Встреча с адвокатом

  Встреча с адвокатом

Пока все получалось: мост опустили, такси проскочило, почти не притормаживая. Заглох белый Нисан, номер из трех букв, уже  после Заневской площади.  Водитель денег не взял.  Я поднял руку, штук пятнадцать ранних пташек с лицами сфинксов просквозили мимо.  Словно не знают, что стоянка поезда – пять минут.  Я взглянул на часы, оценил взглядом длину Заневского, пространство и время пересеклись  возле пупка, и ушли в пятки.  Оставался шанс  добежать при помощи ног, но остановить кого-то при помощи рук я не надеялся. Но что сейчас разбираться, почему они не тормозят?  Я и так успею, и так успею, успею и так. Шаумяна проскочил, не заметив, мост близко, успеваю. Иди, мой паровоз, по расписанию, покоряй пространство и время без опозданий и опережений. Москвичи стремятся  в Финляндию, я спешу к ним присоединиться.   Да я и без бега, размашистым шагом, успеваю. На улице никого, препятствий нет, не надо огибать толстяков, лавировать в толпе,  шагай себе широко.  Можно, не замедляя шага, нащупать в сумке билет: Лев Толстой, четырнадцатый вагон, двадцать седьмое место. Сейчас ввалюсь, не отдышавшись, а там москвичи храпят на три голоса, на четыре октавы, особенно двадцать пятое место, я уже слышу, как дрожит  от храпа Финляндский мост, который они как раз сейчас проезжают. Да, в это утро я слышу особенно отчетливо, слышу, как журчит Оккервиль, слышу… . Да отвалитесь мои уши, кому вы нужны, что бы я ни слышал, вот что я вижу!!! Посреди города на исходе белой ночи баба с коромыслом и пустыми ведрами!  Молодая, но не так, чтобы вчерашняя школьница, рыжая, но наверняка крашеная, кроссовки не новые, джинсы не новее, но без дыр, блузка в обтяжку, как я люблю… .  Посторониться не думает, встала и глазеет.  Откуда она такая? – Из поезда?  Дома воду отключили? – некогда думать, прочь гони умозаключения, вот растянешься на двадцать седьмом месте, и придумывай на спор с самим собой двадцать версий.  Если войдешь в свой вагон. Потому как в такую рань в трехстах метрах  от вокзала да за четверть часа до  поезда, женщина с ведрами может объявиться только как знак свыше, как семафор, красный свет на пути в Финляндию, или, по крайней мере, в московский поезд.  И пространство- время из пяток уходит в коленки, в коленках образуется некоторая несобранность, разболтанность, несмазанность, несогласованность, нерасчехленность и неснятость с предохранителя.  Хуже того: видя, как девчонка пялится не только на меня, а на весь окружающий мир, понимаю, что она нездешняя.  И тут уж ни пяткам, ни коленкам, ни суставам, ни шарнирам – ничему не двинуться с места.  Да и язык лопочет как на мертвом древнеармянском взрощенный. И этот чужой, как из консервной банки, язык спрашивает: « Вы не заблудились?»
А она в ответ улыбку, сто лет не знавшую помады, и говорит: « Я нэ понымайю по-русски».
И не остается в теле ни пространства, ни времени, ни центра тяжести, ни централизованной легкости, и в голове два рельса расходятся в разные стороны. Но я еще прошу ее по-английски уступить  дорогу, а то поезд уйдет, и она поворачивается ко мне в профиль.
Профиль как профиль, второго размера, ничего через край. Прохожу мимо этого размера со словами благодарности, и все еще успеваю.  А вдогонку  гремят сухие ведра, то ли подгоняют, то ли догоняют. А потом слышу грохот одной пустой емкости о другую,  не менее пустую, ударник оркестра, живущий в соседнем доме, проснулся.  Но окно ударника не настолько близко, чтобы он мог расслышать  понятное всему человечеству слово «shit». Этот крик души был адресован мне, больше никто на поезд не спешил.  Я оглянулся, чуть замедлив шаг: девушка уже встала, отряхивала коленки, и прежде чем подобрать упавшее коромысло и не далеко откатившиеся ведра, посмотрела на меня, не разгибаясь, и еще раз, уже менее эмоционально, а скорее, вразумляюще, как знаменитое «шьорт побьери»,  проартикулировала:  «Shit».
Собственно, ничего страшного не произошло, соберет она свои ведра, пускай шикает сколько хочет, а у меня поезд. Кричу ей про поезд, про  Sorry, поворачиваюсь, бегу, шагов десять уже бегу, и слышу троекратное  «shit, shit, shit » в спину. Как будто вожжи кто-то потянул, резко и безжалостно, я даже на часы не стал смотреть: быть двадцать седьмому месту пусту.
Пока подхожу, она успевает поднять ведра. Вот же зараза, и зачем звала?
Останавливаюсь виновато,  «sorry» - говорю, -  все ли у вас в порядке?
 Наглая девка вытирает лоб, и говорит: « Все равно вы на поезд опоздали, пойдемте, я вас режиссеру покажу».
И пошел я безропотно на берег Оккервиля, напевая что-то вроде:
«Ах, река Оккервиль,
Сказка ты или быль,
Ты бутыль стеклотары несданная,
Ширпотреб да утиль –
Вот прибрежный твой стиль,
Вот  природа твоя первозданная».
Идем себе вдоль реки, я почему-то впереди, она за мной, как конвоир, и вижу, что берег прочесан, ни бутылочки, как не в этой стране живем. И так до Яблоневого моста, где у них притаился режиссер.
Режиссер, она тоже рыжая, но слегка выцветшая, тот же второй размер под футболкой бултыхается, джинсы дырявые, кроссовки новые, та же девушка с коромыслом, но лет на двадцать старше. Уж не мать ли ее?
Старшая подала почти плюшевую руку, представилась как Матильда, и заставила меня дважды повернуться вокруг своей оси. Я был осмотрен как вазочка в цветочном магазине, купленная в спешке в подарок в дополнение к букету. И немедленно одобрен: цейтнот у рыжей был ужасающий.
Оказалось, что наша встреча у моста была и репетицией и пробой, и всем вместе,  и к съемке можно приступить немедленно. Я  быстро шагал по тропе, размахивая руками во всех направлениях, и слишком поздно замечал плавно идущую навстречу девушку с коромыслом, этакую лебедушку, но в обтяжку.  Я пытался ее обойти, а она – поймать меня. То, что получалось, фиксировала камера.  Сыграли пять или шесть дублей. Я бился о ведро головой, сталкивался с девушкой носом к носу, и ведра с двух сторон били мне по ушам, получил в лоб наклоненным коромыслом, и начинал потихоньку выходить из себя. В  последнем дубле  я за миг до столкновения пригнулся, ведро прошло над головой, слегка пригладив волосы, почти уже прорвался, но меня остановила предательская подножка. Я невольно загубил этот дубль, повернувшись лицом в камеру, и произнеся такой выразительный  «shit», что озвучить его каким-нибудь иным словом,  не представлялось возможным.  В промежутках между дублями я узнал, что участок берега арендован с пяти до пяти утра, за сутки надо все отснять, дважды одну реку в аренду не возьмешь.  Прогноз погоды учли, но случилась авария на Вантовом мосту: сорокафутовая Scania,   перегородила движение,  город как в ностальгические времена, остался на ночь без сообщения. Но микроавтобус с частью съемочной группы успел въехать на мост, и стоял, поджатый другими машинами, без шанса развернуться. Пришлось  ловить артистов на подступах к вокзалу.
Все это я выслушал на ходу:  в перерывах между дублями едва успевали вернуться на исходные. Но это были мои первые съемки, и время для меня растянулось, и казалось, что уже часов десять,  толпа в метро схлынула, через сорок минут могу быть на работе, где меня сегодня не ждут. Осталось попрощаться с режиссером, оператором и партнершей. Встаю с травы, делаю шаг в сторону режиссера, но навстречу мне вырастает  сидевший на той же  траве за ноутбуком мужичок, белый верх, черный низ, рубашечка с коротким рукавом, мокрая под мышками, галстучек чуть ниже солнечного сплетения, ну просто свидетель Иеговы за подсчетом обращенных. Встает между мной и режиссером, ноутбук  на траве между ног, чтобы я не растоптал, протягивает руку, насколько может дотянуться, представляется администратором, и объясняет, что  у них положено платить триста рублей за дубль, но мне, по случаю короткого нотиса, он может оформить по пятьсот. И того, три тысячи, получить можно будет здесь же, в девять часов, когда придет бухгалтер. Удивленно оглядываюсь, и в поле  зрения попадает кусочек проспекта Косыгина, почти пустой, как и до съемок. Только тут понимаю, что моя кинематографическая карьера продолжалась меньше часа, и Репин, идущий в Хельсинки  с Финляндского,  еще не подан для посадки. И Матильде уже не до меня, она поправляет гардероб моей безымянной партнерши. Безапелляционно разворачиваюсь, и убегаю от администратора, не интересуясь, что там  у него с выражением лица, и даже на режиссерский «mairde»  не сбавляю хода.  Через три минуты я сидел в вонючей четверке, и при нашем появлении все светофоры зеленели от испуга.  Водителя не помню. Еще через двадцать минут я выдохнул  все, что держал в себе вместе с купюрами, в окошко кассы  Финляндского вокзала. Билет тетенька выписывала долго как две  жизни, как три дубля, как возврат долгов, как очередь в туалет, как… . Да еще издевательски велела поторопиться. Купе шестиместное, место посередине, коленки в коленки, круглые такие коленки, на таких в Средней Азии лепешки раскатывают. Посмотреть соседке в лицо не успеваю: глаза закрываются, и передо мной прокручиваются все шесть дублей, пятьсот рублей штука. Успеваешь подумать, что здесь и здесь можно лучше сыграть, идешь на второй просмотр, но дубле на третьем-четвертом, дрема сменяется беспросветным сном. Проснулся в Выборге. Пограничник не смотрит на меня, он смотрит на коленки моей  vis-;-vis, сверяет их с фотографией в паспорте, и называет  Светланой Геннадьевной.  Страж границ  норовит положить паспорт на коленку, но там уже открытая к приему  документов, ладошка Светланы Геннадьевны с линией жизни длиннее, чем отчество. Попытка положить паспорт вместо ладони на левую коленку, не засчитывается:  человек в мундире понял, что это переходит вверенные ему границы, и обреченно прикрыл паспортом линию жизни. Тут бы второй дубль,  но стоянка поезда коротка, и дальнейшая жизнь Светланы Геннадьевны теряется в переплетениях рельсов с прочими линиями. А с пограничником, кто знает, можем еще сегодня встретиться. Финский пограничник показался уж очень похож на администратора у Яблоневого моста. Так похож, что  стало немного жаль недополученных денег.  Лишь немного жаль, в конце концов, на свою электричку из Коувалы я успевал. Только в Коувале я отвлекся от внутреннего проигрывания седьмого, восьмого и двадцать седьмого, дублей. Кофе в вокзальном буфете, бутерброд с собой, таможня пропустила, не надкусив, времени до электрички ровно столько, чтобы пройти по главной улице до трамплина и обратно, и выбросить из головы  утренних персонажей, начиная от водителя  заглохшей машины, и заканчивая финским пограничником.  Солнце высоко, и пришло время подумать о встрече с адвокатом.
Давние семейные дела,  неудавшиеся  попытки родственников начать новую жизнь  между двух озер, восемь лет волокиты, все это может сегодня закончиться к неимоверному моему облегчению.  Надо только встретиться с адвокатом.
До сих не довелось сказать с  адвокатом двух слов, между нами стоял переводчик, который навязывал мне образ угрюмого  юриста-хуторянина.  Мне же адвокат   представлялся  Чемберленом из старинной хроники: голоса не слышно, единственная форма самовыражения – походка, манера садиться и вставать, и из этого приходится судить об остальном.  Но в вагон электрички вошел контролер, действительно похожий на Чемберлена.   Нет- нет, равнодушно отдать билет, и безразлично посмотреть в окно. Адвокат будет чем-то другим, чего я совершенно не жду.
Для начала, оказалось, что адвокат говорит по-английски. Меня-то уверяли, что кроме местного, имеющего хождение между двух ближайших озер  диалекта, он ничего не знает. Что бумаги свисают с ушей, и только переводчик в силах до него докричаться.  Теперь я сидел, и узнавал адвоката. Черный низ, белый верх, без галстука, верхних две пуговицы расстегнуты, профессорская бородка - черный верх,  белый низ. Он объяснял, что все не так сложно, как казалось со слов переводчика, что все проблемы не только решабельны, но и уже решены. Тут же на месте пара-тройка звонков заинтересованным людям, и клубок распутан, поход в банк с заходами во все правильные кабинеты, и многомесячные проблемы распиханы за два часа. Мы поднимаемся к  адвокату на четвертый этаж, на цыпочках, как балерины, пропархиваем между разложенных на полу бумаг, хозяин кабинета снимает стопку папок со стула, и предлагает сесть. И в тот момент, когда задница занесена над сиденьем,  мне в карман звонит переводчик из отпуска. И рассказывает, не прерывая отпускного благодушия, что я, оказывается, должен ему и адвокату триста тридцать три евро тридцать три сантима сверх оговоренных в договоре сумм за услуги связи, звонки, курьеров, и что-то еще он мне напел, а адвокат сидит и кивает, как будто понимает по-русски.  Ужас как хочется рявкнуть, что о таких вещах надо предупреждать хотя бы за день до поездки, и пожелать отпускнику солнечных ожогов в деликатных местах. Обещаю разобраться с адвокатом, который, вот он, передо мной, оба локтя на столе, смотрит как следователь, и поспешно убираю потушенную, но не выбитую трубку обратно в карман. Адвокат предлагает мне сходить к банкомату, два шага налево, два шага направо, я безразлично киваю, достаю карту, и вижу, что она просрочена. Понимаю, что у меня есть шанс уехать без подписанных бумаг. И тягомотина рискует протягомотиться еще пару лет. Начинаю мямлить, глотать слова, мне становится неловко, и появляется ощущение, что я занимаю слишком много места в чужом  кабинете. Знаю – это худшее, что можно придумать, меня такого можно растерзать и съесть.
Позорней картины финский художник Репин не писал: выкладываю на стол бумажник, выворачиваю карманы, вытряхиваю сумку. На столе вся наличность на случай непредвиденных расходов и транспортных задержек: двести шестьдесят восемь евро, тридцать сантимов, и баста, хоть за щекой ищи.
Тут уж адвокат – безусловный хозяин положения: жестом пахана при дележке награбленного, забирает  двести пятьдесят, и не торопясь, по минуте на подпись, подмахивает  все заранее заготовленные бумаги. Левой рукой прижимаю папку к груди, правую протягиваю через стол для пожатия, и тройным прыжком к выходу. Я на улице, свободен, бумаги при мне, пускай с потерями и лишней нервотрепкой, но главная задача выполнена, девушка с ведрами не испортила мне дня. Обогнул для общего развития  церковь  Святого Михаила, давшую  название городу, и бегом на станцию, чтобы никаких коромысел по дороге, подожду электричку на перроне, а то в случае чего, билет покупать не на что.
На пограничника я приоткрыл лишь щелочку глаза, лица не разглядел. Голосом он напоминал  переводчика, но до смерти усталого. Будь напротив меня четыре коленки и два выреза, он не потрудился бы сверять их с паспортом. Во сне ко мне пытался прорваться адвокат, но я засыпал глубже и глубже, и ему было не донырнуть.  К реальности вернул человечек, усатенький, с резким голосом,  дежуривший на пандусе  Ладожского вокзала в два часа белой ночи. Он сказал, что мост Александра Невского разведут через двадцать минут, а я ответил, что денег  нет. Но других пассажиров тоже нет, все уехали в Москву. Бедняга  несколько раз обреченно крикнул вслед, что дешево довезет. Но к выкрикам вдогонку мы привыкли,  и  денег, если  нет, то их нет, да и дело сделано большое, ради него стоит немного пострадать. Доковыляем потихоньку до разведенного моста, постоим у парапета, помашем вслед баржам, встретим новый день, к шести будем на том берегу, а куда спешить.  Чапаю неспешно, и не обращаю внимания на машины, норовящие в последнюю секунду перескочить на ту сторону. По пути прокручиваю в голове прошедшие сутки в обратном порядке.  На подходе к Оккервилю  как раз вспомнилось утреннее приключение.
- Елы-палы, мне бы не повредили честно заработанные три тысячи. Но кино наверняка отснято, творческая группа стряхивает стресс где-нибудь на Загородном, пусть им пьется за мой счет, а я за них подышу свежим ночным воздухом.  С Заневского моста бросаю невольный взгляд влево, и вижу, что жизнь на берегу продолжается.  Во все время, что я дремал в четырех поездах, подписывал бумаги и вспоминал свои ничтожные шесть дублей, эти ребята работали и работали на камеру!  Даже стыдно требовать деньги. Но подойти к ним ничто не помешает.
Готовлюсь внедриться в толпу киношников как свой, родной, делавший с ними общее дело, жду, что мне улыбнутся, похлопают по плечу, готовлюсь пожимать руки по кругу… . И остаюсь неузнанным.  Глаза режиссера, красные, как крашеные ногти, смотрят на меня, и не узнают,  администратора я сам не узнал. Это другой человек, штаны мятые и зеленые от сидения на траве, поверх пропотевшей рубашонки накинута жилетка с чужого плеча: похоже, он изрядно перегрелся днем и продрог ночью. Он стоит возле закрытого ноутбука, и обжигая пальцы, пьет чай из пластикового стаканчика, и взгляд его утонул в дымящемся чае. На крышке ноутбука дымятся еще два стаканчика, так что доступ к записям пока закрыт. Впрочем, напоминаю сам себе, я не за этим вернулся. Это он, чуть живой администратор, дует на чай, и вспоминает меня, как одноклассника после долгой разлуки: « Да-да,  вам  посвящена целая строка в excel’e, надо только подождать, пока  полумертвые  Петя и Надя   заберут свой чай».
Что ж, не буду смотреть администратору в рот, поищу знакомых. Что это за люди, утром их не было? Возможно,  это те, что стояли в пробке на Вантовом. Но есть и знакомые: оператор вполоборота,  а вот и девушка, что была с коромыслом, направляется ко мне с двумя обжигающими дамские пальчики, стаканчиками. Но ей не горячо, ей вообще нет дела до окружающих раздражителей. Узнает ли она меня? – Да, не сразу, но узнала. Впрочем, и я засомневался, она ли это. Все-таки, третий час, светает. В почти рассосавшихся сумерках видно, что за сутки девушка прожила не один десяток дублей с партнерами, успевшими появиться в ее жизни, и исчезнуть.  Это я , получив пару раз ведром по кумполу, пошел переосмысливать итоги получасовой работы в вагонной дреме.  Это я, зарядившись от нее энергией, отыграл свой дубль с адвокатом. А ей пришлось, как только я сбежал, скомкать эмоции, и зашвырнув их в грязный угол, работать дальше.
Она протянула мне стаканчик чая, хотя несла его кому-то другому.
- Но ты не мне несла!
- Хватай да пей, тебе надо взбодриться. А Григорий сам нальет, хватит корчить из себя занятого. Ты-то куда исчез, тебя все искали? Допивай, и пойдем к режиссеру.
Но Матильда была уже здесь. Осунувшаяся, растрепанная, с жирным пятном на футболке.  Ей некогда было ждать, пока во мне чужой чай уляжется.  Четверть минуты, чтобы заново осмотреть меня со всех сторон, допивать пришлось на ходу. Она за руку перевела меня через мост  к набитому под завязку бумажной и пластиковой посудой, мусорному бачку. В который я, выбрав местечко, затолкал пустой стаканчик. Это был первый дубль.  Во втором дубле я пролил горячий чай себе на пальцы, и камера бессовестно запечатлела мои жесты и гримасы.  Потом пришлось передавать обжигающий ускользающий стаканчик из рук в руки, продираться с ним через кусты, отскакивать, когда партнер ронял полный стаканчик мне на кроссовки,и все это, в отличие от утренней съемки, без малейшей возможности восстановить дыхание. Потом я держал в руке пустой стаканчик, в него наливали горячий чай до краев, до краев, чтобы  с горкой. Я начинал дуть на дымящуюся горку, и садист- оператор что-то комментировал с австралийским акцентом, чего-то от меня добивался, но я  уже не пытался понять.  Хорошо, что не пришлось ловить на лету, и выпивать залпом.  В последнем дубле я проливал  чай над набитой отработанным пластиком, урной, и втискивал вдогонку пустой стаканчик. Когда моя роль была сыграна, мне не пришло в голову спросить, что все это означает. Я  только  спросил, почему чертов чай был сладким  как дешевый портвейн,  и слабеньким как в казарме.  В ответ администратор протянул мне влажную салфетку. И тотчас в его голосе появились интонации адвоката, посылающего меня за наличными: « В общем, за утреннюю съемку я тебе должен три тысячи, а за ночную… . Девять дублей, но ты сам к нам пришел, так что, триста рублей – дубль, и того, и того, и чего, и что тут у нас есть?» Он начал шарить по карманам, выгребая мелочь чуть ли не по десять копеек. Горстка монет без счета улеглась на моей ладони в неустойчивом равновесии, так что я боялся пошевелиться. Избавившись от металла, администратор открыл чехол ноутбука, достал чехол от дисков, извлек  при помощи большого и указательного пальцев диск,   и показал свободным указательным на опустевшее гнездо: из него торчал уголок пятитысячной купюры: « Вот  все, что осталось. Больше платить нечем, съемки окончены. Если только найдутся добровольцы поработать бесплатно, – и администратор устало и безразлично посмотрел на меня». 
Кажется, остается только прощаться. Ну да, прощаться потихоньку, всем кивать, отступать задом, прикидывая, что с такой купюрой в такси не влезешь. Так что, все равно придется постоять у разведенного моста. Еще пара шагов, и можно отвернуться от съемочной группы навсегда, и уйти с небольшим ускорением. Но  я упираюсь спиной в чью-то спину, и так мы стоим  пару секунд, словно готовясь к обороне.  Происходит сердечное знакомство, осветитель Анатолий, говорит по-русски с приятным акцентом, и тут же  объясняет, что родители в детстве вывезли в Тель-Авив. Он предлагает воспользоваться микроавтобусом, который прямо сейчас идет через Вантовый, и непременно подбросит меня до дома. Траектория меняется, я опять всем киваю, дверца микроавтобуса распахнута, вступаю на подножку, и меня окликают иноязычным междометием. Несмотря на всю нечленораздельность, отклик очевидно относился ко мне, и я простодушно обернулся. Меня снимали.
- Ну что, сколько дублей будем делать? -  спросил я осветителя.
- Двух-трех хватит. И поедем, – ответил человек на водительском месте.
- Как хоть фильм называется?
- Цейтнот?  –  Спросил сам себя ассистент оператора и подавил зевоту.
- Нет, нет, - послышался из глубины микроавтобуса незнакомый голос – Матильда предложила назвать его «Встреча с адвокатом».