Анархизм Толстого как выход из квадратного ужаса

Глухая ночь 1878 года. Последняя треть XIX века. Россия. Маленькая станция, где путник может переночевать в ожидании поезда. Пятидесятилетний человек, знаменитый писатель, трудоголик, увлеченный устройством любимой родовой усадьбы, собственной семьей, обучением крестьянских детей, посадкой леса, разведением свиней и проч., просыпается из-за ночного кошмара. Это состояние он будет с содроганием вспоминать всю жизнь.

 В руки ему попадается книга, которую всегда кладут на таких станциях в качестве чтения. Самого безопасного, рекомендованного, несоблазнительного, душеспасительного чтения, которое только можно вообразить. Евангелие. Благонамеренней только гимназический «Закон божий». Этот человек до сих пор толком не читал евангелия, как и другие люди его (и нашего) круга. Если бы не эта ночь, возможно, и не прочитал бы.

 Теперь он начинает его читать, со своей бескомпромиссной привычкой все мысли и явления самому додумывать до конца, не следуя устоявшимся общественным ярлыкам.

 И получает инсайт.

 Тексты евангелия, с их радикальными нравственными требованиями, радикальным неприятием всего внешнего и условного («не человек для субботы, а суббота для человека»), неприятием общественной иерархии (Учитель демонстративно предпочитает «первым» - интеллектуалам-идеологам, фарисеям - «последних», презренных и\или необразованных проституток, мытарей, детей), удивительными прорывами в космополитизм и общечеловеческое - оказываются ему невероятно близки. Хотя им почти две тысячи лет – они чем-то гораздо ближе ему, чем большинство современных ему текстов и концепций. А значит, он, Лев Толстой, христианин. Оказывается...

 В качестве бонуса: теперь возможна вера в Отца, а значит - и опора под ногами. Потому что ужас ночного кошмара был выражением жуткого, болезненного ощущения бессмысленности жизни. Несмотря на посадки леса, обучение детей, литературное творчество. Ужас во сне был «квадратный». Жизнь завершенная, квадратная: гениальные книги написал, славы добился, женился, детей нарожал, деревья посадил, крестьянских детей научил читать – и потерял смысл жизни, опору. Теперь жизнь обретает смысл, цель, достичь которую и «обесцелиться» невозможно.

 * * *

 Разумеется, Толстой, идентифицировав себя как христианина, стал додумывать евангельские положения до конца. Вспомните: «Не суди да не судим будешь», «Прощай до семижды семи раз», «Любите врагов своих», «Не употребляй всуе имя Господа (не клянись)», «Ненавидящий брата убивает его в сердце своем», «Блаженны нищие духом», «Легче верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому в царствие небесное», «Несть ни эллина, ни иудея»...

 Додумав эти положения до конца, он получил в итоге, что государство - вещь антихристианская. Все государственные установления – суды, где заставляют приносить присягу и судят, тюрьмы, куда посылают людей вместо того, чтобы прощать, армии, где заставляют убивать подданных других государств, патриотизм, утверждающий примат национального и ненависть к «врагам внешним», и само государство, а также освященные традициями мясоедство, предполагающее убийство животных, семейное насилие, стремление к богатству - антихристианские, преступные вещи, мешающие человеку нравственно развиваться. Ну и до кучи - православная церковь, освящающая их.

 Потом Толстой говорил, что его анархизм, пацифизм, космополитизм и вегетарианство надо понимать как приложения его христианства к разным сторонам жизни. Можно добавить еще идеи ненасильственного сопротивления («не противься злу насилием»), позже гениально реализованные Ганди и ставшие рутинной практикой многих общественных кампаний: голодовки, бойкоты, приковывания, письма протеста... И еще - опрощение в быту, отказ от излишних благ, кроме самых необходимых. В итоге получим весь джентльменский набор современного нонконформиста. Только тогда он еще был не джентльменским набором, а личной пульсирующей мыслью.

Анархизм: Толстой отвергал преступные образования государство, суды, присягу, полицию, тюрьмы, армии.

Пацифизм: Толстой и его последователи инициировали практику отказа от воинской службы по убеждениям, а поскольку за это полагался тюремный срок, Толстой стал также зачинателем правозащитного движения в защиту отказников.

Анти-патриотизм, космополитизм: разоблачал преступность милитаристского патриотизма, навязываемого элитами своим народам. В последние годы, осознав себя как христианина, вел жизнь «гражданина мира», находя братьев по разуму в лице Лао Цзы, Торо, Ганди и пр. С живыми общался, мысли ушедших включил в хрестоматию. Поддержал рождение эсперанто. Вместе со своим соратником Владимиром Чертковым отправил преследуемых за отказ служить в армии духоборов в Америку.

 ...В сознании «обычного человека» имя Толстого прочно ассоциируется со школой, с висящими над головой тяжелыми томами «Войны и мира», которую, хочешь не хочешь, надо сдавать. В общем, вовсе не с бунтарством. Толстой так же, как и Христос, проглочен, переварен и выставлен на щит государством, он прочно входит в школьные программы (царские, советские и современные), стал благонамеренной рекомендованной книжкой, которую поэтому никто и не читает, прекратился в обязательный портрет в кабинете литературы.

 Но насколько же бунтарскими должны были быть статьи, которые, выйдя из-под пера этого «главного классика» (если поэт, то Пушкин, если писатель, то Толстой), не печатались особо ни при царской, ни при советской власти. Которые и спустя век невозможно представить в школьной программе, и которые никогда не войдут в чтение, рекомендованное Министерством образования. Я говорю прежде всего о статье «Христианство и патриотизм» , которую, в отличие от Министерства образования, горячо рекомендую всем патриотам, считающим себя христианами.

 Конечно, всегда может найтись лазейка: «А Толстой не христианин, его православная церковь отлучила». Но ведь Иисуса не отлучили. А, как ни крути, Толстой действительно прилагает христианские положения к государственному патриотизму и войнам. После «Христианства и патриотизма», казалось бы, надо или лукавить, или честно выбирать одно из двух. Неудобно? Тогда лучше не читать.

 «Христианское государство, говорили мы, вступающее в войну, для того, чтобы быть последовательным, должно не только снять кресты с церквей, самые церкви обратить в помещения для других целей, духовенству дать другие должности и, главное, запретить евангелие, — но должно отречься и от всех тех требований нравственности, которые вытекают из христианского закона…»

 О патриотизме: «Чувство это есть, в самом точном определении своем, не что иное, как предпочтение своего государства или народа всякому другому государству и народу… вполне выражаемое немецкой патриотической песней: "Германия, Германия превыше всех"… чувство это очень желательно и полезно для правительств и для цельности государства, но … (оно) вовсе не высокое, а, напротив, очень глупое и очень безнравственное; глупое потому, что если каждое государство будет считать себя лучше всех других, то очевидно, что все они будут не правы, и безнравственно потому, что оно неизбежно влечет всякого человека, испытывающего его, к тому, чтобы приобрести выгоды для своего государства и народа в ущерб другим государствам и народам…»

 Итак, создание идеологии толстовства и идей, давших наряду с гандизмом, толчок к распространению в цивилизованном мире идей ненасильственного сопротивления, пацифизма, космополитизма, вегетарианства и проч. - результат случайного попадания Толстому в руки Евангелия?

 Да нет, конечно, началось все на самом деле раньше. Вообще подозреваю, что идеология, к которой склоняется человек, тесно связана с устройством его сознания, эмоциональными особенностями и любимыми внутренними проблемами. Фашизм рождается из ксенофобии, боязни чужих, страха, что чужие отнимут что-то. Тоталитарный, уравнительный коммунизм – страх своей несостоятельности, «единица - ноль», ненависть к богатым, зависть. И любая государственническая идеология – неверие в себя/недоверие к остальным людям, маниакальное желание жестко контролировать ситуацию. А анархизм (ну как не похвалить родной шесток) – это, в идеале, ненависть к любым оковам, ограничениям, условностям, установлениям, принимающимся на веру. Психологически анархизм соответствует не некоей заморочке, а наоборот - свободе от заморочек.

 Толстого как писателя можно не любить, но невозможно не заметить стремление автора углубляться и углубляться в искренность (=истинность). Возможно, вы помните сцену из «Войны и мира» - оперная сцена глазами юной Наташи Ростовой. Наташу поражает происходящее на сцене - куча несообразностей и фальшивостей, которые остальные как бы договорились не замечать. Это, в общем, невинные и привычные театральные условности – герои поют вместо того, чтобы нормально разговаривать, и притворяются при этом, что разговаривают, юную героиню играет старая и толстая примадонна, картонные деревья изображают лес и так далее. И вряд ли реальная барышня стала бы так реагировать на них. Скорее, это типичная реакция ребенка, который может невинно воскликнуть: «Мам, а король-то голый!» - не желая никого обличить, просто еще не умея не замечать подобных вещей, и не зная, что их следует не замечать.

 ...Только, в отличие от абсолютного большинства людей, которые проходят эту стадию «замечания», благополучно ее минуют в угоду «обществу», и затем уже разучиваются замечать и живут по указке социума свою стандартную жизнь, Толстой был таким ненормальным, нестандартным ребенком, который так эту стадию и не миновал, не научился видеть отсутствующее платье на короле.

 «Один не говорит той правды, которую он знает, потому, что он чувствует себя обязанным перед людьми, с которыми он связан, другой — потому, что правда могла бы лишить его того выгодного положения, посредством которого он поддерживает семью, третий — потому, что он хочет достигнуть славы и власти и потом уже употребить их на служение людям; четвертый — потому, что он не хочет нарушать старинные священные предания, пятый — потому, что он не хочет оскорблять людей, шестой — потому, что высказывание правды вызовет преследование и нарушит ту добрую общественную деятельность, которой отдается или намерен отдаться..». «…Только бы люди говорили то, что они думают, и не говорили того, чего они не думают…» Всегда есть возможность говорить то, что действительно думаешь. И почти всегда есть оправдание, почему это можно не говорить.

 В толстовских произведениях часто смерть - как бы реактив, обнаруживающий все фальшивое и все истинное. В «Детстве, отрочестве, юности» умирает мать юного героя, и он невольно, почти против желания подмечает, кто и как, включая себя самого, скорбит - то напоказ, то безудержно, то глубоко внутри, продолжая свою работу, плача только наедине с собой и близкими. Спустя какое-то время его царапает и ранит фальшь в своих же собственных стихах, которые нужно было написать к бабушкиным именинам – «и любим, как родную мать». Мать умерла, бабушка, богатая московская барыня, не является для детей близким человеком. Все это знают, и все хвалят стихи. Так надо, это стихи к именинам, правда не требуется. Он чувствует фальшь один.

 Наверное, гениальность и состоит в таком детском неумении подстраивать свое видение той или иной сферы под общепринятое мнение. Дело в бессознательном выборе сферы. О выборе Толстого мы знаем, так как он интересовался своим развитием и часто описывал его – в книге «Детство, отрочество, юность», в дневниках. Благодаря им понятно, что он с самого детства интересовался «человеческими установлениями» и остро замечал все условности, уловки, фальшь, обычно воспринимающиеся как должное. Это свойство было, видимо, врожденным и неудобным, и в юности Толстой даже пытался его игнорировать - быть как все, быть светским человеком, своим в обществе, «комильфо». Но ничего не вышло, внутреннее устройство мозгов, заставляющих замечать и додумывать вещи до конца, оказалось сильнее. Именно поэтому этот бывший военный стал одним из создателей пацифизма и прочего, превратившегося нынче в «символику», продающуюся в вокзальных киосках… Ну да, сами альтернативные движения, группы, могут, развившись и окрепнув, выступить в роли социума, предлагающего готовые стандартные решения и позиции на все случаи жизни. Парадокс: ведь, казалось бы, в такие группы или движения стекаются люди с независимо оказавшимися близкими убеждениями – но на практике в любом движении наряду с развитием, добавлением идей и вместо него обязательно находятся желающие просто пережевывать их одними и теми же словами и ритуализировать жизнь, устанавливать «оппозиционный дресс-код». И в толстовстве такое было: главное - чтобы рубаха-толстовка, борода и босые ноги... Независимость, способность к свежему взгляду тесно связаны с искренностью, очень редки и, в общем, опасны – не угодишь большинству в тусовке, окажешься один.

 Это рабство, эта зависимость мысли – прямое следствие страхов, восходящих к древнему страху быть изгнанным из стада. Слово «рабство» применительно к общим предрассудкам, считающимся высокими идеалами (например, к тому же патриотизму) всплывает у Толстого постоянно. Сам он был одним из немногих людей, лишенных – или сознательно лишивших себя – подобного страха, и в этом смысле освободившимся, и в этом смысле действительно был анархистом. Ну, а за других это сделать невозможно – придется каждому самому…