По тропинке памяти

Мемуары Рашутина Анатолия Ивановича
Предисловие и послесловие - Л. Распутиной.

На фотографии:
Анатолий Иванович Рашутин, 1940 год и 70-е годы.



                Предисловие

Возможно, что кому-то не довелось читать повесть «Хроника пикирующего бомбардировщика», за которую Владимир Кунин был удостоен  литературной премии имени Николая Островского, но наверняка все помнят замечательный одноименный художественный фильм режиссёра Наума Бирмана и песню Кима Рыжова «Туман»:

«…Туман, туман
На прошлом, на былом…
…
Мы не все вернемся из полета.
Воздушные рабочие войны».

К великому сожалению, до сих пор так и не развеялся «туман на прошлом, на былом», так и остались вычеркнутыми из истории советской авиации имена многих рабочих войны.
Их боевые вылеты происходили в первые годы войны, в самый трудный, трагический для страны период войны - до перехода советских войск в стратегическое наступление по всему фронту. И однажды кто-то не вернулся из полета …

Одного из героев - Женьку Соболевского в фильме сыграл Олег Даль. Вот таким же молоденьким мальчишкой, как и герой Даля, через год после окончания школы Анатолий Рашутин попал на войну. Он тоже был стрелком-радистом и тоже летал на "пешках" - так в годы войны называли пикирующие бомбардировщики Пе-2, конструктора Петлякова, так же любил шутки-прибаутки и даже баловался ликёром "Шасси".

Только Анатолий Иванович служил в полку дальней разведки Главного Командования Красной Армии, летал в глубокий тыл врага, а в бомболюках «пешки» были установлены аппараты для фотографирования наземных объектов с большой высоты.

Главные герои повести, выполняя боевое задание, погибают. Автор заканчивает повесть словами:
«Помните о них.
Обязательно помните!..
Они погибли, как тысячи, тысячи других...
Они хотели рисовать, играть на скрипке и учить детей арифметике...
Они очень хотели жить».

Анатолию Рашутину тоже хотелось жить, учиться в институте, заниматься любимым делом, но ему была уготована другая судьба: родители Анатолия на запрос о сыне, переставшем писать письма домой, получили из войсковой части №36795 в 1943г. страшный ответ. И на следующий год повторный запрос о судьбе сына не дал ничего утешительного. Вот текст извещения части № ОК/18 от 08.03.1944 следующего содержания, подписанного командиром части Тюриным и начальником штаба части Лернером.:

«Ваш сын – воздушный стрелок-радист Гвардии ст. сержант РАШУТИН Анатолий Иванович в боях за Социалистическую Родину, вылетевший 9 июля 1943 года на выполнение боевого задания, при посадке самолета на временно оккупированной территории противника был тяжело ранен и попал в плен».

Когда началась война, Анатолию было 19 лет, в плен он попал в 21 год – студенческий возраст. В 1945 году страна праздновала Победу, а для Анатолия Ивановича война закончилась 20 лет спустя, и только в середине 70-х он впервые осмелился публично рассказать о своей войне.

Его дочери-студентке было поручено провести мероприятие на курсе к тридцатилетию Великой Победы с приглашением ветерана войны; самый простой вариант – пригласить на встречу отца. Анатолий Иванович сразу категорически отказался.

При разговоре присутствовала Т.Н. Филатьева (Шишкина), друг семьи Рашутиных. Тамара Николаевна работала учителем в школе рабочей молодежи, она-то и убедила Анатолия Ивановича в том, что надо непременно рассказывать молодежи о той войне, обо всех её сторонах. Она же подсказала дочери уговорить куратора провести встречу в неформальной обстановке, дома у Анатолия Ивановича, и на встрече со студентами оказала неоценимую моральную поддержку.

Позднее дети, внуки, родственники, сослуживцы и друзья семьи не раз слушали увлекательные истории Анатолия Ивановича, он был очень интересным рассказчиком. Он повествовал о самых тяжелых, военных годах своей жизни, но его рассказы были полны юмора, оптимизма и позитивного отношения к жизни.

Но был и другой - послевоенный период в его жизни, когда о своей войне Анатолию Ивановичу надо было рассказывать компетентным органам. Неоднократно днем и ночью приходилось устно и письменно излагать факты биографии сухим казенным языком (к сожалению, это наложило свой отпечаток и на стиль письменного изложения его воспоминаний «По тропинке памяти»).

Пребывание в плену имело фатальные последствия. В массовом сознании советского народа в послевоенный период факт нахождения кого-либо в немецком плену становился для человека несмываемым пятном, влекшим подозрения в предательстве. Анатолия Ивановича не приняли в институт и даже в техникум по выбранной специальности, долгое время не мог устроиться на работу.

«Ох, браток, нелегкое это дело понять, что ты не по своей воле в плену. Кто этого на своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески дошло, что означает эта штука» (Михаил Шолохов «Судьба человека»).

Мир не без добрых людей - помогли поступить в электромеханический техникум в Свердловске. Только благодаря Саньке Сафронову – так называл своего друга детства Анатолий Иванович – удалось устроиться на нормальную работу.

С конца 50-х страна оптимистично распевала «Песню о тревожной молодости»: «я буду идти вперед», «слава тебя найдет». И как-то совсем незаметно на фоне общего энтузиазма звучало зловещее предупреждение:
«Не думай, что всё пропели,
Что бури все отгремели…»

У Анатолия Ивановича действительно была тревожная молодость. Бывшему военнопленному приходилось иметь дело с организацией под названием СМЕРШ («Смерть шпионам!» - красноречивое название). Долгие годы органы безопасности не отпускали его от себя.

В конце концов, Анатолий Иванович получил статус инвалида Великой отечественной войны II группы и все юбилейные медали (он называл их «побрякушками»). Самой дорогой наградой он считал медаль «За оборону Москвы».

В 2012 году исполнилось 90 лет со дня рождения Рашутина Анатолия Ивановича. Он прожил без малого семьдесят семь лет. Большую часть своей жизни Анатолий Иванович работал в проектных организациях г.Тюмени, а за добросовестный труд на благо Родины он был награжден орденом «Знак Почета».

Хочется привести слова одного из авторов, публикующих свои произведения на сайте «Проза.ру»: «Это был очень скромный, достойный человек».




                ПО ТРОПИНКЕ ПАМЯТИ...

             (Воспоминания  РАШУТИНА  АНАТОЛИЯ  ИВАНОВИЧА,  записанные им в мае-июне 1998 года)


В юности кажется, что годы - долгие, и хочется, чтобы они шли побыстрее. Но когда осознаешь, что большая часть пути пройдена, они кажутся до того быстротечными, что с грустью думаешь о том, что мало их осталось. Как в песне поется: "... Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь".

Грустные мысли приходят в голову в долгие бессонные ночи. В молодости будущая жизнь представляется более радушной, чем она есть на самом деле. В жизни ничего вернуть нельзя, можно только мысленно побывать в том навсегда ушедшем времени.

Вот и возникают вопросы: " Кто я и откуда появился на этот свет? Кто были мои родители? В молодые годы я мало интересовался родословной. Из разговоров помнится, что мой отец, Рашутин Иван Васильевич, родом с Дона. В семье упоминались "Когальники" (бывавшие в тех краях утверждают, что существует станица Когальницкая). Родился он 10 марта 1873г. Кто были его родители - не известно. Когда ему было года 2-3, у него умерла мать, и отец отдал его на воспитание сестре матери, которая жила в Рязанской губернии. Там он прожил до совершеннолетия.

Когда пришло время набора в армию, то по закону должен  был идти сродный брат, но вместо него отправили моего отца. Видимо, он затаил обиду и после армии домой не вернулся, а поехал на родину сослуживца в г. Тобольск.

Мать, Рашутина (в девичестве Теплоухова) Анна Федоровна - коренная сибирячка. Она родилась в селе Пятково Упоровского района Тюменской области 21 декабря 1890 года. Я помню свою бабушку Улиту и ее брата, а кто был дед, и почему он не дожил до глубокой старости - мне не ведомо, почему-то никто в родне никогда о нем не говорил. Вот такие скудные данные  о моих родителях сохранились в моей памяти.

Как образовалась наша семья? Работа у отца была связана с командировками по обширной территории  Тобольской губернии. Будучи в селе Новая Заимка, он встретился с будущей нашей матерью, которая работала оспопрививательницей.

Поженились. Купили дом, обустроили его и стали в нем жить да нас плодить. Раньше семьи были многодетные, и наша семья - не исключение. Выросло нас шестеро: пять сестер - Зоя, Антонина, Людмила, Алевтина, Нина и один младший брат - я. Говорили, что еще были сестра Клавдия и брат Евгений, но они умерли в раннем детстве.

Видимо, в Новой Заимке для отца работы не было, и он жил в Ялуторовске. Когда подросли старшие сестры Зоя, Антонина, и Людмила, он поехали учиться  тоже в Ялуторовск, в девятилетку. В 1929 году отца перевели на работу в Тюмень, и мы все тоже переехали из Новой Заимки. Так я оказался в Тюмени.

Подошло время и мне отправляться в школу. В Тюменской средней школе № 1 я проучился с 1930 по 1940 год. Что вспоминается о том времени? Хотя жизнь в те годы была трудной, но умели по-своему веселиться, радоваться, мечтать о будущем.

Сестра Людмила в 1940 году окончила Уральский политехнический институт, и я, видимо, под ее влиянием собирался туда же. Но почему-то всегда в жизни  получается не так, как планируешь.

* * *

Когда учились в 10 классе, вышел указ о том, что выпускники средней школы подлежат призыву в армию, и из-за этого все мои планы рухнули. На призывной комиссии был признан здоровым, годным к службе на флоте и в авиации, но более подходящим к авиации. В принципе для меня это было безразлично, так как интереса к воинской службе никогда не имел и был доволен тем, что служить придется только 3 года в авиации, а не 5 лет на флоте.

До этого дальше деревни Пятково нигде не  был, поэтому было очень интересно побывать в больших городах, а особенно в Москве. Но сначала нас привезли в Ржев, затем в Торжок. Так я оказался в школе воздушных стрелков-радистов. Проучился я там с ноября 1940 года по май 1941 года. По плану мы должны были летом пройти стажировку в частях, а осенью сдавать экзамены. Но после майских праздников вышел приказ: срочно сдать экзамены в школе.

Учеба в школе стрелков-радистов для меня особых трудностей не представляла: я уже получил среднее образование, в то время как остальной состав курсантов имел 6-7 классов. Специальность радиста освоил довольно успешно.

Вспоминается забавный случай, произошедший на политзанятиях по истории партии. Я ее изучал уже третий раз. Чтобы быть в курсе дел, я записывал только названия тем, а остальное время писал письма домой и приятелям. На одном из занятий слышу: «Рашутин, встать!» Встал. Сердце замерло. «Объявляю Вам благодарность. Это единственный курсант, который записывает все лекции!» Сосед по парте заглядывает в тетрадку и улыбается.

Сдали экзамены, и нас начали распределять по частям. Большие группы направляли в Прибалтику, на Украину. А я случайно попал в авиаотряд ПВО г. Москвы, который базировался вблизи ст. Апрелевка. С этого момента, можно сказать началась моя Авиация.

До сих пор не пойму, для каких целей был сформирован авиаотряд. Он был укомплектован учебными самолетами У-2, где для стрелков-радистов и места не было. Здесь я впервые пассажиром поднялся в воздух. Тогда подумалось: " А может, и не вернусь ..."

* * *

На обеде в столовой услышали по радио выступление Молотова. Началась война. Самолеты с летчиками и штурманами сразу куда-то забрали, а мы стрелки-радисты и техперсонал, еще какое-то время находились на площадке базирования авиаотряда. Был очевидцем первого налета немецкой авиации на Москву. Это было 22 июля, ровно через месяц после начала войны.

Вскоре приезжает командир нашего авиаотряда и вручает стрелкам радистам пакет, с которым мы должны явиться в Москву. Там нам вручили другой пакет и отправили в Монино. В Монино формировался авиаполк дальней разведки ставки Верховного командования, куда нас и зачислили боевые экипажи самолетов ПЕ-2. В нашем экипаже летчик - ст. лейтенант Борцов Алексей Павлович, штурман - майор Швырков Павел Алексеевич.

Вот здесь-то и началась моя настоящая авиация. Сразу же начались учебно-тренировочные полеты. После двух-трех таких полетов экипажи включались в боевые эскадрильи.

В задачу нашего полка входило фотографирование военных объектов в далеком тылу противника. Для фотографирования с большой высоты были установлены аппараты в бомболюках, при бреющем полете использовались переносные аппараты, которые вставлялись в гнезда вместо боковых пулеметов  в кабине стрелка-радиста.

Находясь около Москвы, летали фотографировать железнодорожные станции, аэродромы, порты, колонны передвижения войск по шоссе в Белоруссии и Прибалтике. Продолжительность полета одиночными экипажами составляла около 5 часов.

В мою обязанность входила охрана самолета от нападения истребителей противника, радиосвязь с аэродромом базирования полка и фотографирование с малых высот. Кроме фотографирования вели визуальные наблюдения, информацию передавали по радио. Это была тяжелая, изнуряющая работа. До конца декабря боевые вылеты проходили довольно удачно, без каких-либо серьезных происшествий.

* * *

В конце декабря из-за низкой облачности задание пришлось выполнять на бреющем полете, то есть на минимально возможной высоте. При возвращении на свою территорию все самолеты должны были лететь на высоте 500 метров. После выполнения задания, когда мы  пролетали линию фронта, наш самолет был подвергнут обстрелу зенитными орудиями с попаданием двух снарядов: один - в мотор, другой - в мою кабину. Мотор заклинило, винт перестал вращаться. А меня обдало взрывной волной и облило свинцом,  но не попало ни одного осколка, хотя в фюзеляже было множество отверстий.

В это время мы вошли в полосу тумана, а когда вышли, то оказались под углом 90 градусов к земле. Успев выровнять самолет, ударились о землю. От удара работающий мотор переломился и с винтом куда-то улетел, а самолет развернуло и понесло в лес. Я в своей кабине оказался впереди движения, от ударов о деревья плоскость загнуло, корпус смяло.
Благодаря тому, что ручка козырька, за которую я держался, обломилась, я полетел в хвостовую часть самолета. В это же время оборвало нижний пулемет, и он пролетел подо мной, врезавшись в спинку моего сиденья и радиопередатчик.

Когда движение прекратилось, то первая мысль была: "Живой!"  Выскочил через верхний лючок и побежал от самолета, зная, что в таких случаях происходит взрыв баков с горючим. Пробежав метров 50, упал, потерял сознание.

Когда очнулся, то увидел, что летчик вытаскивает раненого штурмана. От самолета идет пар, так как он находился под большим слоем снега. Вытащив штурмана из кабины, спрашиваем его, на какой территории находимся. Маячит: "На своей!"

Пройдя метров 100 в глубину леса, стали думать о дальнейших действиях. Вскоре увидели идущего по дороге человека, одетого в нашу солдатскую форму. У него выяснили,  что находимся на расстоянии полутора-двух километров от ст. Апрелевка. Придя на станцию, нашли штаб воинской части, сдали на хранение обломки нашего самолета (был такой приказ). Штурмана поместили в госпиталь - у него было разбито лицо и сломана челюсть. Мы с летчиком стали добираться до своего аэродрома в Монино, и к вечеру уже были в расположении полка.

На другой день командир эскадрильи, слетав на У-2 на место нашего приземления, поздравил нас с Новым 1942 год и вторым днем рождения.

От шока мы не почувствовали последствий такого приземления, но потом пришлось некоторое время поваляться в лазарете - у меня болела спина, а у летчика от удара коленками о приборную доску болели ноги. Но у молодых быстро заживают все болячки, и мы скоро снова были в строю. О судьбе штурмана ничего не известно - в полку он больше не появлялся.

В конце 1941 года и начале 1942 года был большой недостаток самолетов, и поэтому через некоторое время мы получили с завода самолет, реставрированный из наших обломков.

* * *

Следующий случай произошел в феврале 1942 года. В этот день наш экипаж не был включен в плановый полет, мы были в резерве. Но во второй половине дня вызывают в штаб и дают срочное задание.

Из каких-то источников Ставке стало известно, что на аэродром "Рославль" перебазируются авиационные соединения противника. Задание краткое: "Подтвердить!"

В тот день погода была пасмурная, с низкой облачностью, поэтому задание пришлось выполнять на бреющем полете. Когда все авиационные соединения произвели посадку, мы со стороны Запада зашли на посадочную полосу на бреющем полете и, чтобы навести панику, открыли огонь из всех пулеметов по вражеским самолетам и стоящим около них экипажам. Зенитные батареи открыли огонь, когда мы уже были вне пределов аэродрома. Истребители не взлетели.

Сначала ныряли в овраги и лесные просеки, потом вошли в облачность. Думали, все обошлось, но, видимо, зенитки все же нас прихватили. Уже на своей территории отказал мотор, и мы приземлились на снежное поле "на брюхо". Так как никаких препятствий на пути движения не было, наш самолет катился довольно долго и остановился у реки перед обрывом. Как выразился командир экипажа, "миллиончик угрохали, но задание выполнили". Данные передали через связь ближайшей воинской части.

В апреле 1942 года, возвращаясь на подбитом самолете, не смогли дотянуть до своего аэродрома, пришлось садиться на соседний. Заменили перебитые бензобаки, заправили горючим и добрались до своего аэродрома.

* * *

В мае мы выполняли задание в районе г. Смоленска. Были подбиты. При отказе моторов пришлось приземляться "на брюхо" вблизи леса. По карте определили, что находимся на территории, занятой противником. Скрывались в лесу, выбирая маршрут подальше от населенных пунктов. Блудили по лесу четверо суток, вышли к одной деревушке. Стали вести наблюдение.

Деревушка находилась в низине, вокруг - сосновый бор. Наблюдение вели почти весь день, ничего подозрительного не заметили. Вечером были слышны песни, русские народные.
На рассвете решили пойти к избушке, стоявшей метрах 150-200 от деревни. Из трубы пошел дым. Осторожно подобрались, летчик со штурманом заскочили в избушку, а я вел наблюдение в сторону деревни. Слышу в избе громкий разговор по-русски. Тогда и я зашел. Вижу, идет допрос стариков. Дед то ли с перепугу, то ли действительно был заика, ничего не мог сказать. Бабка подозрительно косится на нас (мы в летной форме без каких-либо знаков различия), говорит, что в деревне наши, а кого она называет "нашими" не понятно.

Спрашиваем, где находится начальство. Показывает на один дом - сельсовет. Идем по улице, чувствуем, что из окон за нами наблюдают. Подошли к сельсовету, тут же были окружены вооруженными людьми, вошли в здание под конвоем. Требуют документы, которых у нас не было. Объясняем ситуацию. Видимо, председатель сельсовета связался с кем-то по телефону, и нас под конвоем привели в лес к землянке.

В землянке военный в форме майора снова требует документы. Снова докладываем, кто мы такие. Спрашивает: "Где женщина?" Мы сначала мы не могли понять вопроса. Как позже выяснилось, кто-то из деревни видел убегавших в лес людей, среди которых была одна женщина в белом платке. На самом деле это был я - сняв шлем, я бежал в лес в подшлемнике.

Майор связался с командиром части, которая находилась в окружении в треугольнике Смоленск – Вязьма – Ржев. Оказалось, нас ищут четвертый день, но мы успели выйти из кольца прежде, чем его замкнули. Бегая по лесу, мы чуть было не ушли на территорию, занятую противником.

На карте обозначили маршрут, по которому мы добрались до штаба части. Представили нас генералу. Он сообщил, что завтра ночью должен прилететь самолет У-2, который привезет почту. На обратном пути может забрать одного человека. Летчик хотел отправить меня, но мы со штурманом решили: коль он нас сюда завез, пусть сам и организовывает вывоз. Ночью действительно самолетом отправили летчика, а мы со штурманом остались в окружении.

Больше недели мы не получали никаких вестей. Генерал предложил нам пойти на "большую землю" через ничейные   (нейтральные) леса и болота с группой их части. Через неделю мы вышли на свою территорию в районе городка Нелидово. До Калинина добрались на машинах танковой части, которая следовала на переформирование. Майор-танкист всю дорогу до Калинина уговаривал меня перейти в его экипаж, но я отказался.

От Калинина до своего аэродрома добирались по железной дороге. В общей сложности из окружения до своей части добирались почти месяц.

А как сложились дела у летчика? Перелетев ночью линию фронта, он около недели добирался до своего аэродрома. Доложил обстановку начальству. Решили вывозить нас на имеющихся в полку У-2. Нашелся летчик, который летал ночью. Прилетев в окружение, при посадке повредил шасси, выбирался таким же путем как наш летчик.

Решили лететь на другом У-2 с механиком, который умел летать. Прихватили запасное шасси, отремонтировали самолет и прилетели в часть на 2-х самолетах. В это время мы уже были дома - в своей части. Летчику и штурману дали отпуск с поездкой на родину (летчик - из Кургана, штурман - москвич), мне же дали отпуск при части.

* * *

В это время группы экипажей перегоняли самолеты с авиазаводов Омска и Иркутска. Из Омска приехал стрелок-радист за денежным довольствием для группы, которая задерживалась дольше намеченного времени. Стрелок-радист, был он родом из Калининской области, отпросился  у начальника штаба полка на несколько дней съездить на родину, чтобы узнать о судьбе родителей. Командир полка очень возмутился, что деньги еще не отправлены.

Узнав о недовольстве командира и возможности съездить в Омск (с заездом в Тюмень), хоть я и не из храбрых, но набрался смелости: обратился к командиру полка, объяснил суть дела. Он спросил: "Омский?" Я ответил утвердительно. "Поедешь!" С одной стороны, я вроде его обманул, но с другой стороны, в то время Тюмень входила в состав Омской области, так что считаю, что совесть моя чиста.

Снабдили меня целым чемоданом денег с ведомостью. Сейчас, наверное, меня бы всего истрясло, но тогда в поезде бросил чемодан на верхнюю полку и ехал в мечтах о доме. Все обошлось нормально: побывал в Тюмени, повидался с родными, переночевал дома одну ночь и уехал в Омск. Вручил чемодан начальнику штаба. Раздали деньги согласно ведомости, все сошлось до копейки.

Сейчас думаешь, какое великое счастье выпало мне попасть домой во время войны из действующей части. Поразило тогда, что в Тюмени питание было весьма скудным. Летный состав кормили в офицерской столовой полка, кормили нормально, давали «фронтовых 100 грамм», и то, что в тылу люди могли голодать, было для меня неожиданностью.

Обратно добирался из Омска с экипажем, который перегонял самолет из Иркутска (у самолета оказался дефектный двигатель, и его заменяли в Омске).

* * *

Прилетев в Монино, я своего экипажа не обнаружил и был включен в группу, которую направляли в Калинин. В Калинине особых происшествий не возникало, за исключением одного случая, когда пришлось приземляться на своем аэродроме на одно шасси (второе не выпускалось, т.к. были перебиты трубопроводы). Приземление осуществилось более-менее удачно – был погнут винт одного мотора и немного помята плоскость.

После непродолжительного отдыха меня направили в эскадрилью, которая размещалась на аэродроме Выползово близ ст. Бологое. Как и ранее, здесь продолжалась боевая работа. Летали в основном в Прибалтику. И здесь не обошлось без неприятных случаев.

Однажды во время выполнения задания в районе г. Даугавпилс, при заходе самолета на объект, стал отказывать один мотор с обильным выбросом дыма. Прервав выполнение задания, полетели по кратчайшему курсу к своему аэродрому. Когда подлетели к аэродрому, была объявлена воздушная тревога, на взлет пошли истребители, и посадка нам была запрещена.

Когда мы пошли на второй круг, у нас вспыхнул мотор с выбросом пламени. Приземлились в конце посадочной полосы вблизи здания аэродромного управления. Летчик не растерялся – отвернул от здания и направил самолет вдоль стоянки самолетов. Мы на ходу стали выпрыгивать из горящего самолета. Пожарные машины догнали неуправляемый самолет и потушили огонь, не дав взорваться бакам с горючим. А нас подобрала машина медицинской помощи. За ночь механики заменили двигатель, и мы снова летали на этом самолете.

* * *

Иногда причиной трагических событий была зенитная артиллерия противника. Бывали и встречи с немецкой истребительной авиацией, но при бдительном обзоре пространства вокруг нашего самолета вовремя замечали приближение противника и благополучно выходили из создавшейся ситуации. Наилучшей погодой для нас была облачность, когда мы могли спрятаться в нее или внезапно выйти на объект съемки. И это повторялось при каждом боевом вылете.

Вспоминается одна встреча с истребителем. Задание выполняли в районе Смоленска. День был ясный без единого облачка. Высота полета – около 8 км. Замечаю точку, находящуюся выше нас и движущуюся по нашему курсу. Через некоторое время у точки появляются крылья. Это немецкий истребитель. При заходе истребителя в атаку наш летчик сделал маневр в сторону и вниз, и весь поток трассирующих снарядов прошел мимо нашего самолета.

Мы со штурманом  успели дать несколько очередей из пулеметов и пустить РС, после чего истребитель к нам больше не приближался, но проводил до линии фронта.

* * *

У каждого человека своя судьба. Перебирая в памяти прожитые годы, убеждаюсь, что ко мне она была благосклонна. Вспоминаются случаи, которые трудно объяснить.

Как-то удался такой напряженный день, когда были задействованы все экипажи для выполнения боевых заданий. День был ясный. Планировалось проведение полетов на большой высоте. Для того, чтобы подойти к объекту на расчетной высоте, нужно было до линии фронта набрать высоту не менее 3 км. При достижении такой высоты, а это происходило вблизи линии фронта, началась тряска самолета до такой степени, что даже показания приборов нельзя было разобрать. В данной ситуации выполнение задания было невозможно.

Переговорили между собой и решили доложить по рации о случившемся на свой аэродром. Получаем приказ возвращаться, совершаем посадку. Техперсонал проверяет работу двигателя на больших оборотах – никаких сбоев в работе не наблюдается. Рассерженный командир эскадрильи приказывает вновь вылететь на выполнение задания. При подлете к линии фронта ситуация повторяется. Снова сообщаю на аэродром. Снова – приказ возвращаться.

Поскольку запасных экипажей не было, командир эскадрильи решает сам лететь на нашем самолете, а нас сажают в кутузку и ставят часового. Через некоторое время нас выпускают и сообщают, что командир эскадрильи возвращается по той же причине.

А задание выполнять надо. Командование решает послать экипаж на самолете ПЕ-3, где места для радиста нет. На месте радиста установлен дополнительный бак  с горючим для увеличения дальности полетов, а радиостанция размещается в кабине штурмана. Эти типы самолетов предназначались для бомбардировочной авиации. Штурманов учили радиоделу, но навыков они не имели.

Рассказал своему штурману позывные и коды. После взлета была включена рация, мы на земле с нетерпением ждали сообщений. Штурман передавал что-то непонятное. На этом все и кончилось, никаких сообщений не поступало. Улетел мой экипаж без меня и не вернулся. Они погибли, а я остался жив.
 
* * *

Был еще любопытный случай в Калинине. Подходил к концу срок пребывания нашей группы. Командир группы объявил нам, что завтра свою работу заканчиваем и улетаем на отдых на основной аэродром в Монино. Мой экипаж был включен в график  полетов.

Стрелок-радист одного экипажа, не включенного в график, стал проситься лететь с моим экипажем вместо меня. Как позже выяснилось, подменить меня он решил с определенной целью: у него было 19 отлично выполненных вылетов, а при 20 вылетах летному составу полагалась солидная премия и представление к награждению орденом.

Я ему объяснил, что мой летчик не согласится, но он не только летчика уговорил, но и командира группы, и полетел вместо меня. Этот стрелок–радист имел большой опыт, объяснять ему ничего не надо. Связь была четкой, набрали нужную высоту, начали выполнять задание.

Вдруг передают об атаке истребителей и возгорании самолета. На этом связь прекратилась, больше никаких сообщений не поступало. Самолет с задания не вернулся, а я улетел на отдых. До сих пор помню имя моего спасителя – армянин Манук Степаньян, царство ему небесное.

Позже не раз думал: а, может, все остались бы живы, если бы полетел я, ведь в полете многое зависит от слаженности экипажа, от согласованности действий в критических ситуациях.

* * *

До декабря жизнь протекала обычным заведенным порядком – летали на выполнение заданий. Но, как говорится, в жизни не происходит все гладко. При глупейших обстоятельствах в попал под минометный обстрел и был ранен в стопу левой ноги. Пришлось поваляться в госпиталях Валдая, Костромы и на станции Васильево вблизи Казани. Это продолжалось до марта 1943 года. После госпиталей прошел медкомиссию и был признан годным к строевой.

Прибыв в свою часть никого знакомых, кроме командира полка не встретил. Узнав, что мой летчик находится в Выползово, стал проситься к нему. Когда прилетел в Выползово, мне сообщили, что его отправили в Андриаполь.

Чтобы были понятны дальнейшие события, нужно рассказать о характере моего летчика. Когда трезвый – лучше человека не найти, но когда выпьет, начинаются непредвиденные казусы.

Еще при формировании полка, как-то после учебных полетов выпив в столовой «фронтовых», стал на нас со штурманом лить всякую грязь, угрожать, вынув  пистолет из кобуры. Опешив, мы в тот вечер ему ничего не возразили, но на следующий день объявили ему о своем отказе от него, напомнив, что он нам наговорил. Он стал божиться, что такого не могло быть. Он ничего не помнит. Это повторялось каждый раз, когда дело доходило до выпивки. Снова хватался за пистолет, а на утро интересовался: неужели все повторялось, и искренне удивлялся.

Тогда мы договорились: летчик отдавал мне пистолет, я вынимал обойму, забирал запасную, и пустой пистолет возвращал ему. Приняв «фронтовых», он снова становился храбрым, размахивал пистолетом. Но мы были смелее, подыгрывали, подсмеивались, в общем, веселились.

И вот теперь, возвратившись из госпиталя, я добился приказа о переводе в Андриаполь. В последний момент перед отъездом прибегает радист с радиостанции и сообщает мне о гибели летчика. Что делать? Приказ на руках, да и хотелось выяснить обстоятельства гибели. Приехав в Андриаполь, узнаю, что летчик погиб не при выполнении боевого задания, а по пьянке.

Аэродром находился в 5 км от Андриаполя и представлял собой грунтовую площадку, а личный состав жил в деревушке. В 1943 году пасха приходилась на вторую половину апреля. Хозяйка дома, в котором жил экипаж моего летчика, решила устроить квартирантам праздник. Когда дело дошло до выпивки, летчик, как обычно, начал ругать свой экипаж, и вынул пистолет. Стрелок-радист решил отобрать пистолет. В потасовке пистолет выстрелил, пуля попала летчику в живот. Видя такое дело, стрелок-радист застрелился. Летчика повезли в Андриаполь, на полпути он скончался. Вот такая нелепая история.

* * *

Я попал в экипаж, который еще не летал на боевые задания. Неприятно вспоминать, как при первых боевых вылетах летчик и штурман впадали в панику. Я имел в то время почти двухлетний стаж боевых полетов, поэтому они меня постоянно спрашивали, что делать и как поступать. Тогда я единственный раз пожалел, что не пошел в летное училище и не стал летчиком.

Вскоре командир группы включил меня в свой экипаж. Первое время дела шли довольно успешно.

9 июля 1943 года мы вылетели на выполнение боевого задания по фотографированию г. Таллинна.  Выбрали такой маршрут, чтобы к цели подойти со стороны Запада. Из Андриаполя вылетели в сторону Ленинграда и, пройдя над Финским заливом и Балтийским морем, подошли к цели. Один раз прошли над городом без приключений, но при фотографировании железнодорожного узла и бухты, где на рейде находились корабли, подверглись шквальному обстрелу зенитных батарей.

Высота полета нашего самолета составляла около 7 км. Обстрел велся залпами – кругом были разрывы зенитных снарядов. В результате обстрела загорелся один двигатель. Командир экипажа был опытным летчиком – он ввел самолет в пикирование и сорвал пламя.

По переговорному устройству слышу разговор между летчиком и штурманом о выборе маршрута по кратчайшему расстоянию до своей территории. Помнится, оно составляло 37-38 минут. Но этому не суждено было сбыться – не долетев 6-7 минут, мы обнаружили, что отказал второй мотор. Пришлось приземляться где-то около леса на просеку или вырубки.

Помню, что меня вытаскивали из кабины через верхний люк члены моего экипажа. У меня были сломаны нога и ключица и рассечено лицо ото лба до подбородка. От резкого удара о землю я потерял сознание.

* * *

Очнулся в сумерках (на задание летели днем). Меня, уже раздетого, тащили на палатке немцы. Приволокли к повозке, погрузили и повезли в какую-то деревню. Там сделали шину на ногу и поставили укол. Очнулся в товарном вагоне. Так началось мое годовое пребывание в плПоедешь!ену.

Нас доставили в г. Псков. В кремле был пункт сбора раненых военнопленных. Собрав группу, нас перевезли в городок вблизи границы Латвии и Эстонии, названия которого не помню. Там разместили на окраине города в здании, напоминающем наши типовые школы. Здесь были собраны все раненые, среди которых находились так называемые перебежчики, имеющие справки или просто листовки о добровольной сдаче в плен. На работу никого не посылали и от безделья целые дни и ночи играли в карты.

Однажды среди играющих произошел скандал, и в это время кто-то крикнул: «Бей перебежчиков!». Что после этой команды творилось, вспоминать страшно. Дрались все этажи здания. Прекратить эту драку удалось только эсэсовцам, которые, прибежав, открыли стрельбу.

* * *

Так как драка началась в нашем помещении, нас (более 300 человек) в срочном порядке отправили в эсэсовский концентрационный лагерь Аушвиц, находившийся вблизи г. Кракова и более известный как Освенцим. Разместили нас в блоках (бараках) недалеко от крематория. Как сейчас помню, из четырех квадратных труб круглосуточно шел дым.

Однажды вечером к нам в блок пробрался паренек-«долгожитель» и обрадовал сообщением, что таких (калек) здесь не держат.

Не понятно, из каких соображений через некоторое время нас перевезли в концлагерь Майданек, который находился в двух километрах восточнее г. Люблина. Здесь пришлось пробыть до июля 1944 года.

На 2-м поле нас находилось около 6 тысяч человек. В основном это были калеки и тяжелораненые, даже такие, у которых не было обеих ног или рук, были слепые без обеих рук. Были и такие, у которых раны уже зажили.

Как известно, у меня были и руки, и ноги, хотя и не совсем в норме. В то время я уже мог ходить без костылей, с палкой. На работы нас в основном не водили, за исключением одного блока, где были собраны относительно трудоспособные пленные. Работали они на территории лагеря на уборке территории, в овощехранилище, в прачечной, в пакгаузах на сортировке вещей уничтоженных евреев.

Кормешка в лагере была очень плохая: утром пайка хлеба 150 гр. кофейного цвета с черпаком чая, в обед – черпак непонятной баланды, вечером – 2-3 картошки, зачастую гнилых, с черпаком чая. Разве для взрослых мужиков это еда? Помнил с уроков биологии: что проглотишь, переварится и усвоится организмом, поэтому тщательно очищал всю гниль и грязь с картошки, а в это время рядом стояли мужики, дожидаясь очистков, потом делили их. Готовы были есть, что угодно, лишь бы утолить мучительный голод. Многие умирали от желудочно-кишечных заболеваний.

Что удивительно, каждый месяц нас взвешивали, видимо, проводился какой- то эксперимент. Если в армии мой вес был 72 кг, то здесь дошел до 47 кг.

О жизни на 2-м поле концлагеря Майданек можно прочитать в рассказе уральского писателя «Человек № 10920» написанного со слов Льва Адаскина. Это номер татуировки на груди (у меня – 10917), который сохранится на всю оставшуюся жизнь.

* * *

Инстинкт самосохранения подсказывал: если я потребляю мало калорий, то и расходовать их надо экономно. Целыми днями и ночами лежал на нарах, а вечерами выходил из блока подышать свежим воздухом.

Помнится, в тот год в Люблине выпал снег 10 января, а 25 января растаял и пошли дожди. Заболеть было не мудрено – был очень истощен. Выходя на свежий воздух, видимо, простудился. Был без сознания.

Очнулся через пять суток – это я определил по пайкам хлеба, лежавшим у изголовья. По неписаному закону, пока человек дышит, никто не смеет взять у него пайку.
Очнувшись, понял, что нахожусь в другом блоке, из которого «выписывали» только в крематорий. Санитар этого блока, а здесь были только лежачие, дал мне попить и сводил в туалет. В туалете увидел жуткую картину: выше человеческого роста лежали в штабеле мертвые пленные. Ночью их должны были увезти в крематорий.

Как в армии, так и в плену, в первую очередь ищут земляков или сослуживцев по армии. Когда я санитару сказал, что служил в авиации, в Монино, он привел двух человек – врача из пленных и еще одного безногого на костылях. Врач осмотрел меня, спросил, как я попал в этот блок, объяснил второму, что никаких серьезных заболеваний у меня нет.

Как выяснилось позже, второй был летчиком аналогичного нашему полка, тоже базирующегося в Монино, старший лейтенант Мунин Афанасий. Кроме него на поле было еще семь человек летного состава. Из каких-то источников они начали меня подкармливать.

«На мое счастье» в рабочем блоке один пленный умер, и решили нас поменять местами. Ночью меня перенесли в рабочий блок, а его – на мое место. Днем, когда все уходили на работу, меня прятали в какой-то нише.

Немного оклемавшись, я тоже стал ходить на работу в пакгаузы на сортировку одежды, в овощехранилище, в прачечную. Отовсюду тащили, что могли. Съедобное употребляли в пищу, а вещи меняли на продукты у пленных поляков с соседнего поля, которые ходили на работу в город.

* * *

В середине июля 1944 года переводчик-чех известил нас, что наши части находятся в районе г. Хэлм, что в 70 км от Люблина. Несколько дней спустя он передал информацию о том, что планируется этап. Блоковой, т.е. старший по блоку, среди ночи разбудил меня и еще двух человек и сообщил, что на завтра намечается отправка  трудоспособных на запад.

Что делать? Просидели почти до утра, перебирали различные варианты. Сошлись на том, чтоб изъять наши карточки их картотеки, которая находилась у блокового. Измельчили их и выбросили в канализацию. Все, конечно понимали, что если это обнаружится – расстреляют.

На рассвете выгоняют всех из бараков и согласно карточкам, где был указан процент трудоспособности, начинают выталкивать пленных на середины поля за цепь эсэсовцев. Из нашего блока забрали всех кроме нас.

До сих пор удивляюсь, почему педантичные немцы не обратили внимания, что четверо пленных остались на поле после того, как из картотеки блока были вынуты  все карточки. Блоковой шепнул нам, чтоб мы изображали калек.

Выбрав из каждого блока наиболее трудоспособных, открыли ворота и увели за территорию лагеря, а нам скомандовали «Вэг». Осталось нас на поле около 600 человек. Боясь разоблачения, идти в свой барак мы опасались.

Еще ночью блоковой сказал нам, что один день может изменить все. На вторую ночь налетела наша авиация и подожгла нефтехранилище. На окраине Люблина шла перестрелка.

Утром мы обнаружили, что часовых на воротах и на вышках нет, а через наш лагерь летят снаряды в сторону востока и с востока к г. Люблину. Некоторые, перерубив колючую проволоку, кинулись на восток (я тогда еще мог передвигаться только с помощью палки и в этом не участвовал). Но там оказалась передовая линия немцев, и пленные попали под пулеметный и автоматный огонь.

После этого кинулись к продовольственным складам эсэсовцев. Чего только там ни обнаружили: всевозможные продукты, водку, мед и пр. Поймали бродячую лошадь и стали свозить продукты на поле. Затопились печи, загорелись костры, все варили еду, невзирая на артиллерийскую перестрелку. Какой это был незабываемый грандиозный пир после голодной жизни! Некоторые от такого изобилия сходили с ума.

* * *

Мы своей компанией, обильно поевши и выпивши, стали думать о дальнейших действиях. Удивительно то, что несмотря на значительное количество выпитого алкоголя мы не почувствовали опьянения, видимо, из-за нервного потрясения. Выяснив обстановку, решили пробираться в Люблин, надеясь там спрятаться на период боев.

С наступлением темноты двинулись в путь. Прорвав проволочные заграждения около крематория, поползли в сторону города. Как зайцы бегают по кругу, так и мы вместо города оказались на хуторе.

Подползая к хутору, увидели, что под зданиями проходят траншеи. Вроде бы вблизи была огневая точка, т.е. был установлен пулемет, но людей не было. Перелезли через траншею, спустились в овраг, выползли на ячменное поле. Близился рассвет. Впереди маячил лес, туда мы и устремились. Двое моих напарников поднялись и побежали, и я покостылял за ними. Добравшись до леса, увидели за деревьями вооруженных людей. Они подавали знаки, чтоб мы подошли.

Как говорится, у страха глаза велики: первое, что  пришло в голову – бежали от немцев и снова к ним попали. Но, подойдя поближе, разглядели на пилотках звездочки. Оказалось, что это были разведчики артиллерийской части, которые давно вели за нами наблюдение.

Привели нас к командиру подразделения, выяснили необходимые сведения. Наша информация о том, что в лагере много военнопленных, их не удивила – они это знали. Нам дали команду двигаться на восток.
* * *

По Польше в сторону г. Хэлм шли довольно долго. Еду выпрашивали на попадающихся на пути хуторах. Иногда нам отказывали, но, узнав, что мы идем из Майданека, кормили и давали продукты на дорогу. Ближе к Хэлму никто не стал давать продуктов.

Придя в Хэлм, стали искать коменданта. Он выдал нам несколько буханок хлеба – в этот день мы ничего не ели. Дело было вечером, легли спать. Утром – подъем, построение. Кроме коменданта еще двое прошли вдоль строя, отобрали несколько человек, а мы снова получили команду «на восток».

При выходе из города дорога разветвлялась надвое. Пошли по левой дороге. Она привела нас к хутору. Увидели часового, попросили закурить. На вопрос, какая дорога ведет на восток, ответил: сейчас вам расскажут. Пришел лейтенант, всех переписал, завел во двор, потом в амбар, закрыл на замок и поставил часового.

Около полуночи меня вызывают и ведут в дом, стоящий рядом. В комнате за столом сидел майор. Он скомандовал взять табурет из одного угла и сесть в другой. Затем: «Рассказывай!» На мой вопрос «О чем?» ответил: «Обо всем, где родился, где крестился, где жил, чем занимался в армии и прочее». Когда я подробно рассказал о вышеперечисленном и дошел до рассказа о последнем вылете, он скомандовал придвинуться к столу. Посмотрев на меня потеплевшим взглядом, он извинился за грубое обращение: «Понимаешь, под видом военнопленных проникают всякие шпионы, власовцы и прочие».

Спросил меня, когда я ел (а прошло уже более суток), послал ординарца принести два ужина – по целой миске прекрасной гречневой каши с салом. Я с жадностью набросился на еду, а он, проглотив две – три ложки, заснул прямо за столом. Ординарец объяснил мне, что майор не спал трое суток, и перетащил его за ширму на кушетку. А мне предложил съесть содержимое второй миски, что я незамедлительно и сделал.

Как водится в армии, мы с ординарцем начали искать земляков и сослуживцев. Не нашли. Разговор не клеился. Не получив у ординарца ответа о продолжительности сна майора, решил идти обратно в амбар.

Подхожу к амбару, слышу окрик часового: «Стой, стрелять буду!» Объясняю, что до вызова на допрос находился под стражей в амбаре, обратно и возвращаюсь. Но он на это еще настойчивее кричит: «Не подходи, а то буду стрелять. Страсти накалялись. Вызвали начальника караула. Разобрались и расхохотались: где ж это видано, человек рвется под стражу, а его не пускают!

Только стал засыпать, меня снова вызывают к майору. Он, бодрый и посвежевший после непродолжительного сна, сидел за столом. Предложил мне все рассказать еще раз, а сам стал быстро записывать за мной. Закончив писать, объяснил, что срочно сделает запрос в часть о подтверждении моего рассказа.

На удивление подтверждение пришло довольно быстро. На другой же день меня снабдили направлением и отправили в ближайший райвоенкомат для решения моей дальнейшей судьбы.

При прохождении медицинской комиссии я был признан годным к нестроевой службе в армии и направлен на пересыльный пункт в г. Рожище, который находился в Западной Украине.
Приезжающие команды формируемых частей признавали меня непригодным и в состав частей не включали. Таких, как я, набралось около ста человек. По каким-то соображениям нас через Ровно, Львов, Перемышь повезли в южную Польшу. По прибытии к месту назначения меня сначала определили в выздоравливающий батальон, но я со своей ногой, хотя и не было открытых ран, не подходил.

После медицинской комиссии в госпитале был определен в комендантский взвод. Нашел здание комендантского взвода и доложил старшине, что прибыл в его распоряжение. Старшина молчком подает метлу и кивком показывает на дорожку. Выполнив безмолвный приказ, возвращаюсь к старшине, который стоял на крыльце. Он, снова ничего не говоря, показывает на другую дорожку. Подмел и ту. Возвращаюсь доложить о выполнении задания, а он возмущенно кричит: «Да где я тебе дорожек наберусь!»

Как будто между прочим интересуется, умею ли я писать. Отвечаю: «Немного умею». Когда же он выяснил, что я закончил десять классов средней школы, погнал меня с матерками в здание, усадил за стол, вручил картотеку вещевого довольствия и стал мне объяснять, что согласно требованиям формируемых частей нужно находить в картотеке необходимую карточку, вносить количество полученных комплектов, вычитать из общего количества и проставлять остаток. Повторил несколько раз. Хоть я, пока служил в армии и находился в плену, многое и забыл, но уж вычитание–то помнил.

Так я приблизительно полмесяца исполнял обязанности писаря до тех пор, пока не пришли документы из штаба армии, подтверждающие мою непригодность к службе в армии. Это произошло 25 сентября 1944 года.

* * *

С небольшими приключениями добрался до Тюмени через две недели. 9 октября 1944 года я сошел с поезда на ст. Тюмень. Выйдя из вагона, был очень удивлен снежным покровом – по ту сторону Урала еще стояла осень.

Добрался до родных мест. Казалось бы, скорей домой! Но я долго не мог решиться, потому что связи с семьей не было около двух лет. Позже я узнал, что моя семья получила ответ  от 27.12.43г. на запрос о моей судьбе, в котором сообщалось: « … Ваш сын Анатолий Иванович 9 июля сего года, вылетевший на выполнение боевого задания, при посадке самолета на временно оккупированной территории противником был тяжело ранен и попал в плен. После этого времени о нем никаких данных нам не поступало».

Решил пойти в дом, где жил друг детства Кузьмичев Николай. Думал, он на фронте (он служил в десантных войсках), но, к моему удивлению, он оказался дома. Демобилизовали после ампутации ступней обеих ног, после обморожения. Все меня узнали, подробно рассказали о жизни моей семьи.

Вскоре пришел еще один друг детства Филатьев Георгий. Он в армии не служил, потому что по брони работал на заводе «Механик». Увидев меня, куда-то убежал. Но вскоре снова появился, принеся водку и хлеб. Выпили. Прошу их сходить ко мне домой, чтобы подготовить моих родных ко встрече со мной, мол, слышали, что я живой. Они настойчиво предлагали пойти всем вместе. Выпил для храбрости изрядное количество спиртного, но совершенно не чувствовал опьянения, волнение не проходило.

Пошли в мой дом все вместе. Эту незабываемую встречу нельзя назвать радостной, наоборот она была грустной. Зашли, поздоровались. Николая и Георгия приглашают в комнату, на меня смотрят с недоумением. Раздеваемся. Дружки спрашивают, есть ли вести про Анатолия. Отвечают: «Нет». Вижу, меня не узнают. Состояние у меня было такое, что готов был сквозь землю провалиться или убежать.

Старшая сестра присмотрелась: «Это же наш Анатолий!». Без приглашения захожу в комнату и сажусь за стол. Не знаю с чего начать разговор. Спрашиваю: «Водка в доме есть?» Приносят водку и три стакана. Требую принести стаканы всем. Наполнил, чокнулся обо все стаканы и смотрю на них, боясь поднять голову и взглянуть на всех. Когда по моему настоянию все выпили, я насмелился, посмотрел на всех и объявил: «Вот я и приехал».

* * *

Имея среднее общее образование, никакой гражданской специальностью я не владел. Наиболее близкой к военной была специальность радиста гражданской авиации, поэтому я поступил на курсы радиооператоров при Тюменской авиаотряде. Вместо зачисления в экипаж, получил назначение на радиоточку Крайнего Севера, но от такого распределения я отказался.
Поступил на работу в киноремонтную мастерскую, но там еле-еле зарабатывал себе на хлеб.

Поразмыслив о житье-бытье, решил поступать в какое-нибудь учебное заведение. Кинулся сначала в Уральский политехнический институт, куда фронтовиков принимали без экзаменов. На зачислении мне отказали, объяснив, что курс уже укомплектован.

Решил поступать в радиотехникум. Приняв документы, мне сказали, что пришлют вызов. Подошло время занятий, но вызова мне так и не присылали. Приехал в техникум и узнал, что зачисление закончено, и мне места нет.

На мое счастье мне было дано поручение передать в Свердловске посылочку одной женщине, которая работала завучем в электромеханическом техникуме. Я рассказал ей о своих проблемах с учебой, и она предложила мне поступить к ним, что я и сделал.

Как я потом понял, причиной отказа в поступлении в УПИ и техникум связи было мое пребывание в плену. И позже, когда уже работал, более  десяти лет я подвергался всевозможным проверкам через военкомат, КГБ и пр., что давило на психику тяжелым грузом.
Часто приезжали за мной среди ночи. Каждый раз выясняли одно и то же: чем занимался во время войны, и при каких обстоятельствах попал в плен. Не дай бог перепутать что-нибудь на очередном допросе!

Видимо, от истощения, когда вернулся домой, были провалы в памяти (многого не мог сразу вспомнить, память восстанавливалась постепенно). Во избежание лишних неприятностей записал все события, приведшие меня в плен, и дальнейшие происшествия до возвращения домой  и заучил их наизусть, как стихотворение, чтоб потом хоть днем, хоть ночью, в каком бы состоянии я ни находился, рассказывать четко, без запинки, не перепутав даты и события.

Бывая на охоте, всегда задавался вопросом, чем же виновата подстреленная утка. А разве я виноват в том, что меня подстрелили?

Говорят, что после войны существовал приказ, согласно которому все, бывшие в плену, причислялись к изменникам Родины и подлежали заключению в сталинские концлагеря сроком на 10 лет. Но судьба, как видите, и  здесь была благосклонна ко мне, избавив от возможных ужасов. Все уходит в прошлое, все становится на свои места, и справедливость торжествует.

* * *

Надумав написать данное повествование, я не стремился подробно описать свою жизнь, а хотел коснуться только тех моментов, которые не известны моим родным и близким за период со дня призыва в армию в октябре 1940 года до приезда домой в октябре 1944 года. Возвратился домой в 22 года, мои молодые годы прошли в лихолетье.

Не каждому было дано, пройдя через все невзгоды, остаться живым на войне, не умереть в Освенциме и Майданеке, избежать сталинских лагерей, создать семью и радоваться рождению детей, внуков. И теперь, через пятьдесят с лишним лет, я считаю себя счастливым человеком.




                Послесловие

К пятидесятилетию великой Победы в 1995г. была опубликована статистическая информация об участниках Великой отечественной войны, где в частности указывалось, что после войны осталось в живых только три процента мужчин, родившихся в Советском союзе в 1922 году. В эти три процента выживших попал и Анатолий Иванович.

Не раз задавался он вопросом, как удалось ему избежать фильтрационных лагерей. Он знал, что судьба узников фашистских концентрационных лагерей решалась в соответствии со специальным  приказом Наркома Обороны СССР, по которому бывшие пленные направлялись в лагеря НКВД для особой проверки.

Чтоб разобраться в этом, обратимся к воспоминаниям Анатолия Ивановича и некоторым фактам военной истории. Он пишет, что после школы стрелков-радистов он попал не в разведывательную авиацию, а в авиаотряд ПВО г. Москвы, укомплектованный учебными(!) самолетами У-2, где для стрелков-радистов и места не было.

Можно предположить, что политически и технически грамотного курсанта с полным средним образованием приметили в школе стрелков-радистов (остальной состав курсантов, как пишет Анатолий Иванович, имел 6-7 классов), поэтому не стали отправлять на Украину и в Прибалтику ближе к фронту, и зарезервировали для выполнения определенных задач.

В первые дни Второй мировой войны для обеспечения Ставки Верховного Главного Командования оперативной информацией о положении дел на фронтах и в глубоком тылу врага генерал-лейтенант авиации Д.Д. Грендаль предложил сформировать два или три разведполка, подчиненных непосредственно Главному Командованию Красной Армии.
 
Из директивы: "...к 15 августа 1941 г. сформировать 2-й авиационный полк разведчиков Главного Командования Красной Армии на самолетах Пе-2 разведывательного типа с дислокацией полка в Монино".
 
Позднее 2-й авиаполк дальней разведки (апдр) переименован в 47-й полк дальней разведки Ставки ГВК. Полк совершал полеты в глубокий тыл врага и вёл съемку объектов на низкой высоте. В военной литературе отмечается, что 47-й Гвардейский полк дальней разведки считался лучшим разведывательным авиационным полком военно-воздушных сил Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

В задачу полка входили разведывательные полеты в дневное время и фотосъемка объектов противника с большой высоты и на бреющем полете. При таких условиях наши самолеты становились легкой мишенью для вражеской артиллерии, соответственно - очень велика вероятность быть сбитыми в глубоком тылу противника и попасть в плен. Вот поэтому в полк отбирались самые лучшие, проверенные кадры, с самой высокой квалификацией.

Именно в этот полк и попал Анатолий Иванович Рашутин. Так что благонадежность Анатолия Ивановича была тщательно проверена особистами НКВД еще до зачисления в полк. И до злополучного полёта Анатолий Иванович за плечами уже имел большое количество отлично выполненных вылетов и безупречную репутацию.

Кроме того, обстоятельства 9 июля 1943г., при которых Анатолий Иванович попал в плен, были доподлинно известны,  и даже в Виртуальной энциклопедии военной авиации (pro-samolet.ru) описан этот случай:

«9 июля 1943 года произошел любопытный случай. Около девяти часов вечера на участке 31 СВР в 500 метрах восточнее Печно, что в 9,5 км юго-восточнее ст. Насва, на нейтральной полосе (200 метров от противника и более 1000 метров от наших позиций) произвел вынужденную посадку Ту-2 47-го апдр, базировавшегося на аэродроме Андреаполь.

Экипаж разведчика (летчик капитан Дрыгин, штурман старший лейтенант Рыжков, стрелок-радист старший сержант Белов и воздушный стрелок сержант Рашутин) возвращался с боевого задания, когда отказал левый мотор. … Через 48 минут полета правый мотор перегрелся, и пришлось идти на вынужденную посадку с убранным шасси.
…
«Оставив у самолета воздушного стрелка сержанта Рашутина, раненого в обе ноги во время перелета на высоте около 100 метров переднего края обороны противника, - говорилось в докладе начальника штаба 3-й ВА генерал-майора Дагаева начальнику штаба Калининского фронта генерал-лейтенанту Курасову - экипаж под огнем противника отошел в северо-восточном направлении … раненого стрелка Ту-2 противник забрал с собой».

После возвращения из боевого вылета каждый летчик в устной и письменной форме докладывал об итогах полета командованию полка. Полковой офицер разведки составлял ежедневный общий рапорт о произведенных полком разведывательных полетах, который отсылал в штаб воздушной армии.

Таким образом, все события, исключающие добровольную сдачу в плен, были задокументированы.

В КГБ имеелась трофейная карточка из картотеки пленных концлагеря Освенцим, где подтверждены место и дата пленения, а также указано, что 15.12.1943г. Анатолий Иванович Рашутин переведен в Люблинский концентрационный лагерь, т.е. в Майданек. Анатолий Иванович высказывал недоумение, почему часть пленных перевезли из Освенцима (Аушвица) в Майданек. Этому есть объяснение, приведем краткую справку о лагерях:

Концентрационный лагерь Аушвиц-Биркенау был самым крупным немецким лагерем во время второй мировой войны. С 1942 года Освенцим стал служить пересыльным центром для евреев, депортированных из западной и центральной Европы. Освенцим не был истребительным центром, он, прежде всего, был рабочим лагерем, где использовался труд  пленных. В Аушвице производили синтетические изделия, резину, изготавливались медикаменты, вооружение и одежда. Аушвиц был участком новой Германии в наиболее технологически продвинутой синтетической промышленности.

Майданек же сразу строился, как лагерь уничтожения, фабрика смерти. Неудивительно, что пригодных к тяжелой работе оставили в Освенциме, а калек отправили в Майданек ждать уготованной им участи. Во время наступления советских войск, незадолго до освобождения лагеря нацисты отправили из Майданека всех трудоспособных пленных на запад.

Борис Горбатов  в очерке «Лагерь на Майданеке» (сборник «Военные очерки и фронтовые корреспонденции») подчеркивает: лагеря уничтожения строились на востоке - фашистам неудобно было делать на западе или даже в самой Германии то, что можно было свершать в далеком восточном углу Польши.

Несколько цитат из очерка:
«Дахау № 2» - так сначала называли фашисты концентрационный лагерь войск СС под Люблином. Потом они отбросили это название. И по своим размерам, и по размаху «производства смерти» лагерь на Майданеке давно превзошел страшный лагерь в Дахау».
О прибывающих в лагерь из всех стран Европы: «Все знали, какая судьба ждет их - газовая камера и печь».

«На полях лагеря буйно цветет капуста. Пышная, грудастая. На нее немыслимо смотреть. Ее нельзя есть. Она взращена на крови и пепле. Пепел сожженных в крематориях трупов разбрасывался гитлеровцами по своим полям. Пеплом человеческим удобрялись огороды».
Анатолий Иванович тоже, вспоминая Майданек, удивлялся размеру кочанов капусты на полях, из которой варили баланду для пленных.

Константин Симонов попал в Майданек на следующий день после его освобождения и провел там неделю, изучая подробности, разговаривая с оставшимися в живых заключенными. Своими впечатлениями он делится в книге «Каждый день длинный» (из военных дневников 1941 – 1945 годов):

«… Рука водила карандашом по бумаге, а ум все еще отказывался верить в реальность того, что я записываю», - пишет он. «Говорю об этом, потому что хорошо понимаю, как трудно поверить в реальность этого, находящегося за гранью реальности, ужаса, людям, никогда не видевшим и только читавшим об этом». Неудивительно, что родные (мать, сестра) не узнали Анатолия, когда он вернулся домой.

Анатолий Иванович рассказывал, что от истощения после плена долгое время не восстанавливалась память, забылись некоторые имена, даты, события. Но одно имя Анатолий Иванович запомнил. Это стрелок-радист другого экипажа Манук Степаньян, который полетел на боевое задание вместо него. Самолет был подвергнут атаке истребителей и не вернулся. 

На сайте «Авиаторы Второй мировой» (allaces.ru,  Copyright © Харин В.В) приведена следующая информация:
«Манук Мувсысович Степаньян родом их Ленинакана Армянской ССР. 22.09.1942г. экипаж в составе: командир звена ст. лейтенант И.Е.Свистунов, штурман сержант Н.А.Россолов, стрелок-радист сержант М.М.Степаньян. с боевого задания не вернулся.
Вероятно, самолет был сбит, т.к. 23.09.42 г. летчик Свистунов поступил в 653 полевой госпиталь, где в тот же день умер от ран.»

Вообще во время выполнения разведывательных полетов советские летчики твердо придерживались правила - по возможности избегать воздушного боя, при встрече с истребителями они практически всегда пытались уйти пикированием. Главное – доставить разведданные.

Анатолий Иванович по жизни был очень добрым и миролюбивым человеком и почитал большим счастьем, что ни разу за всю войну не приходилось целиться в человека. Он говорил: «Не раз доводилось открывать огонь по самолетам противника, но на большом расстоянии, по точке в небе, и не представляю, как это можно стрелять, глядя человеку в глаза».

Боевая работа воздушных разведчиков сама по себе практически не предполагает выполнения заданий под прикрытием истребителей, одиночный экипаж уходит за линию фронта, и в дальнейшем все зависит от его мастерства и удачи. В первые военные месяцы все задания выполнялись в условиях полного превосходства в воздухе немецкой авиации. Воздушные разведчики над вражеской территорией подвергались противодействию зенитной артиллерии.
Анатолий Иванович рассказывал про случай, когда их самолет был подбит своими же зенитчиками. На сайте vadimvswar.narod.ru в материале «47-й гвардейский Борисовский Краснознаменный ордена Суворова III степени разведывательный авиационный полк», подготовленном Михаилом Никольским, автором многочисленных публикаций по военной технике и истории авиации, отмечается, что порой наши зенитчики, недостаточно хорошо различая силуэты самолетов, путали «пешки» с германскими Ju 88 и Do 215.


В воспоминаниях Анатолия Ивановича не указано время, когда он отвозил в Омск денежное довольствие для однополчан, перегонявших самолеты из Омска, и ему посчастливилось побывать дома в Тюмени. Михаил Никольский приводит в своем материале сведения, которые имеют к этому отношение.

«Как только на 166-м авиационном заводе в Омске весной 1942 г. начали выпуск первых серийных самолетов Ту-2, генерал-лейтенант авиации Д.Д. Грендаль добился проведения войсковых испытаний самолетов не только в варианте фронтового бомбардировщика, но и в качестве разведчика. В мае стараниями Грендаля было принято решение о передаче нескольких Ту-2 во 2-й АПДР ГК КА.

Группа летчиков и штурманов (пять наиболее опытных экипажей: Рудевич — Курбатов, Малютин — Белов, Барабанов — Прощенко, Дрыгин — Рыжков, Вирко — Болбаш), а также техников 1-й эскадрильи убыла на завод в Омск для изучения новой матчасти 22 мая 1942 г.»

Таким образом, поездка в Омск и Тюмень была летом 1942 года, через год после начала войны. А еще через год родные перестали получать письма от Анатолия.
К слову, в группе наиболее опытных экипажей, откомандированных в Омск, были Дрыгин и Рожков, с которыми Анатолий Иванович вылетел на свое последнее боевое задание.

На сайте vadimvswar.narod.ru приводится информация о потерях 2-го (47-го)  авиаполка дальней разведки ставки Верховного командования.
К 1 января 1942 г. полк потерял 16 самолетов и 48 человек личного состава; из боевых вылетов не вернулось всего 13 экипажей.
За 1942 г. потери полка составили 32 самолета и 75 человек личного состава; из боевых вылетов не вернулось всего 22 экипажа.
За 1943 г. полк потерял 28 самолетов и 85 человек личного состава.

К 1943г. летный состав 47-го авиаполка практически полностью обновился. Об этом свидетельствует военно-историческая литература, об этом рассказывал и Анатолий Иванович. Когда он возвратился в полк после госпиталя, командир полка приобнял его и, показав на строй летного состава, сказал: «Посмотри - ведь кроме нас с тобой никого не осталось».

Период весна - лето 1943 г. в истории полка связан с наибольшими боевыми потерями в экипажах разведчиков. Чаще всего в журнале боевых потерь стоят записи: «Пропали без вести», что не всегда означало гибель всего экипажа, некоторые оставались в живых. А кто-то попадал в плен…

В публикации Михаила Никольского о 47-м гвардейском Борисовском Краснознаменном ордена Суворова III степени разведывательном авиационном полке есть информация о составе 28 экипажей полка, сформированных к началу войны. В четырех экипажах пометка: имя стрелка-радиста не сохранилось.

Одно имя мы знаем, оно указано в документе, подписанном командиром части Тюриным и начальником штаба части Лернером. Это воздушный стрелок-радист Гвардии ст. сержант Рашутин Анатолий Иванович.

В боях за Социалистическую Родину при посадке самолета на временно оккупированной территории противника этот стрелок-радист был тяжело ранен и попал в плен. Дальнейшую его судьбу никто, кроме СМЕРШа не отслеживал.

В военных архивах полка, разумеется, хранились все документы о боевых вылетах, но из публичной истории героического 47-го гвардейского Борисовского Краснознаменного ордена Суворова III степени разведывательного авиационного полка давно и навсегда были вычеркнуты фамилии тех, кто попал в фашистский плен.

Послевоенные парады, чествования ветеранов, цветы и аплодисменты, почет и уважение – все это было не для узников концлагерей. Они считались предателями, пособниками врага, которые недостойны внимания народа, доверия общества. И это продолжалось не  год и не два – не одно десятилетие.

Как видим, и до сих пор имена тех, кто в боях за Социалистическую Родину был тяжело ранен и попал в плен, преданы забвению. Вина такого пленного только в том, что выжил и не погиб. А возможно, все сложилось бы иначе, если б экипаж не оставил раненого стрелка-радиста у самолета – ведь летчик и штурман вернулись в часть.


Сейчас, когда ушло из жизни большинство участников Великой отечественной войны, предпринимаются решительные попытки переписать историю, перераспределить роли победителей, и даже фашистские концентрационные лагеря стали теперь упоминаться только исключительно в связи с Холокостом. Увы…

Военное прошлое Анатолия Ивановича долгое время было за семью печатями. Его заслуги перед Родиной долгое время были признаны только очень узким кругом знакомых и родственников; его никогда не приглашали на встречи с участниками той войны, он не водил пионерские отряды и комсомольские группы в свое героическое прошлое, как это делали другие ветераны. Людей, которые слышали его рассказы о войне и плене, можно было буквально пересчитать по пальцам.

Свои воспоминания Анатолий Иванович назвал «По тропинке памяти», и эта много лет нехоженая, никем не замеченная тропинка - тоже часть нашей большой Истории …


г. Тюмень

6 мая 2012г.