На грани

(Письма из зазеркалья)

Я скиталец, пожалейте меня. Проснувшись, я не спешу открыть глаза: втягиваю запахи, кожей меряю расстояние до предметов и людей. Мне известно направление ветра снаружи, с такой точностью, как если бы я стоял там абсолютно голый и мокрый. Я знаю, где я, какое теперь время суток и безошибочно отвечу на любой вопрос, едва он прозвучит. И не нужно гадать о моем сегодняшнем теле, я все знаю о нем задолго до того, как взгляну в зеркало или поймаю отражение в воде.

Мне ничего не грозит, с закрытыми глазами я одинаково точно почувствую и взмах руки  со стилетом, и трепет ресниц.

Сущность, которой я подчинен, отлично защищает меня от опасностей и от меня самого. Своих желаний и чаяний у меня нет, и это хорошо. Я живу жизнью людей, с которыми делю плоть, дух и время, их чувства – мерило моих собственных.

Не могу сказать, кто я чаще, мужчина или женщина. Никакой логики, в том, где и кем я появлюсь после краткого забытья, не ищите, ее просто нет.

Однажды почти сутки я был беременной матерью троих детей в фанерном доме посреди бескрайних кукурузных полей. Мой муж возвращался к вечеру, прислонял мотыгу в стенке сарая. В тяжелом зное мягкий стук каждый раз звучал набатом. Я знал, что он насиловал двоих моих старших, сына и дочь, уже три долгих года. Вот и сегодня он прошел вглубь дома, даже не сняв вонючих одежд.  А я  так и не смог убить его за это, лишь прижимал в кухне голову малыша к своей полинявшей юбке одной рукой,  другой обняв раздувшийся живот. И страх, липкий животный страх, переполнял все мое существо.

А в другой раз я был юношей, утонченным, изящным, влюбленным. Помню, как стоял возле скамейки сада, перебирая пальцами завитки на шее любимой. Она склонилась над подаренным мною цветком, прекрасное зрелище. И вдруг во мне поднялась страшная злоба, желание изломать, искромсать, растоптать ее. Пальцы мои судорожно скрючились над ее затылком, я воровато оглянулся по сторонам. Клянусь, если бы мы были одни в эту минуту в саду, ничто не удержало бы меня.

А назавтра я проснулся в ее теле и томился ожиданием несколько часов, пока вечером юноша не пришел снова. И хотя я теперь знал, отчего так лихорадочно блестят его глаза, я снова склонил голову над цветком – покорно, доверчиво.

А вот я стою в темноте на скользкой льдине, настолько узкой, что я не могу опуститься и сесть. Льдину несет в море. Вода захлестывает ее и заливает мои ноги. Как долго я смогу их чувствовать? Куда меня несет, мне страшно. Знаю, что проснусь живым, но умирать все же мне жутко и одиноко, а это происходит не так уж редко.

И сны мне снятся тоже чужие, большей частью детские, безрадостные, унылые. Я видел себя слепым мальчиком, у которого лучший друг – его пес, не дающий попасть в беду. Или босой девочкой со сбившимися в колтун волосами, наверное, никто никогда даже не пробовал расчесать их. Без своих снов я бы с радостью обошелся.

Моя память хранит бесконечное множество дней и судеб, болей, экстазов и умений. Мои руки знают, как можно убить, доставив сначала острое наслаждение или немыслимую боль. Я умею многое, ведь мне случалось быть мастером и учеником, воином и жрецом, палачом и жертвой.  Я резал камень, строил дома, расписывал посуду, шил одежду, холостил барашков, добивал раненых, продавал воду и рабов и даже склеивал чужие судьбы. Мне нравилось читать по звездам, и кровавые жертвы я приносил с экстатическим удовольствием. Все это я делал безотчетно, я не был властен размышлять над своими поступками.  Да мне бы и не хотелось взвешивать добро и зло, которые  я приношу в этот мир.

Я люблю дома, свои краткие пристанища, своих любовников и любовниц, своих детей, друзей в тот час, когда принадлежу им. Но и расстаюсь с ними без сожаления, иначе мое сердце не выдержало бы и недели.

И ярость не дает мне покоя, гложет, пожирает вместе с тем, в ком я нахожусь. Она требует выхода, бесполезно противиться ей, и я не противлюсь, я совершаю зло в чистом виде, по чужой воле, с чужой же звериной жестокостью.  И еще никто, никто и никогда, ни разу не предоставил мне выбор. Меня просто нет, а, значит, ничто не причинит мне боли.

И все же, и все же, я засыпаю с манящей и пугающей мыслью, что, может статься, я проснусь однажды самим собой.