Дневник моего учителя

     Я читаю дневник учителя. Дневник не изданный, не отредактированный. Дневник, что называется, фронтовой, написанный  в 1944 году.
Не школьная тетрадка. Блокнот. Обложка из сероватой плотной бумаги. На ней крупным типографским курсивом – «Блок – нот». Почему-то через черточку. Пониже несколько букв и цифр карандашом: «К.Д.», и совсем внизу – «1944 год». И все.
Обложка хорошо сохранилась, только правый нижний угол немножко замусолен и надорван. Пожелтевшие странички «в линейку» густо исписаны, тоже карандашом. Записи немножко затерлись, но читаются довольно легко. В самой верху первой страницы крупными буквами – имя автора: «Клименко Дмитрий Иванович». Чуть ниже – дата первой записи: «19-03-44».
Страниц не много. Очевидно, на фронте они нужны были не только для дневника. Дома ждали писем.
     Дневник хорошо сохранился. Очевидно, все годы он находился в какой-нибудь папочке, в шкафу. В семье Клименко, как мне запомнилось, все были аккуратными, любили порядок. В застекленном шкафу ровненько стояли книги. Здесь же - аккуратные стопки журналов, папок, газет. Но одну-две книжки или раскрытый журнал всегда можно было видеть и на диване или на маленьком столике возле него. В их семье любили читать.
Я не помню почерк Дмитрия Ивановича. Редко заглядывал в классный журнал. Дневниковые строчки ровные, буквы разборчивые. Записи делались не спеша, так как только изредка встречаются помарки, вычеркивания.  И по тексту видно, что фразы обдумывались. Все же чувствовал, мне кажется, боец, что пишет не только для себя.
Мне этот дневник прислала дочь Дмитрия Ивановича – Люба. Прислала с предложением попробовать опубликовать где-нибудь этот документ. Хотя сомневалась, будет ли кому-нибудь он интересен. Сомнения не безосновательные. Сам убеждаюсь, что читателей среди нас меньше, чем «писателей». Но все же…
 
     Как здорово, что этот дневник сохранился. Как здорово, что Люба взяла его с собой, уезжая в 90-е из Казахстана.
Оттуда же, из Казахстана, Дмитрий Иванович уходил на фронт. Было ему тогда восемнадцать лет. Он еще не был учителем.
Начало лежащих передо мной записей датируется мартом 1944 года. Хотя призван в армию Дмитрий Иванович был еще в начале 1943 года. Проходил подготовку недалеко от казахстанского Петропавловска.

     Вот первые строчки дневника: «Из Петропавловска тронулись в ночь с 20 на 21.03.44 г.  Едем   ни быстро, ни медленно. Везде разнообразные картины. Маленькие лесочки, поля. В вагоне тесно - 40 человек. Всем негде ночью спать, скучаем. Неудобно записывать, а есть что. Ну, запишем после».
Чуть позже: «… как жалко умереть в такие молодые годы. Каких-нибудь 18-19 лет.  А все дают мне до 30 лет. Так искалечила меня трудная жизнь. Короче говоря, сколько я помню себя, я не видел ничего хорошего в жизни. Высылка, голод, потом школа. Были каникулы, но ни одни  из них я не отдыхал», - читаю записи первых дней в железнодорожном эшелоне, направляющемся куда-то на Север.
Это запись от 26 марта, сделанная в эшелоне  на станции Юдино в Татарии, недалеко от Казани.
Иногда из окна вагона виднелась Волга, еще покрытая льдом. Поезд увозил Дмитрия все дальше от Петропавловска, где начал свою военную службу молодой призывник Клименко.

     Семья Клименко, как и многие другие трудолюбивые, а значит - зажиточные семьи, была выслана в начале 30-х годов с Кубани в казахстанские степи. Не бездельничали они и в Казахстане. Отец, Иван Сидорович, был строг и требователен к сыновьям. Он уж точно знал, что первейшее значение в воспитании имеет труд. Сам работал не покладая рук, и сыновей заставлял. Они и не замечали отцовского насилия, с ранних лет были уверены, что по-другому быть не может. Труд – это не только пот и ломота в костях и мышцах. Труд – это и радость. Особенно понимал это Дмитрий сейчас, на фронте.
Запись от 22 мая 1944 года, во время оборонных работ. В дневнике так и написано – «работ»:
     «Как сейчас, вижу картины из детства. Утро.  Солнце уже поднимается  над цветущей землей. Прохладно, Кучка ребят идет на работу на прополку колосовых. Так же звонко, как и сегодня, заливается жаворонок. Еще на траве поблескивает роса, но ребятам это нипочем. Звонкие их голоса и смех уже раздаются  по полю. Получалось, как говорил Пушкин: «Я был счастлив, не понимая счастья».

     Я не планирую переписывать все заметки Дмитрия Ивановича. Это лишнее. Дневник солдата написан так, что его без обработки можно читать как цельное произведение. Хочу только найти в дневнике, а это совершенно не трудно, характер учителя, вернее, истоки того характера, который я имел возможность наблюдать и даже ощущать.
Читаю записи, а сам вглядываюсь в себя, в своих детей, в окружающее настоящее. Вижу свои ошибки. Вижу, чего нам не хватает сегодня.
Я часто приходил к Володе, сыну Дмитрия Ивановича, с которым учился в одном классе и, по-моему, дружил. И всегда, если Дмитрий Иванович был дома, он чем-то занимался по хозяйству: складывал в стог сено, кормил домашних птиц, которых в специальных выгородках во дворе было много, скотину. Вечером даже доил корову. У них было хорошее хозяйство.
Летом он косил сено. Не помню, привлекал ли он к этому сыновей. А у самого после сенокоса было обгорелое, обветренное лицо, не такое, как у большинства других наших учителей.
Кроме преподавания истории, Дмитрий Иванович еще работал воспитателем и заведующим интернатом, хозяйством ой как хлопотным.
     И вот сейчас читаю запись, сделанную 26 июня, во время передышки после длительного пешего перехода по карельским лесам и болотам:
     «В 1941- 42 г. летом я еще был дома, в 1943 уже в армии -  в Петропавловске, в Борках. Не  помню, чем именно я занимался 21 числа 1941 г., но знаю, что  22.6.41   выехал работать на полевой стан. Как то не хотелось сидеть дома. Или совесть не позволяла, или что другое, как только сдашь испытания в школе, сразу едешь работать на полевой стан. И так, пока не идти в школу.  Приходилось находиться в холоде, и были трудности в работе, но была воля, и все это проходило незаметно.  Бывало, осенью комбайны работают сутки, другие, и ты все время торчишь около них. Нагрузишь подводу - лошадки не везут. Под дождем, по грязи еле пробьешься, пока привезешь этот воз зерна… Зато уж во время отдыха делаешь, что хочешь, и идешь, куда нужно. Почему-то мне крепко  врезалось в голову, что человека сделал труд. И я работал, работал. Как человек».
После слова «человек» нет восклицательного знака. Работа для Дмитрия Ивановича – привычное с детства, обычное дело.
     Чтобы закончить «трудовую характеристику» учителя, привожу последнюю дневниковую запись – от 18 декабря 1944 года:
     «Прошли часть Норвегии, Киркинес, Петсамо и все прочее. Вернулись обратно по старой дороге. Доехали до Рыбинска. Здесь формируемся. Видно, по настоящему готовимся к прорыву обороны в Пруссии.  Получили еще одну пушку. Итого - 4. Работаю командиром орудия».
«Работаю командиром орудия». Не «служу», не «состою», а – «работаю»! Дрожь по коже. Слеза прошибает!

     Дмитрий Иванович - крепкий, с детства закаленный трудностями человек. Фронт – еще одно испытание. Испытание новое, не желанное, опасное. А только-только начала проглядывать новая жизнь, первая любовь…
Запись сделана 5 апреля, в разрушенном Ржеве:
     «Движемся к чему-то страшному. Смерть или ранение – больше нет выбора. Легко сказать, а на самом деле .....».
И трезво добавляет: «Но ведь двум смертям не бывать, а одной не миновать. Хотелось бы осуществить мечты, да, наверное, не удастся. Эх, житуха!».
Мы совсем недавно с дочерью готовили доклад о Ржевской операции. Естественно, перечитали Твардовского, свидетеля той трагической операции.
Слава богу, эшелон Дмитрия Ивановича прибыл на эту станцию позднее. Но картина разрушенного города оптимизма не добавляла:
«Почему – то неохота много записывать, знать бы, что буду живым или не последним калекой, то  записывал бы, а то жизнь висит на волоске. Ребята называют это счастьем. Ведь каждый час, минуту приближают одного к увечью, другого к легкому ранению, третьего к самому плохому – смерти, наиболее вероятному, что возможно. А как жалко умереть в такие молодые годы».
    Но настроение меняется, как пейзаж за окошками вагона. Молодость!
    Читаю дальше: «Сегодня принесли хорошие известия. Войска Украинского фронта подошли к государственной границе 1940 г. В одном месте окружили группировку немцев, часть из них сдалась. В общем, дела хорошие». Да, это был уже 1944 год.
Эшелон то быстро, то медленно следовал на прибалтийский фронт. Ржев – Бологое – Старая Русса…
     Все отчетливее признаки весны. И вот появляются лирические строчки: «Снег весь  взялся водой. Тепло. Как хорошо! Как будто перед дождем весной. Сейчас наверно уже весна и на Кубани, и в Казахстане».
Но вдруг: «Где моя Родина? Родился я на Кубани, значит это и Родина. Но  я  ее абсолютно не знаю. Когда спросят  о  Кубани, я просто смущаюсь. Так что Родины у меня почти нет. Печальный вывод».
     Думаю, на этот свой вопрос Дмитрий Иванович сам же тогда и ответил. Родина там, где семья, где прошло детство, где любимая…
Вот запись, сделанная во время короткой передышки в Карельском лесу: «Немного о доме. Что там творится? Уже давно не получал из дому. Все в дороге. Каково-то здоровье родителей? Братьев…».

     44-й год, июнь. Пешие переходы, столкновения с противником, вылазки в его тыл.
В дневнике довольно подробно описывается фронтовая обстановка, более скупо – собственно боевые действия, в которых приходилось участвовать. Но эти фрагменты, внимательно перечитав и обдумав, я пока откладываю в сторону, на потом.
Сейчас непроизвольно выхватываю фразы, строчки, в которых хочу увидеть «мирного» Дмитрия Ивановича, сопоставить, как менялись (или не менялись) его характер, его взгляды, его сущность на протяжение десятилетий, в зависимости от обстановки, от окружения…
Вот к сентябрю существенно меняется фронтовая обстановка. Освобожден Выборг. Подписан мирный договор с Болгарией, которая перешла на нашу сторону и вступила в войну с Германией. Финны отброшены за реку Свирь и вскоре запросили перемирие. Перед дивизией, в которой служил молодой артиллерист Клименко, поставлена новая задача. Погрузка в очередной эшелон и… на Север, на Мурманск.
Вот несколько обстоятельных записей за двадцатые числа сентября. Эшелон стоит по каким-то причинам на станции Кола. Стоянка длительная. Солдат расселили у местных жителей.

     Сразу припомнился этот городок, пригород Мурманска. Там сейчас типовые пятиэтажки, есть дома, возможно,  и военной поры, двухэтажные, деревянные, почерневшие от времени.
Но все же, скорее, это уже послевоенные постройки. И Мурманск, и подступы к нему здорово пострадали от вражеских обстрелов, налетов. А Кола к тому же была крупной железнодорожной станцией.
     Надо же, когда-то здесь бывал мой учитель. А я никогда об этом не знал. Да и о существовании этого городка узнал только, приехав в Мурманск.
А он видел те же сопки, которые видел и я. Видел такие же, вызывающие если не жалось, то сочувствие, полярные березки. Смотрел на это же, низкое осенью, солнце, если рассеивались облака.
     Мы переправлялись иногда с друзьями на этот берег Кольского залива, на Абрам-мыс, чтобы в сопках, среди редких низкорослых березок развести костер, сделать шашлык… Кола была совсем рядом.
Помню свое восхищение, когда впервые оказался «на природе» здесь. Сопки, камни, редкие березки и осинки. Особенно живописны они возле какого-нибудь озерца, в камнях на берегу залива. Их мало. Они такие маленькие, такие беззащитные в соседстве с суровыми водами залива, на фоне низкого тяжелого северного неба. Так и хочется осторожно подсесть к такому деревцу, разложить на выступающем из земли плоском камне все, что принесли в тяжелых рюкзаках. И смотреть на залив, на отчаливающие от морвокзала катера, теплоходы… А если еще и шашлык!...

     А Дмитрий Иванович был в несколько иной обстановке, воспринимал окружающее непроизвольно в другом ракурсе: «Зимняя природа соответствует северной. Как раз Кольский массив, сопка на сопке, что мешает движению. Постоянные ветры с моря. Начинаются холода. Ночью холодно. Быстрей бы кончать  с немцем, да удирать отсюда, от этих холодов. Сейчас стоим в 6 км от передовой. Батальоны строят дорогу, а что нам предстоит  – неизвестно. Завтрашний день покажет. Эх, если б он показал, что война быстро закончится!  Быстрей бы она кончалась!».
     Но почти мирная обстановка уютной Колы успокаивает, настраивает на сентиментальный лад.
20 сентября. Привезли почту, в том числе письма из дому. «Стоим на станции Кола уже неделю. Фотографию матери с младшим братом Колей – получил. Ну и пузырь! Щеки такие! Улыбается на фотокарточке. Видно, нет у него забот, хоть и война. - Воюйте, дураки, - говорит…», - записывает Дмитрий Иванович.

     Бередят душу солдата такие письма. Но как они нужны!
Николая я увидел в 60-х годах, когда он вернулся из армии. Он был немножко похож на Дмитрия Ивановича. Такой же суховатый, с ранними залысинами над висками, с таким же прищуром глаз, в которых часто можно было увидеть глубоко скрытую лукавую улыбку. Как и у Дмитрия Ивановича, который не любил, не считал допустимым выставлять свои чувства на всеобщее обозрение, как я сейчас понимаю.
А тогда, когда я был школьником, Дмитрий Иванович воспринимался нами этаким «сухарем», педантом.   
И как же я был потрясен (хотя тоже постарался, помнится, не проявить своих чувств), когда Володя показал мне старую открытку, на которой рукой отца было написано:
Жди меня, моя Маруся,
Чаще шли приветы.
Скоро я к тебе вернуся,
Не весной, так летом…
     Открытка была настоящая, тех военных лет, о чем свидетельствовали почтовые штемпели, хорошо сохранившаяся. Вот только не помню, что было изображено на лицевой стороне.
Мария, Марийка… Это имя встречается чуть ли не на каждой страничке дневника.
Мне даже показалось, что в дневнике Дмитрия Ивановича две темы: война и любовь. Нет, любовь и война! При этом и о войне, и о любви говорится сдержанно, без пафоса.
Для кого писался дневник? Думал ли солдат, что кто-то будет читать его записи через десятки лет?
     Он писал его для себя. Он разговаривал с собой, соглашался со своими мыслями, с поступками, не соглашался…. Желания иметь другого собеседника, из находящихся тогда рядом, не возникало. Не хотелось впускать посторонних в свой внутренний мир.
Одному – лучше грустилось. И мечталось лучше.
     Не хотелось «свыкаться с войной», как рассуждал боец: «Как свыкаешься с войной! Просто думается, что иначе  и быть не может, И будто те дни, когда жил мирно, были сном. А все же живешь прошлым и все надеешься на то, что скоро кончится вся эта неразбериха, и все же удастся  хоть немного еще пожить так, как хочется, как мечталось раньше».
     Первое упоминание о прошлом. Это в одной из первых записей: «Даже самое красивое в жизни – любовь, и то не досталось мне. Милая, умная девушка Мария Фоменко осталась где-то далеко. До сих пор она пишет  письма мне».
Он постоянно думает о ней, мысленно беседует с ней, даже спорит, хотя и робеет перед девушкой, которую, понимает, крепко полюбил. Робеет  даже сейчас, за тысячи миль, в обстановке, не располагающей к излишней обходительности.
     «Хотел написать письмо. Но куда и кому. Правда есть куда и кому, но что-то никак не соберусь. Писать Марийке. Писать-то ей я пишу, но сам в душе чувствую, что я ей нужен, как телеге пятое колесо. Был Клим, как она меня  называла, ну и хорошо, Уехал, да еще и не на прогулку, черт с ним. Но она все-таки может писать жалобно. Какую она выбрала специальность? Любопытно все же знать, чем кончится вся эта комедия…», - пишет он, приближаясь к фронту. Подъезжали к Бологому.
     Вот и еще одно знакомое место. На вокзальном перроне Бологого приходилось бывать десятки раз по пути в Удомлю, где мы строили атомную станцию, и обратно.
Вот был бы еще один повод поговорить с учителем. Может, легче было бы понять этот сумбур чувств и мыслей молодого человека, который только-только стал понимать, что такое любовь.
      «Апрель. Пасха. На каком-то разъезде. Утро красивое как никогда. Да ведь завтра пасха. Сейчас написал письмо Марийке», - записывает солдат.
Незаметно наступил май. Эшелон подтянулся на станцию Дно. Небольшая остановка, можно отправить почту. И пометка в дневнике: «Сейчас только написал письма домой. И Марии. Где-то она теперь? Кончила 10 класс и ищи ее. Но я не дам ей спокоя».
Это слово «спокой» тоже неоднократно встречается в дневнике. И чаще всего в смысле его отсутствия. Действительно, назвать Дмитрия Ивановича спокойным человеком нельзя было никогда.
     Через пару дней еще запись: «Недавно писал письмо домой и Марийке. Писал по старому адресу ей, а ее, быть может, нет уже там и близко. Кончила 10 класс. Где-то теперь она думает проводить жизнь?  Не дай Бог, чтобы угодила, как многие девчата, в армию. Вот (дальше густо заштриховано), а она такая хорошая девушка. И главное - умная. Все же я удивляюсь такому созданию, как  человек. О  себе ничего не забочусь, а ее, быть может, больше и не увижу, а страдаю о ее судьбе…».
В это время дивизия была уже на фронтовом рубеже. Случались нередко стычки с оборонявшимися финнами.

     Дневниковые записи стали короче. Но, кажется, чем труднее, чем опаснее становилось, тем чаще он вспоминал ее, свою Марийку.
«Позавчера получил письмо за 23мая  от Марийки. Не пишет ничего особенного. Узнал, куда она собирается ехать учиться, вернее, ее будущую профессию. Хочет быть литератором. Ждет, когда поедет учиться, а тут ждешь, черт знает чего!», - записал он в один из июньских дней сразу после очередной атаки.

     «Июль. Карелия. Длительное стояние в болотах. Вчера получил целую пачку писем: два из дома, а остальные от Марии. Вот уж она пишет. Что кончила десятилетку и чуть ли не отличницей. Готовиться в институт. Какой была бы жизнь, если бы я с ней кончил десятилетку. Я не могу представить, как я могу когда-либо вернуться домой, увидеть родных, знакомых, Марию. Я не могу представить этого. А все-таки она пишет мне. Неужели так крепко я засел ей в голову. Не могу сообразить».

     «Кола. Прибыли сюда 15.9.44. Сейчас пять. Я дневалю. По прибытии сюда получил пять писем, в т.ч. от Марии. Все по-старому. Волнуется, что нет вызова».

     Последняя запись – та самая, где Дмитрий Иванович «работает командиром орудия»:         «Вернулись обратно по старой дороге. Доехали до Рыбинска. Здесь формируемся. Видно по настоящему готовимся к прорыву обороны в Пруссии». 
Не вижу упоминаний о Марийке.
     «Сегодня ребята начали записывать друг другу домашние адреса, чтобы сообщить, если последует чья-нибудь смерть. Мне почему-то не вериться, что меня возьмет пуля, снаряд. Я так уверен, что никому даже адреса не дал. Если же что последует, то я  никому не буду нужен, да и мне ничего не нужно. Это самое трезвое рассуждение», - читаю очередной юношеский сумбур. К сожалению, последний, так как это была последняя страничка.

     Зачем я взялся за эту обработку? Вправе ли я? Правильно ли понял те давние мысли учителя? Не знаю.
     Но что-то подтолкнуло меня к этому.
     Нашей учительнице русского языка и литературы Марии Кузьминичне Клименко, той самой Марийке, нравились мои школьные сочинения.