Араты отрывок

Сначала даже не голосом – горлом, вслушиваясь как ударяет о стены звук его голоса, как расходится долгим колеблющемся в воздухе эхом, как звенит в морозе звук, с удивлением вслушиваясь в самого себя: он и не знал, что его голос может быть таким звенящим, долго серебриться в воздухе после голоса или, напротив, низким, бархатистым, гулким, густым – когда эхо долго гуляет и бьется о пустые полутемные углы. - Что несет ему этот мир? Что ответит ему? – И голос звучал.
Сначала это был долгий протяжный низкий звук о том, как гудят молчаливые горы, когда гневаются, о том, как медленно поднимается в них дремлющая сила, тяжелая, злая, если забывает о Земле человек. Потом – тонкий, почти звенящий, светлый перелив сияния горных вершин, той легкости, когда есть только одно ощущение – ощущение птицы, ощущение полета, там, где звенит воздух, где белые облака, где белое солнце и можно в любую сторону…  И наконец, то высокий, тонкий, рвущийся ввысь, то перебиваемый тяжелыми нотами, шевелящегося в черном подземье чудовища, то быстрый отрывистый звук, то замедленный плач – Земля, где ступает сейчас человек. Он почти с удивлением вслушивался в собственные интонации.
-Откуда берутся они? Откуда они пришли? Что говорит ему Алтай, Земля его?
Потом, за звуком полились слова: «О тайга, ты моя тайга, ты даешь мне и дом, и кров, помогаешь беречь мой скот, твои кедры укроют в ненастье, твои птицы расскажут о счастьи, пусть деревья шумят, пусть они не молчат, в этой вечной тиши, в самой черной ночи, слышу голос Земли, вечный голос Земли, сотни тысяч веков ты меня бережешь, силы сыну даешь, помоги же теперь и мне, я твой сын, я твой сын Араты, я батыр для Земли, в дебрях диких лесов, в буреломах тайги звери – братья мои и я тоже их младший брат!»
Дощатые стены слушали его голос и вторили долгим раскатистым эхом, отчего выходило сильно и могуче.
И виделась ему таежная тьма зеленых неисчислимых деревьев, что тянутся к небу, что цепляются за голые, неумолимые скалы, что гнутся и качаются под резкими, порой, студеными ветрами, что клонятся над обрывами и тянутся ввысь, что, мягко качая кронами, прикрывают собою землю, укрывают зверя таежного, умного; и виделись ему далекие синие вершины, что тают в небесной дымке за облаками, за горизонтами,  звонкая капель,  брызги солнечного света в сиянии ледников, которые никогда не видели человека, То виделся ему человек, тот вечный человек, что в начале своего века появляется на краю долины, оборванный, усталый, измученный бредет за своей телегой жизни и скарбом, чтобы в конце  медленно раствориться в дымке небытия на другом краю долины; и снова сначала, в веках идет человек, вступая в долину, и снова исчезает с лица Земли на другом конце ее. – Пока парит коршун. Пока распластаны его крылья в небесах. – Откуда приходили ему эти видения он не знал. Горы, вечные горы, студеные реки, пастбища, ледники и человек – глаза человека – тайна, загадка для Араты.
Он пел для тайги, для темных склонов, что сокрылись сейчас в темноте, для вечных деревьев, что хранили свою тайну под могучими кронами, своей Земле, что прислушивалась сейчас к его шагам, для дома, что притулился на окраине деревни и мягко смотрел в ночь светлым окошком, для своей Айкинэ, для мамы. Он пел, и чувствовал поднимающуюся в нем могучую силу, и поднимал голову, и разворачивал плечи. - Он обязательно станет сильным и могучим!

Совсем стемнело. Сама ночь темно-синим небом с серебряными точками сияющих ледяных звезд заглядывает в распахнутые двери. Смотрят ли они на него, на Араты? И что они думают?
Обвел взглядом цех – цех, овеянный голосом, сиял светом и тонул в полумраке: готово! Теперь домой. Поела ли сестренка? Накинул курточку, и одним духом по едва приметной, хрусткой на морозе тропинке домчал до дома, родного, темного, бревенчатого, скукожившегося в зимней темноте. Окошко горит – Айкинэ еще не спит.


***

Темнота сеней на миг совсем проглотила. И сразу за мягко ухнувшей дверью кухни дохнуло, обняло теплом, и стало светло. Большая выбеленная печь буквально дышала жаром, обволакивающим, нежным, таким домашним, сразу облизнуло тепло намороженные, раскрасневшиеся щеки, заныли подзамерзшие пальцы – так и забыл надеть рукавицы, когда выскочил из цеха – заторопился – лишь машинально заткнул их, толстые, меховые за ремень на поясе. Тихий, деревянный дом, мягкий свет настольной лампы падает полукругом, оставляя другое в мягкой полутени.
- И пусть бушуют теперь за окном ветры, и пусть все ярче сияют звезды, и даже волки пусть идут на свою охоту, а он, Араты дома, и здесь тепло, и светит лампа, и рядом сестренка и мама, и никуда ему идти больше не надо, ни в какую ночь. Дома!

Интересно наблюдать за сестренкой, когда она его не видит. Он даже приостановился и затаил дыхание. Айкинэ сидела на диване, спиной к двери и разномастные куклы занимали ее всю. Она перебирала какие-то листочки и что-то царапала в них: ах, Батыр, Батыр! – воскликнула вдруг она, ты опять не хочешь учиться! Все горки да санки у тебя на уме. Ну, разве возьмут тебя весной на скачки? – Ай, яй, яй! – Покачала она головой. И приподняв руки, со вздохом опустила. Плюшевый медвежонок, когда-то коричневый и любимый Араты в детстве, сейчас совсем порыжел, что не мешало ему завалиться на бок и посматривать на Айкинэ с любопытством пуговичными бусинками глаз. – А Миша… ты Миша точно хозяином тайги будешь, когда вырастешь. Такой ты умный. Вот только, почему у тебя такой корявый подчерк? – И ее острые плечики в удивлении высоко поднялись.
Сестренка так увлеклась, что случись сейчас буря или снегопад, она, наверное, и не заметила бы, тем более не мог отвлечь ее глухой, неприметный звук входной двери – даже не обернулась. И лишь, когда потянуло уличным холодком, на миг зябко передернула плечиками и повернула голову. И тотчас две звездочки вспыхнули в ее глазах:
-Ай, брат, Араты! Арат-тт-тыыы! – Радостно, чуть не упав, подхватилась с дивана и, подпрыгнув, обняла за шею.
-Тебя та-а-ак долго не было! И уже стало темно-темно! – Тоненько заговорила она. - Я суп ела. Вку-ууу-у-сно было! И там тебе еще оставила. – Схватила, волоча по некрашеному полу громоздкую для нее табуретку к шкафу, кряхтя, взгромоздилась на нее, погремев посудой, достала тарелку и, прижимая ее к себе, пятясь задом, снова слезла.
-Вот, сейчас будешь кушать! – И встав коленями на табуретку, склонилась с половником над казаном.
-Ай, сестра, ай, Айкинэ! – И улыбка плыла на губах. Чтобы не показать ее, он отвернулся. Ведь, он же старший, серьезный, он мужчина. Араты, снял, не спеша, куртку, размотал шарф, примостил все на перегруженной старыми вещами вешалке.
Горячий суп – только сейчас Араты почувствовал как же он проголодался. Мясной бульон приятно обжигал, его ароматный запах, едва не кружил голову. Вермишель слегка разварилась, но как вкусно!..
-А маму кормила?
-Спит, же!
-Мама! – Отставил тарелку с супом. – Мама, просыпайтесь!- Потряс за плечо. -  Мы с Айкинэ суп сварили. Надо покушать! Айкинэ, тащи еще тарелку!
-Мама…
Еще тогда…  Еще когда не исчез отец в тайге навсегда… она сама вспорхнула бы птицей, горячие щи, чай, лепешки домашние, сдобные, носочки, варежки, коврики войлочные – она сама их умеет делать,  цветы на окнах… Когда завидев в окошко спускающегося из тайги, еще лишь у самой кромки долины, отца на коне – хватала она Араты за руку и вместе они бежали отцу навстречу. Она тогда совсем не уставала, улыбка совсем не сходила с ее губ. А как любила возиться она с Араты, и с Айкинэ. И совсем не умела пить, морщилась в праздник, и тихонько отодвигала от себя рюмку.
А потом, а потом он ушел в тайгу… навсегда. Где только не искали его, дни и ночи ходили в горах люди, кричали, лес прочесывали. Глаза ее горели лихорадочно:
-Наш папа жив, жив, приедет… живой он! – Твердила она неустанно. А сама все сжимала руки. И глаза ее блестели. Смотрела в окно, туда, где начинался подъем в горы, где темнела вечная тайга. Что ни день – намывала полы, оставляла горячим суп. – Наш папа сегодня, должно быть, придет. – Говорила она. – И уезжала в соседние деревни к шаманам. Что скажут они? Что видят?
С огнем говорил шаман,  траву особую жег, ритмы слушал, себя слушал, горы слушал, в бубен бил – с Духами разговаривал, вторил им, слушал, что сейчас на земле делается, пел кай,  уходил в дикую пляску, вокруг огня, обращался в смерч, уходя в пляске заживо, три дня, часы за часами не останавливал себя он – не мог – другие шаманы пришли – возвращали его на землю. Дни и ночи проходили так, люди в тайге искали – шаман среди духов искал. Наконец, сказал: не могу! Не вижу! Луна старая! Черные духи на Земле царствуют! Небо закрыто! Пока не уйдет эта луна, не могу видеть я! Приходи, когда будет другая луна – молодая!
А глаза ее все горели. На каждый топот копыт на крыльцо выбегала. Пока охотники не принесли из тайги отцовскую двустволку и ремень с его широким ножом. И мама, ни минуты не находящая для себя за все это время, вдруг, словно, остановилась. Как звенящая в небе струна и… оборвалась. Тогда она напилась в первый раз.
-Мама…
-Спасибо, сынок! – Мама приподнялась, улыбнулась слабой, виноватой улыбкой, взглянула на сына, на Айкинэ, придвинула тарелку. Но ела как - будто с неохотой, тяжело, медленно, вяло водила ложкой в тарелке. Наконец, совсем отставила. Чуть хлебнула чай из пиалы, и тоже отставила.
-Спасибо, сынок! Не хочется. Ты не смотри на меня. Ладно?
Посидела еще, чуть раскачиваясь, подперев ладонью щеку.
-Мама, ложитесь поудобнее!
Но мама уже и так спала. В ее смоляных волосах сверкнула серебряная прядка.
-Эх, чуть-чуть на ноги встать! Он отправит маму лечиться в город. Руки у нее быстрые, умные. Никто не успевает остричь столько овечек за день, или под солнцем копнить на сенокосе без устали, а новорожденных ягнят по весне принимать – никто стольких спасти не успевает, вдохнуть ягненку воздух в рот, дать глазки открыть…  а грибы, орехи, ягоды…  Только бы пить бросила. Только бы подрасти немного. Дом поднять!
Коснулся краешка одеяла. - Сколько дел еще переделать надо: окрепнуть, сил набраться, в горы ходить, в тайгу, скот держать, научиться всему – большим стать! - Стараясь не разбудить, прошептал склонившись:
-Мама, верьте мне, все у нас будет!

Совсем тихо стало. Только круглый будильник тикает. Уютно. Тепло. Сестра рядом с куклами возится. Лампа очертила яркий круг в полумраке. Что-то изредка потрескивало в печке. За окном, далеко в горах дул пронзительный ледяной ветер, слизывал редкие всполохи снега на склонах, заставляя теснее сбиваться в кучу овец в отарах. И сейчас стоят они в темноте, сбившись серыми меховыми комками, пережидая мороз. Не всякий зверь выйдет на охоту в такой холод лютый. Разве что голод погонит, не спрашивая. Да, волки вершат сейчас пир, безбоязно подбираются к стойбищам, режут во тьме овец, зная, что гонит сейчас чабанов тьма, стужа и усталость в теплые стоянки.
В такую же ночь не вернулся отец из тайги…
Сквозь порывы стонущего ветра донеслось далекое завывание: уУу-уУ-ууУу-у-У – то ли волки, то ли сам ветер. Голоса разъединялись и сплетались в одном порыве вновь. И стонало, и выло в трубе.  Ууу –у-у – где-то скрипели в морозе и прогибались под ветрами деревья. И сжалось сердце и затрепетало скрытой радостью, как к вести, донесшейся из мира большого, тайного, настоящего.

В семь лет в первый раз Араты с мужиками в тайгу пошел. На волка. Он и до того, всегда, когда собирается в деревне охотник – всегда рядом: то сбрую принести, то арчимаки подтащить, то коня придержать, чтобы не танцевал, бывают молодые, с норовом. Такой глазом косит, копыто само на удар  поднимается – необъезженный до первого, настоящего седока.