Инструментальный этюд

 Или старомодное рассуждениео наших привычках и наших инструментах

                Я любил даже словечки, которыми он злоупотреблял.
                И. Эренбург, кн.7, с.360
                Раздел 1

1.
Обычная история, некий француз ведет дневник, умирает.
Его вдова дает прочесть дневниковые записи другу француза, этот друг – Илья Эренбург (ИГ). Чтение дневников, внимательное, чем выделялся этот француз? У него был твердый характер. Если он с чем-то (или с кем-то) расставался, это было обязательно самое ценимое. Или самое любимое. Он расстался с женщиной, «которую любил больше всего», собери чемодан и уходи, у нее «заплаканное лицо», он проявил твердость. В 40-м Франция разгромлена, он о себе: «я не пролил ни одной слезинки». Его возмущали французы, «своей любовью к загородным домам и маленьким автомобилям», возможно, они не хотели ходить строем.
Кажется, так просто быть твердым.
Но иногда приходится выбирать между людьми, одинаково ценимыми. Сколько может быть таких людей? Конечно, как минимум, их должно быть двое. ИГ цитирует своего французского друга (= Вайян): «…Мейерхольд, которого я любил и люблю, был расстрелян по несправедливому приговору Сталина, которого я любил» (Эренбург, кн.7, с.361). Выбор сделан, по-прежнему люблю. Напротив, любил, это в прошлом. Да, должно быть хотя бы два человека. Иначе выбирать не придется, достаточно будет проявить свой твердый характер, был бы повод. Да, он не плакал, когда рухнула семья, первое испытание. Не плакал, когда рухнула его страна, второе испытание. «Но я плакал, узнав о смерти Сталина. И я снова плакал в Праге…» (Там же, с.361). Первый раз в 53-м, второй раз в 56-м. Почему же он заплакал во второй раз?
почему плакал именно дважды?

«…возвращаясь из Москвы, всю ночь я проплакал – я должен был вторично его убить в своем сердце, прочитав про его злодеяния» (Там же). Первый раз его заставила плакать сама смерть, смерть, пришедшая за  Сталиным. Второй раз – вторая смерть Сталина. Но на этот раз он сам должен был его убить. Убить в своем сердце: «В одну и ту же ночь я плакал над Мейерхольдом, убитым Сталиным, и над Сталиным, убийцей Мейерхольда» (Там же), момент раздвоения. Далее короткий логический ряд. Радовался, его успехам. Чтил его, за отвагу. Он оказался деспотом, как трудно убить деспота: «Я себя чувствую мертвым» (Там же). Так, может быть, он убивал деспота в себе? Отрывался от деспота и убивал деспота в себе.
Вайяну пришлось умереть дважды.
Прежде чем он умер, «в домике с розами», онкология. Это случилось в 65-м.
Но почему, еще при жизни, ему пришлось умирать дважды? Неужели, чтобы продолжать жизнь. Ему приходилось умирать, чтобы жить. Пройдя через смерть, как он себе ее представлял, Вайян снова обретал смысл, смысл жизни. Возвращалось желание жить. Возможно, он пережил ощущение встречи со смертью или хотел пережить это ощущение. Слова Вайяна, сказанные ИГ: «Это было здорово страшно» (Там же, с.365). Перед этим, а дело было ночью, Вайян гнал машину, показания приборов могли доходить до цифры 200, «и вдруг отказали фары». Пришлось резко тормозить, лицо покрылось «капельками пота».
Он понимал, есть жизнь, и есть гибель, возможно то и другое.

2.
Вернемся к нашим писателям.
Вернее, поэт + писатель. Слово современнику: «Николай Семенович Тихонов – один из опытнейших и искуснейших мастеров советской литературы» (Гринберг, 43). И еще много других похвальных слов. Ну да, тот самый Тихонов, который в молодости писал о гвоздях, которые можно делать из людей. Я переворачиваю. На самом деле, он писал о людях, из которых можно делать гвозди. Но если из людей сделать гвозди, в итоге у нас будут гвозди, сделанные из людей, возможно ли такое? В 1966-м делать гвозди уже не требовалось, ибо некоторые (= выжившие, уцелевшие) «действительно стали гвоздями» (ИГ, с.385). Они, гвозди, охотно демонстрировали свою стойкость, иронизировали, шутили, «подсмеивались друг над другом, и над различными молотками» (Там же). Мы в середине 60-х, гвозди и гвоздики могут шутить.
А писатели подводить итоги.
Вот один из них, с претензией на диалектику.
«Дважды было рожденье мое / На суровой и нежной земле, / Первый раз я увидел ее – / Эту землю лежащей во мгле» (Тихонов, с.43). Мгла есть мгла, поэтому далее царизм, страна, превращенная в тюрьму. Очертания могил, из которых лезут упыри, кто может подыматься во тьме. Но герой сторожит зарю – ждет, видимо, знает? «Да, я шел, спотыкаясь, не зря, / День второго рожденья настал, / Когда свет золотой Октября / Над моей головой заблистал» (Там же). Золотой свет, бури, ложь, но в конце бесстрашие. Собственное бесстрашие, стоит ли бояться, если за спиной «миллионы бесстрашных сердец» (Там же). Искатель героического (должно быть, и романтического?), это тоже о Тихонове. Но, видимо, точнее другие слова: «Мы стали неисправимыми и печальными оптимистами» (ИГ, с.385). Если гвозди – люди, которых уже нельзя исправить, тогда гвозди + романтики = дважды оптимисты.

Зачем было рождаться дважды?
Легко провести аналогию: обряд инициации, совершалось настоящее рождение. Но здесь рождение нового мира. Не экзистенциальная смерть, но новый мир делает (= рождает) тебя новым человеком, какого История еще не знала. Не тебе умирать, а старому миру. Еще лучше ему погибнуть, помоги ему в этом. Ибо в момент гибели старого мира состоится рождение мира нового, это будет и твоим рождением. В этом главное, решающее, в гибели должен родиться новый мир (= новая жизнь). Дан, если угодно, предопределен лишь такой исход, ничего другого. Поэт не понимал, возможно не только рождение нового мира.
Возможно воскрешение мира старого.

Дважды родиться. Или дважды умереть. Мы можем выбирать.
А это значит, надеяться или отказаться от надежды. На что можно надеяться?
Опять есть минимум: память или забывчивость. Все что требуется, поместить людей в данное измерение, именно этот фокус проделал Никита Сергеевич в 56-м. Далее каждый выбирает сам. «В мае Фадеев покончил с собой» (ИГ, с.367). Понятно, слухи, один нелепее другого. В сообщении, официальном, намеревались «указать, что Александр Александрович выстрелил себе в грудь в состоянии запоя» (Там же, с.3367-368). Кого в России удивишь запоем, универсальное объяснение, все, или почти все, вернулось бы в привычную колею. Но «последний месяц» он не пил, знакомые подтверждали. Вмешалась М.Шагинян, «куда-то звонила, угрожала, что последует примеру Фадеева» (Там же, с.368). Второе самоубийство второго писателя подряд? Дважды, пришлось бы делать далеко идущие выводы, кому-то не поздоровилось бы. В результате, газеты оставили попытки «объяснить самоубийство состоянием опьянения» (Там же).
Он помнил, но хотел забыть.
Она забыла, и не хотела вспоминать.

Фадеев ушел, но тут же начал расти, приближаться, понятно, речь идет о его образе. Но результат почти физический, его тень легла на радужную весну, заслонила. А ведь то была необычная весна. Именно в эту весну многие, очень многие хотели забыть, просто забыть недавнее прошлое. Наконец-то, можно быть легкомысленным, до чрезвычайности. Что говорить о чувствах ошалевших обывателей, когда вполне официально утверждалось, что современность (= новое время + революционное время) началась 25 февраля 1956-го. Революционное прошлое суть простой и эффективный инструмент – помнить избранное, но зато все избранное. Прочее не вспоминается, ненужное. Хорошая память невозможна без нужной забывчивости.
Есть и другое, второе измерение: умные и дураки.
Вопрос на засыпку: кто из существующих (просто обитающих?) во втором измерении полагается на память, а кто предпочитает забывать? Ответ был дан еще тогда: умные запоминают, чтобы заставить дураков забыть. Что же остается дуракам? «Этих убеждений необходимо было придерживаться с крайним упорством» (Беттельгейм, с.77). Придерживаться = хранить в памяти. Каких убеждений? Как ни странно, любых, лишь бы они были. Христианские, профессиональные, патриотические, вцепись и повторяй, повторяй, повторяй.


Раздел 2

1.
В чем же проблема, наша человеческая проблема?
Где наш выбор, вне нас или внутри нас? В этом, видимо, и состояла трагедия Фадеева. До этого выбор был вне его самого, во внешнем мире, что дано, из того исходи. Он принимал правила игры. Следовал утвержденным курсом, периодически уходил в запой, возвращался к самому себе, пусть даже таким исковерканным (= коротким) способом. Но вот наступил 1956-й, и он, "человек с железной волей" (ИГ, с.367), сделал выбор внутри себя, для себя самого.
Последний (= экзистенциальный) выбор.

Все тот же 1956-й.
Послушаем Режиссера, он делится своими мыслями.
«..я всегда испытывал, пусть даже незаконное, но искренне увлечение драматургическим материалом» (Товстоногов, с.84). Пьеса увлекла = «эта пьеса заселяла мой внутренний мир, лишала меня покоя, будила какие-то образы…» (Там же). Режиссер фиксирует: есть внутренний мир, мир самого Режиссера (= человек). И есть внешний мир (; человек), в котором он находит материал. Тот самый материал, из которого он создает будущее, даже если это будущее – будущий спектакль, действие, ограниченное сценой.
Но что значит найти материал? – выбрать.
Один выбор, его-то и делает Режиссер, фактически это создание представления о самом себе. Представление самого себя, пусть даже в мыслях, наедине с собой. С точки зрения философа, это ответ "на такие фундаментальные вопросы, как: «Кто я?», «Откуда я пришел и куда иду?»" (Турчин, с.287). И другой выбор, в ходе которого идет поиск материала для внешнего представления Режиссером самого себя. Упрощая, внешнее представление внутреннего представления, между ними возможно, даже неизбежно некоторое  расхождение, разрыв. Драматургический материал – та основа (матрица), на которой Режиссер представляет самого себя, возникает его «я», выведенное во внешний мир. Оформленное определенным образом и выведенное во вне, если угодно, выставленное на показ. В итоге другие люди (= зрители), а это и есть внешний мир, могут наблюдать представление Режиссера о самом себе.
встречаются, таким образом, два выбора.

Что происходит в процессе второго, именно второго выбора?
«…многие из нас, и я сам, слишком легко и слишком готовно миримся с произведениями…» (Там же, с.85). Готовно = готовы, заранее, уже настроены. Миримся «только потому, что они не хуже других» (Там же). Они = произведения, пьесы, что здесь плохого? Приходится идти «на компромиссы, опасные не только для нашего собственного творческого движения» (Там же). Не будет режиссерских находок (= скрытый и особый смысл), под вопросом окажется другое будущее – драматургии, самого театра.
Времена, когда режиссер представлял драматурга, давно прошли.

Режиссер представляет самого себя, имеет право, и вдруг он слышит:
«Разве мы берем к постановке средние пьесы потому, что нам не хватает понимания, смелости или элементарного литературного вкуса?» (Там же). Да, мы копаемся в материале, пытаемся выбирать. А в итоге понимаем, выбора нет. Приходится идти «на заведомую сделку с самим собой» (Там же). В самом деле, если все пьесы – средние пьесы, то какой смысл выбирать, выбора нет. Внешний мир, куда мы поневоле должны обращаться, лишает нас выбора. А мы уже готовы согласиться, принять, мы же готовы к компромиссу.
Есть выбор вне человека – и есть выбор внутри самого человека.
Эти два выбора разделяются, как происходит это разделение? Довольно просто, сколько раз мы все, каждый из нас, участвовали в этом. Я готов = понимание + смелость + вкус. И будет достойная пьеса, я удивлю мир. Но что представляет собой этот данный нам мир? Ограниченность выбора, мир, сам мир не готов. Мы разделяем = защищаем свой внутренний выбор, свой внутренний мир. А если есть защита (такую защиту психологи иногда называют чертой ), то наш внутренний мир останется неизменным. Мы полагаем, что таким способом поднимаем, хотя бы приподнимаем, себя над внешним миром, становимся выше его. Но неужели мир, большой и требовательный, останется равнодушным к такому возвышению, захочет ли и он подниматься следом. Или,  напротив, захочет опустить слегка зарвавшегося режиссера.

Что же в итоге мы принимаем?
Как видим, в ткани размышлений Режиссера – интереснейший момент: наше поведение предполагает компромиссы. Вернее, компромиссы и есть наше будничное поведение (; вся жизнь). Куда денешься, от взаимных уступок, особенно мелких, не уйти, на них держится жизнь. Но, однажды начавшись, эти уступки постепенно распространяются, захватывают все больший круг людей, подчиняют. Результат? Нечто среднее, средний уровень, средняя пьеса. Если продолжить, средний человек. Внешний мир = средний человек. Но верно и обратное, если средний человек заполняет мир, весь мир усредняется. Возникает простая норма, быть средним = быть не хуже других, привычно следуем ей, ревниво следим.
Что делать тем, а это и есть наш Режиссер, кто желает быть лучше, выше?
Захотел оторваться от коллектива?

2.
Очевидный вывод: «…все более настойчиво и ощутимо не хватает современных драматургических произведений» (Товстоногов, с.85). Что здесь? – чувство тревоги, но не только. Цепочка от драматурга – через режиссера – уходит к актеру. В итоге на сцене «появляются вместо живых и каждый раз новых людей их примелькавшиеся и тусклые изображения…» (Там же). Можно представить раздражение Режиссера, еще бы, он не хочет быть средним, но ему не дают вырваться из объятий усредненности (посредственности?). Отсюда его критический настрой, даже некоторая резкость. Возможно, потому он завершает характеристику образов, бытующих на сцене словами: «…их наспех тиснутые двухмерные копии» (Там же).
Снова появляется двойка. Почему все-таки двухмерные?

Кажется, очевидно, минимум, дальше просто некуда.
Но есть близкая аналогия, хотя и зарубежная, «одномерный человек» Герберта Маркузе, здесь уже действительно, дальше некуда. Но до него, одномерного, еще изрядно, соответствующий труд Маркузе появился лишь в 64-м. Нет, пока мы пребываем в 56-м, даже благополучно забытой классики: «Советский марксизм. Критическое исследование», оно увидело свет в 58-м. Впрочем, дистанцией в восемь лет можно пренебречь. Почему возможна столь сомнительная операция? Переломное время, Советский Союз уже вступил в это время. Запад еще только готовится, но скоро догонит, обгонит.
Два мира, два критических настроя, куда мы без них.

Оба мира на рубеже новых возможностей.
Такой вывод напрашивается из размышлений двух деятелей культуры. Каковы они, эти возможности? Маркузе верен себе, новая наука и техника (= новый уровень), а значит, пора заняться инстинктами. Это значит, наше «…тело может стать самодостаточной целью, труд в состоянии превратиться в свободную игру человеческих способностей» (Словарь, с.403). Играть своими способностями, да кто бы не хотел этого. Но есть средний человек, неужели играть средними способностями, кто бы объяснил, что это такое?
Допустим, каждый «играет» теми способностями, какие ему даны.
Хотел бы «играть» свободно, что мешает?
Маркузе: общественный контроль. Контроль со стороны общества = процесс, процесс усиления. Усиление общественного контроля преобразовало сам контроль, теперь под этим обозначением выступает репрессия. Почему контроль превратился в репрессию? Необходимо сохранять существующий социальный порядок. А его-то, почему необходимо сохранять, неужели потому, что выросли способности? Но каким образом могут вырасти способности, даже если речь идет о средних способностях. Человек в среднем, не слишком сильно изменился, со времен той же античности. Остается единственная возможность – новая техника (+ новая наука). Если это верно, то техника – это усиление способностей человека. А новая техника позволяет резко усилить самые обычные, средние способности.

Итак, в новых условиях средние способности (или выражаясь несколько иначе, средние люди через свои способности) осуществляют мощное давление на социальный порядок. Но Запад пока благоденствует, порядок поддерживается. Значит, нашелся подходящий ответ, какой это ответ? Мнение Маркузе, машинная цивилизация сформировала «одномерного человека». Не стоит морщиться. Это обычный человек, теперь объект «духовного манипулирования с пониженным критическим отношением к социуму» (Там же). Ему не до критики. Одновременно, но может быть, прежде всего, он включен «в потребительскую гонку» (Там же). Если включен в гонку, неистовый участник гонки, какие способности ему требуются? Действительно, можно говорить лишь об одном измерении. С другой стороны, если это бесконечная гонка, то и увеличивать способности можно сколь угодно долго, бесконечно.
Вопросов, как всегда два.
Какие способности увеличивает человек, захваченный гонкой? Действительно ли, человек может увеличивать свои способности бесконечно, ведь сам-то он – существо конечное?

Вернемся к Режиссеру.
В какую гонку хотел бы включить наш Режиссер нашего человека.
Особенно если речь идет о потребителе средних пьес, то есть о среднем человеке? По крайней мере, просматриваются, этого и следовало ожидать, два возможных ответа. Один ответ, или подход, связывается с самим произведением. Их немало бродит по нашей упорядоченной жизни, телепередачи, фильмы, книги, спектакли. Конечно, сразу вспоминаешь авторов «Чапаева», братьев Васильевых: «Чапаев был живым, подлинным человеком…» (Товстоногов, с.87). Но жизнестойкость обрел не просто живой человек Чапаев, а фильм об этом человеке, почему? «…авторов волновала большая и сложная тема прихода человека в революцию» (Там же).
Вся страна, большая и малая, увидела приход человека в революцию.
И что, ударилась в революцию? Подростки, те мечтали поехать в Испанию, сразиться с фашизмом. Но сразиться пришлось не в Испании, а на собственной земле. История страны превратилась в ряд больших событий (= больших тем), Великий перелом, индустриализация, коллективизация, Вторая мировая. Уже не просто ряд больших событий, но ряд великих побед, от победы к победе, победители.

Прошло почти тридцать лет, если отсчитывать от 29-го, после последней войны, 11 лет.
Появились подростки, не знавшие войны. Тоже победители, выросли вместе с победой, она вошла в их сознание. Разве можно победителям успокаиваться, нужен еще какой-то, очередной переворот. А что они видят на экране (видимо, и на сцене)? «Появилась целая серия фильмов о замечательных деятелях русской культуры» (Там же). Нужны ли они? Наверное. Но есть книжная серия, «Жизнь замечательных людей», полезная, поучительная. Сравнение подводит к выводу: "…наше кино, в большей своей части осталось киносерией «Жизнь замечательных людей»" (Там же). Осталось, а должно было предстать «крупными кинопроизведениями, живущими собственной жизнью» (Там же). Рождение, дальше самостоятельная жизнь. Режиссер – родитель, дает, если можно так сказать, путевку в жизнь. А большому произведению иного и не надо, проживет.
3.
Что значит самостоятельная жизнь пьесы?
На примере Корнейчука, «Крылья», на темы современности.
Пьеса, которая не «спустилась со сцены в зрительный зал». Далее, не «продолжила свою жизнь за порогом театров». И, наконец, не «стала почвой для значительных творческих поисков театральных коллективов». Если перевернуть критическую характеристику, то самостоятельная жизнь пьесы = Пружины + Психология + Преемственность, в итоге, Классика. Или на обычном языке, родительская роль, почет, слава, кто-то будет удовлетворен, а наш Режиссер?

Товстоногов не останавливается, следуют конкретные примеры.
Сначала фильмы, «Неоконченная повесть», «Урок жизни», ряд примыкающих к ним других фильмов. Их направленность – полемика «с монументальностью», не все же крупные формы, увлечение бытом. Отсюда и потери – «отступление от мужественного лаконизма», «уступки чувствительности», даже желание «припудрить человеческие чувства» (Товстоногов, с.88). Тенденция морализации проникла и в театр. Пьеса «Ошибка Анны», больной вопрос «нашей действительности». Но если присмотреться, что в ней, «кроме наивной и грубоватой морали: нехорошо пить» (Там же). Кто не поймет этой простой жизненной правды, найдутся и такие, пренебрегут, того ждет неизбежность, «жизненное крушение». Добавлю от себя, если в жизни есть неизбежность вообще, должна быть неизбежность и такого рода.
Если кто-то идет вверх, должен быть кто-то, идущий вниз.
По крайней мере, кто-то должен остановиться, иначе карьеристу не взойти. И кто-то, такой найдется обязательно, охотно начинает гонку, гонку к вершине. Почему бы и нет, ведь конец-то зрим, представлен в виде самой грубой и сильной, в смысле ощущений, реальности.

Снова к грубоватой морали.
Подобная мораль хороша в басне, для басни. А здесь спектакль, часы, проведенные на спектакле. И в конце осознание, зрителем – был представлен «текст плаката». Это значит, очередная резкость, театральное представление сведено «до уровня простого назидательного лозунга» (Там же). Естественно, мы не можем принять такое понимание искусства, хотя бы потому, что оно противоречит нашим традициям. Но главное, такое понимание «спорит с нашей мечтой об искусстве, способном переделывать человека» (Там же). Кто они, люди взявшиеся переделывать людей, обыкновенные инженеры человеческих душ. Видимо, здесь и скрывается сверхзадача нашего Режиссера (+ искусства).
Переделывать человека, руки, ноги, сердца?

К счастью, есть другие пьесы.
Конкретно, пьеса Розова «В добрый час». Недостатки? Есть, не в этом дело. Важно другое, в этой пьесе чувствуется творческое «следование великим традициям» (Там же, с.91). Активность, искания, творческие открытия, все это есть. Поэтому, хочет того автор или нет, он своей пьесой противостоит другим нашим драматургам, «которые пытаются говорить о новых и еще невиданных процессах переустройства человеческого сознания» (Там же). Невиданные, значит, не укладывающиеся в привычные рамки. Но вот эти новые процессы и хотят стиснуть «хрестоматийными правилами сценического сюжета» (Там же).
Руки, ноги, даже сердце, оставим генетикам.
Но сознание, вот сюда мы вторгнемся. Кто нам разрешил? Чистота намерений.

Допустим, можно переделать сознание, допустим, удалось.
Но что дальше? Где здесь конечная остановка, она не предвидится. Да и может ли быть здесь такая последняя остановка. Каким бы совершенным ни было человеческое сознание, ему всегда может быть противопоставлено еще более совершенное, мы же утверждаем – познание бесконечно. Следовательно, когда-нибудь снова возникнет задача переделки уже переделанного сознания. Поэтому призыв начать переустройство человеческого сознания означает начать гонку, пусть даже в исторической перспективе. Можно представить картину (апокалипсическую?), сравнительно небольшая группа людей воплощает мечту об искусстве, «способном переделывать человека», то есть начинает бесконечную гонку. Кто будет вовлечен в эту гонку? Инженеры человеческих душ или те самые человеческие души?
Если одномерный человек – участник потребительской гонки?
В какой гонке предлагается участвовать нашим людям? Ну, конечно, речь идет о высоких духовных ценностях, не смотреть же на загнивающий Запад. Но нужна ли здесь гонка, когда речь идет о духовных ценностях? Можно предположить, что любая цивилизация, даже самая мирная, рано или поздно начинает гонку, куда-то устремляется. Но еще вернее предположить, что сама цивилизация означает начало гонки. В таком случае, цивилизация = гонка. Уйти бы в отрыв, но варвары сразу бросаются вдогонку, им не духовных ценностей, им бы мечи поострее да врагов побольше.
Им нужна победа, одна победа.

Мечта о переделке сознания, Режиссер ведет речь о своей режиссерской гонке.
Вот уж, действительно, это бесконечная гонка. Для отдельно взятого Режиссера гонка заканчивается с уходом из жизни. Не беда, найдутся преемники, поднимут знамя. Может ли у такой гонки быть конец, если да, как этот конец можно представить? Хотя бы чисто логически? Пока, несомненно, другое:
не только техника есть усиление способностей человека?
и если средний человек ухватится за эти другие возможности, куда он их направит?

И в заключение.
1.
К чему идет Режиссер? К пространству выбора.
Если есть такое пространство, есть выбор. А если наш выбор оставляет равнодушными всех, то нужно сменить пространство выбора. Если коротко, нужно задать координаты этого пространства. Самый простой способ обретения пространства – полюса. После того, как заданы полюса, ты оказываешься в некотором пространстве, его можно осваивать, благоустраивать, даже расширять.
Хорошо, если эти полюса ты задаешь себе сам.
А если их задает кто-то другой, какая-то внешняя сила.
Неужели нужно подчиниться этой внешней силе? Смотря как воспринимать эту внешнюю силу. Скажем, Вайян воспринимал Сталина, не реального человека, а созданный им образ, как источник. Он черпал из него, в том числе, и беспощадность. Но от этого он сам не становился полюсом, только носитель некоей силы, которая была направлена на другой полюс. Была направлена, есть что-то грустное в этом. Он не грустил, ведь он был силой. И вдруг утратил силу, мгновенно ощутил собственное бессилие, и, что несравненно хуже, ощутил себя жалким.
Тут кто хочешь, заплачет.

Неужели это пример переделки сознания, совершенной самим человеком.
Тогда это жуткий пример. Удалась ли ему обратная переделка? Вряд ли. Если он и мог жить дальше, после 1956-го, то лишь благодаря общественной среде. Он не мог «принять все, что угодно» (Беттельгейм, с.77). И общество не настаивало, чтобы «он мог принять все, что угодно» (Там же).

2.
Но Товстоногов, он-то, почему призывает к гонке?
На словах, лишь к переделке человеческого сознания? Ответ, кажется, очевидным. На дворе 56-й.
На трибуну вышел самый обыкновенный человек, правда, то была трибуна 20-го съезда КПСС. А человеком был дерзкий Никита Сергеевич. Но, действительно, самый обыкновенный человек. И вот этот человек совершил неслыханное, одним своим докладом он переделал всех людей, по крайней мере, в СССР. Мы стали другими, все наши прежние достижения – мелкие дела. Надо что-то делать, дела, свершения, достижения, не меркнущие на фоне того достижения, которое совершил мужественный человек на трибуне. Если не подвиг, то хотя бы прорыв, к новому взгляду на мир, к новому человеку.
Вот каким должен быть советский человек.
Но 20-й съезд еще не состоялся.

В этом все дело. Журнал, на страницах которого выступил Режиссер, подписан в печать 25 января 1956-го. То есть ровно за месяц до выступления Первого секретаря КПСС. Освобождение (+ смятение) еще впереди. Жизнь продолжается, по большому счету, все та же жизнь. Берии нет, что с того, его победители включились в большую гонку, нужно прорваться к вершине, нужны веские аргументы. Но ровно за месяц до 25 февраля Режиссер представил свое кредо. Требовалось немногое, нужны подходящие инструменты. Его опередил другой человек, он уже располагал всеми необходимыми инструментами.
С чего он начал? С веры, то есть подходящий материал был.
Еще он перенес гонку в космос. Да, для того, чтобы начать гонку, нужнее не только подходящий человек, нужно подходящее место. Иван Грозный разделил страну на две части, начал строительство монастыря. Петр учел опыт, ринулся к Балтике, там будет город заложен. Ленин, начнем с России, должна же где-то начаться мировая революция. Хрущев вышел в космос, чей спутник над нами. Что оставалось Горбачеву, революция продолжается.

Литература:

1. Беттельгейм Б. Просвещенное сердце // Человек, 1992, № 2.
2. Гринберг И. Николай Тихонов // Наука и жизнь, 1966, № 9.
3. Тихонов Н. Стихотворения // Наука и жизнь, 1966, № 9.
4. Товстоногов Г. Человек или его копия? // Театр, 1968, № 2.
5. Турчин В.Ф. Феномен науки. – М.: Наука, 1993.
6. Новейший философский словарь. – Мн.: Изд. В.М. Скакун, 1998.
7. Разумный В. Искусство правды и высокой идейности // Театр, 1957, № 1.
8. Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь: книги шестая, седьмая. – М.: Текст, 2005.