Девушка в изумрудном шарфе

Впервые я увидела ее того дождливого октябрьского четверга, когда, засидевшись дольше обычного в мастерской, поздно возвращалась домой. Я стояла на остановке, прячась под крышей от холодных капель, и ждала свой трамвай. 9-ка нечастый гость и так как не прошлую, что отъехала минут пять назад, я не успела, то следующую я могла ждать от 30 до 40 минут, как повезет. На улице было сыро, но достаточно тепло, как для меня лично. Кроме того на мне был надет шарфик, который можно было натянуть на голову, как капюшон в крайнем случае, если б начала замерзать,  и мои любимые перчатки с открытыми пальчиками. Единственное, за что я переживала, так это за мольберт и альбом. Их я спрятала в свой безразмерный рюкзак и, молилась, чтоб они не промокли.
Я жевала булку с маком и выглядывала трамвай, когда мой взгляд пал на развивающийся по ветру шелк , достаточно темного и глубокого зеленого цвета… даже больше не зеленого, а изумрудного что ли… Я прошлась по нем медленно, по мере его отдаления от меня, вверх своим взглядом и поняла,  что это был шарф. Он нежно обволакивал бледную женскую шею, извивался змеею, то подлетая наверх, поглаживая мочку уха хозяйки и дотрагиваясь до кончиков ее коротких черных волос, то силою падал к низу, ударяясь об плече, руку, верхнюю часть спины… Это было завораживающее зрелище. Я, честное слово, смотрела на все с открытым ртом! (и не только потому, что хотела укусить булочку, но засмотрелась!)
А девушка с изумрудным шарфом пронеслась, словно гонимая ветром, и исчезла, словно тот легкий призрак или божество с эфира. Я ж чуть не пропустила свой трамвай, пытаясь ухватиться за последние, видимые мне, ее движения.
Придя домой, я, не раздеваясь, хотя не, вру, лишь скинув с себя промокшую куртку и грязные кеды, достала мольберт, вырвала еще один лист с альбома для черновика, взяла краски и принялась писать увиденное чудо. Сначала  - карандашом, нанеся легкий силуэт, я пыталась прописать детали и попробовать передать то зачаровывающее движение. После началась подборка цвета… И все подошло: и улица ссади нашла свой серо-синий цвет, и волосы девушки подкрасила угольком, чтоб передать больше черноты, и даже кожа ее получилась натурально бледною… А цвет для шарфа я не смогла подобрать.
В расстроенных чувствах я отправилась спать. Наутро, оставив картину дома, я поспешила на работу. Но ни дома, ни в мастерской, ни на улице - нигде меня не покидали мысли о девушке с изумрудным шарфом. Как мне передать тот цвет? Я старалась найти его, смешивала различные цвета, получала различные оттенки, но того, который мне нужен не было. Поэтому я решила сегодня так же задержаться, как вчера, чтоб, возможно, снова увидеть ее, точнее их: девушку и шарф.
Я пришла на остановку около 7, села на скамейку и в огромном нетерпении стала вертеть готовой влево - вправо, выглядывая их. Я просидела так около часа, но девушка не появилась. Грустная я села в трамвай и отправилась домой. И вы не представляете, каким громадным было мое удивление, когда через остановки две эта девушка с этим же шарфиком зашла в мой трамвай и села передо мною. Я чувствовала ее аромат. Она пахла весенней сиренью.  И у меня появилось сильнейшее чувство, что она фея или какое-то другое мифическое лестное создание.
 Мне хотелось с ней заговорить, но, не знаю почему, у меня стал ком в горле. Никогда раньше не испытывала подобного чувства. Я ж не стеснительная совершенно… А тут: трусливое сердце, как сумасшедшее, колотится где-то в пятках. Еще через станции две она вышла. Я вновь потеряла ее. Трамвай тронулся вперед.
Теперь, глядя на написанный ее портрет, он казался мне еще более пустым! Теперь в нем не хватало не только изумрудного цвета ее шарфа, но и ее запаха, словно той души в человеке, чтоб тот был живым. Мне хотелось порвать рисунок, чтоб больше никогда не вспоминать эту девушку и ее волшебство. Мне хотелось вычеркнуть ее со своих воспоминаний, но я не могла забыться. Она приходила ко мне во снах, словно насланное проклятие, словно сладостный подарок судьбы, словно адская боль, словно дополняющая мою душу часть. Она мучила меня, она не давала моему сердцу покоя. Каждую ночь я крутилась в постели, боясь сомкнуть очи, чтоб снова не увидеть ее прекраснейший образ, чтоб в силу своей бездарности не могла передать на холсте. Каждый день я смотрела на незаконченный портрет и мне хотелось плакать. Не знаю, жалела ли я себя, таким образом преграждая мыслям о том, что я убожество, или недописанную картину, за то, что ей, видно, не суждено быть законченной, а ей ли я ее когда-нибудь и допишу, то она все равно не будет такою идеальной, как задумана. или мне становилось обидно сразу за нас двоих: меня и картину! Скорее всего, третий вариант.
Шел ноябрь месяц. На улице было уже неприятно и сыро. Долго находиться не хотелось. Особенно мне, которая не любит одевать на себя «тысячу одежек и все без застежек». Я быстро замерзала. Поэтому, покидая  теплое и сухое пространство мастерской, я всегда быстро шагала на остановку, спрятав руки в брюки или карманы пальто. На протяжении прошлого месяца, как я не старалась, как мне не хотелось найти свою изумрудную музу, она не встречалась мне. Так я и потеряла надежду вновь встретиться с нею. Я уже не ждала до последнего трамвая, оборачиваясь на похожие силуэты. Портрет давно был спрятан на шкаф, чтоб не раздражал мой взор.
Как помню, дело было под конец месяца. Я, ненавидящая зиму, пришла на работу в угрюмом, крайне не хорошем настроении. Кроме того я уже успела простыть и бухыкала, как та старушенция. Когда вижу в приемном зале сидит Она – моя девушка, моя фея, моя изумрудная муза! Правда, на ней не было того шарфа, и волосы ее немного отрасли, но это была она! Я почувствовала это сразу! Вновь тоже самое ощущение, что и в трамвае: ноженьки трясутся, язык не слушается, сердце убивает.
Впервые я увидела ее лицо так близко, так четко, не мелькающим, убегающим от моих глаз. Я замерла у входа, облокотившись на дверь, и любовалась ею. Конечно, я и не сомневалась, что у нее должно быть идеальное лицо: тонки черные брови, правильной округлой формы, словно дуги радуги над глазами, которые в свою очередь сияли цветом чистого летнего неба; ровный нос с чуть вздернутым к верху кончиком никак не портил ее; тонкие, растянутые в улыбке, губы переливались от блеска, будто рубины или гранаты.
Разок мы с ней встретились взглядом, и я почувствовала, будто по мне пустили электрический ток в 220 или даже выше вольт. Я отправилась к директрисе, узнать к кому пришла эта женщина. Варвара Павловна сообщила мне, что девушка хочет заказать портрет своей семьи и обращается к фирме вообще, а не к какому-то конкретному художнику. Я, не сомневаясь ни на минуту, попросила предоставить мне эту работу. Директриса согласилась. Все равно для меня не было какого-то серьезного дела в это время.
Мы вышли к девушке, и директриса познакомила нас, представив меня в лучшем свете, как самого молодого, но талантливого, художника мастерской. Девушку, как оказалось, звали Линдой. Как раз имя для нимфы, подумала я. Почему? Не знаю. Такие ассоциации.
Мы прошли в мою комнату. Там, как всегда был бардак, который я не позволяла никому называть иначе, чем творческий беспорядок. Сесть было негде. Поэтому, показав Линде пару своих работ, я предложила ей передраться в соседнее кафе, чтоб там продолжить беседу. Мы пили горячий шоколад и говорили по душам, как две старые знакомые, хорошие подруги или, может, даже ближе… Я была польщена, что Линда хорошо разбиралась в живописи и знала много с истории искусств. Но больше всего мне было приятно от того, что ей понравились мои творения. Мне захотелось показать ей ее недописанный портрет и рассказать о «нашей первой встречи», о которой она, понятное дело, и не имеет никакого представления и предположения. Но я не решилась этого сделать.
Мы виделись с ней довольно часто. Нам было просто хорошо вместе. Она приходила ко мне в мастерскую, смотрела, как я работаю. Моментами мне казалось, она изучает меня, оценивает, подхожу я ей, иль нет. В другое время мне хотелось верить, что ей просто так же хорошо со мною, как и мне с ней.
Довольно скоро она пригласила меня к себе домой. Показала комнату, в которой хочет, чтоб писалась картина. Это была, понятное дело, просторная и светлая гостиная. Мы определились с датой и временем, когда начнем писать семейный портрет. Я забыла сказать, что Линда жила в загородном доме, поэтому я уезжала к ней на «безвыездное проживание» на неделю-две, пока должна была творить.
Это был понедельник. Как сейчас помню, холодный и мрачный. Меня радовала только та новость, что сегодня я уеду к моей музе. Я с маниакальным азартом игрока ожидала 6 часов. Линда приехала за мною во время. Мои вещи уже давно были собраны, и я только и ждала команды «на выход». Я взяла с собою и ее портрет. Я нежно несла его в кульке, прижимая к себе, боясь как-нибудь повредить. Всю дорогу, что мы ехали, я думала о том, с чего начать, как ей во всем признаться, как она отреагирует, и нужно ли делать это вообще. Наконец я решилась сказать ей о своих чувствах, а в тот момент, я поняла уже, что она не - просто моя муза, а любовь моя, застывшая на кончике кисти, в капельки краски, в слезинке на глазах. Но мне не удалось этого сделать – мы приехали. Мы вышли из машины и нам на встречу, из дома, выбежали две маленькие девчушки и накинулись на Линду. Они были как две капли воды похожи, не только друг на друга, но и на свою мать: черные, как пепел, хвостики, голубые глазенки. Она прижала их крепко к себе и поцеловала каждую в носик. За ними вальяжно и плавно вышел статный широкоплечий мужчина. Он обнял Линду и что-то прошептал ей на ухо, от чего она засмеялась. Мне казалось, что, когда она искренне смеется, то начинает светится. Тогда я поняла, что в сердце этой женщины нет места для меня. Мне стало больно и хотелось бежать от туда. И в тот момент я именно начала жалеть себя. Но это длилось недолго, Линда позвала меня к ним и представила своей семье.
Мы все вместе поужинали. У нее оказались очень милые и воспитанные, не смотря на малый возраст, дочки. Муж ее так же оказался крайне приятным и умным мужчиной. Вообще мне, человеку, смотрящему со стороны, их семья казалась просто идеальной. О такой только можно и мечтать!
После Линда провела меня в мою комнату, сказав, что начнем написание портрета уже завтра, когда будет светло. Также она спросила меня о том, что же я хотела ей рассказать, когда мы подъехали. Я засмущалась и растерялась. После проникновения в средину, так сказать, в ядро их семью, я не знала, стоит ли теперь «раскрывать все карты». Но Линда настаивала. Я молча достала портрет и показала его ей. Линда заулыбалась и сказала, что очень красиво. Я тихо ответила спасибо. Она попросила взять его в руки, чтоб ближе рассмотреть. Я разрешила. Она внимательно рассматривала картину, казалось, изучая каждый мой мазок, пристально всматривалась, особенно в лицо девушки с портрета. Вдруг она заулыбалась и сказала, что почему-то девушка ей кажется очень знакомой и более того, что ее терзает смутная догадка, что это ее портрет. Я подтвердила это. В ответ Линда аж засветилась… Она спросила меня, когда я написала его. Я сказала, что месяца 2-3 назад. Она засмеялась и заявила, что это невозможно, так как мы не были еще знакомы. Я кивнула и кинула что-то вроде, мы  обе – да, но я тебя то знала. Честно, я плохо помню, что я говорила… Но я четко помню лицо Линды и как оно менялось во время разговора. И тогда у нее пробежал страх, притом достаточно серьезный. Она начала тяжелее дышать и в ее глазах я читала недоверие ко мне. Тогда я взяла ее за руку и быстро-быстро начала тараторить весь рассказ от первого появления ее в моей жизни до  - незаменимой и важнейшей части. Она меня, молча, выслушала. После легким движением забрала свою руку, взглянула на меня мягко своими большими и влажными глаза и, бросила взгляд на портрет, развернулась, пожелала мне и ушла.
Всю ночь после я не могла уснуть: крутилась в той огромной постели, помню, даже плакала… Заснула только когда начало светать и то не от того, что хотелось спать, а от того, что не было больше сил, чтоб плакать, думать, вообще жить. Около 10 часа ко мне в комнату зашла Линда. Она открыла шторы, тем самым разбудив меня. Первым делом, я попыталась перед ней извиниться, но она перебила меня на первых же моих словах, сказав, что у нее есть для меня какой-то подарок. Затем достала из сумки то ли ткань, то ли нет, но точно что-то мягкое, в плане эластичное. Мне было плохо видно, что это, против солнца. Но когда она подошла ко мне, то на ее белых, бледно-красивых руках я увидела этот волшебный изумрудный шарф, что тогда впервые привлек мое внимание к ней. Она сказала, что хочет подарить его мне, как частичку себя, так как это единственное, что она может сделать для меня. Но она попросила, чтоб я тут же спрятала его, так как этого не одобрит муж. После она сказала, что все поведала ему вчера, и он потребовал, чтоб я покинула дом, как можно скорее. Она сказала, что ей очень жаль. Я понимающе кивнула.
В течение получаса я послушно собрала вещи и покинула их дом. Линде муж ее даже запретил вывести меня. Поэтому я чапала, кто знает, сколько километров со своими авоськами, пока добралась до трасы, где, к моему счастью, было довольно-таки оживленное движение. Только к часам 6вечера, я добралась домой. И так, покушав, в первый раз за весь день, сразу же принялась дописывать портрет.
Я достала шарф и любовалась им при свете уходящего дня. Как же прекрасны были последние лучи солнца, как они играли в его прозрачно-зеленых «морских волнах»! А как он переливался при свете ламп! В любом случае он был прекрасным! Теперь , держа перед собою шарф в руках, я поняла, что никогда не смогу подобрать верный цвет, чтоб я не делала, как бы не старалась, какие бы краски не смешивала! Это невозможно!
Тогда мне в голову пришла идеальная идея! Промучившись полночи, да где там, всю ночь, утро я встретила уже вместе с Линдою, правда не настоящею, а своей, нарисованной… Но теперь она была тою, в которую я влюбилась! Казалась, она смотрит на меня, казалась, она дышит, а шарф ее так плавно и легко развивался с холста на ветру, что врывался в открытое окно моей комнаты, как то светло чувство, что дарила мне моя муза… любовь!