Тома

Гл-1 Бушлат

  У Томы, нашей молочницы, есть сын Серёга. Серёга прапор на ЦДС(е) (Центр дальнего слежения), сейчас за штатом.
И у Серёги сын, зовут Сашкой, ему 4 месяца отроду. Сегодня крестины. Есть ещё дочка Вика, ей 12 лет, и первая жена Наташка. Наташка родом из Одессы.
В гарнизонах не редко случается так, что жёны сначала выходят замуж за сибирских мужиков, а уже потом сбегают со столичными, а бывает и наоборот – от столичных бегут к сибирякам. Серёгина сбежала с москвичом.
Когда ещё жили вместе, ездили в отпуск в Одессу. В Одессе жили Наташкина мама, Серёгина тёщ, и Наташкина бабушка.
Отец Наташкин тоже служил в наших краях. Он променял одесскую жену, Серёгину тёщу, на сибирскую красавицу. Где-то у Байкала живут. Люди говорят, хорошо живут.
В Одессе были два домика: у бабушки и у Наташкиной мамы. Наташка уговорила продать оба домика в Одессе и перевезла мать и бабушку в Иркутск, в «хрущёвку», на 24 квадратных метра.
Когда в Одессе собирали контейнер для Иркутска, бабушка достала потрёпанный бушлат. 
 - Зачем? - спрашивают одесские родственники.
 - Серёже нравится. Он всегда в нем в Одессе форсил, когда в гости приезжал. Бушлат от Наташкиного брата-моряка, как память, хранился. Погиб брат. Затонули всей командой в море. Нашли место и для бушлата.
Бабушка через четыре месяца померла в иркутской «хрущёвке» от тоски по любимой Одессе. Наташка живёт в Москве. Одесская Серёгина тёща, Наташкина мама, всё больше у Тамары, у Серёгиной мамки, в тайге по хозяйству подсобляет. Трясётся и хлопочет над Серёжкиным сыном. Поехала вот с новой Серёгиной тёщей в церковь крестить Сашку.
Бушлат висит на самом видном месте, в избе, над Сашкиной кроваткой. Он пахнет морем, каштанами и бабушкиными пирогами с вишней.

Гл-2 Голубика

    Какое лето собираемся с Томой за голубикой. И каждый раз одно и тоже.
  - Всё некогда, Михалыч, да некогда.
А потом:
  - Ой, а я уж сбегала. Выпала свободная минутка, я и пробежалась до болотца.
И так из года в год. Хитрит баба! На днях за парным молочком заскочил, ну и напрашиваюсь:
  - Тома, позови с собой на болотце-то или подскажи, далёко ль до ягодки?
Сам усмехаюсь про себя.
  - Да нет же, Михалыч, совсем рядом. Рукой подать, километра два, три, ну от силы четыре будет. Вверх по Чернушке.
Чернушка – это речка, она в Белую впадает. Через мой огород бежит. Ковшом почерпнёшь и пьёшь, припевая. Зубы ломит, челюсти сводит, а на душе праздник.
Это не из бутылки пробкой запечатанной, это из середины Земли сибирской – от самих Саян вольно бежит водица. Ледники жизнь раздают всем, кому повезло неподалеку жить.
А я снова интересуюсь: 
  - Тома, а по какую руку от середины-то?
А она серьёзно так и тоже, видать, со мехом еле справляется:
  - А посерёдке и будет, Михалыч, в самый раз посерёдке.
  - Так там же «Чернушка», посерёдке-то? - я тоже стараюсь, - на полном серьезе ей подыгрываю.
Не удержалась Тома, рассмеялась:
  - А ты вместо удочки лукошко возьми, голубика тебя и признат сразу.
  - Ну, Тома!
  - Ну, Михалыч!
Смеёмся с ней на пару, пальчиками грозим друг дружке, и снова смеёмся.
Ладно, сам найду – километра два-три, от силы четыре. Хы! И не отказала вроде и расстались мирно, а ягодку уберегла.
Этот голубичник ей ещё мамка показала, а мамке её мамка. Я не в обиде. У меня своих голубичников за один присест не обобрать. Тут у каждого так: брусничные курешки по наследству передаются.
Это мы так с Томой, шутим друг с дружкой. Не полезу я на её «огород» и болтать при посторонних не стану. Ей ещё Сашку рОстить, внучка своего. А голубика с парным молочком, да с домашним хлебушком – это, брат, сила! Год за три прибывает.
Глядишь, лет через пяток Сашка и сам в бушлате зафорсит, и в Одессе с Викой познакомится, с сестрёнкой своей.      
А тут Тома звонит:
  - Михалыч, надо к мамке в Мишелёвку смотаться, что-то прихворнула мамулька. За молочком пораньше подскочишь? Мне бы на автобус успеть. Серёга-то на грузовичке в лес за вениками укатил.
Мать Томина с сыном, Томиным братом, и невесткой в Мишелёвке живут. Внуки повырастали и разъехались кто куда, в поисках работы и лучшей жизни. 
    Успела Тома на автобус. Сегодня доложила, что да как. Подхожу, говорит, я к мамкиному дому, а там уж «скорая» у ворот поджидат. Калитка открыватца, выходит моя мамулька (89-ти годов отроду) в рыбацких бреднях, с косой наперевес и с кровяным давлением - то ли 220, то ли 240. Врачей отодвигат в сторону и в сад ягодку окашивать. А ягоды той соток двадцать наберется, не меньше. Рядами и колонами до самого леса разрослась: смородина, малина, вишня и так по списку.
Боятся у нас люди болеть, Михалыч, и врачей боятся. Говорят так: «В больницу нельзя больному попадать, - никак нельзя. Войдёшь в одни двери своими ногами, а вынесут в другие на чужих». Вот и стоим в калитках - с косой наперевес, да в бреднях рыбацких. Еле стоим, - зато на своих, - до последнего сопротивляемся. Потому живём долго и хоронят нас здоровыми. А на похоронах с прибаутками поминаем, - добрым словом. Когда вовремя, тогда и без претензиев.
А горе за калиткой караулит, - поджидат, - когда мы без сапог да без косы явимся.
Не дождётся! Мы друг дружку где под локотки, где под зад коленкой, да в баньку, да на полог, да берёзовым веничком, а где и крапивкой. После баньки чаёк с мятой, мелиссой, малиновым вареньем. Медок - тоже продукт знатный! А поутру, по первой росе, с косой в проворных руках. Вжик да вжик, вжик да вжик. Когда болеть-то? Травка ноги щекочет, роса коленки бодрит, и так жить захочется, что и помирать неохота.
А там, глядишь, перышки на солнышке затопорщатся. Расправишь крылья, стряхнёшь росу на мягкую траву и взметнёшь с жаворонком дальше зорьки. Голова кругом, в груди трели соловьиные, из глаз слезы чувственные вперемешку с росой. Оглядишься с высоты: на Тому, на Сашку, на бабку в саду, на голубику, на Чернушку и поймёшь – повезло тебе и в этот раз, ты снова родимый сынок матушки Сибири!
    Так оно есть: - для кого-то она Сибирь неприветливая, а для нас - Матушка родная!

гл-3 Маня

   Заехал я вчера к Томе за парным молочком. Встретились, как родные. Год, считай, не виделись, месяцев восемь точно.
Ох да ах, как да что: здоровье, дети, внуки, новости? Говорим, говорим, а она вдруг вся лицом сникла, а потом смеяться давай, - и слёзы.
  - Ты чего это, Тома? - никак захворала? – спрашиваю.
А она мне:
  - Ой, Михалыч, и не говори. Такой грех на душу чуть не взяла, не приведи, Господи, пережить такое кому.
   И давай рассказывать. А у самой, то слёзы по щекам прыгают, то смеётся сквозь те слёзы. Ох, уж эти женщины ...
Слово за слово, я и не заметил, как сам заразился её историей. Вместе давай переживать, за компанию.
  - Манечка, кормилица моя, та, что младшее, с боками крутыми. Така она у меня ласкова, така ладная, не хулиганиста нисколечко. И молочка аж по два подойника наливат, и доить-то её одна радость. Титьки мягоньки, руки отдыхают. И не лягатца. А мычит, будто песни распеват. А приключилась така беда – перестала молоко давать. Три литра и баста. Добра коза по пять отдаёт, а она три. Ну, я распсиховалась совсем. А тут, одно за друго цеплятца.
Серёга мой в Екатеринбург поехал квартиру выбирать. Только деньги прокатал. Отказался! Не понравилась ему квартира. Да и куда в таку даль переезжать? В Иркутск бы – другое дело. Ещё одна у него попытка осталась. Откажется – и не видать ему ни квартиры, ни сертификата этого. Кусай потом локти. Пропади они пропадом со своими порядками. Придумали как людей зря мучить. Я колочусь одна, сил никаких. Дочу доить, - старушку эту, - хоть и любимица моя, но она поди старей поповской собаки. Потом пол дня руки отмять не могу. Хожу, как инвалидка. Пальцы не держат никого, всё на землю выпадат. Беда с ней одна. Серёга получит квартиру от армии, я дом продам и тоже в благоустроенну перейду. Устала я жилы рвать на хозяйстве этом. Молода была – другое дело. А сейчас? Ну её к лешему экзотику нашу. Ещё прадед дом срубил, дед тут жил с бабулей, отец с мамкой. А мне теперь расхлёбывай? Надоело! - брошу всё. А тут ещё это. Ну, в общем, маялась я, маялась с Маней, а потом вызвала ветеринара. Приехал молоденький, при галстуке. Весь напомаженный-разряженный нервный не по годам. Где-то оно может и того, модно даже форсить в таких нарядах, но только не перед моими коровками. Маня у меня до чего смирная, и то - так на него зыркнула. Я не на шутку испужалась за интеллигента этого, заполошного. Зашибёт ведь ненароком. Потом попробуй оправдайся, что это не ты «приласкала», а буренки твои его помаду на дух не переносят.
А он ещё с распросами давай зудить: «А сколько лет коровке? Чем питается? Стул у неё какого цвета? Без задержек ли»?
Я, веришь нет, Михалыч, не выдержала: матюгнула его разок. Не поняла сразу, что он натурально интересуется. А тут и Маня, сама взялась отвечать этим самым стулом ему под белы щтиблеты. До коленок забрызгала лепёшками обыкновенного цвета. Я внимание еще обратила: - цвет как цвет, без оттенков посторонних.
Фельдшер щёки утёр, очёчки в футляр спрятал и говорит: «Старость это! - медицина тут бессильна. Так и будет теперь по нисходящей день за днем. На убыль у нею все жизненные процессы нацелились. Советую ее на мясо, пока не поздно. А то сама хвост откинет. Убытки понесёте».
Он, само собой, по-научному мне лопочет. Но я-то поняла: состарилась моя красотуля раньше времени. Эх, как жалко-то! А куда деваться? Така жись! Сама вон за день накручусь, а к ночи хоть на стенку лезь. Болит весь организм – спасу нет. Продам всё и в благоустроенну. А почему нет, Михалыч? Вода горяча, уборна тёпла. Хоть организм под старость уважу, да побалую за все лишения.
Серёге объяснила, так мол и так, состарилась Маня, убытки предвидятся. А он тоже, с этой поездкой, злющий весь. Деньги-то, считай, на ветер выбросил. Переживат за деньги, а больше за Маню. Он её любит, спасу нет. Сашку на спину ей усадит и катат по двору днями напролёт. Не корова, а нянька, честное слово.
Неделю Серёжка настраивался. И попить успел с горя, и протрезветь, с него же - горя окаянного. Настроился кое-как, решился, с вечера предупредил: «Готовь, мать, воду, посуду и всё, что полагатца». Утром чернее тучи из избы вышел. Я гляжу, он в стайку, нож за голяшкой торчит. А Манечка эту неделю на свет не выходит, от него прячется. Чует, не с добром Серёга. Я у печки на пол уселась, слёзы ручьём, вою белугой, - от горя вою. Слышу, дверь в хату отворилась, на пороге Серёга. Морда на две части треснула, и по всему видать - от радости. Ну, думаю всё, - тронулся сынок на нервной почве. А он сквозь зубы цедит, заикаясь: «Иди, мать, погляди, чего твоя Маня с перепугу удумала». Я понять ни чо не могу. Таращусь на него, сопли по щекам утираю, слово вымолвить сил не осталось. А он снова: «Не дрейфь, мамка, всё путём у нашей Мани. Иди-иди давай, тебе говорю».
Решилась я наконец. Всё одно, от него толком не добьёсся, дурак дураком стоит. Через порог стайки переступила, кое-как, и тут же у двери снова на пол села. И ноги подкосились, и руки обнемели от такой картины. Стоит моя Маня вся гордая, улыбатца на четыре стороны, а рядом ангелочки эти: тёлочка и бычок. У обоих звёздочки во лбу. Кучерявы, что твои барашки. Я там чуть не померла от радости. Целовать их давай. Маню обнимаю, - прощение прошу. Она меня языком облизала, хвостом ниже спины шваркнула от души. Я и очнулась. Обрадовалась, прям, вся. Дошло, что нянькой стала. Уберёг Боженька, - отвел от греха. Ох, как я ему благодарна, Заступнику нашему.
   Я рядом с ней стою, переживаю. Всплакнул за компанию, не без этого.
   А Тома мне:
 - Ты погодь, Михалыч, история-то не вся, тут и продолжение имеется.
Старушка-то моя, котора Доча. Она и правда в годах не молодых. Любимица моя. Молочко, видать, сама научилась сахарком приправлять. Сладкое оно у ней. Сашку сколь раз от титек отрывали. Ползком по двору за ней гонятца. Одного Сашку и не трогат. Оближет только, а он из ползунков выскользнет и на четвереньках меж лопухов мелькат, что твой кролик. Обхохочешься с ними. Она и руку мне ломала, и чо только не чудила за столь-то годов нашей дружбы. С характером моя Доча. Алкашей на дух не переносит. Сколь раз с рогов снимала своих квартирантов. То одного воспитат, то другого подцепит под мягко место. За это её ещё пуще люблю.   
А я понять не могу, запутался:
 - А что учудила Доча-то? - спрашиваю Тому.
Она смотрит на меня:
 - Дык, отелилась Доча, тёлочку подарила. Видать от переживаний за Маню решилась на рисковый шаг. Изловчилась моя умница на старости лет. Помощница. И помогат-то всякий раз, в самую трудную минуту. А разве я не того, не говорила? Ох ты, Боже мой, совсем из ума выжила – страсти таки! Многодетна я стала, Михалыч. Надо льготу хлопотать на ребятишек. Как думаешь, выхлопочу? - и покатилась смеяться. Хорошо Тома смеётся, весело. И плакать умеет заразительно. Насмеялись и попереживали на пару с ней. Ну, Тома …
 - Вот такая история, Михалыч. И куда тут денесся? Какая благоустроенна квартира, когда така семьища? Буду терпеть. Ох ты, Боже мой, не видать мне тёплу воду из-под крана, и засмеялась весело так, и слёзы ...
   Ох, уж эти женщины!..
Попрощались мы с Томой. А она мне в сторону леса кивает, рукой направление указывает.
Я глянул в ту сторону и на душе потеплело. На полянке, у самого леса, её коровки пасутся, а рядом трое теляток скачут. Резвятся, копытят кого-то, козлят наперегонки. Весело им. Радуются. Вокруг красотища - приволье! Живи - не хочу.
Мне показалось, что во лбу у них звёздочки серебрятся. Присмотрелся, так и есть – серебрятся!

Гл-4 Алёшка
 
 - Тома, а это кто у тебя гостит?  - поинтересовался я в другой раз, заметив на её дворе незнакомого мужика. Тот выглянул из-за поленницы и тут же исчез, будто растворился - был и нету!
   Тома только руками всплеснула:
 - Ой, и не говори, Михалыч. Гостит, как есть, гостит. Везёт мне на гостей моих блаженных. Куда бы не заявилась, обязательно мне кавалера сосватают. Бабёнки, подружки мои, все стараются, не успокоятся. Мы ведь друг с дружкой столь лет знаемые, помогаем, чем можем. Таки же, как и я, фермерши-одиночки. Прости меня, Господи. Спросишь, где мужики наши? Были мужики да вышли все. Надорвались раньше времени. Вот и выкручиваемся теперь по одиночке правдами-неправдами. Без мужика в хозяйстве сам понимать должен, - беда как несподручно. Пропадёшь без мужика, с тоски завоешь. Самого завалящего не прогоним, главное, чтоб сволочью не оказался. Мы и приноровились этих бедолаг бездомных: кого из кювета, другого из канавы поднимем, - отмоем, обогреем, - и сватаем дуг за дружку. Смех и грех с женихами нашими. 
Тома грустно усмехнулась: это ж надо тако придумать – «по кюветам да канавам». Хотя, какой уж тут смех - беда сплошна, а не веселье. Не все приживаются, попадаются такие, которые совсем одичали. Те среди бомжей приспособились жизнь коротать. Каких только судеб не повстречала за последние годы. Таки рассказы пересказывают … – волосы под косынкой шевелятся. Мы мужиков тех (бездомных) бережно, как горшки глиняные, из рук в руки передаём. Кому нужней – тому в первую очередь. Не подумай чего такого, Михалыч. Я имею в виду, чтоб он не заместо гуся лапчатого по двору шатался, а толк с него был как с работника. Ты и сам видишь, сколь у меня работы. Тут не то, что о женихах мечтать, захворать некогда. Придётся здоровой свой век доживать. А этот, Алёшка, прижился у меня мужичонка. Не мужик – золото! – подфартило мне с работником. Как от таких деревня отказыватца? Они ж без земли, что рыба без воды, не жильцы. Задыхаются в городской суматохе. В городе таки, как Алёшка, если один из сотни приживётся - и то удача. В городе они в самое натуральное рабство попадают. Наивные. Верят каждому слову. Как говорит мой Серёга: осталось последнее, осталось извести под корень генофонд русский. Потом ни армии, ни флота, ни авиации, ни той же милиции не останется. Не из кого выбирать будет. Да и сама Россия вымрет без мужика русского. Потравится заграничной кенгурятиной. Тьфу ты: – пропастину эту жрать. До чего народ довели. Да и нам, бабам, что прикажешь без мужика делать? То-то и оно: посоветать нече!?
   Если тебе пересказать Алёшкину историю, кровь в жилах захолодет. Этих пару годов, как он в городе очутился, кому и на две жизни многовато будет. Он и женат-то никогда не был. Так и прожил пол века со своим трактором в обнимку. Родом из Алтарика, Аларского района. С детских лет на земле. Одна запись в трудовой: тракторист! Столь дел мне по хозяйству переделал, сколь мои работнички за все года не осмелились. А он, считай, за зиму управился. А началось всё со смерти его матери. Пришла беда - отворяй ворота. Так и с ним. Сестрёнка уговорила дом родительский в деревне продать. Она в городе живёт, тут рядом, в Усолье. Семья большая: трое деток, да мужик на шее. С работой ты и сам в курсе - хреново у нас с работой. Чо её винить? Каждый как может с нищетой воюет. Она свой шанс по-своему разумению потратила. Бог ей судья. Остался Алёшка без крыши над головой. Приехал к ней, - потыркался, потыркался, - нету работы по его специальности, а мужику без работы одна беда. На глазах высыхат мужик. Сестра кое-как устроила на оптовый рынок. Там кавказцы заправляют. Алёшку приняли грузчиком - фуры водой загружать. Как-то ночью свалился он с самого верха и головой в асфальт воткнулся. Он непьющий, а ребята нерусские ушлые, в беспамятстве влили в него стакан водки, и в больницу. Хирург, когда голову осмотрел, рукой только махнул: «С такими ранами не живут». Так и сказал: «не живут»!
Алёшка выжил. Чо-то, наверно, растерял из головы, но ему и того, что осталось хватат с лихвой. Очухался малость и пошёл гроши сшибать: то одно подлатат, то друго исправит, руки то золотые. Я уж полуживого его из гаража забирала. Сторожил там кого-то. Зима на дворе, мороз за сорок, а он без печки, без обогревателя в сторожке корчится. Шпана местная все растащила. Чайник и тот спёрли. Ни стыда, ни совести. О жалости я и не вспоминаю. Изверги каки-то, а ни дети.
   Мне бабёнки так и объявили: «Забирай его, Тома, или закоченет мужик вконец. Безобидный он, на блаженного похожий».
Ходит, улыбатца, а у самого руки, как кочерыжки и фуфайка дыра на дыре и та нараспашку. Снег с ладошки ест. Всё детки растащили - постарались. Ждут, когда загнётца, а он хоть бы хны: просыпатца каждо утро живёхонький и улыбтца. Синий, худой, голодный, а поди ж ты - без злобы на свет Божий. Им же и машет кочерыжкой, тряпкой перемотанной, привечат каждого встречного. Смотреть тошно, - смертоубийство в натуральном виде.
Поехали мы с Серёгой выручать Алешку. Заходим в каморку, а в ней холодней, чем на улице. Сидит бедолага, бормочет не разберешь кого, а лицо аж голубым отливат. Ни чо не сказал, молча поднялся со скамейки и зашагал к машине. Потом обернулся и Серёге: «У тебя, паря, картечь в стволах? Если картечь, то хорошо». А по щекам слёзы бегут. У меня чуть сердце не лопнуло от горя. Он ведь подумал, что мы его добивать пришли. Не хотел подранком мучиться - мечтал дуплетом в раненую голову, чтобы к мамке поскорей. Довели мужика до ручки ...
Что же это с людьми делатца, Михалыч, а? Они ведь его на смерть обрекли, люди-то. И не одного его. Тыщи неприкаянных по дорогам бродят, за кусок хлеба, за тарелку похлёбки руки золоты, считай, даром отдают. Деревни все поголовно пустыми глазницами на свет белый смотрят. Вокруг ни леса, ни зверя, ни птицы не осталось. Все разом с ума посходили. Озлобился народ, сердца у всех поголовно окаменели. Господи, повернись к нам ликом, вразуми грешных, ополоумевших».      
   Мне не по себе стало. В груди тоже столько всего накопилось. Стою, бормочу да плююсь под ноги. Столько людей кануло, а сколько на очереди?..
   А Тома уже с улыбкой:
 - Я с Алёшкой нашим нутром отогрелась. Не уныват мужичок ни в какую. Чо-нибудь да учудит. Дня не проходит, чтоб не отчебучил чего. Смех с ним и грех, Михалыч.
Зимой-то Чернушка вспучилась сначала, из-подо льда вывернулась, а когда сверху корка схватилась, она снова под лёд спряталась. До воды не доберёсся. Я Алёшке и говорю: «Руби ступеньки во льду, - сначала в верхнем накате, потом в нижнем, - так помаленьку до воды и дотянемся». Как без воды-то? – да никак! Он, правда, ступеньки аккуратно так прорубил, потом с ведром за водой полез. А в речке напор, сам знашь, - с ног сшибат. Хорошо, я за ним попёрлась, как чуяла, щас учудит чо-нибудь. Как в воду глядела. Он на карачках-то подполз к проруби, а это всё там, внизу происходило, на последней ступеньке. Наверху только его задница и торчит. Ведро само большо выбрал. Ну, и чо ты думашь? - зачерпнул полнёхонько, а удержать не удержал. За ведром в ту прорубь и нырнул. Сам короткий, широкий, - ему и расшиперитца нечем, чтобы затормозить как-то.
   Серёга сверху орёт: «Мамка, ты его за валенки, за штанину хватай. Щас под лёд утянет и пиши пропало, потонет Леха!».
Я сама раскатилась, обутки его оседлала, зацепилась кое-как. Валенки с него сразу послетали. За штанину хвать, – штанина в руках осталась, - а он на меня голым тылом светит. Тьфу ты! - срамом своим из стороны в сторону размахиват. Серёга от хохота тоже с берега покатился. А мне не до смеха. Держу его за чо попало. Потом смелости набралась, ухватила, за «чо» раскачиватца, и ведь вытянула мужичонку на верхний ярус. А куда деватца, Михалыч, когда под рукой только то и было, чо раскачиватца? - секунды решали - жить Алешке или сгинуть в проруби.      
Хохочешь. А я со страху видать крепко дёрнула за это дело. Орали-то все, не разберёшь сразу, кому, чо не нарвитца. Алёшка громче нас старался. Думала со страху, а оказалось по другой причине. Материть меня взялся почём зря, штаны отбират, кричит: «Отдай штаны, вредна баба». Я, когда на берег вскарабкалась, черенок из метлы выдернула и минут пять гоняла его по ограде. Охаживала по всем его сторонам. И верхней досталось, и нижнею не забыла. Разогревалась и в воспитательных целях. Не терплю, когда при мне матерятца. Особенно, если со зла. По-доброму и сама могу узоры заплести из ярких слов. А вот, по злобе – зубы бы повыщелкала. Серёга у меня какой герой под хмельком и то, при мне ни гу-гу, чтоб матерщиной».      
   Тома, вдруг, подхватилась и затараторила:
 - Потом доскажу, Михалыч. С минуту на минуту мамульку привезут. Ах ты, Боже мой, забыла совсем. А она у меня выдумщица та ещё, глаз да глаз за ней, сам знаешь. В заборе только успевай щели затыкай. В прошлом годе косу нашла, весь огород мне скосила. Привыкла: без косы и шагу не шагнет. Нынче девяносто годков отметим. Своей жизнью живёт мамка. Знать не знает ни о какой-такой перестройке. Она свой коммунизм достраиват. Охо-хо, мамулька моя светлая.

гл-5 Будем живы – не помрём!..

 ... К Томе я заехал через пару дней. Долго стучал в калитку, покричал от души. Хорошо кричиться на просторе, успокаиваешься. Внутри что-то отрывается и улетает далеко-далеко, … к облакам. Душа распрямляется, потом будто рассыпается на мелкие осколки. Погодя, они назад возвращаются, но уже радостным узором, вроде в калейдоскопе. Чёрное напрочь исчезает, остаётся голубое, розовое и много-много зелёного.
   В городе так не покричишь. Потому и ходим скукоженные, только по сторонам зыркаем, боимся, как бы не закричать случайно. Чёрное крепко в глотке держим, чтобы было чем ответить на … чёрное.
   Слышу к калитке кто-то подходит. Не Тома. Её походку я наизусть выучил. Она, как девчонка, легко порхает, земли не касается. Я удивляюсь и любуюсь этой её лёгкости. Дай, Боженька, ей здоровья, радости и вторую сотню разменять со своими Манями и Дочами. И разменяет! С такой закалкой, как у Томы, она к той сотне с маминой косой и в рыбацких бреднях, на босу ногу, явится. Род её будто из лиственницы рассеялся. Крепче не бывает.
   Задвижка звякнула и в проёме показался знакомый мужик.
   «Алёшка», - догадался я. Улыбка на всё лицо, а во рту зубы через один, друг от друга в разные стороны отвернулись, через лоб кривой шрам. «Досталось мужику».
Видать Тома предупредила, что я подъеду. Поджидал гостя, готовился погутарить.
   Росту не высокого, зато в плечах - та самая косая сажень. По всему видать - силён дядя. Руку ему протянул, он свою навстречу. Ладошка вроде из корня берёзового выстругана. Сухая, шершавая и ни на какие пожатия не поддаётся. Так и есть, будто живую деревяшку в руке подержал. Представил, а если бы он даванул от души? Да ладно, удержал бы … Тоже, поди, из того же теста замешан, потому и тянет к землице, что вырос по деревенским законам. И хорошо, что о других законах не слыхивал.
 - Здорово, добрый человек! -  поприветствовал я мужика.
 - Куды там! И здоровше видали! - весело подхватил он.
 - Анатолий! А тебя как звать-величать? - поинтересовался я.
 - Считай, тёзки мы с тобой, дядя Толя. Алёшкой меня обозвали, не спросясь.
 - А почему сразу – дядя Толя? Давай на ты.
 - А я и так на ты - улыбнулся Алёшка.
 А тут и Тома подоспела. Поздоровался и с ней. 
 - Это он на радостях такой разговорчивый да весёлый, ВТЭК сегодня прошли. Третью группу дали. Будет теперь у Лёшки пенсия. А сколь эта минималка-то, Алексей?
   Лёшка малость подумал, чего-то прикидывая, а потом уверенно ответил:
 - Пятерик для начала.
   Тома аж поперхнулась:
 - Тебе кто доложить-то успел? - третья группа! У мужика мозги набекрень, пальцы на руке не шевелются, забыват зачем ширинку растёгиват, а они: третья группа! Успокоившись, пояснила: «Да хоть и так, всё одно с копеечкой. До пенсии-то, как медному котелку, ещё столь годов колотитца».   
   Алёшка подмигнул мне, потом Томе и выпалил:
 - Это они вначале третью дают, у них правила таки прописаны. А через год, другой видно будет в каку сторону перетянет. А может я женюсь да выздоровлю под чисту?
Мы с Томой переглянулись, потом посмотрели на Лёшку и разом прыснули, - хохотали от души, а Тома приговаривала:
 - Под чисту? Это ж надо придумать: «женитца он и под чисту!». Ну, ты точно того – выздоравливать развернулся.      
   Потом успокоилась, промокнула весёлые слёзы краем косынки и рассказала такую историю:
 - Тётка у меня есть Степанида, мамина сестра родная. Старенька уже, но така молодец. И по хозяйству, и у плиты. Воду из ковшика в потёмках не раплескат, как говоритца.
Одна жизнь прожила, без мужика. А какая красавица была в молодости. Таки женихи увивались. Не выбрала, кому доверитца, приберегла сердечко для других дел и не пожалела ни разу. Так и говорит: «Моё счастье при мне радуется - ни конца ему ни краю».  Любила тётя и в поле работать, и хозяйство у ней завидное, а особенно детишек жалела. Души в них не чаяла. У ней их восьмеро росло на радость. На лавочке у дома вся деревенская молодёжь по вечерам собиралась. Тянуло к ней, как на мёд летели. Она и молочком напоит, и кваском угостит, и песенку с молодежью споёт. Есть таки люди, Михалыч! –к ним из далёкого далёка народ тянется. Сами не понимаем, откуда такая тяга – идём и всё тут.
   Лёшка встрепенулся:
 - Тома вот такая же. К ней, дня не проходит, чтоб не зашёл кто. «Спасибо» занести, аль попросить на время. Помнят люди добро. А Тома жизни выручат, - с того света возвращат, - когда совсем помирать охота.
Тома посмотрела на Лёшку, улыбнулась и продолжила:
 - Везде Степанида поспевала. Без мужика рожала, без отца растила. Все ребятишки, как на подбор. Что девчонки, что пацаны: помощники и с уважением. Это мы потом прознали, что она их из города привозила. Забирала из дома малютки. Говорили, что и мужичок у ней был на всякий случай, чтобы перед комиссией показывать в нужный момент. Мол, полный комплект у меня: семья! И даже в паспорте запись имелась, что они «в законном». Для отвода глаз придумала тётя. Ни разу его в деревне не встречал никто. А она ради чужих детишек на всё была готова идти, без них ей свет не мил. Ни один не подвёл, все в люди вышли. Теперь уж внуками её задарили, да правнуками. Столь гостей на лето приезжат, - писк, визг, смех до осени, - дом, что твой муравейник! Весело гостят! Хорошие ребятишки. Откуда, Михалыч, таки люди берутся?
   Лёшка снова оживился:
 - Тома, ты откуда взялась на мою голову? - он аккуратно приобнял Тому за плечи.
   А Тома, видать, хотела дать мужику подзатыльник, но вспомнила, что тот на плечах раненую голову носит, передумала. Стряхнула его ручищу и погрозила кулаком.
 - Веришь, Михалыч, бывало, зимой в моём курятнике таких бедолаг по шесть человек зимовали. А куда их девать? На мороз выгнать? - на погибель верную? Ни чо, не обеднели. Глядишь, кто свечку у иконки зажжет, всё мне полегче. Тома вдруг засуетилась, и давай прощаться. Дочу доить надо, а то рассердится. Вот барыня. И всё-то у ней по расписанию: минута в минуту. Попробуй замешкаться. Ведь дождётся, когда выдоишь её, а потом подойник на подол разольёт, чтоб в другой раз не повадно было. Сколь мы с ней дружим, а она нет-нет да напомнит о характере. Я не в обиде. Люблю её, мою помощницу.      
   Мы остались с Алёшкой вдвоём.
 - Какие планы, Алексей, на ближайшее будущее, если не секрет? – поинтересовался я.
 - Поживём, увидим сколь проживём. Мне сегодня, дядя Толя, полтинник исполнился. А я себя салажонком желторотым представляю. С полтинником на горбушке, а дурак дураком.
   Алексей глядел мне в глаза, медлил. Во взгляде, помимо любопытства, угадывалась хитринка деревенского мужика, а еще – непомерная тоска.
   Я повторно, пытаясь приободрить его:
    - Это, как понимать, Алексей? Есть вопросы? - задавай. Люди мы свои, нам скрывать нечего.
    - А я потому и поговорить решился, что вы с Томой знакомые давние. Тома так и говорит: «Мы с Михалычем из одного лукошка родом» - доверят тебе.
Вот, и я спрошу: «Скажи-ка мне, дядя, куда нам податься из деревни людям деревенским? И почто такая нелюбовь к нам у наших же? Извели народ, нарочно угробили, планомерно истребили. Мы ж не дурни темные, видим, что выметают нас, как мусор из избы. Сначала колхозы, совхозы разогнали, потом давай дешёвым спиртом травить. А кто выжил, тех с земли согнали, за гроши с потрохами выкупили. Мы снова в крепостные подались. Так получатца? Только помещик нОнешний того: все больше не из наших, заезжий люд верховодит на деревне. Чужие на нашей земле хозяйничают. Злые они, жадные, - временщики получатца. Мы им без надобности, землицу нашу скупают да перепродают по какому разу. Никто не защищат нас, всем мы поперёк горла. Это как понимать, Михалыч? Всю жизнь деревня мамой была для города. Чо изменилось-то? Или, как говорит Тома, «кенгурятина, да молоко порошково по вкусу пришлось»? А не поймёт никто, что это тот же спирт, только для городских. Городские-то умней считались - их и травить придумали по-ихнему, с юмором. А чо там греха таить, и в городах с работой туго. Какая причина? Говорят много людишек расплодилось. Мол, наша половина мешает жить вольготно той, второй половине.    
   Я растерялся. А что тут объяснять? – он и сам всё понимает, лучше и не скажешь. Растерялся я от того, что мужик деревенский всё по полочкам разложил. У меня самого на сердце одни рубцы. Так и есть: выметают народ, будто мусор из избы, с мест родовых сгоняют. А сколько за это время сгинуло земляков? Кто их считал, кто пересчитывал? Уходят люди, с мест намоленных срываются, навсегда покидают родную сторону. Вот где трагедия народная!
   Мне намедни замечание сделали: «Не стоит напоминать об одном и том же. Есть проблемы! - а у кого их нет? Романтики, счастливых историй побольше, о рассветах, о закатах, о том, что жизнь прекрасна в любых ее проявлениях! Хватит, мол, безнадёги!». Согласен!..
А с ними как поступить: с Алёшками, Иванами, Марьями? И с теми, которые по шесть человек в курятнике у Томы зимуют? Сделать вид, что их нет вовсе? Может и нет, зима больно студёная в этом году, да и Тома не успевает укрыть всех бездомных от стужи лютой.
Они ж сибиряки, земляки, наши люди! - которые по шестеро в курятнике. Мы с ними бок о бок живём, и в радости и в горе. Забыть, значит живьем похоронить.
Я и сам среди них рос, и предки наши с Дона, а Лёшкины из соседней станицы. Потому и слышим друг друга, доверяем, выручаем, чем Бог послал, вместе соображаем, как дальше быть?
    Алексей мне и говорит:
 - Я в деревню вернусь. Дом назад выкуплю. Сегодня на рынок с Томой заходили, я там своего соседа повстречал, Ганю. Его изба с моей по соседству. Доложил мне Ганя, что новые хозяева собираются мою хату продавать. Городские. Думали так просто в деревне. Не договорились с землицей. Заросла она, родимая, крапивой да полынью. А Ганя мне новость сообщил. Скупает угольный разрез наши наделы. Мне тех денег как раз хватит и дом откупить, и хозяйством обзавестись. Пенсия, считай, в кармане. Машину куплю, женюсь. Таку, как Тома, в дом приведу. Есть на примете. Наша, деревенская. Пока голова цела была, всё не решался. А тут вроде просветление нашло. Женюсь. Ганя вон тоже женился. А меня на десяток годов постарше будет. Я помню пацаном был. А у Гани в огороде черёмуха богатая росла. Здоровенный куст и ягода на нём больше на виноград смахивала. Сладка, спасу нет. Я к нему один только и лазил. Куст-то ближе к моему забору рос. Однажды залез и трескаю за обе щёки, а тут на тебе, Ганя в огород выходит. Пригнала его нелёгкая. В кусте и корову можно спрятать, густо разросся. Я затаился. А Ганя присел на скамейку за баней, улыбатца. Сам в трусах семейных, кирзачи на босу ногу, майка только и доржится, что на лямках. Поджарый мужик, крепкий. Бабы-то нет, кто его раскармливать будет. Прищурился на закатно солнышко, потом повертел головой из стороны в сторону и говорит: «Ну, Ганя, ну, молодец! - картошки-то, картошки ... - баня нова!».
 Вокруг никого, а он радостью своей делится. Гордость его распират.  Я тогда не сообразил, с кем это он разговариват? Сегодня дошло, на рынке, когда встретились с ним. Он вроде перед Землицей своей отчитывался. Всё, мол, в порядке: ни полыни, ни крапивы. Тут я, и всегда при тебе буду. Во как!
Так что, Михалыч, домой надо вертаться, а уж там, с Божьей помощью, и женитца, чтоб такая, как Тамара. Давно меня дурака поджидат. Ганя ей доложит, что жених богатый свататца едет.
   Мы посмеялись от души. Алексей меня погостить пригласил. Я согласился. Пожелал ему удачи и счастья в семейной жизни. Он протянул свою ручищу, я свою навстречу. Попрощались, как давние знакомые. Алёша прикрыл калитку. И я услышал его приятный баритон:
 
   «Ой, то не вечер, то не вечер – мне малым-мало спалось,
   Мне малым-мало спалось, ой, да во сне привиделось …
   
   Налетели ветры злые, да с восточной стороны
   и сорвали чёрну шапку с моей буйной головы» …

... ноябрь 2012 год