Такая жизнь. Глава 20

               
                Что обе – умнее остальных, было всем понятно.  Это приняли как факт неоспоримый, но не имеющий никакого значения в их общей беде. Каждый думал о своем, и каждому его жизнь казалась всего важнее.
                Дубенко и Вера Ефимовна,  освобожденные от страха за свое будущее четким диагнозом,  могли позволить себе роскошь покапризничать перед выпиской,  покритиковать врачей и медсестер, а больше всего – нянек.
                Хотя у них все самое страшное осталось позади…  Это возле кровати Лены,  Анюты и Резниковой торчали  штативы с бутылками, из которых по венам текла адская смесь… Это их после перевязки приводили под руки – с заплаканными лицами,  это они, от которых  Фортуна  отвернулась,  впадали  иногда в отчаяние  и ночью тихо плакали в подушку. Лена – почтальонша – когда испугалась, увидев  во время перевязки свою грудь, вернее – то место, где теперь  груди не было… «Все, – думала она ночью, – никому я теперь не буду нужна.  Не выйду замуж. Останутся дети навсегда без папки»…
                Анюта  не могла себе представить,  что теперь не будет пляжиться на своем любимом Днепре. Она любила плавать и загорать с  подружками. Парни заглядывались на них,  приставали с вопросами, иногда знакомились и потом они вместе уходили с пляжа…  Одна подружка даже  мужа будущего подцепила на днепровском песочке. Хотя фигурой вроде бы и не вышла. У нее, Ани,  талия была тоньше и грудь выше. Грудь…
                Слезы подступали, как Аня ни  крепилась. Плаксой она не была, но  сейчас… Хорошо, что есть Толик. Он знает, что его невеста лишилась груди. А все равно любит. То есть, говорит, что любит… А вдруг… увидит и разлюбит?
                Утешалась она быстро, стоило только сказать кому-то из врачей, что все будет хорошо, потому что она «химию» переносит легко. Вот даже решено отпускать ее на ночь домой, а на капельницу приходить утром. Коечка остается за нею. Согласна она ночевать у мамы с папой?
                А Резникова молча молилась. Ее терзал страх.   Ей нельзя было болеть. До сих пор в своей  маленькой семье  Галина Кимовна была  единственной здоровой.  Муж болел диабетом, и она ухаживала за ним, как за больным ребенком, забывающим пить лекарства и мало думающем о диете. Все  держалось на ней. Свои силы  та черпала в Боге, а Николай – в   любящей жене Галочке. И теперь, оставшись в одиночестве, он растерянно смотрел на столик, уставленный пузырьками и упаковками таблеток,  пялясь через очки на   лист бумаги, на котором  было расписано по часам, когда и что принимать.         
                Галина Кимовна  в это время молилась своему Богу, чтобы теряющий зрение Коленька не перепутал лекарства и время…
                В Бога  Николай  так и не смог  поверить, но смотрел сквозь пальцы на   заблуждение жены. Пусть себе ходит в церковь, постится, кается в несуществующих грехах.  Вот здесь он оказался упрямцем. И   Галина Кимовна смирилась.
                – Ладно, Коля, только не мешай мне, – сказала она, когда  исчерпала свое красноречие и веские доводы в пользу православной веры.
Конечно, Николай не считал себя слабым, но  был им. Паниковал, если болезнь  обострялась. И Галине Кимовне приходилось  утешать его. Она перелопатила кучу медицинской литературы, чтобы  найти аргументы для оптимизма. Когда ее любимый Коля стал терять зрение,  уговорила съездить в Киев на консультацию к эндокринологам, понимая, откуда  эта новая напасть.
                У Резниковых не было детей, и это  стало главной их печалью. Еще в молодости взяли на воспитание мальчика из детдома, зная, что у того врожденный порок сердца, и он уже перенес одну операцию. Мальчик прожил еще три года. Теперь у Резниковых была своя могилка, куда они исправно ходили несколько раз в году. Воспоминания  о больном Сереже возвращали в прошлое, где ненадолго  поселилась вместе с хлопотами и тревогами маленькая радость. Их любовь к мальчику стала такой всепоглощающей, что потеря  воспринималась горем безмерным. Вот тогда  Галина Кимовна и обрела Бога.
Николаю это казалось  нелогичным:  Бог забрал их дитя. Как можно было поклоняться ему? Но если жене от этого легче, - пусть! И они зажили, молясь разным  богам.  Галина – православному, а Николай – языческому, считая природу  божеством. Природа хоть не брала на себя  ответственность за гибель  своих детей, ибо каждый из этих детей  убивал другого во имя собственной жизни. Не из прихоти, не по настроению.
                Это не касалось  человека – якобы венца творения. Как раз человек грешил на всю катушку. Николай любил животных, растения – от деревьев  до травинки, и выражал свои чувства в пейзажах. Он был художником, известным в городе среди собратьев по искусству и тех, кто решил приобщиться к этой нехлебной профессии. Николай Алексеевич преподавал в художественной школе, а также читал лекции по ландшафтной архитектуре.
Галина Кимовна не считала обязательным  рассказывать об этом в палате. Она понимала, что обе просвещенные дамы,  Дубенко и Глущенко,   считают ее невежественной дурой, как, впрочем, и  всех остальных в палате. Не будет же она  рассказывать, что не доучилась в строительном институте, а так и застряла лаборантом на одной из кафедр, – как раз из-за болезни малыша.
                В общем,  Галине Кимовне  было о чем рассказать, если бы об этом кто-то попросил. Но никто и не просил.
                В палату заглянула Надежда:
                – Резникова, на выход!
                – Вот зараза, хоть бы проводила женщину, – возмутилась Лена.
                – Так она тебе и проводит. Работает последний день. Заявление написала. Злится, наверное, –  сказала все знающая Вера Ефимовна.
                - Туда ей и дорога.
                Галина Кимовна медленно сползла с койки…
                Доктор Бессмертная и Мария Денисовна вдвоем  освободили от повязки Галину Кимовну.
                – Все, идем на поправку. Сухо все. Вы – умничка. Капельницу как переносите? Что-то жалоб от вас не слышала. – Дина Семеновна  осторожно обрабатывала швы терпеливой Резниковой, заглядывая той в лицо. – Вот здесь не больно? Кро-ошечный инфильтрат. Смажем сейчас. Завтра ждем онколога из областной, покажемся ему. Остальное лечение он назначит.
                – Я не хочу лечиться у другого врача, Дина Семеновна! Зачем мне другой? Вы хотите перевести меня в областной онкодиспансер?
                – Ну вот, а я вас хвалю везде: терпеливая, не капризная. Заканчивайте, Мария Денисовна, я в третью палату пойду.
                В конце рабочего дня Дина Семеновна в ординаторской спросила у подруги лукаво:
                – И как нам спалось? Что нам снилось после… вчерашнего?
                Мария Денисовна села на кушетку, показала рукой: сядь рядом. Это было так странно, не похоже на нее. Дина приподняла брови, села, выжидающе глядя в ее лицо, но не выдержала паузы:
                – Ну и?
                – Ну и ставим точку на  нашей авантюре. Не хочу я замуж.
                – А кто тебя замуж зовет? Я? Я просто хочу, чтобы ты свою свободу использовала с толком. Это что – бунт в благородном семействе?
                Кажется, под угрозой оставалось личное счастье вечно  глупой Марусечки. А Дина как раз подговорила Иннокентия зайти сегодня прямо в хирургию под конец рабочего дня и утащить ту  в какой-нибудь парк. Встретились они утром возле приемного покоя, и ей показалось, что Кеша с каким-то задором поздоровался с нею.
                И теперь она тянула время, поджидая…
                – Я не опоздал?
                Иннокентий Валерьевич заглянул в ординаторскую со своей обычной доброжелательной улыбкой. Дина вскочила:
                – Ой, а я сегодня дежурю в эндокринологии, я не говорила?
                «Вруша бессовестная», – огорчилась Мария Денисовна. И тоже встала.
                – Да? Жаль, а я хотел забежать в кафе,  погулять потом в парке Шевченко. Пройтись на Комсомольский остров. Давно там не был.
                – С Машей и гуляйте, а мне еще забежать  домой надо, перекусить,–  уже в дверях договорила Дина Семеновна.
                …Они шли по  улице, где горбатился кусками поломанный асфальт, и надо было смотреть под ноги, а не вперед.   
                –  Держитесь за меня, тут  покалечиться можно. Сколько по  нашей улице хожу, столько и удивляюсь. Ведь центр же, не окраина!
Мария Денисовна продела в кольцо его руки свою и сразу почувствовала  тепло и крепость  его мускулов.
                – Так  куда мы идем, уточняю маршрут? Может, сначала ко мне, а потом гулять?
                – Мы идем ко мне, – неожиданно для себя сказала Мария Денисовна. –  Это  недалеко. Я вчера  сварила  постный борщ.  Обычно  все делаю наскоро, а вчера захотелось по-настоящему, как это было, пока под боком был сын. И сестра.
                – Хорошо, пойдем к вам, Марусечка, – легко согласился  ее спутник.


продолжение              http://www.proza.ru/2012/06/26/1614