Шершень

Последние дни июля. Теплынь. Знойная тишина звенит в ушах, собаки не лают. Петух закричал, закудахтали, всполошились куры, промычала телушка им в ответ и снова тихо.
Хорошо и прохладно только здесь у реки. Мы устроились после сытного завтрака под прозрачной тенью деревьев. Слышен лишь назойливый хоровод пчел – за огородами сплошные пасеки. Тут кругом роятся пчелы, неутомимо кружатся на цветущей поляне. Катя побаивается пчел, поглядывает на них с опаской.
– Катя, не бойся, они не жалят того, кто хороший, – шутя, наставляет Володя. – Не маши руками. Пчела погибнет, если тебя укусит.
– А если тебя укусит, не погибнет?– прищурившись, и наклонив голову, спросила Катя.
– Еще как погибнет! Вот меня в прошлое лето шершень ужалил …
– Кто, кто тебя ужалил? Какой такой шершень?
– Ну, это такой большой пребольшой с огромным жалом, как у пчелы, только больше раза в три, как, допустим, великан пчел.
– Ого! Великан пчелиный! Он чо тоже ле-та-ет? – недоверчиво вглядываясь ему в глаза, протянула она.
– Еще как летает! – охотно заверил Володя. – Разгуливаю как-то я у себя здесь, во дворе, никого не трогаю, туда-сюда брожу в раздумье. Стог сена на дворе стоит огромный-преогромный, вровень с домом. Его соседи поставили; у них, видишь ли, места мало. Думаю, не плохая идея – свой дом написать, баню чтобы, огромный стог этот. Взял прутик – из сена вытащил, небольшой такой – и давай в стог тыкать без всякой задней мысли. И тут, откуда ни возьмись, шершень: как вылетел наперерез, и сходу, с прицелом на меня! Как я бежал от него – это надо было видеть! Рассказать, как здоровый мужик бежит от мнимого преследователя: на бегу руками закрываю глаза, втягиваю голову в плечи. Он за мной, гудит устрашающе, мотором, в сенях настиг меня, и не просто ужалил, а укол колючий в губу всадил. Такой силы укол!  Потемнело в глазах, боль пронзила всю голову. Я повалился на пол, с диким воплем, как раненный зверь. Кажется, даже потерял сознание.
 После кое-как поднялся, пошатываюсь. Чувствую, губа растет, разрывается от боли. Потащился я  к зеркал. На меня смотрело что-то ужасное: глаза налились кровью, губа вывернулась и доставала до середины носа, но продолжала расти, как на дрожжах. Состояние мое было, таким, будто меня ударили обухом по голове; мутило, тошнота подступала к горлу, голова кружилась.
Первым делом я решил, что надо вытащить жало.  Но  изображение мое двоилось, я ничего не мог разглядеть.  Только толстенная  тяжесть губы зависла высоко, мои зубы и десны открыты на показ, а глаза превратились в щелки. Адская боль распирала голову! Что делать? Я решил, что мне нужна помощь со стороны. Но  как идти по деревне со страшной головной болью, да с перекошенной физиономией?
Для начала я решил выпить водки, ну, чтобы обезболить процесс. Но водки под рукой не оказалось. «А, будь, что будет, спасать себя надо!» Поплелся, превозмогая боль к брату. Зря по дороге не попался никто, а то, наверняка,  налили бы, как юродивому.
Брат и тот меня не сразу узнал: «Где это тебя так угораздило?»
 Брат сообразив, что это могло быть только от укуса, стал заливать водку мне в рот через воронку, потому как я даже глоток сделать не мог. Губища мешала – я закидывал тяжелую голову, как человек с вечной улыбкой  или с открытым ртом. Но спиртное не брало. Видно, яд шершня был сильнее.
– Чо льешь то помаленечку!
– Хорошего всегда маловато,
 – Кашу маслом не испортишь.
 – Мало ли чего можно испортить,
  – Интересно было бы послушать, но лежачего не бьют. – Уже  шутил я  после первой воронки –  полегчало мне, конечно,  после своевременного наркоза. Подлечил меня брат, а то мог быть летальный исход. А тут можно сказать, полная анестезия.
У Виктора я пробыл до позднего вечера. Пошел я домой – дома и стены помогают. Брат дал мне шляпу, ну,  так на всякий случай. И  побрел я, на ночь глядя. Благо, было поздно, и я никого не встретил. Улица была пьяная, ночь темная и влажная, под мостом бурлила быстрая вода.
Когда я шел по знакомому мосту, уронил шляпу. Утром Виктор пошел проверить мое здоровье, и за одно свое поправить. Надо же ему было по мосту проходить – там же, где я вчера тащился. Увидел свою шляпу в реке, она зацепилась за корягу – сразу «догадался», что я утонул, и уже шел ко мне поминки справлять. «Настоящий друг» пришел во время, когда я чуть было богу душу не отдал: «Ты, Вовка, живой! А я уж напугался, что ты утонул! Там шляпа одна, а тебя нет. Вот он ты где! Здорово брат!» Обрадовался и я, что живой! Говорят, если два или три шершня ужалят, то человек может умереть. Неделю я ходил с опухшим лицом.
– Пап, а пап, а этот великан пчелиный улетел? Ну, шершень этот, – спросила Катя.
– Как же, улетел! Утром я нашел его в сенях, размером со стрекозу; теперь на окне засушенный лежит, правда, чуть уменьшился в размерах, усох.
– У-у! Я думала, он большой пребольшой, а он всего то со стрекозу, –разочаровано протянула Катя.