Лекция в Рождество

Отец Ивана Егоровича был становым в большом селе Боровое Вятской губернии. А Ириней Львович родился в этом же селе в семье священника.
 Иван показывал способности, кончил гимназию в Вятке, поехал в Петербург, отучился на историческом, стал писать, вошел в моду. Публика, приученная в те годы к карнавальным подменам искусства и жизни, была наслышана о перипетиях его романа с Надеждой К., бывшей родом из тех же мест. Подростками они вместе удили рыбу, когда он приезжал на каникулы. Он сделал ее героиней своей нашумевшей пьесы. Ее муж был промышленником, и что-то вроде салона получалось по пятницам из их огромной, парадной и полупустой петербургской квартиры.
 Иван Егорович перед самой войной почувствовал вдруг влечение к православию. Его рукоположили в священники незадолго до февральской революции, и это уже прошло почти незамеченным той публикой, которая еще недавно так жадно ждала его новых книжек.
 Но за февралем пришел октябрь, начались скитания, болезни, заботы о тепле и пище, и религиозное чувство стало вновь исчезать, уступать место смутной тоске. Трудно нашелся заработок - выездные лекции о борьбе классов.
 В Боровое он приехал с лекцией о Парижской Коммуне.
 Его радушно встретил председатель волкома, товарищ детства, сын отца Льва, Ириней. Огонек безумия тлел в его маленьких черемисских глазках, угадывался в размашистой походке расстриги.
 Отца Льва не было уже в живых. В церкви с отбитыми крестами стал клуб. Ириней Львович был возбужден и как будто бы пьян.
 Смеркалось, когда они вдвоем вошли в клуб. В углу кучей лежали дрова. С высокого закопченного потолка свисала лампа со свечой, стояли лавки, ближе к алтарю - стол, накрытый плюшевой светло-красною скатертью.
 Он узнал эту скатерть только после первой стопки, и самогонный дурман разом отхлынул. Сколько раз тонкие пальцы сплетали и расплетали эту бахрому. Тогда они часто сидели летними вечерами на веранде в доме ее отца. Он вспомнил, что их имение, Афанасьевка, в двух шагах отсюда. А после второй неотвратимо стало всплывать и то, что всегда сидело на самом холодном дне его души. Уже давно до него добрался слух, что ее, возвращавшуюся поздно домой к ребенку, изнасиловал и убил пьяный матрос.
 Сторожиха принесла соленых рыжиков. Ириней смотрел прямо в глаза своим безумным взглядом расстриги. Его усатое опухшее бледное лицо покачивалось и плыло.
 Иван Егорович встал, удержав равновесие, и пошел к двери, чтобы глотнуть свежего воздуха и протрезветь.
 В темноте угадывалась дорога, сугробы и крыши ближайших изб. Дорога шла круто вниз. По этой дороге он ходил в Афанасьевку.
 Сейчас было только темно, холодно и безумно одиноко, и было невозможно представить, что когда-нибудь здесь опять начнется жизнь, люди будут влюбляться и просиживать летние вечера на веранде, за столом с плюшевой скатертью.
 Вышел Ириней, стал, пьяный, махать руками в разные стороны, показывая, где будет ферма, а где электростанция. Потащил по мерзлой дороге на другой конец села смотреть реквизированный сепаратор. Путешествие по утонувшему в черноте безлюдному, точно вымершему селу слегка отрезвило его, и огонек безумия точно пригас в нем на время.
 На обратном пути они вяло спорили о правах личности и свободе слова. Хмельной Иван Егорович, вспомнив свое писательское прошлое, счел своим долгом отстаивать этот демократический институт, а Ириней Львович, диалектически соглашаясь с ним в принципе, выводил необходимость цензуры на данном этапе.
 Когда они пришли, в церкви было уже человек десять-пятнадцать, и ждали лектора.
 Прямой, бледный, незаметно пьяный, Иван Егорович вышел к алтарю.
 Он начал действительно с Парижской Коммуны, но скоро в несколько прыжков добрался до той утлой, необъятно широкой, сожженно-черной равнины, посредине которой они сидели сейчас в одном из запустелых ее храмов. Несмотря на неожиданные переходы, речь его была связной и простой. Он всегда был хорошим оратором, но сейчас вновь почувствовал себя священником. Он помянул старого отца Льва, и ту церковь, что была здесь прежде, и всех убиенных в эти - как найти им слово? - эти годы, и призвал "товарищей" к смирению и братской любви.
 Какая-то женщина всхлипнула.
 Опять запьяневший в духоте, Ириней, положа тяжелую голову на руки, смотрел перед собой немигающим взглядом, в котором уже почти не было безумия, а была тупая тоска обреченного зверя.
 Иван Егорович закончил и пошел, ничего не видя перед собой, к двери, и стал там стоять в черном воздухе. По одному и тихо выходили из церкви слушатели. Маленькая старушонка поцеловала у Ивана Егоровича руку, и он почти бессознательно перекрестил ее.
 Подошел Ириней, положил ему лапу на плечи. Сказал: "Ваня, я тебя очень уважаю, а ты меня нет. Ты мне сегодня контрреволюцию сделал, а я тебя все равно люблю и уважаю".
 Иван Егорович почувствовал, что тоже любит Иринея, как родного брата. Обнявшись, они пошли в трапезную, чтобы помянуть отца Льва. Потом Ириней нежно уложил Ивана Егоровича на тюфяк, который валялся в углу, и даже прикрыл его какой-то ветхой ризой, а сам пошел по своим делишкам.
 Как только он вышел, Иван Егорович почувствовал вдруг страшное нетерпение и боязнь, что не успеет что-то очень важное. Он поднялся, выкрался из трапезной, вывернул на дорогу и пошел по ней.
 Мерзлая дорога круто брала под откос. Чернота плыла мимо. Вот и последний изгиб. Каким-то шестым чувством он узнал это место. То, что белеет рядом впереди - большой пруд. Старая ива на месте. А здесь были заросли ежевики. Это уже Афанасьевка. За прудом была темнота, но он угадывал в ней серые стены двухэтажного помещичьего дома с черными провалами окон.
 Он перекрестился и вынул револьвер - маленький, черный, неэкспроприированный, купленный в девятьсот восьмом году в Париже. Он вспомнил эту краткую, безумную, очаровательную поездку. Он поехал тогда в Париж за Надюшей…
 Несильная боль обожгла висок, красная пелена поплыла перед глазами, он решил, что убит, и скорее лег, чем упал, на промерзлую черную землю.
 Нет, не побег, помню, грех бежать от мучений… Всего лишь пригвоздил, приколол себя выстрелом к этому месту, заснеженному пруду, иве, ежевике, единственно возможным и нужным в мире, приклеил - как виньетку к гимназической тетради.

 *****
 Вот и все. А как потом радостно было тихо плыть, покачиваясь на мужицких руках, видеть сквозь красную пелену окрестности уже при белом свете, и чувствовать кругом, да, все-таки добрых людей. И уже почти знать истину, почти видеть сверху свое виноватое и счастливое лицо…