Лукьяновна или Севастополь останется русским

Самолёт нырнул в перистые облака и  уже через десять минут шуршал резиной  по бетонке аэродрома. Майский крымский день радовал сухостью и яркими проблесками светила. После конголезских дождей приятно было  ощущать себя не замшелой  плесенью, а солнечным зайчиком.

Такси за час домчало до Севастополя. Вот, наконец, и здравствуй, бабушка!

Лукьяновна сидела на тахте  как старый басмач - в трёх цветных байковых халатах, и, по обыкновению, играла в трынку с соседками. Вид при этом имела хитростный и залихватский – судя по всему, длительно выигрывала.

Вацлав Овидиевич Вержбовский, он же Колонель Мамба, или просто Колонель, или просто Мамба – в зависимости от степени посвящённости и взаимной дружественности собеседника, кинулся в объятия старушки. Вернее, бабуля смогла его заключить только в полуобъятия – левая рука, как  собственно и вся левая сторона, была обездвижена, вследствие случившейся восемнадцать лет назад апоплексии. Что впрочем, не очень сильно докучало её борьбе с Егоркой и его засушливо-пустынным законом - портвейн от Лукьяновны гремел не только в окрестностях Килен-балки с её основным покупательским контингентом судоремонтников 13 завода, но и даже за речкой, в  Голландии, где на восточном склоне  раскинулось училище, готовящее обслугу  атомных силовых установок далёких советских субмарин.

Правда, портик училища помнил ещё и  вензеля цесаревича на кадетских погонах,  и зелёных гардемаринов в английских френчах и галльских синих галифе, и краги морских лётчиков. Кто только не проходил пышным церемониальным маршем по плацу вдоль его двенадцати венсано-кваренгиевских  колонн.

Будущие командиры БЧ-5 и повелители  конских табунов в двести пятьдесят тысяч голов,  закрепляли постижение глубин ядерной физики тривиальным морским способом – при помощи пол-литра. Военморы, из-за отсутствия популяризаторов введения в курсантский обиход ганджубаса, псилобицинов, пейотля и прочей всякой аяхуяски, при каждом удобном случае, дабы сохранить нулевой дифферент мозга, изначально спланированный Создателем, пользовались умиротворяющее-усыпляющим продуктом хитрована Улисса, при опосредованном участии  которого и удалось переделать  Моше Даяна в Гомера – пьяный циклоп глазу не хозяин.

Но пример древних данайцев с их нелепым, до смешного,  обычаем разбавлять вино водой, не прижился в славянской Тавриде. Кануло в Лету   степенное полулежащее мудрствование за бокалом даров Диониса. А может и не за бокалом, но из каких-то чаш ведь пили те самые древние жители Херсонеса? Из скифосов, или канфаров, или киликов, а может быть и из ендов? Кто сегодня даст достоверный ответ? Заплатили давно те греки по оболу паромщику Харону за переезд в иные дали, и остались от них только смутные очертания у геродотов и страбонов, да камни, которые нынешние прохиндеи реставраторы былого датируют, трактуют и укладывают по своему хотению и разумению.

Но вернёмся к алкогольным пристрастиям голландёров и иных обитателей севастопольских берегов.

Водку из обзора исключаем сразу – продукт сей стратегический, государственной важности, и по причине своей акцизности не терпящий конкуренции со стороны дилетантов и профанов. Вином же аматорам пробавляться не запрещалось.

Поэтому рукодельцы держали вблизи дома и виноградную лозу. Но  вино не прижилось в длительном коммерческом севастопольском обиходе – именовалось кисляком, и при возможности выбора игнорировалось. Зато существовала в дамских, и, надо признать, в некоторых мужских кругах, приязнь и тяга к напиткам креплённым, с названиями, пахнущими солёными парусами и островами, зовущими и манящими в дальние окраины: портвейн, вермут, херес, мадера, марсала.

И сразу же появились умельцы-кустари, тиражировавшие из подручных материалов, необязательно винных, все эти заморские питейные деликатесы. И каждый умелец был сам себе и технологом и ОТК  (для молодых и непосвященных в старомодные аббревиатуры, поясню – отдел технического контроля.)

Вот и Лукьяновна, как все именитые виноделы и составители коньяков и парфюмов, специализируясь на портвейне, изготовляла свой бальзам для страждущих не по рецептуальным справочникам, а по наитию.

Наитие базировалось на кончике языка и на старинном португальском умении добавлять в вино   надлежащее количества бренди. Но, учитывая местные тмутараканские особенности, бренди подменялся тутовой водкой, чачей (или чачой?), а чаще абрикосовкой. Ведь не случайно же и весь район именовался Абрикосовкой. Правда, современному исследователю неясно, что было раньше – яйцо или курица? Улицу, а вместе с ней и весь закуток назвали Абрикосовкой из-за обилия абрикосовых деревьев, или же  аборигенные жители, используя особенности микроклимата и идя на поводу у землеустроителей и поименователей, начали выращивать урючные деревья в соответствии с названием закутка?

Крепость напитка соответствовала цене, цена соответствовала потребительским чаяниям и спросу. А потребительские чаяния и спрос строго ограничивались курсантским и иными жалованьями  и довольствиями.
Этими ненужными, но и нелишними пояснениями и рассуждениями я старался занимать читателя, пока старушки доигрывали последнюю раздачу.
Но вот уже и горнисты отыграли Зарю. И сразу же, как по приказу, наступил вечер. Корабельные рынды отбили семь склянок. За вечерним чаепитием Лукьяновна и открыла внуку смысл его скоропостижного телеграфного вызова.

– Раскинула я карты, внучок, и они сказали, что жить мне осталось самое большее две недели. 

Зная бабулькины возможности и способности, Вацлав не стал лезть в бутылку и доказывать, что всё это старчески-маразматические блажь и выверты, а молча тяжело вздохнул – ему ведь в дорогу, и, скорее всего  не удастся кинуть комок земли на крышку последнего бабусиного земного пристанища.

- Но это не главное, - продолжала Лукьяновна, - хочу поведать тебе  причину рослости и урожайности третьего от дороги дерева.

Указующий перст, дабы не были попутаны румбы, точно тыкал на старый абрикос. Дерево действительно было огромно: в свои 45 лет оно было выше уличного тополя, а крона его затеняла четверть нижнего сада. Множественные зародыши плодов сулили как обычно чуть ли не тонну урожая. Вацлав помнил и выделял это дерево с самого детства – в его ветвях он любил сиживать часами, и смотреть на серые стройности боевых кораблей в Севастопольской бухте и в примыкающих к ней бухточках. Собственно чуть ли не с этого дерева и начинался его  путь по морям и континентам.

- Дело в том, внучок, что в корнях абрикоса прикопано 36 фашистов.

Вацлав невольно улыбнулся и спросил: живьём?

Бабуля, помня о скоротечности визитов внука, шутить была не намерена: – нет, мертвяков.

И начала некороткий свой рассказ, предваривший историю с подабрикосовым захоронением, и прерываемый только кукушкой в ходиках и близкими корабельными рындами.

Лукьяновна род свой исчисляла из хопёрских казаков,  волею судеб и Её Императорского Величества,  заброшенных на брега речки Лабы, которая, ежели бы ей посчастливилось проистекать по  германским склонам, называлась бы, как и её западная полногрудая сестра-побратимка Эльбой.

Вышла Лукьяновна замуж неполных семнадцати лет, будучи ещё Анечкой. Свёкор Анечки  шкуродёрствовал  полковником в войске атамана Шкуро, да и отец её в Гражданскую признаться, был ординарцем отнюдь не у Щорса и Чапая, и поэтому, после окончательного и бесповоротного установления советской власти на землях Кубани, многочисленное семейство (всего лишь на полчаса разминувшись с  уполномоченными, везущими им пригласительные билеты в столыпинские вагоны, весело стучащие колёсами в тридесятые абаканские дали),  справедливо полагая, что на целых костях мясо нарастает быстрее, бросив хаты и скот, через тогда ещё станицу Псебай горными тропками и перевалами ушло к абхазским берегам.

Где и затерялось до поры до времени под чужими именами и  с чужими паспортами среди прочего приблудного люда в субтропическом Гульрипше.

Старики не прижились в душно-пальмовом раю  и тихо отошли, а молодые рьяно начали обустраиваться на новом месте. Упорства Анечке было не занимать. И поэтому, не позволяя ни себе, ни мужу (который, кстати, только лишь на год был неё старше), ни мига передыха, начали наращивать мясо.

Месили саман, стругали доски, таскали камни с морских берегов. Вот уже забелели бока хатки, завиднелся вход в сытый погреб, а вот уже послышался детский крик из агары – традиционной абхазской люльки, сделанной по доброте душевной стариком соседом.

Но и рождение дочери не сделало Анечку ни мягче, ни добрее. Со словами: двум казакам в доме не бывать, - Анютин муж, ну и соответственно, родной дед Колонеля, закинув баул на плечи, ушёл в поисках серых глаз, ибо зелёные казачьи ему стояли поперёк зрения ещё со времён прапрадедовской Сечи.

Оставшись одна, Анечка не растерялась, устроилась работать в Сухум на завод ученицей сверловщицы.  Но удаленность жилья от завода сыграла с ней злую шутку, причём шутка полностью соответствовала духу времени – за получасовое опоздание на работу по Указу от 26 июня она была приговорена к трём  месяцам исправительных работ тут же при заводе, с удержанием из заработка  десятой части. И всё бы ничего, но через неделю, чувствуя, что опять опаздывает  (а это могло закончиться и тюрьмой на те же три месяца),  Анечка срочным порядком оформила  дочку в детдом. Сама же унеслась в славный город Батум, на военно-морскую базу, где моментально вышла замуж за мичмана-торпедиста, сменила фамилию на новомужнину, и стала мечтать о воссоединении с дочкой. 

Но новый муж не проявил поначалу усердного желания, потом встряла передислокация на новое место службы в Поти, а чуть погодя началась и война.

Какое короткое и какое всё же ёмкое и длинное это слово – война. Сколько в нём умещается жизней и смертей, сколько изломанных судеб.

До конца войны ещё был целый год  (правда, кто об этом тогда знал?), когда Анечку вместе с мужем-мичманом перебросили в свежеосвобождённый Севастополь.

Вот тогда и возникла коллизия с убиёнными немцами. Прибывшим на восстановление минно-торпедного арсенала сразу же предложили любой участок Троицкой балки под заселение. Помня историю с опозданиями, Анечка выбрала делянку напротив КПП, дабы можно было от калитки до вертушки с вохрой добежать в три секунды.

Надел находился чуть ниже того места, где 90 лет назад  предписанием Тотлебена был устроен Селенгинский редут, перед которым потерял феску-шешию, чаще вместе с головой,  не один зуав. Здесь же, по прихоти фортификаторов и штабных карандашных знатоков военного искусства, проходила и одна из линий германской обороны в мае сорок четвёртого.

Русский десант, ворвавшись с моря на склоны Троицкой балки,  смял штыками оборонителей; многие из них так и остались лежать, кто - уткнувшись носом в землю, кто - на боку, а кто и с настежь уставленными глазами в небо.

На клочке, облюбованной Анечкой для житья, павших фрицев оказалось тридцать шесть.

Яму пришлось рыть глубокую и в меру просторную. И вместо обещанных фюрером крымских латифундий с русскими батраками, каждому из них достался лишь квадратный аршин. Положили их  вповалку, в три яруса. Со всеми регалиями. Разве только без оружия, которое раньше малочисленных ещё, но пронырливых мальчишек, успела собрать трофейная команда.

И посадили над ними маленький саженец абрикоса.

Как уже было ранее замечено, упитанные арийцы способствовали быстрому росту и урожайности армянской сливы, они же вероятно питали саженец и тевтонским духом. Этим же духом были заряжены (или заражены?) и урюки, из которых позднее делалось посредством дрожжей и перегонного куба нетрадиционное славянское зелье.

Через урюковый самогон, добавленный для крепости и вкуса в вино, которое этой манипуляцией  мгновенно превращалось в элитную португальскую амброзию, тевтонский дух перекочёвывал в курсантов подводников. Таким образом, происходило некое сакральное смешение духа капитана третьего ранга ВМФ СССР Александра Маринеску, с духом капитана цур зее Кригсмарине Вольфганга Люта.

И этот дух-коктейль долго ещё витал над всеми четырьмя океанами, где буравили водные ходы советские  атомные подводные лодки.

Но нет уже ни Лукьяновны с её побудительным к подвигам портвейном, нет и училища. А в его  стенах ныне готовят бакалаврский и магистерский персоналы для мирного украинского атома.
Но это я умудрился в который раз прервать плавную нить повествования и заскочить в сегодняшние реалии.

А в тогдашних Колонелю были явлено откровение - все сорок пять лет Лукьяновне снится один и тот же сон: фрицы и гансы по ночам выплетаются из армяно-сливовых корней, и под барабанную лихую дробь, напевая голосом Марлен Дитрих: Вен ди зольдатен дурч ди штадт марширен, - уходят вместе с зуавами на штурм Малахова Кургана, который обороняют четыре русских адмирала с  батальоном морской пехоты. И радостно, даже восторженно  гансики кричат, что с третьим падением Малахова Кургана прекратится и  бытиё города – он повторит судьбу своего древнего предшественника - Херсонеса. А с рухнувшим городом рухнет и весь Третий Рим - Русский Мир.

Ибо, утратив славу,не сможет Русь жить в бесславии.

И все сорок пять лет Лукьяновна, как легендарная Даша Севастопольская перевязывает ночами раны защитникам кургана бинтами и корпией, и все сорок пять лет, как не менее легендарный Гаврош,  подносит им из Арсенала пороховые картузы  и ядра.

И таких добровольных помощников, а по-нынешнему волонтёров, у защитников кургана немного. Хотя  все севастопольцы и помнят, и даже часто цитируют последнюю предсмертную  фразу Владимира Алексеевича: "Отстаивайте же Севастополь!", но отстаивать не торопятся. А может после трудов праведных крепко спят, прижавшись мозолистыми натруженными животами к пышным и горячим телам жён и подруг? А может, позабыты ими слова, и напрасно, между прочим, позабыты, из корниловского завещания детям: "Детям завещаю, - мальчикам - избрав один раз службу государю, не менять ее, а приложить все усилия сделать ее полезною обществу... Дочкам следовать во всем матери".

Но продолжу пересказ сна Лукьяновны. Вот вновь и вновь колонны зуавов, бросив убитых и раненых, отступают дружными сине-краповыми рядами  к спасительной сени верховий Доковой балки, и на смену им приходят гансы, наглые, как в сорок первом, с губными гармошками и улыбками, с закатанными рукавами, идущие в полный рост. Гансов с флангов поддерживают огнём  из Максимов и сорок вторых Машингверов недобитые жупанные петлюровцы и вылезшие из схронов  бандеровцы.

Но уже срываются в штыковую атаку чёрные бушлаты, и  гансам с подпевалами и прихлебателями становится не до улыбок. И палят пушки Корниловского бастиона, и сам Владимир Алексеевич с Павлом Степановичем бегают от орудия к орудию с фитилями и банниками. И ядра мелькают с частотой теннисных мячиков на Уимблдонском турнире. И гансы откатываются в бессильной злобе к юбилейной Арке, готовясь к новой, совместной с шакалами и сардинцами атаке, но … утренние петухи дают сигнал к отступлению.

Адмиралы возвращаются в Морской Собор, моряки – в братские могилы, щедро разбросанные по севастопольским высотам и балкам, сардинцы зарываются под свои кактусы близ Чёрной речки, зуавы колонной растворяются в далях Балаклавского шоссе, а гансы возвращаются на улицу мореходов под сень урюка.

- Так вот, внучок, - завершила рассказ Лукьяновна, - хочу я, чтобы ты после моей смерти поселился в этом доме, и продолжил мои усилия по спасению города. Тем более,   было мне видение, что  абрикос даст в этом году последние плоды и засохнет. И больше корни его не смогут сдерживать этих гансов и фрицев. И они начнут  буянить даже днём. И не будет силы остановить их наглые бузотёрства.

А может ты, внучок, и вообще найдёшь пружинку, которая колеблет мир, и заставишь её прекратить трясти Малахов Курган? – наивно улыбнулась старушка. - Тем и упокоишь души всех участников этой нескончаемой гротескной бойни.

Тут и я задумался. Наверняка задумался и Вацлав Овидиевич: а где собственно та пружинка? Где те медведи, что крутят земную ось? А может и не медведи вовсе, а пингвины? А может и не пингвины вовсе, а пришельцы?

Кто начинает войны и трясёт Землю? Неужто и правда Его Величество Уолл-стрит? А ведь Маркс обращал внимание просвещённой, в том числе и англосакской  публики на то, что нет ни одного преступления, на которое не способен Капитал ради прибыли. Но не вняла публика, в том числе и англосакская, молча отдала своих детей на растерзание Молоху, прикрывшись патриотическими лозунгами в четырнадцатом году. Также молча  взирала и на аншлюс, и на вхождение строгих гансовских колонн в Чехословакию (здесь правда удивили сами чехи – не единого выстрела, только слёзы на глазах.), на пожирание Молохом остальных детей континентальной Европы, а потом, якобы спохватившись, под радостные патриотические марши посылала  в мясорубку и своих детей.

Люто, люто ненавидел лорд Уинстон Черчилль Россию. Он ненавидел её под любым соусом – под белым и красным, под двухголовым монархическим и масонским керенским. Эта ненависть уходила вглубь его генетической памяти, формировалась помимо его воли и вне него. Также ненавидел Россию и его идейный брат и масон Франклин Делано Рузвельт.

Поэтому и были допущены, скорее даже науськаны, фрицы и гансы на Святую Русь. Поэтому и нет им успокоения под липами, дубами, вязами и абрикосами. Война продолжается. И ведут боевые действия  не только живые, но и мёртвые.

Но что-то мы опять отвлеклись от Лукьяновны. А она между тем рассказывала, что при бегстве с Кубани, уже на абхазских тропах, дорогу им освещали мириады светлячков, повторяя своими танцами движение звёзд по небосклону. Вот светлячки приобрели очертания Кассиопеи, вот они уже ковшом Большой Медведицы зачерпывают росу с веток азалий, вон показался треугольник Секстанта, кажется, что послышался рык Льва и лай Гончих Псов, запутавшихся в Волосах Вероники. Было ожидаемо, что вот-вот - и они выстроятся в помпезном приветственном ритуале или выпишут своими сверкающими телами какое-нибудь добро пожаловать.

Но то ли с гор, то ли с небес прошелестело: имеющий глаза да увидит! Это с нами говорило мироздание и раскладывало нам пасьянсы гороскопов. Что-то запомнилось, на что-то по юности и глупости не обратилось внимания. Но то, что запомнилось, всё сбылось.

- Бойся понедельников, внучок, это не наш день. И всегда помни и чти  три звёзды: тройку, семёрку, туз, - тьфу ты, заигралась в картишки, - Мицар , Сириус и Тау Кита. И, смотри, не перепутай порядок. А в печной трубе пристройки я оставила для тебя письмо. Вскроешь после моей смерти.

Лукьяновна забылась беспокойным сном, а Колонель пошёл к морю.

Старый причал был тих и уютен, как хорошо знакомая приморская кафешка. Колонель сел на кнехт и стал ждать рассвет.