так близко. Утренние лучи солнца разбудили влюбленных нас. Мы пошли купаться в озеро лесное. Чаша озера слегка парила молочной дымкой. Высокие сосны обступили его, словно в круг. Воздух чистый и легкий; чувствовался дух сосновый, смолистый. Мы долго купались, играя, как дети. Я тогда подумала и сказала вслух:
– Благодать! – И разделив слово, повторила, – Благая-дать!
Дмитрий был серьезен и задумчив. Потом я услышала случайно разговор мужчин.
– Опомнись, Дмитрий! Жена твоя и дети не заслужили предательства с твоей стороны.
– Я люблю эту женщину!
– Да пойми же ты, не та это женщина, уж меня не проведешь.
– Не могу жить я без нее и все.
– Ты же командир, а не шпана какая-нибудь. Ты же солдатами командуешь. Если тебя разжалуют, мне старику обидно будет. Хорошо, не война, а то бы с тебя спросили по закону военного времени.
– Отец, я люблю эту женщину!
– Что ты заладил. Я тебе отец. А у твоих детей отца нет, что ли? Ты, как предатель поступить хочешь? Ты можешь и родину предать, полковник!
– Эта женщина для меня больше, чем родина, она, вселенная, ели хочешь.
– Я хочу? Это какая-то, бессмыслица, сын. Ты не путай: красивые слова и только. Ты мне объясни. Вот мы, наше поколение, примирялись с миром, а скажи почему? Нет, вот, ты говоришь «вселенная», а мир в доме, в семье это и есть вселенная. Дети без вины виноваты, по-твоему? Времена жестокие выпали на долю дедов ваших и отцов, но не было столь детей сирот даже в войну. И как примириться с миром, в котором дети страдают. Ты и твои братья выросли в любви, а не во лжи. Мы с матерью старались жить по совести. Пожил я довольно, видел и испытал много, чего же больше.
Дальше я не могла слушать. Слезы отчаяния, самолюбия, я даже не знаю, еще какие чувства обуревали мной в тот момент. А в голове музыка, от которой невозможно избавиться, звучит и звучит, как напоминание о доме.
 
Нам столетья не преграда
Ярославне в час разлуки
Говорил наверно князь.

 Закрываю ладонями уши, а музыка звучит внутри, в голове.
Юра мой не знал, или делал вид, что не знает. Мне, любившей, все было дорого: и муж, и ребенок и мама. Я всех обожала, можно сказать, пела и плясала, целовала всех подряд, говорила все самое хорошее. Поступки мои порой шокировали окружающих. Вставала я утром рано и готовила завтрак, убирала комнату, кормила Костеньку. Это случалось сразу, как я встречалась со своим любимым. А если, он куда-нибудь исчезал надолго, то у меня все валилось из рук. Однажды, молодому парню здоровый зуб начала лечить. Пришлось пломбу ставить на два зуба, вместо одного.
Не знаю, как бы сложилось судьба моя, если бы, не случай. В поликлинику ко мне пришел мужчина в штатском, но по его поведению и по выправке, я поняла, что это военный человек. Он был не молод. Я ничего не спросила, просто смотрела на него и ждала. Знала, что он пришел по мою душу. А он рассматривал меня и молчал. И я молчала. Пауза затянулась. Но я - актриса еще та и стараюсь держать паузу. Потом пришла в себя и спрашиваю, как врач:
– На что жалуетесь?
– На жизнь,– отвечает солдат.
– Так уж и на жизнь? – сразу попробовала я пошутить, но шутка не удалась.
– Жизнь! Она  штука капризная: сегодня так повернет, завтра развернет на сто восемьдесят градусов, и поминай, как звали, – сказано было без улыбки.
– Что-то, вы, все вокруг, да около. Прямо говорите, зачем пришли, вы ведь военный.
– Да вот и я говорю, девочка вы моя, дорогая, вопрос ребром стоит. Жена полковника ко мне три дня назад пожаловала с претензиями. А я сам не знаю, как быть: Дмитрия Александровича вызвать или с вами вопрос обсудить? Вы ведь тоже мать и дитя свое пожалейте. А я вам не судья. Любовь это хорошо! А честь офицера, это его семья, прежде всего. Поймите меня правильно, от вашего поступка, сейчас многое зависит.
И больше он ничего не сказал. Так же, как пришел неожиданно, так же и вышел, а я еще долго сидела и тупо смотрела в одну точку, и точка  расплывалась в моих глазах. Ко мне никто не входил в эти часы. Щадили меня мои надежные подруги. Я сидела, тихо плакала, слезы текли по щекам, я их не останавливала.
Но реви, не реви – решать что-то надо. Сколько не оттягивала я свое объяснение с мужем, а объясняться придется. Иногда, кажется: встретились два человека – полюбили, и хоть трава не расти! А она растет, и полынь и крапива, и репей. Одна одурманит горьким запахом, другая ужалит больно, а третья прицепится – не оторвешь. Вот и говорят: «с глаз долой из сердца вон». Но это говорить легко, а на деле… Что делать? Как быть? Кому рассказать?
Решение, как всегда, приходит само. Тихо вошла Раиса - наша старейшая, уважаемая сестра. Осмотрелась и без слов поняла мою боль и тревогу:
– Ну что ты, милая, надумала? Нельзя тебе быть с ним, пойми. Любовь любовью, но ведь он военный. А ну как слетят с него погоны да эполеты. Нужен тебе такой полковник?
     – Мы уедем с ним в деревню.
– Ага, в глушь, в деревню! А где рестораны, театры, оперы и балеты. Это он сейчас может все, или почти все. А потом ты будешь корову доить, в калошах по огороду шастать. Ну, сама посуди – ведь он подневольный человек, честь офицера это  его семья. Разрушишь семью, он никто! Что он умет в жизни, солдатами командовать: «ачь - два»? А твой муж – уважаемый, человек в городе. Друзья у него, сама знаешь! Так что, девонька, поплачь и садись на тоже место. Послушай моего совета. У тебя ребенок больной. Куда ты с ним?
 Как умеют иногда люди оценить, расставить все, как фигуры на шахматной доске, будто жизнь  игра. Но как в шахматах: сделал ход и обратного хода не будет. Так и жизнь  не повернуть назад. Говорят, что разлука лечит, время разгладит, сотрет, но кто не любил, тот не поймет, что стоило мне расстаться с этим человеком, со своей любовью. И только тогда я поняла, как меня любил мой муж.
Костеньке становилось все хуже. Он плохо спал, очень мало ел, ему нужны  были дорогие лекарства. Выхода не было из этого круга. Муж едет за границу, в Пакистан, заработать денег.
Мне сейчас, спустя годы, думается: не встреть я свою любовь, может быть, и жила бы в неведении, что так любить можно. И не заметила бы настоящего, все жила бы  будущим.
Лицо Дмитрия говорило мне о многом. Глаза впали, руки покрывались холодным потом, но он тоже молчал. Когда он не пришел в назначенный час, тайная наша любовь, стала явной. Но для меня явью было то, что он меня бросил, остался с женой и детьми. Мое самолюбие было задето за живое. Другого объяснения я не принимала, не искала. Я хотела мужчину, но только его, никого больше. Бедный Юра! Как он страдал и мучился со мной. Но нелегко мне было забыть Дмитрия и отказаться от любви. Это было выше моих сил.
 
Спустя пять лет, я узнала, что мой возлюбленный Дмитрий погиб в Афгане. Подробности я не знаю.
– Какой ужас! Погиб, и ты не родила ребенка от него? – сказала я оторопев.
– Не проходящая боль за Костеньку жила в моем сердце, – сказала она, оглушенная воспоминанием своим.
– Если бы я так любила, я бы родила, ведь от большой любви все великое. Как ребенок от любви, был бы ваш ребенок или художником или композитором. Все великие творения человечества от любви и для любви. И мы живем, чтобы повторить себя в детях, оставить частичку свою в мире после себя.
– Боже мой! Он погиб, умер, а я ничего не знала, – продолжала она, не слыша моих слов. – Вот и говорят: «беда не ходит одна». Это я сейчас понимаю, а тогда я любила и все! Не смогла пойти против судьбы…
 Передала его жена это страшное известие о его смерти, когда я была в состоянии живого трупа и мертвой души, я даже понять не смогла. Сложилось так, что у меня были срывы, и только вино было моим утешением. Я постепенно нашла отдушину в вине и была уже на краю. Мой муж был всегда со мной, рядом с моей бедой и страшным недугом. Я бы погибла, если бы не он. Вскоре мы похоронили сына. Это был такой удар для мужа и тут еще я, не приходящая в сознание от постоянных попоек и вечных скандалов.
И лечили меня и уговаривали и презирали – все бесполезно. Я решила, что жизнь моя потеряла смысл, закончилась. Лук судьбы и его тетива была до того туго натянута, что готова была порваться…
В нашем доме было тяжело, в воздухе пахло смертью. Поседевшая мама – добродушно-грустная  улыбка ее, вызывала у меня боль. Надрыв судьбы, обрушившийся на нас, оставил след худобы на наших лицах. Нить за нитью болезненно рвался наш союз. Мы, как будто, все осиротели. Игрушки Кости боялись выбросить или отдать кому-то. Не прошло и года, как умерла моя мама. И тогда я вовсе чуть не сошла с ума, и если бы, не мой муж и его любовь ко мне, я бы погибла. Он носился со мной, как с малым дитем, как с писаной торбой. Но однажды и его терпение лопнуло. Юра пришел с работы, а я - в непотребном виде, в каком только можно увидеть пьяную, опустившуюся женщину, и еще на него с кулаками, будто он во всем виноват, что я качусь в пропасть.
– Если бы не ты я была бы счастлива! Ты растоптал мое счастье1 И я не хочу жить!
Это было последней каплей. Он схватил меня и повалил на пол. Мы вместе упали, а я продолжала выкрикивать мерзкие обвинения в его адрес. Он пытался закрыть мне рот рукой, но я кусала больно его руку, и продолжала его унижать пьяными воплями. Он закрыл себе уши ладонями, но я отнимала его ладони и продолжала кричать прямо в ухо горькие слова и упреки. Он вскочил бледный как полотно
– Эх  ты…! Как ты можешь? Мне… говорить… ты …, – тут голос его сорвался на хрип, он ударил меня по лицу, выбежал в другую комнату.
А из меня словно прорвалось:
– Ты не мужчина! Ты тряпка, понял? – смачно выкрикивала я.
И чтобы прекратить эту волну издевательств он появился из спальни с подушкой.
– Хватит!  Сыт  по горло твоими обвинениями! – только будто крикнул  он,  и был страшен  в эту минуту. Что было в глазах его, убитого горем и страданием, я тогда не поняла, была возбуждена и разнуздана в своем поведении. Поток слов так и прорывал мой рот. Он накинул на мое лицо подушку, думая сначала, что я замолчу, но я все равно продолжала еще больше орать, скидывать подушку, тогда он стал душить. Я вырывалась, и приглушенные, придавленные всхлипы были слышны. И только когда я задохнулась, звуки умолкли.
Что было потом? Когда я открыла глаза, то увидела доктора в белом халате. Он смотрел на меня и улыбался.
– Жить будет, только ей нужен покой и свежий воздух.
Много я потом думала, что одна самая тоненькая, последняя ниточка оказалась прочной, удержалась и окрепла. Мой муж положил большие силы своей души, чтобы спасти, сохранить эту нить. Какой же это талант терпеливой любви, преданности! Его не может заменить ни одна страстная любовь. А я мужа всегда считала мальчишкой, вышедшим из детства, до того незаметным и каким-то прошлым. Но он был настоящим. Был здесь со мной и спасал меня от самой себя. Он боролся за мою жизнь, но бой был неравным. Он бился, а я пасовала, была перед опасностью, в которой погибнуть легко, а бороться нет сил. Но, дойдя до края, я остановилась сразу и навсегда. А мой муж, взял всю тяжесть событий на свои плечи, но сердце его не выдержало  страшной нагрузки.
За неделю до смерти лицо его было совершенно неподвижное, но глаза – глаза живые, и сделались большими, будто он хотел видеть больше и запомнить. С каждым днем его положение становилось безнадежнее. Было жарко. Я сидела на полу, он лежал головой у меня на коленях. Я гладила рукой его по волосам, плакала, стараясь сдерживать рыдания, и моя слеза упала ему на лицо.
– Не плач, Томочка, тебе нельзя плакать, у тебя сердце больное.
Он ужасно мучился, но никогда, даже стона я не слышала от него. Ушел из жизни тихо и незаметно, во сне, так и не сказав ничего на прощанье. Утром его не стало.
– Да! – задумчиво сказала я, внимательно слушая Тамару. – Это ж надо быть таким мужественным! Как он принял страшную болезнь.  Помню, я привезла ему деревенского молока, он улыбнулся и сказал: «Вера, мне уже еда не лезет, и питье не идет, все обратно выливается. Сделай мне лучше массаж напоследок». Я делала массаж очень осторожно, еле гладила по груди, а он сморщился и сказал  «не надо» - ему, видимо, больно было. Вот я слышала, раковые больные и тарелками кидаются и изводят своих близких, обвиняя их во всех сметных грехах.
– Да, – с грустью, тихо сказала Тамара, соглашаясь. – Мужества ему было не занимать. Какой он был терпеливый, и не рисовался никогда, и не обременял никого, даже больной. Вот кто был настоящим мужиком, а я не заметила. Признаваться даже самой себе не так-то легко бывает, что мы любили не так или не тех. А  мой вопрос «если бы вернуть жизнь, как бы она поступила»,  так и остался незаданным. Она задумалась, и прошептала «не понимаю, со мной это происходит или во сне» И тут же глядя в себя, добавила
«Но даже на смертном одре, попадая в ад или рай, не отказалась бы я от своей любви»

 
Просто Любовь

Прошло больше десяти лет, как я слышала эту исповедь. Я знала, что Тамара второй раз очень удачно вышла замуж, что муж Артур моложе ее лет на семь, что он любит и ценит ее. Это  известно было из наших предыдущих встреч. Но из разговоров с ее сестрой, я знала, что Тамара, открыто, издевается над человеком, мужчиной, живущим с ней в гражданском браке.
Не очень доверяя рассказам и слухам, радостная, спешила, встретится с Тамарой, рассказать о себе, о детях, о том, как сложилась моя судьба. Теперь мы жили в разных городах и виделись редко. Забегаю на третий этаж, в легком волнении перед дверью ее квартиры восстанавливаю дыхание и давлю с силой на кнопку звонка. Дверь открывается не сразу. Показывается в проеме Тамара, все та же, просто слегка располневшая, но с той же красивой улыбкой. Узнала меня сразу, пытается не снимать с лица улыбку.
– А проходи, проходи.
Я стараюсь ее обнять по старой памяти, но она,  отстраняясь, поворачивается и вперед меня удаляется в комнату. Я осторожно прохожу. Там Артур старательно мыл окно. Я незная, как себя вести, чувствую неловкость, думаю, что неожиданный мой визит смутил хозяйку тем, что мужа застали за домашней работой. Но, увы, никто не смутился больше чем я.
– Ты кофе будешь? – вопрос прозвучал не как предложение, а как вопрос, на который только нужен ответ.
– Спасибо, нет.
– Рассказывай, как дела?
– Да, что рассказывать! Дела как в Польше, – попробовала я пошутить.
Тогда она усадила меня в кресло, сама села напротив и, показывая, чуть ли не открыто в сторону мужа, который не прекращал ни на минуту тереть окно, сказала, как мне показалось, даже излишне громко, в надежде, что он слышит:
– Ты бы знала, как он мне надоел, давно бы его выгнала.
Дурное настроение в обществе не принято показывать. Очень не в духе должна быть женщина, так говорившая о муже в его присутствии. Тамара была не похожа ни на кроткую пастушку, ни на властную леди, но сумела так поставить себя, что присутствующие терялись или подчинялись ее воле.
У меня, знаешь, сахарный диабет, – и без остановки. – Сколько денег уходит на дорогие лекарства! Таблетки сейчас принимаю…
Верно говорила мне ее сестра, что Тамара «слова не дает сказать никому - только про свои болячки и только о себе душа болит».
– А этот, давно бы выгнала, – сказала она опять слишком громко.
Я нахожусь в растерянности, не знаю, как себя вести. У нас тут с ней получился открытый заговор? Или у них с мужем ссора, разлад. Артур не глухой, я думаю, он слышит.
– Я, пожалуй, пойду, – говорю с расстановкой и скоро встаю, забирая свою поклажу с гостинцами и подарками, не потому, что не хочу дарить, просто забываю про все и иду к выходу. Не хочу цепляться травой чередой, навязывать себя. Тут какая-то тоска, а я хочу на волю, мне здесь душно.
– Вера, ты что, уходишь? – спросил, не выдержав, Артур. – А я думал, ты побудешь…
– Я ей кофе предложила… – попробовала защититься Тамара.
Холодная встреча и такое же расставание, доводят меня до оцепенения. «Ну, кто я ей?» – успокаиваю  себя. Так, жили когда-то по соседству, дачи наши были рядом. А что до дружбы ... Да мало ли друзей по свету мотаются…
 Она осталась в своем мире,  и мечты ее были с ней.  И  видимая тоска жила в ней, сладковато страшная, словно яд в крови.  А меня память возвращала в ту осень, но фотография Юры уже не висела на стене у нее в комнате…
И вдруг, мне вспомнились Тамарины слова, где она пыталась уверить себя, что она любила, и не отказалась бы от своей любви. «Не любила она никого, и себя любить не позволила, а выбрала себе мужа-слугу, – думаю я в сердцах, – и Артур не может  сказать и не скажет ей никогда: «не с-сы Люлек». «Стоп,  останавливаю я себя и свои мысли, и тут же переменяю их. – А, может быть, он ее любит беззаветно и рад услужить. А мы все ищем красивых слов, да чтобы луну на тарелочке, да с голубой каемочкой…».
Иду, не знаю куда. Ноги сами меня привели к дому, где жила когда-то моя подруга Валя. Двенадцать лет прошло, как мы не виделись, и я уж думала, что нет ее здесь. Все равно иду, чтобы убедиться в правильности моей догадки. Балкон закрыт, но форточка на кухне открыта. Поднялась на этаж без особого чувства, стучу в когда-то знакомую дверь. Там внутри к двери кто-то подошел, и слышу до боли знакомый голос Вали:
– Кто там?
– Это я! – радостно вырвалось у меня из груди.
Дверь немедленно открылась, и подруга повисла у меня на шее.
– Вера, милая моя! Как ты, откуда? Как я рада тебя видеть!
– Да, я от мамы, вот, приехала!
– Проходи, чего стоишь! Дай хоть я на тебя посмотрю!
Я была удивлена от такого разительного приема двух подруг. Валя, моя Валя меня узнала! Этого я никак ни ожидала. Она была несколько лет в беспамятстве, болела и выздоровела чудом. Что с ней было, просто страшно сказать. После тяжелой болезни потеряла память и никого не узнавала, даже свою мать. А о существовании дочери и внука даже слышать не хотела. Я пыталась несколько раз с ней встретиться, но ее дочь меня отговаривала и убедила, что будет только хуже для вас обеих, потому как мучительно больно осознавать, что тебя не помнят и не знают, испытав, очевидно, на себе тяжесть происходящего. И вдруг Валя узнала мой голос через дверь. Я уже не надеялась, что мы когда-нибудь встретимся. Сам случай свел меня с ней. Мы смотрели в лица друг друга и не могли скрыть той симпатии, которую испытывали всегда. Разговор состоялся тут же сразу, и Валя поспешила на кухню. В пять минут собрала на стол все, что у нее было. А жила она одна и было все скромно. Но от души приятно быть с ней, говорить, вспоминать.
Вот, оказывается, кому были предназначены мои подарки! Всё не случайно в этом мире, все закономерно, – думаю я. И с превеликим удовольствием вручаю ей рыбу, которую я привезла с Байкала, фотографии и книгу – свою книгу. И тут начинаешь понимать, где тебя по-настоящему любят и ждут, где истинные чувства, а где, ложь.
– Видела я, твоего, бывшего, Вера. Ведь он старик душой и телом! Какую женщину потерял! – отпив немного водки и закусив кусочком рыбы, сказала Валя.
– Женщину – это что, а вот каких детей он потерял! Вот, ведь, что главное! И себя они теряют в этом мире! А вот найдут или нет? – задумчиво произнесла я.
– Да, многое мы теряем, разбрасываем, порой не задумываемся, а когда осознаем – поздно. Я, вот, мать когда похоронила, кажется, частицу себя потеряла. А дети – это гораздо большая наша частица. И, как мужики от своих детей отказываются! Это же все равно, как сердце вынуть.
– Это у женщин есть цепи, которые приковывают их к маленьким существам, как бы сжимая начало и конец звена. Когда рождается младенец, женщина уже думает не только о себе, а о жизни, как о причине и о цели.
Мы еще долго говорили. Вспоминали Тамару, какой она замечательный стоматолог, о том, что ценят ее на работе. Она на самом деле занимается в жизни любимым делом, но вот что-то прошло мимо нее.
– А что мимо то? Всю жизнь ее кто-нибудь спасал: то Юра, то сестра, то ты выводила из стрессового состояния. Я же помню, как ты своих детей оставляла: просила Таню или меня присмотреть за детьми и бежала к ней среди ночи, – не выдержав, сказала Валя.
 – Да, верно мы однажды вместе с Таней выводили Тамару из тяжелого состояния.  Помню, пила Тамара неделю, чуть не до смерти, и самостоятельно выйти не могла из пьяного дурмана. Она в таком состоянии буйная. Если бы не Таня, она бы  меня  из окна  выбросила в ту ночь. Когда она, наконец,  утихомирилась, Таня в кресле прикорнула, а я на полу заснула. Тамара на кровати спит, а мы с Тимкой на полу. Тимка верный пес Тамарин прятался под кроватью все это время, пока мы ее отваживали: крепким чаем,  кефиром поили, Таня ей уколы ставила. А потом, когда мы все  заснули,  Тимка тихо вылез из укрытия и лизнул меня в нос. Что, мол, на полу, как собака лежишь, и лег рядом. В глазах собаки тоска, он  чуткий пес, но  не знал, как помочь своей хозяйке.
       – Ах,  вот где собака зарыта! – улыбалась Валя.
 – Да, вот такая наша доля, – сдержанно ответила я. – Сейчас Тамара, наверное, не пьет, сахарный диабет у нее, нельзя пить.
 – Нет счастья женского, нет у нее внуков, и уже не будет, – сказала задумчиво тихо Валя.
 – Детей Бог дает! А бабушка моя еще говорила, царствие ей небесное!: «Дай, Бог, дитя и дай ему ума!» По истине, сказано:  «без покаяния – не обретете, а утратите». Да, и при живом теле может быть мертвая душа и ледяное сердце.
– Давай, подруга, выпьем за то, чтобы душа не скорбела, и сердце не остыло, –предложила Валя.
 Выпили мы с Валей за светлую память настоящих мужчин: Юры и двух Александров: мужа Валиного и моего брата  погибшего в армии, и спели любимую песню брата  моего - «Сережку с Малой Бронной  и Витьку с Маховой».
Засиделись мы с подругой допоздна. Пора расставаться, но мы все судачили, и разговор постепенно перешел на песни, наши песни, которые мы пели в юности.
Ах, калина, ты калина…
Как попала ты сюда.
 И про то, как калину бросил парень, думая, что она пропадет. А калина, уцепилась корнями, выжила и надела весной венчальный, кружевной наряд. И осенью, как того требует природа, калина дала алые гроздья плодов.