Царь-Север

 

 

               

 
                роман
                в трёх книгах
                из рассказов и повестей

 
 
 

                КНИГА ПЕРВАЯ

 
                _______________________
 
 


                КОЛДОВСКОЕ
 
                1

        В молодости мир казался краше и добрее, и вода казалась помокрее. Вода в Колдовском отличалась — добрым духом, целительным вкусом. И рыба там бродила забубённая — крючками питалась; молодцевато рвала тетиву и улетала стрелой, на прощанье помахавши хвостиком...
     Колдовское озеро околдовало парня с первого взгляда.
— Будем строиться, Марья! - Он подмигнул жене. - Готовь посуду. Топор в самогонке замачивать надо... Что хохочешь? Я тебе серьезно. Есть такая примета. Народная.
     Стояло погожее лето. Редкие дожди горстями сыпались – гасили золотистую жарынь.
       Радостно работалось, азартно. Молодость играла в каждой жилке, любовь кипела в каждой капле крови. Он строил дом. Что может быть прекрасней на земле — своими руками отгрохать свой дом? Топор спозаранку звенел. Жадно откусывал лишнее. Плескался в белой пене шумных щепок. Без устали махал стальными крыльями, улететь хотел под небеса. Вечерело. Молоденький месяц, накаляясь вдали, становился похожим на острое лезвие, вбитое в берёзовое облако, растущее на горизонте.
— Антоха! — шумели мужики, помогавшие строиться. — Ну тебя к лешему! Хватит!
Он весело скалился, стружку смахивал с головы.
— Давай закончим ряд!
Что — завтра дня не будет?
— А завтра мы другой рядок уложим и оконопатим мохом.
—Ну и дурной же ты, Антоха, на работу!
— А я не только на работу, я вообще дурной...
Мужики посмеивались. В вечернем воздухе ароматно пахло щепками. Бодрящей прохладой потянуло от озера. Соловей запел во мглистых липах, а мужикам померещился перезвон топора, гуляющего дальним тонким эхом. Заработались.
— Храборей! Ну, всё! До завтра! Мы поехали.
— Не проспите! — предупредил Антоха. – А то срежу с каждого по трудодню и даже по трудоночи!
Оставшись один, блаженно потягиваясь, Храбореев разделся догола, искупался в парном молоке: вода сияла, убелённая месяцем. Приготовив «солдатскую» похлебку на костре, он проворно опустошил кастрюлю.
«Эх! — улыбнулся мечтательно. — Хорошо бы смотаться к Марье, пошатать железную кровать! Но дворец мой кто будет стеречь?»
 Антоха открыл тайник. Достал фонарик, удочку. Накопавши червей под липами — заспешил на озеро. До темноты торчал на берегу. Поплавок уже не видно, а он — сидит, мечтает о житье-бытье в своем «дворце».
Костерок, догорая, развалился грудой самородков. Темнота обступила недостроенный дом. Купол небо становился ярче, выше. Отраженные звёзды на озёрной воде распускались лилиями. Туманец клубился в низинах — клубками светлой пряжи подкатывался к будущей избе. В тёмных липах соловей продолжал наяривать. Потом замолчал — может быть, обнимался, целовался с подружкой своей.
В тишине было слышно, как бьётся хрустальное сердечко родника — неподалеку от сруба. Ветер в липах изредка ворочался, поудобнее укладывался на ночь. Роса набухала на листьях, на травах, на цветах таинственной июльской ночи. Крупная, увесистая роса. Рано утром встанешь, руки сунешь в траву — полные ладошки нагребёшь и, улыбаясь, умоешься колдовскими росами. И так хорошо на душе, так отрадно кругом — горло перехватывало редким нежным чувством. (Эти минуты позднее представлялись минутами счастья).
Солнце красный плавник горячо поднимало из глубины Колдовского озера. В туманах на том берегу приглушенно фырчала машина – пробиралась по мокрой высокой траве, над которой уже сверлилась первая пчела, бесшумно перепархивала цветная бабочка. И появлялись помощники — закадычные друзья по рыбалке и охоте, друзья по заводу, где Антоха вкалывал до недавних пор.

                2

Первую страницу трудовой своей биографии Антон Храбореев накарябал в семнадцать лет. Работал учеником токаря на машиностроительном заводе; дорос до второго разряда, до третьего. Потом забрали в армию. Крупный, дерзкий парень — он служил в военно-воздушном десанте. Заматеревший, весёлый и отважный — вернулся в Тулу, где ждала подруга. Женился, и опять на заводе "блоху подковывал", получая гроши. Кроме премудрости токаря, освоил мастерство строгальщика. Металлообработкой занимался. Заочно поступил в политехнический, но вскоре надумал бросать.
-Зря! — огорчился ректор. — Ты башковитый парень, диплом не помешал бы.
- Семья! Когда учиться?
Так он оправдывал себя, и при этом постоянно выкраивал время для рыбалки и охоты. Многие знали эту слабину Храбореева. И ректор тоже в курсе был.
- Охоту держать — дом разорять. Знаешь такую поговорку? - задумчиво поинтересовался ректор.
-Да ну, - удивился Антоха.- Вон сколько мужиков дома свои  содержат, благодаря охоте. А у меня сызмальства к этому делу такая страсть…
Ректор не хотел его отпускать. 
-Наши пристрастия, - хмуро сказал он, - это наша судьба. Сначала бы выучился…
-Нет! - Храбореев улыбнулся на прощанье. – Я уже фундамент заложил!
  Антоха неспроста решил построиться неподалеку от Тулы — родители жили под боком. Пригожее местечко присмотрел он, обставленное громадными дремучими липами, которых было много раньше на Руси. Лапти, мочалки, рогожные кули, ложки и чашки — всё когда-то делали из липы. Кроме того — здешний рыбак это прекрасно знает — в липовых лесах дождевые черви водятся намного лучше, чем в любом другом лесу.
Мужики работали на совесть – ни одного погожего денька не упустили. За два с половиною месяца деревянный "дворец" около озера поднялся — просторный, светлый. Фигурные столбы поддерживали крышу над резным крыльцом. Декоративно убранный фасад – узорные причелины, полотенца, наличники, подзоры, свесы кровли и всё такое прочее, волнующее сердце даже издали. А уж когда ты в дом  зайдешь — перекреститься хочется на это благолепие. Душа поёт, глаза кругом порхают. И сразу понятно тебе: хозяин смотрит в будущее, думает большой семьей обзавестись.
Жили с красавицей Марьей — как в сказке. Достаток в избе, мир, совет да любовь.               
— Что тебе надо, — спрашивала Марья, как золотая рыбка, —
для полного счастья?
— Сына!
— Будет тебе сын!
— И дочка не помешает.
— И дочка будет!
Говорили весело. Ещё не знали: судьба в их планы внесла поправку. На здоровье жены сказались послевоенные годы; жилось бедово, голодно и холодно. Марья — врачи определили — сможет выносить лишь одного ребенка, да и то с трудом.

                3

Родился мальчик. Синеглазый, кудрявый, на ангелочка похожий. Храбореев, пока жена была в роддоме, знатное застолье закатил – ни еды, ни выпивки не пожалел. Крепко поддав на радостях, двустволку сграбастал и в предвечернюю мглу по-над озером стал засаживать выстрел за выстрелом. Горячие гильзы позванивали под сапогами... Старая, но всё ещё хорошая двустволка у него была – сработана в лучших традициях тульских оружейников. (Знакомый охотник подарил).
Никанор Фотьянович Усольцев, дядька, приехавший в отпуск из Мурманска,  неодобрительно сказал:
-Племяш! Да успокойся!  А то будешь в кутузке отмечать день рожденья сынка.
Сели за стол, посредине которого жизнерадостно сияла морда тульского самовара.
-Ну, что? – потирая руки, спросил хозяин. – Ещё чайку?
-Мне хватит, - сказал Усольцев. – А вы как хотите.
 В самоваре была водка – Антоха давно любил такие чудачества. Опять разлили «чаю» по стаканам. Выпили.
-Эх! - неожиданно воскликнул раскрасневшийся племянник.- А может, мне рвануть на Север? А, дядя Никон?
- Зачем? — удивился Усольцев. — От жены? От пелёнок?
-Нищета! - Храбореев стукнул кулаком по столу. - Нищета заколебала, дядя Никон!
-Чёрной икрой угощаешь… - Никанор Фотьянович обвёл рукою стол.- Всем бы так!
Племянник отмахнулся.
-Это не икра – это дробинки, - пошутил он.- Из патронов повыковыривал… А по большому счёту хвалиться нечем. Вот я и подумал про Север. Может, рвануть?
- Теперь куда? - отвечал рассудительный Усольцев.-   Надо парня воспитывать.
-Надо! – охотно соглашался Храбореев.- Воспитаю мужика. Защитника.
Пожилой сосед — Аркаша Акарёнок — коренастый, малорослый дядька, покачивая указательным пальцем перед носом Антохи, настоятельно советовал — уже не первый раз за вечер:
— Следом нужно второго рожать. Обязательно. Сразу надо. Пока молодой. Пока ещё порох в пороховнице...
— Успокойся, Нюра! Это — десантура! — Храбореев стиснул плечо соседа. — У меня столько пороху — тебе не снилось!
Аркаша Акарёнок скуксился.
— Отпусти, зараза, больно. Во, даёт! Как будто калёным железом прижег!
-Извини, я не хотел.
- Ну, Храборей! – Сосед потёр плечо.- Ну, лапы у тебя...
— Я ж говорю, пороху много. У меня с деньгами напряжёнка. - Антоха почесал потылицу и обратился к Никанору Фотьяновичу: - Ну, а как насчёт Мурманска?
-В каком это смысле?
-Там подзаработать можно, дядя Никанор?
-А чего ж нельзя? Конечно. Север всё-таки. Да только это же далековато. Жена тебя отпустит? Нет?
 Новый тульский самовар опустел и круглощёкая морда его даже словно потускнела от пустоты. Хозяин вознамерился было слазать куда-то в закрома – наполнить самовар, но приезжий дядька воспротивился.
 -Это уже будет пьянка. Зачем, Антон? Не надо. Пошли, подышим.
Вышли на воздух – на резное крыльцо. Покурили, поговорили, глядя в сторону озера, уже потянувшего на себя простынку из прозрачного тумана. Храбореев отстрелянную гильзу поднял – закатилась в тёмное, укромное место.
-А ты сюда чего, дядя Никанор? Неужели ко мне специально?
Усольцев был профессор, много путешествовал; в последнее время книжки сочинял о Русском Севере.
-Я проездом, - признался.-  В Ясную Поляну заскочить охота.
 -А кого ты там забыл? На той поляне.
-Графа Льва Толстого. - Профессор усмехнулся.- Навестить хочу. Давненько мы с ним не виделись.
Храбореев понюхал пустую гильзу.
- Да, - неохотно согласился он, пряча гильзу в карман.- Ты прав, дядя Никон. Мурманск — это далеко. Я семью не брошу. Но ничего. Не пропадём. Я и здесь придумаю, как зашибить копейку. Есть башка на плечах. Сморакуем.

                4

Эта мысль — о деньгах — постоянно свербела в мозгу. Антоха жадным не был, нет. Просто родители свой век прожили в бедности, вот и хотелось ему — из грязи в князи вылезти,  доказать себе и людям, что не лыком шит.
Никогда ещё так остро, как теперь, после рождения сына — болезненно так не думал Храбореев о деньгах: «Марью надо подлечить! Может, родит ещё парнишку или девку. Врачи говорили, в Москве можно капитально здоровьишко поправить. Были бы деньги, чёрт их подери! Где взять?»
И Храбореев пустился на браконьерство.
Раньше он и слушать не хотел о самоловных крючках – орудие варвара, который не столько ловит рыбу, сколько гробит; большая часть её срывается с крючков и погибает. А теперь он связался с какими-то матёрыми мужиками, которые спокойно всё дно реки обтыкивали такими самоловами – рыбе негде пройти. Новые дружки его не гнушались ни мелкой сетью, ни бреднем, ни тротиловой шашкой. Но всё это богатство – плотва, налим и щука, окунь, белый да красный карась – это богатство речной и озёрной воды. А сколько добра по лесам – по знаменитым тульским засекам – среди неохватных дубов и раскидистых клёнов, среди могучих ясеней, ильмов. Там тебе и волки, и лисицы, кабаны и лоси, выдры, зайцы, белки, чёрная норка, канадский бобёр… Там не только глаза разбегаются, там горячее сердце охотника в груди разбегается так, что пьянеешь на этих тульских засеках.
Промышляя тёмными ночами, Антоха ощущал в себе невиданный азарт контрабандиста, но угрызения совести не было; не для себя старался, для семьи – святое дело. Эти дармоеды, кто пристроился в тёплых конторах, они-то своим семьям обеспечили достойное житьё – у них зарплаты,  я тебе дам, какие, у них привилегии. А если разобраться:  что у них – пять рук, две головы? Что они – работают по тридцать пять часов без перекура? Да ни черта подобного! Пристроились к жирной кормушке, к хорошей зарплате, а тут как хочешь, так и вертись… Ну, вот он и вертелся. Таскал пудами рыбу; вёдрами тягал красную и чёрную икру. Мясо, шкура зверя – всё шло на продажу.
И деньги вскоре потекли к нему — зазвонистыми ручейками. Радовался, руки алчно потирал. Никогда ещё он не ворочал такими шальными деньжищами. Купил себе охотничий малокалиберный карабин – легкий, простой и надёжный, о котором мечтал много лет. Купил легковушку, правда, не новую, с пробегом, но ещё хорошую, с половины оборота «бьющую копытом». Гараж построил; дом обставил — на загляденье. Через армейских друзей справки навёл о старшине Ходидубе, о том, что любил повторять: «Успокойся, Нюра, это десантура». Ходидуб служил в Московском военном округе — лейтенант.
Храбореев — не с пустыми руками — смотался в Москву, встретил «ходячего дуба» и заручился поддержкой; взял адреса, телефоны. В столичной клинике договорился, чтобы Марью обследовали. Всё отлично складывалось. Он вернулся домой, и опять воровскими тёмными ночами где-то мотался, вертелся вьюном на озёрах, на реках. В глубине души осознавал: пора завязывать, а то уже дело стало попахивать порохом – то ли егерь, то ли рыбнадзор тёмной ночью стреляли в него.
И он уже хотел затормозить. Думал, вот-вот, ещё чуток озолотится — и шабаш. Но денег много не бывает — люди верно подметили. Не мог остановиться Храбореев. Рвал и метал, как чумной. И остановился только тогда, когда случилось непоправимое...

                5

Однажды поздней осенью мальчик проснулся в доме и никого не обнаружил рядом. Родители отлучились куда-то. Продрав глазёнки, мальчик вздохнул, но не сильно расстроился. Во-первых, он — самостоятельный «мужик» (отец внушал). А во-вторых, под боком у него надёжный друг, белоснежный «северный медведь» (Подарок Никанора Фотьяновича из Мурманска).
Плюшевый медвежонок имел в груди какое-то хитроумное приспособление — басовито рычал. В пластмассовых глазах крутились чёрные зрачки, похожие на пуговки. Медвежонок казался живым, настоящим.
— Северок! — сказал мальчик, зевая. — Доброе утро!
— Привет! — басовито рыкнул медвежонок с левым надорванным ухом, с коричневой подпалиной сзади.
Подпалина эта — и смех и грех! — появилась, когда «смышленый» мальчик посадил медвежонка на горячую печь: пускай погреется, ему ведь на Севере холодно было. Медвежонок пострадал на печке, но не обиделся — по глазам понятно. И мальчик после этого полюбил его ещё сильней. Мальчик всегда засыпал с медвежонком под боком — привязался.
— Северок! Мы одни! Мамки с папкой нет. Что будем делать?
И медвежонок ответил (мальчик сам озвучивал):
— Пойдем, погуляем.
Одевшись, он увидел завтрак на столе. Есть не хотелось, а надо. Мальчик сел на табуретку. Покачаться попробовал. Табуретка — уже расшатанная — заскрипела, запиликала под ним. Улыбаясь, мальчик соскочил. Взял медвежонка и рядом с собой посадил — на другой табурет.
— Кашу надо лопать! — строго сказал, подражая отцу.
— Лопай сам. Я не хочу.
— Что это? Бунт на корабле? — возмутился мальчик, повторяя отцовские слова и даже интонацию.
— Медведи кашу не едят!
Мальчик задумался.
— А папка говорил мне, что медведи ходят по ночам, едят овёс на поле.
-Лошади пускай едят овёс, а я не буду!
-Ну, а что же тогда, Северок? А может, ягоды из подпола достать?
— Нет, не хочу.
— Вредина. Значит, пойдем натощак?
Медвежонок озорно посмотрел в окошко. Там блестело Колдовское озеро — первый, тоненький лёд.
— Натощак! — Медвежонок подмигнул чёрной ягодкой глаза. — Натощак мы будем легкие. Не провалимся...
— Куда не провалимся? Что ты опять задумал?
— Пошли, потом скажу...
— Северок! А звездочка нам пригодится?
— А как же!
И мальчик взял с собой любимую игрушку — «полярную звезду» с электрической лампочкой в сердцевине. Звезда была раскрашена цветами радуги и подсоединялась к проводу. Вечерами, засыпая, мальчик любовался «полярною звездой» — отец включал.
Колдовское озеро целиком остекленело за ночь. Сияло отраженным солнцем, напоминая огромный золотистый блин. (Такие блины, только маленькие, пекут на масленицу; мальчик помнил и любил яркую, веселую масленицу).
Разгоралось утро. Пташки беззаботно почиликивали. Дымились деревенские трубы на том берегу — домики смотрелись как детские игрушки. Мычала корова, собака взлаивала. На рассвете землю припудрил первый снежок. Белизну берегов украшала прощальная желто-красная опадь; тальники облетели, березы. Крепкий лист кое-где ещё держался на дубах, на ясенях. Зато кленовый лист – разлапистый, багровый – напоминал крупную лапу раненого зверя, прошедшего по первоснежью. Мальчик на минуту замер.
— Северок! Понюхай, кто здесь прошел? Кто?
— Дед Пихто.
— Разве у деда такие следы?
— А он босиком... после бани...
И мальчик с медвежонком засмеялись – кленовый лист казался уже не страшным. Мальчик спустился на берег. Забылся. Очарованный ослепительным миром, он заигрался и пошёл с улыбкой на устах по первому стеклу сияющего льда, по которому скакали солнечные зайцы, увлекая за собой.

                6

Три дня и три ночи потом на седых берегах трещали косматые костры, плавящие снег и превращающие мёрзлую землю в жирную кашу. Мать голосила, волосы на себе рвала. (У Храбореева виски в одночасье оштукатурила седина). Угрюмые люди сновали на лодках. Ломали и таранили жалобно звенящее ледовое стекло. Баграми кололи звезды, с холодного неба упавшие в темень воды. Сетями процеживали озеро, кровавое от всполохов. Сколько ни старались, но  так и не смогли найти беднягу. Непонятно было, куда он запропал. Как будто он, безгрешный, не в полынью провалился — в небеса ушёл по перволёдку.
Храбореев закаменел. Несколько ночей не спал. Не пил, не ел. То сидел на крылечке, беспрестанно курил папиросы – одну от другой. То круги нарезал вокруг дома. Прислушивался к озеру. Осторожно спускался на лёд. Шею вытягивал от напряжения. Глаза хищновато зауживал. «Нет, — понуро думал, — показалось...» Возвращаясь на крыльцо, опять курил. И почему-то вспомнилось, как вот здесь, на крыльце, он дурак дураком веселился – из ружья салютовал по поводу рождения мальчишки. Горячие гильзы бренчали, раскатываясь по крыльцу.
И тогда пришла свинцовая мыслишка – насчёт ружья, а точнее, насчёт карабина, которым он теперь владел. Медленно придя туда, где хранилось оружие, он загремел какими-то банками, вёдрами. В тяжёлых сапогах он бестолково потоптался по красной глине, по чёрной чавкающей грязи – почти по щиколотку. При тусклом свете лампочки понуро посмотрел под ноги, и не сразу как-то до него дошло, что это – красная и чёрная икра, которую он рассыпал из вёдер, приготовленных на продажу.
Он уже взял карабин и хотел уходить, но тут же и   остановился…
 «А где патроны? Ладно! Нет! — решил, вздыхая. — Много будет шуму!»
Поставив карабин на место, Храбореев пришёл в сарай. Здесь было темно, только тонкою ниткой свет из поднебесья проникал  – в игольное ушко невидимой какой-то прорехи в тесовой крыше. Пахло сеном, отрубями. Испуганный воробышек, панически пискнув, пулей выскочил из-под застрехи – крылья в тишине и в темноте затрепетали сухими листьями и словно бы осыпались где-то за дверью; затихли. Потирая небритое горло, затрещавшее грубой щетиной, он посмотрел на перекрытие — толстую балку. Если веревку закрепить — не оборвется. Антоха попытался верхней губой до носа дотянуться — детская привычка, говорящая о сильном волнении.
А в это время на озере что-то странное стало твориться.
Словно бы огонь заполыхал где-то в глубине. Тёмный лёд на середине сделался молочным и озарился радужными всполохами, похожими на колдовские цветы, вырастающие на середине озера. Беззвучно — как лезвие ножа сквозь масло — сгусток золотистого огня прошел сквозь лёд. Сделав круг по-над озером, чудная звезда влетела в дом Храбореевых — ничуть не опалив, не повредив бревенчатую стену. Покружившись по комнате, странный огонь остановился в изголовье женщины.
Вздрогнув, Марья проснулась. Похолодела. «Полярная звезда» – она узнала игрушку сына – ярко мигнула в темноте и улетучилась. Ушла обратно в стену — только золотистое пятно ещё светилось несколько секунд.
Марья подушку потянула, прикрывая больно забухавшее сердце. Отдышалась, ноги свесила на пол.
— Антоша! — позвала. — Ты где?
Часы в тишине равномерно постукивали. И вдруг часы остановились.
— Антон! — губы её затряслись.
И в это мгновенье двери в избу сами собою распахнулись, жалобно заскрежетав. Холодный воздух волнами повалил.
Марью зазнобило, но не от холода — от страха. От необъяснимого ужаса. Накинув телогрейку, она торопливо пошла за порог и заметила все тот же странный летающий огонь, мигнувший в потемках над крышей сарая. Марья пошла туда. Запнулась обо что-то. Загремело пустое ведро.
Храбореев замер.
— Ты чего здесь? — угрюмо спросил перехваченным горлом.
— А ты? — Глаза её расширились. — Ты что здесь?
— Так... по хозяйству... Решил управиться...
Марья обняла его. Затряслась в рыданиях.
— Управиться? А обо мне подумал?
Он заскрипел зубами.
— Ну, не надо. Что ты?
Окаянная веревка лежала под ногами — выпала. Обнимая Марью, он елозил сапогом по земляному полу — старался отодвинуть веревку за деревянный ларь с отрубями.
-Пошли! — Храбореев повёл жену под руку. — Что подхватилась-то?
Она молчала. И только после, когда лежали под одеялом, грелись тихим теплом друг от друга, Марья загадочно спросила:
— Помнишь Полярную звезду?
— Какую звезду?
— Игрушку.
— А-а! Ту, что дядя Никон из Мурманска привёз?
— Ну, да. Там ещё лампочка была в серёдке.
— Была. Перегорела, — вспомнил муж. — Я новую туда поставил... Ну, и что?
Он спрашивал сонно, устало.
— Ладно! — Ей расхотелось рассказывать. — Спи. Потом поговорим...
Антоха поднялся. Покурил возле открытой форточки. За окном было звёздно, просторно – в холодных чёрно-синих  небесах ни облачка. Вздыхая, он вспоминал своего «шибко умного» дядьку из Мурманска. Давненько уже занимаясь вопросами Русского Севера, дядя Никанор много любопытного рассказывал.
- Полярная звезда, — задумчиво сказал Антоха, — это небесный кол, вокруг которого вращается всё наше мирозданье.
Марья изумленно посмотрела на него. И что-то вспомнила.
— Часы...— показала рукой. — Заведи. А то остановились.
Для них начиналось какое-то новое время. Оба они ощущали это — с тревогой, с болью.

                7

Русская печь — весёлая горячая душа; и многое в жизни избы зависит от того, насколько хорошо «душа» горит и насколько хорошо умеет хранить в себе жаркое золото. Антоха долго мастера искал — когда строились. Издалека привёз печника — седобородого, несуетного умельца, который спервоначала закатил целую лекцию на тему русской печки и всяких обрядов, связанных с нею. Работая не только языком, но и руками – мастеровой старик проворно и ловко сделал то, что называется топливник и сводчатая камера или – горнило, которое можно  раскочегаривать до полутысячи градусов; при эдакой  температуре хозяйка может смело выпекать вкуснейший русский хлеб. Горнило, дошедшее до этой температуры, потом тепло часами сберегает; можно томить молоко, заниматься варкой всякой рассыпчатой каши.
Короче говоря, печка получилась — мировая. Храбореев даже удивлялся: два-три полешка бросишь — сутки в доме держится тепло. А уж если Марья затевала стряпню — надо было форточку держать открытой, чтоб не задохнуться.
И вот хваленая русская печь вдруг перестала тепло держать – как будто в ней потаённую какую-то дыру проделали. В доме было холодно, сколько ни топи. И даже не холодно, нет, было  как-то знобко, промозгло и неуютно. Серебряно-белёный тёплый угол за печкой сначала стал тускнеть, потом темнеть, а потом покрылся какими-то чёрно-сизыми «трупными пятнами». (Так невольно думал Храбореев). Невмоготу ему стало томиться в этой просторной избе, окнами смотрящей «на могилу сына».
— Надо уезжать! — однажды сказал Антоха.
— Куда?
— На Север!
— Ты что? — удивилась Марья, взметнувши брови. — У меня пожилые родители. Как я брошу...
Он отмахнулся, раздраженно оборвал:
— Ну, ладно. Запела. У тебя — пожилые, а у меня — молодые?  Я просто так заикнулся про Север... Не обязательно туда… Отсюда нужно дёргать – это точно. И чем скорей, тем лучше. Хоть в Тулу, хоть куда...
— А в Туле? Что? Какая радость? Снова на завод пойдешь?
— А что ещё? Буду блоху подковывать! - он говорил со злинкой, резко.
— Что ты сердишься? Я же не просто спрашиваю. Ты-то вольный казак, а у меня, сам знаешь, работа здесь... Мне нужно ребятишек доучить.
Марья была учительница начальных классов. Стройная, медлительная, большеглазая, с крупными и правильными чертами русской красавицы. Ещё совсем недавно Марья восхищала мужа своею царственной величавостью, гордым поворотом головы. А вот теперь это подспудно раздражало; с такой же величавой медлительностью ходит и поворачивается корова.
-Ребятишек тебе нужно выучить? - взъелся Храбореев.-  Своего надо было учить!  Я тебе как говорил? Бросай эту чёртову школу, дома сиди!  Так ты…  Если бы ты не побежала в школу в то утро...
Женщина опустила голову. Заплакала.
- Я теперь — крайняя... А ты? Куда ты хапаешь пудами, вёдрами? Все ночи напролёт…
-А для кого я хапаю? Для себя? Мне хватит водки самовар и огурец. Я же для вас старался… А ты? Куда ты нахватала этих уроков? За них копейки платят, а дома тебя нет.
-Да это я теперь взяла, чтоб дома не сидеть.
-И раньше  было ничуть не меньше. - Он закурил, гоняя желваки по скулам. - Ну, хватит сырость разводить. Я  не говорю, что надо прямо сейчас — шапку в охапку и бежать отсюда. Я вообще о том, что надо удочки сматывать.
— Надо, - согласилась Марья, вытирая слезы. – Мне тоже тяжело смотреть на это озеро.
Он пошёл к двери. Сурово оглянулся.
- В город съезжу. С мужиком одним договорился встретиться, потолковать насчет трудоустройства.
 За рулём своей легковушки он успокаивался. Дорога отвлекала.

                8

Нравился ему этот тихий, скромный русский город, уютно обставленный клёнами, каштанами, дубами, липами и лиственницами. Душу радовали храмы или их роскошные остатки, которым большевики не открутили почему-то золотые головы. И  не могли не радовать озеро Бездонное и Нижний пруд – там всегда можно рыбку подёргать. Правда, мелкая рыба там больше похожа на крупную серебряную слезу – так думал Храбореев – не сравниться с тем, что можно поймать в окрестностях, но ничего, сойдёт. Главное – работу на крючок словить, а остальное как-нибудь приложится.
Была работа в городе. И в области была.  Можно было пойти на Тульский оружейный завод. Можно было прописаться на Косой Горе –  на Косогорском металлургическом специалисты нужны. Всё это так, но вот беда:  Храбореев, хлебнувший воли и узнавший вкус хороших денег, не хотел батрачить на заводе, «блоху подковывать».
Как-то раз, понуро шагая по тульским улочкам, он оказался на автобусной остановке. Поднял глаза, увидел объявление — рабочих вербовали на Север, на буровую. «Может, махнуть?» Храбореев хотел внимательно прочитать объявление, но — не успел. У доски закопошился рыжий паренёк: кисточку достал, клеем замазал вербовку на Север и ловко пришпандорил  цветной плакат – цирковые белые медведи, не сегодня-завтра приезжали в Тулу на гастроли.
Несколько минут Антоха понуро пялился на белых цирковых зверей, за которыми затаилось приглашение на Север. И удивительно ярко представлял себе горы снега, лёд, морозы. Именно Север сейчас до зарезу был необходим ему, раскаленному горем. Что-то в груди нестерпимо горело, дымом табачным развеивалось. Чёрная та, кошмарная ночь возле костров на озере жутко опалила Храбореева. Лицо почернело, сделалось похожим на печёную картошину. Глаза его – до трагедии – цвели васильками. Теперь — потемнели. Причем потемнела, перегорела не только радужка — сами белки, опутанные красными прожилками лопнувших сосудов. Даже ногти на руках пожелтели, поблескивая ореховой копченой скорлупой. И зубы точно обгорели, желтовато-чёрными сделались – курил ужасно много. Курил и всё ходил, ходил кругами, искал вчерашний день на озере. Присматривался к дальнему берегу. Прислушивался к мышиному писку проклятого льда.
Иногда он видел неестественный свет в тёмной озёрной глубине, словно кто-то лампочку включал в глубокой ледяной избе. А потом вообще такое началось — с ума сойти.
Однажды Антоха вдруг увидел медвежонка. Явственно увидел и не на шутку перепугался. Нет, не медвежонка, а того, что происходит с головой. Он зажмурился, глаза протёр. Думал, исчезнет бесовский медвежонок. Нет, не исчез. Белый, косолапый — знакомый Северок — с левым надорванным ухом, с коричневой подпалиной сзади.
Северок, постукивая длинными кривыми когтями, походил по вечернему льду. (Дело было вечером.) Сунул мордочку в прорубь и, едва не провалившись, неуклюже отпрянул, скользя на раскоряченных лапах. В проруби – на дальнем краю  плавала какая-то зимующая утка. Переполошившись, она крыльями взметнула брызги, заорала как недорезанная – и взлетела, роняя пух над озером.
Покосившись на утку, Северок отвернулся, фыркнул и пошёл  куда-то по серебристому половику, постеленному через Колдовское озеро — луна вставала, округляясь над береговыми деревьями.
Храбореев опять зажмурился. Шапкой треснул оземь.
«Северок? Ну, всё! Я, кажется, готов! — Он посмотрел в сторону дома. — А может, за ружьем сгонять? Засадить жакан!.. В медведя... Или в душу мать свою...»
Он заставил себя успокоиться. Шапку поднял. Постоял, глядя в небо. (Полярную звезду искал зачем-то).
Немного пройдя по лунному половику, медвежонок опустился на четвереньки и побрёл в сторону берега — под снегом затрещали кусты.
«Да это что ж такое? — ошалело думал Храбореев, увязавшись следом. — Северок? Откуда ты взялся?» И в то же время здравый рассудок говорил, что медвежонок грезится; не надо идти за привидением — ни к чему хорошему это не приведет. Но очень уж велик был болезненный соблазн. И Храбореев начал «гоняться за призраком».
Старые заброшенные амбары кособоко стояли на берегу. Пахло гниловатым мёрзлым деревом. Луна, всё выше восходившая над озером,  отбросила голубоватые чёткие тени строений — они искривлено лежали на искристых сугробах. Сбоку, за амбарами, торчали крупные заснеженные стебли, похожие на борщевики — лакомство медведей. Сухие стебли — только что сломлены. Свежий след протоптан по снежной целине — глубокие чашки следов сахарно блестели в лунных лучах.
Антоха насторожился, чутьем охотника осознавая, что это — никакое не наваждение. Зверь — настоящий. «Но откуда?! — зазвенело в голове». Он прижался к холодной, бревенчатой стене. Снег за амбаром захрустел, и Храбореев невольно попятился. Замер. Осторожно заглянул за угол, и сердце дрогнуло. «Что за черт?!»
За амбаром притаился человек. Дышал хрипловато — запыхался. Видно, бежал. «Да это что ж такое? Оборотень, что ли?» — в голову полезла ерунда.
Незнакомец тоже заметил его. Настороженно посмотрев друг на друга – шарахнулись в разные стороны. И опять затаились. Скрываясь за амбаром, воровато поскрипывая снегом — опять сошлись у тёмного угла.
— Тебе чего здесь? — угрюмо спросил Храбореев.
— А тебе?
— Я здесь живу. А ты чего шарашишься?
— Значит, ты местный? Это хорошо, — обрадовался незнакомец. — Я ищу медвежонка. Не видел случайно?
Глаза у Храбореева распухли от изумления. Язык присох к зубам. Он наклонился, снегу зачерпнул. Пожевал, не ощущая вкуса.
— Медвежонка? — переспросил, глотая снег. — Какого медвежонка?
— Белого.
— Ты что буровишь, дядя? Ты в своем уме?
— Пока ещё в своем, — вздохнул мужчина. — Но запросто можно рехнуться с медведями с этими...
Храбореев снова снегу зачерпнул, лицо растёр. Взбодрился. Ему вдруг стало весело.
-Белая горячка довела до белого медведя? — улыбаясь, Антоха швырнул под ноги остатки не съеденного снега.
Незнакомец вышел на свет. Луна озарила добротную обувь, демисезонное расстегнутое пальто, длинный шарфик в полоску.
— Ну, при чем здесь белая горячка? Я серьёзно говорю.
Голос у мужчины тверёзый, густой.
Храбореев стер улыбку рукавом — шаркнул по лицу, вытирая крошки снега с подбородка. Растерянно хмыкнул.
— А с каких это пор белые медведи водятся в наших местах?
— Со вчерашнего дня. Цирковые медведи приехали. Я работаю в цирке.
Храбореев чуть слышно выругался.
— А я-то уж подумал, господи, прости... - Он обескуражено покачал головой и неожиданно спросил:- А как насчет билетика? Поможете? 
— Приходите. - Незнакомец назвал свою фамилию. - Спросите меня. Бесплатно проведу.   

                9

Он даже сам ещё не знал, зачем бы ему сдался этот приезжий цирк. И только позже, собираясь ехать на представление, он вспомнил: незадолго до того, как разыгралась трагедия с сыном, Храбореев обещал свозить его на выступление какого-то заезжего клоуна, от которого вся ребятня «кишки рвала» – такая хорошая была клоунада; про это даже в областной газетке написали. Пообещал он мальчишке тогда – и не свозил. У него, у отца, другой маршрут наметился в ту пору – нужно было срочно перемёты проверять, контрабанду в лесах перепрятывать. И вот это жгучее чувство – чувство невыполненного обещания – подспудно толкало теперь Храбореева съездить и посмотреть. И пока он ехал в Тулу – он как-то странно посматривал на переднее сидение машины. И  при этом Антоха попытался верхней губой дотянуться до носа —  привычка, говорящая о сильном беспокойстве.
-Сейчас, сынок, - шептал он, - похохочем!
Передвижное здание цирка-шапито представляло собой разноцветный шатёр, похожий на цыганский, только очень пёстрый и очень огромный. Шатёр был величаво круглый, с пузатым высоким куполом.
-Вот этот купол, - говорил Храбореев и присаживался на карточки. - Видишь, сынок? Вот этот купол и называется «шапито». И поэтому цирк-шапито получается.  Ну, погоди, я найду медвежатника.
Он  потолкался под куполом цирка, заваленном какими-то канатами, клетками, ящиками для фокусов и прочим фантастическим добром. Не без труда отыскал «медвежатника» – так он про себя назвал нового знакомца.
«Медвежатника» теперь было не узнать: важный, строгий, в  чёрном костюме администратора или распорядителя. Собираясь выписывать контрамарку, «медвежатник» прищурился одним глазом от дыма – сигарета подрагивала во рту.
-Сколько вас? - привычно спросил он, прекрасно понимая, что один мужчина в цирк не попрётся – это ж не кабак.
Антоха поначалу растерялся, точно пойманный на чём-то запретном, никому не известном. А потом широко улыбнулся, удивляясь  такой тонкой, дипломатичной постановке вопроса.
-Нас?.. Да мы двое… Мы с сынишкой, если можно.
-Можно, - несколько барственно сказал администратор.- Мы  для кого работаем? Мы для народа. Прошу.
А народа, кстати сказать, собралось довольно много в амфитеатре, широким барьером отделённым от арены цирка.  Ребятишек – и это не удивительно – ребятишек было больше, чем взрослых. Глухой, сумбурно клубящийся шум и гам стоял под куполом, где висели пустые серебристые трапеции. Сорочья трескотня нарядных девчонок, мальчишек трещала то там, то сям.
Храбореев сел на своё место, а рядом – пусто.
-Свободно? – спросил кто-то под ухом.
-Нет!- отрезал Антоха, показывая контрамарку.- Сейчас придёт.
 Он волновался всё больше и больше. Атмосфера цирка, она всегда волнительная, всегда какая-то особая, приподнятая. Душу ребёнка и взрослого, сохранившего детство в душе, волнует не только тайна и загадка будущего представления. В цирке волнует сам воздух, в котором невнятно, но всё-таки явственно ощущается запах дикого, хотя и одомашненного зверья, томившегося где-то в клетках за кулисами. Здесь чувствуется тонкий аромат круглой арены, где песок и опилки взрыты коваными копытами дрессированных лошадей, выполнявших всякие забавные штуки во время конной вольтижировки и акробатики.
Но сейчас Храбореев волновался ещё и потому, что пустое место рядом с ним – оно ведь не было пустым. Там сидел сынок, восторженными глазами смотрел на работу лошади и льва, на изящную работу «Северка» — дрессированного медвежонка, лихо катающегося на велосипеде и таскающего царскую корону на башке.
Амфитеатр хохотал над проделками лошади и дрессированного Северка. И Храбореев хохотал – сквозь слёзы. Интересно было то, что на протяжении всего представления Храбореев больше смотрел не на арену, а куда-то рядом – сначала на пустое место, а потом на четырёхлетнего чужого огольца, неподалёку сидящего между отцом и матерью. И при этом глаза Храбореева как-то странно сияли. И веселился он довольно странно, не естественно. Размазывая слёзы по щекам, он сидел всё время как на иголках –  возбуждённый, излишне радостный. Сидел и поминутно косился – наблюдал, с каким удовольствием чужой кудрявоголовый парнишка смотрит на арену, каким колокольчиком он громко заливается, потешаясь над проказами косолапого циркача. А потом – под конец представления – парнишка-сынишка неожиданно загрустил. Ему, сынишке – ну, и Храборееву, естественно – им жалко стало замордованного «царя зверей». И тогда у Антохи появилась идея: надо будет после представления купить поллитровку, подпоить седого, глуховатого сторожа и выпустить на волю «Северка».
Так он и сделал.
Работники цирка  его поймали, чуть не прибили около раскрытой клетки.

                10

Зима пришла, поставила могильные холмики на берегах и под окнами. Особенно неприятно в предрассветных сумерках или вечерами смотреть на эти холмики – чернеют как земляные, да ещё и звёздочки на них мерцают, наводят на печальную мысль.  Глаза бы не глядели на эти холмики.
Антоха дом забросил. И рыбалка, и охота – тоже побоку. Он устроился на завод. Поднимался рано утром, разогревал легковушку и, свирепо газуя, выскакивал на трассу, продутую ветром, но кое-где перепоясанную ночными застругами. Не сбавляя скорости, он летел на тарана – заструги взрывались молочно-серебристыми осколками, на капот черёмуховым цветом падали, на лобовое стекло.
На заводе нередко стал задерживаться по вечерам, а иногда и за полночь  – во вторую смену оставался. Храбореев был теперь не просто токарь – универсал, умеющий работать на всех токарных станках. Он пытался измотать себя работой — не мог измотать. Организм достался – крепче лошадиного. Домой он возвращался нехотя. Еле-еле тащился. А навстречу  со свистом, с яркими, словно праздничными огнями пролетали многотонные фуры –  чаще всего заграничные, аляповато раскрашенные тягачи с прицепами. Глядя на эти шумные и яркие автопоезда, Храбореев ловил себя на мысли заделаться шофёром-дальнобойщиком, чтобы вот так вот ехать и ехать  куда-нибудь в ночи, зная, что там тебя ждут, а потом обратно – тысячи и тысячи морозных километров. А вслед да этой мыслью приходила другая: бригадир на заводе говорил о том, что на работу приглашают квалифицированных строгальщиков; вахтовый метод работы где-то под Свердловском; приличные деньги…
Дома с женой почти не разговаривали. Не враждовали, нет, а просто так… Да и о чём тут было говорить, когда у неё на столе – стопки самых разных  ученических тетрадок, над которыми она сутулилась, проверяя; а у него на столе – в другом углу комнаты – железная мелочь от токарных станков; холодные блестящие детали, которые он выточил для сердца легковушки.
Когда он приходил домой и умывался, переодевался – Марья спрашивала:
-Есть будешь?
-Неохота.
А потом – часа через два – жена вставала, закрывала тетрадки, выключала настольную лампу.
 -Ну, я пошла. - Она зевала.- А то мне рано завтра.
-Иди, конечно. Спокойной ночи.
-Спокойной ночи.
Вот и весь разговор – как в той песне.

Просто встретились два одиночества,
Развели у дороги костёр,
А костру разгораться не хочется,
Вот и весь разговор.
 
                11

Ночами не спалось. Он продолжал искать вчерашний день на заснеженном берегу. Не сказать, чтобы эта зима отличалась какой-то особой злостью – в Тульской области морозы вообще зубы редко показывают. Самая низкая температура, дед когда-то рассказывал, в области была в январе 1940 года на метеостанции в Егнышевке – минус сорок восемь придавило. Странно было то, что Храбореев давным-давно уже не вспоминал о покойном деде, в молодости работавшем на метеостанции, а вот теперь… Теперь Антоха то и дело думал, что на дворе сейчас – как в том сороковом году в Егнышевке.
 Холодно было искать. Страсть, как холодно. Причём никаких внешних признаков зверского холода не было – деревья не трещали, кусты не куржавели, и ноздри не слипались от выстывшего воздуха, когда он спиртом  обжигает гортань и грудь.
Поглядывая по сторонам, Храбореев думал, что это холод не природный – нутряной, душевный, личный холод. Это на личном термометре у него  – минут сорок или даже пятьдесят. И чем тут согреешь своё мирозданье, свой космос, мерцающий льдами созвездий? Антоха не знал.
Он изредка палил костры на берегах, согревался выпивкой и, запрокинув голову, шарил глазами по небу. Вот Большая, а вот Малая Медведица. А вот — Полярная звезда, небесный Кол, вокруг которого всё небо вертится...
Голова, хмелея, тяжелела. Он в землю смотрел. В тишине мерещился детский голосок, звал и манил куда-то. Однажды ночью Храбореев взял пешню и лом, пошёл на голос…
Аркаша Акарёнок — коренастый сосед — под утро забарабанил в окно.
- Манька! Вставай! Утонет к лешему!
- Кто?.. Что?..
-Да твой чудит…
-Он? Опять? О, господи…
- Не опять, а снова... Шевелись!
Марья впопыхах оделась. Побежала, проваливаясь в большие сугробы — зима была снежная, мягкая. Среди берез увидела она чахлый догорающий костер, издалека похожий на скомканный цветок.
Муж сидел возле огня, сушился, зачарованно глядя на пламя. За ночь по льду он ушёл далеко. Провалился где-то и промок.
— Антоша, ну чего ты здесь? — Марья говорила кротко, нежно. — Пойдем домой.
Он помолчал. На небо посмотрел.
— Хорошо поработал сегодня, — доложил он так спокойно, будто смену на заводе отломал. — Завтра надо повкалывать на том краю...
Марья поглядела по сторонам. Уже обутрело. С десяток прорубей курились на морозе.
— Пошли, родной. Пошли.
Он погрузился в молчание. Сидел без шапки, без рукавиц.
Босые ноги выставил к костру. Сидел на прибрежной березе, поломанной снегом. На сучьях сушились портянки, шерстяные носки. Кругом валялись мятые и жеваные «отстрелянные» гильзы папирос. Густая кровь с ладоней сочилась, — пешней да ломом кожу изодрал до мяса.
— Обувайся! — Марья нахлобучила шапку на него. — Будем вещи собирать, Антоша. Поедем отсюда. Поедем, миленький.
Он сердитым взглядом царапнул Марью.
— Я не поеду!— заартачился. — Нет!
Жена руками развела.
— Вот те раз! Ты же сам говорил, надо ехать...
— Мало ли что говорил. Мне и здесь хорошо. Надо ещё тот край проверить. Там изба должна быть.
— Какая изба?
Он помолчал. Загадочная улыбка тронула губы.
— Ты помнишь русский город Китеж? Тот, который затонул...
Марья смотрела на него — не узнавала. Копчёное, «горелое» лицо Антохи странно посветлело, изнутри озарённое светом болезненной радости и той необъяснимой Божьей благодати, изведав которую, человек ищет дорогу в церковь.

                12

Золотые купола издалека притягивали взор — город не большой и не высокий. Антоха всё чаще обращал внимание на Божье золото, горящее под облаками. Шагал по улице, шагал — и останавливался. Завороженно смотрел на купола, крестился, кланялся. Временами приходил на службу в церковь, озарённую десятками и даже сотнями свечек, стоящих возле древних иконописных ликов, растрескавшихся от времени, точно покрытых глубокими морщинами. Какие-то набожные старушки, сухие и опрятные, шикали на Храбореева и смотрели далеко не ангельскими глазками – сердито смотрели, сурово, как будто заранее видели в нём богохульника.  В эти минуты он ощущал себя униженным, никчёмным, сгорающим от стыда своей тупости:  не знал, куда поставить свечечку за здравие, куда – за упокой, не имел  понятия, как тут руки  держать, где тут лучше остановиться, чтобы святым отцам не помешать  во время службы. В  эти минуты ему хотелось демонстративно надеть фуражку прямо перед иконой, громко хлопнуть дверью и навсегда забыть дорогу в эту сердитую церковь, где отовсюду на тебя по-змеиному шикают благообразные сухие старушенции.
Однако понимал он – это в нём гордыня говорит. Терпел, выслушивая нравоучения. Согласно качал головой.
 Иногда он беседовал со священниками.
Один из них как-то обмолвился:
— Видно, Божий промысел таков! Ушла невинная душа младенца, чтобы вечно жить на небесах. Может, потому-то и ушла, что на Земле ей делать нечего.
— То есть как это — нечего?
— Может, мальчик слишком мудрый для земного бытия. Бывают такие. Бог забирает их на небеса, на ангельскую службу.
Это немного утешало Храбореева. И утешало, и наполняло чувством горькой гордости; не каждому дано быть родителем ангельской, мудрой души. В церковной ограде всегда было много старух и стариков совсем другого толка – эти не шипели на него, не учили, как тут себя вести; глаза их не сверкали алмазным гневом.
 Храбореев с ними беседовал о Боге, о церковных праздниках. Спрашивал, когда и как нужно поминать усопшую душу. И там же, в церковной ограде, он услышал один рецепт — это уже касалось женского бесплодия.
В глазах у него загорелась надежда.
«А почему бы и нет?!»
Ему нужно было съездить в деревню – найти кое-что для  рецепта. А машина, как назло, зафордыбачила – то ли карбюратор, то ли что-то ещё. А душа у него загорелась – неохота с машиной возиться, а поскорее охота проверить, как тот рецепт подействует на жену.
Решил идти пешком – не шибко далеко.

                13

Проснувшись раным-рано, Храбореев украдкой вышел за порог, поёжился и передернул плечами. Зябко. Вся поляна кругом избы обсыпана серебристым горохом — роса зеленоватая, ядреная. В туманах за озером зацветало неяркое солнце. Отражённый свет вдали — на воде под берегом — подрагивал золотым лепестком. Птица под сурдинку позванивала в зарослях, приветствуя новый денёк. Зеркальная гладь неожиданно разломалась: рыба неподалеку от берега хвостом шарахнула. Язви тебя! Глаза у Храбореева полыхнули радостью, и душа воспылала азартом. Забывая, зачем он поднялся так рано, Антоха лопату взял, расковырял жирную землю под липами. Черви длинными шнурками уплывали из-под пальцев. Храбореев, увлекаясь, накидал червей в стеклянную банку. Удочку схватил и рысью побежал — по дымчатой, сизой траве. Нарядный цветок на пути повстречался. Антоха почти наступил на цветок, но в последнее мгновенье — нога благоразумно скользнула в сторону. Он покачнулся и едва не упал. Банка с червями взлетела над головой —  раскололась, попав на камень, прикрытый лопухами. И в тот же миг в деревьях и в кустах произошёл переполох.
Чёрная крупная сова – неясыть, – пролетая над кустами, громко захлопала крыльями. А вслед за ней – испуганные громкими хлопками – всякая мелочь из укрытий брызганула, тонко пища и взахлёб вереща.
 Антоха вздрогнул – будто проснулся. Брезгливо посмотрел на расползающихся червей, на удочку в своей руке. Бросив удилище в траву, отвернулся от озера и медленно побрёл по бездорожью, местами утопая в тумане — по колено и по грудь.
В ближайшую деревню он шагал по старой просёлочной дороге. Перелески попадались на пути. Просторные поля. Он останавливался в тихом и чистом раздолье. На глазах его подрагивали слёзы, когда смотрел на тёплую краюху ржаного солнца. Зажмуриваясь, подолгу слушал хлебные колосья, под ветерком плескавшиеся возле дороги. Иволга подавала голос в перелесках, кукушка.
Храбореев вошёл в деревню. Увидел первого встречного и сказал, приветливо улыбаясь:
— Доброе утро, земляк! Подскажи, у вас кобыла в колхозе есть?
Черноволосый и черноглазый «земляк», в котором угадывалось что-то цыганское, настороженно посмотрел на чудака — брюки по колено мокрые от росы.
— А жеребец тебе не подойдет? — спросил, ухмыляясь.
— Нет, жеребец не подойдет.
— А баба?
— Что — баба?
— Ну, может, сказать адресочек вдовы?
— Мне без разницы, - простодушно согласился Храбореев. - Лишь бы у неё была кобыла.
— Опять двадцать пять! — удивился «земляк». — На кой хрен тебе сдалась кобыла?
— Надо.
Цыганистый мужик покачал смолисто-кудреватой  головой.
— Ну, иди к председателю. А лучше — прямо к конюху.

                14

Слухи о том, что он ищет кобылу, вскоре дошли до жены. Марья как-то под вечер встретила его — усталого, голодного, пришедшего с очередного поиска. (Работу на заводе Антоха бросил — уволили за прогулы.)
Обнимая мужа, Марья заплакала, думая, что он маленечко того...
-Да как же так, Антошенька? Да что это с тобой? - Она запричитала мокрым, срывающимся голосом. - Да зачем тебе сдались эти кобылы?
Он угрюмо послушал её, глядя в пол, где блестела слезинка на шляпке гвоздя, затёртого до серебра.
— Всё нормально! — грубовато успокоил. — Не кобыла мне нужна. Я ищу кобылье молоко.
— Зачем оно тебе? Что ж ты молчишь? – допытывалась Марья.- Я ведь сердцем чую, что ты скрываешь. Не договариваешь…
-Тебе скажи, так ты… - пробубнил он, отворачиваясь.- Ты же учительница у нас. Грамотейка.
-А причём здесь учительница?
И он опять замкнулся, не хотел секрета выдавать. Кобылье молоко должно было помочь от бесплодия, если верить народной молве. Надо было жене (только чтобы не знала) давать кобылье молоко по чашке в день. А ещё, сказала колдунья-знахарка, живущая на дальней оконечности Колдовского озера, – надобно жене носить на шее махонький шарик из порошка оленьего рога, смешанного с коровьим помётом.
«Олений рог? — Антоха крепко задумался, сидя на крылечке после ужина и верхней губою пытаясь дотянуться до носа.- Олений рог… Олений рог… На Север надо. Там полно оленей. И денег там навалом!»
В зеленовато-синих вечерних небесах вызревали звёзды – серебряной сетью падали в озёрные глубины, зачернённые тенями береговых деревьев. И опять его глаза невольно тянулись к Полярной звезде, к тому поднебесному Колу, кругом которого как будто бы вращается вся вот эта необъятность мира.
— Поеду в Мурманск! — заявил он, вернувшись в дом. — Дядя Никон давно приглашал.
Марья поначалу отговаривала мужа, а потом согласилась.
«Пускай поедет, проветрится, а то уже совсем от горя почернел. – Жена вздохнула.- Всё равно остался не у дела. А жить на что-то надо. Может, заработает мужик. Может, в Москву поеду, подлечусь».
И Храбореев тоже думал о деньгах, когда первый раз летел на Север – сквозь дробовые заряды холодного злого дождя вперемежку с белыми картечинами снега. И только много позже он осознал, что полетел не за деньгами — за судьбой.
Никто из нас не знает своей судьбы, и слёзы горя могут стать слезами радости.


ЗАГРУЗКА ОСТАЛЬНОГО БУДЕТ ПОЗЖЕ