Самый peace-датый год. Котлета Вторая

Расценив мое сфинксо-свиноподобное молчание, как знак согласия, женщина подошла и взяла их моих рук шприц, сопроводив эти действия краткой ремаркой:
 
- Вы не беспокойтесь, я руки только что мыла.
 
- Да я еще и не успел. Обеспокоиться, - стресс сказался всё же на моем красноречии и я сделался сиюминутно косноязычен, несуразно выделив одно слово в отдельную фразу.
 
Еще бы: вначале три десятка плачущих Купидончиков, а затем и сама восхитительная Медуза в своей окаменяющей горгоновости, почти синхронно свалились откуда-то на мою и без того не слишком блещущую здоровьем голову!
 
- Смотрите! Иглу и шприц держите параллельно ягодице, а не так, как вы привыкли, делая внутримышечные - взрослым. Видите? А затем - вот такое движение! - вонзив острие в мягкую плоть младенца, она плавно и медленно отжала поршень, - Всё! Пробуйте!
 
Исколов антибиотиками всех несчастных амурчиков, я с облегчением шумно выдохнул воздух из своих склеившихся было от внутреннего напряжения лёгких. 
 
С победоносным видом довольного проделанной работой мясника, отправился в так называемую молочную кухню, где можно было влить в себя совершенно бесплатно сколько угодно флаконов биолакта( смесь коровьего и женского молока).
 
Вообще-то, я не слишком жаловал и продолжаю игнорировать молочные продукты, - кроме сыра и творога, - но когда ты на стероидном курсе и тебя постоянно глючит от "недоедания", то периодически тебе становится не до кривляний и идиосинкразий собственного вкуса.

Я всаживал в свою утробу пятую тристаграммовку молочной смеси, когда на пороге помещения с внезапностью катастрофы возникла очаровательная эльфийка, поведавшая мне секрет безболезненных манипуляций с детскими ягодицами.

Возможно, у меня был крайне дурацкий вид и в округлившихся глазах, вероятно, причудливо смешались испуг, желание и восхищение.
 
- Что употребляешь? - улыбнувшись куда-то вбок, - полагаю не иначе, как демонам, которые были у нее на посылках, - она подплыла ко мне, змеино играя обольстительными бёдрами.

Когда она с милой бесцеремонностью знакомилась с этикеткой на судорожно сжимаемой мною стеклянной таре, её волосы скользнули по моим щекам и губам, а тонкий персиково-яблочный аромат ее кожи, минуя органы обоняния булавочно пронзил то, что я принимал за свой собственный мозг:
 
- А это правда, что в состав биолакта входит и человеческое молоко?
 
- В состав этой смеси - входит точно, - ответил я, мимоходом посылая предмет разговора в задницу и жадно наблюдая с животной сосредоточенностью кобры за каждым ее движением, словно в руках у нее и впрямь была палочка факира.
 
- Выходит, ты пьешь молоко каких-то посторонних, ни разу не виденных тобою женщин?
 
- Вот и здорово, что я не видел ни их, ни коров, ни доярок.
 
- А мое молоко ты бы выпил?
 
Некая атавистическая часть моей натуры уже готова была выкрикнуть, как выкрикивает с места выучивший урок невоспитанный, но пылкий троечник: "Да! И не только молоко!", но я развязал внутреннее и довольно ожесточенное сражение с собственными гормонами, в котором, несмотря на предсказуемую и безвозвратную гибель мозговых клеток, разум всё же парадоксально-героическим образом восторжествовал:
 
- Со льдом. Как шампанское.
 
- Я серьезно спросила.
 
- Я - серьезно ответил. 
 
Она метнула в меня быстрый и обжигающий, словно крапива, многообещающий взор: 

- Мы еще вернемся к этой беседе, - ее кисть, прощально проскользила по моему предплечью, а пальцы как бы ненароком скользули по бедру, туго стянутому коттоном джинсовых брюк.
 
Уже уходя, вполоборота повернувшись, она чуть прищурив миндаль своих и без того кошачьих глаз, блеснула такой улыбкой, что мое естество воспряло.

"Черт возьми! Нельзя же так со мной! Это бессердечно, в конце концов! Ведь я на анаболиках! Спасите, люююдиииии!" - пропищал внутри жалобный голосок моего шестьдесят восьмого "Я".
 
Чтобы скрыть очевидный прилив крови к некой периферической подробности телосложения, мне пришлось запахнуть, расстегнутый было медицинский халат.
 
И мысленно проклиная особенности мужской физиологии, я вышел в больничный коридор.
 
 
 
- Можно вас на минуту? - обратилась ко мне молодая женщина, в то время когда я проходил мимо палаты с листами назначений в руках. - У нас тут под окнами....маньяк. Кидает камни в стекла, а когда кто-нибудь из нас выглядывает, - ко многим ведь мужья приезжают, - то начинает мастурбировать.

- Гм....Он что же сейчас на своем рабочем посту?
 
- Да. Стоит под окном. Сами можете посмотреть.
 
Пройдя мимо коек к оконной амбразуре, я увидел одиноко красовавшегося под раскидистым тополем худосочного субъекта, при виде меня нервно высунувшего руки из карманов серых штанов.
 
Я послал ему воздушный поцелуй.
 
Человек вздрогнул и двинулся прочь, периодически озираясь на меня со смешанным выражением ненависти и страха на абсолютно заурядном, выцвевшем лице.
 
- Прискорбно, но я его не возбуждаю, - констатировал я с горечью.
 
- Он вас испугался.
 
- Вы думаете?
 
- Да. Мне так показалось.

- Я больше вам не нужен? 
 
- Нет. Но если он придет еще раз, мне позвать вас или лучше вызвать милицию?
 
- Второй вариант мне видится более симпатичным, так как мои отношения с шизоидными персонажами до сих пор складывались весьма сложно.
 
Эта история получила неожиданное продолжение на следующее дежурство, когда одна из пожилых санитарок находясь в эйфории, вызванной принятием очередной дозы муторного пойла под названием "Иверия", - пустые бутылки, источавшие кислую вонь эпизодически попадались мне на глаза в самых неожиданных "укромных" местах, - сиплым баритоном проговорила мне почти в самое ухо:
 
- Там Катька с онанистом по телефону разговаривает...Вот умора! Не хошь послушать, фелшер?
 
"Фелшер", совершенно отупевший от безделья и скуки, поплелся к установленному в больничном коридоре телефонному аппарату, призванному исполнять функцию своеобразного моста между томившимися в неволе женами и трепетно ожидавшими их возвращения мужьями. 

Шоу было в самом разгаре.
 
Катька, молодая, развратно-пролетарского вида санитарка, с модельной раскрепощенностью оседлав истерзанный временем и генеральными уборками стул, ворковала:
 
- Да, я уже всё сняла с себя, кроме трусиков.
 
И тут же пояснила, улыбающимся слушательницам, зажав ладонью телефонную трубку:
 
- Просит не спешить. Время, видимо, нужно ему. Гурманит по-своему.
 
С наигранным испугом вдруг почти крикнула в аппарат:
 
- В рот? Нет-нет, я девушка приличная! Не возьму!
 
Хихикнув, и бегло кивнув мне в качестве приветствия, лукаво шепнула маленькой группе радиослушателей: 
 
- Упрашивает!
 
- Ну, ладно...я только чуть-чуть. Поцелую его. Ладно? - тут же переключилась на измученного эросом оппонента веснушчатая бестия, с видимым удовольствием разыгрывающая этот самодеятельный порноспектакль и томно, с придыханием, продолжавшая что-то бесстыдно мычать в телефон: - Ммммм-ммм...Какой он у тебя вкусный...сладкий. 
 
Я собирался уже покинуть представление, когда услышал:
 
- Что, уже кончаешь? 

Повинуясь внезапно возникшему импульсу, я выхватил у Катьки аудиоорудие и громко проговорил, почти прокричал в него:
 
- Не смей кончать! Не кончай! Ты слышишь?! Я запрещаю тебе это делать!
 
- Блять! Это еще кто?! - разочарованно-зло отозвался незримый рукоблуд на другом конце провода.
 
- Начальник КГБ, полковник Всеволод Феоктистович Задротько. Я запрещаю тебе как звонить по этому номеру, так и дрочить. Это крайне безнравственно. Принимая во внимание достаточно не простую международную обстановку и участившиеся происки врагов социализма, твои действия будут квалифицироваться как государственная измена, а за каждую каплю пролитой мимо кассы спермы - ты ответишь годом лагерей.

В ответ я услышал короткие гудки.
 
- Ну, зачем ты так? Он, может, ласки хочет, понимания..., - чуть ли не осуждающе, но с блудливой улыбкой на раскрасневшемся лице, обронила сердобольная санитарка.
 
- Да этот урод уже всех достал тут, - ответила ей одна из "мамочек", - Некому ему рыло начистить. То звонит, дебил, то конец свой под окном теребит, больное отродье.
 
- Так это один и тот же персонаж? - решил уточнить я.
 
- Да. Сергеем зовут, - конфиденциально объявила мне Катька.
 
 
 
Спиной почувствовав чьё-то присутствие в процедурной, я повернул голову.
 
- Тук-тук, Всеволод Феоктистович! К вам можно? - в дверях стояла моя Медуза, а ливень волос, стекая по ее щекам, извилисто струился по породистым плечам, влажно переливаясь под маслянистым светом электрической лампы так, как глубокой и темной ночью морская волна мрачно-мистически поблескивает в скупых лучах лунного света. - Прямо мастер импровизации! Выдумать себе сходу такое забубенно-идиотское имя!
 
На пару секунд потеряв ориентацию во времени и действе, я увидел себя в дремучем сосновом бору с глазу на глаз с гоголевской панночкой, мифологически-змеистые локоны которой, забирались ко мне на грудь, оплетая плотными кольцами мою шею. 

- Сколько тебе лет? - воспользовавшись моей частичной окаменелостью, женщина подошла ко мне и взяв мою ладонь в свою руку положила на свою грудь.
 
- Не помню, - честно сказал я.
 
- Мальчик совсем ведь..., - просверливая мои глаза пронзительно-гипнотическим взглядом прошептала она про себя, как-будто меня уже и не было рядом.
 
- Ох, наплачутся от тебя девки! - с лукавой улыбкой изрекла она, - Наревутся! Помяни мое слово!
 
- Уже, - вновь почему-то одним краем своего существа проваливаясь в лес с полумертвой, обольстительной ведьмой, буркнул я, стряхивая странное наваждение.
 
- Что значит "уже"?
 
- Уже плачут, - плоско пошутил я, превращаясь в мрамор от прикосновений к ее крупным соскам, набухавшим под моими пальцами, которые она же и сдавливала, ни на мгновенье не отрывая взора от моего лица.
 
- Не сомневаюсь, - бросила она напоследок, неожиданно и стремительно удаляясь из кабинета.
 
 
Когда я рассказал о ней Кирпичу, тот только улыбнулся и закивал головой.
 
- И это все твои эмоции, сволочь безучастная? - жуя ветчину, проговорил я.
 
- Я когда-нибудь делился своими переживаниями по поводу Лары?

- Богданенко? Нет, никогда.

- А знаешь почему?
 
- Откуда мне знать?
 
- Чтобы не сжевать лучшую часть своей жизни, как этот кусок мяса, который ты мнешь своими штифтами, нужно уметь прятать самое нежное, как можно глубже. От глаз, рук и мыслей других людей. Я понимаю, что тебя чрезвычайно волнует эта женщина и ты ждешь, что она вручит тебе пропуск туда, где ты еще не был. Фиг его знает, может быть, так оно и будет. Но, чтобы ракета взлетела - не надо разбавлять топливо мочой.
 
- Ты вообще хрен что от меня теперь услышишь. 
 
- Не понял меня совсем. Я знаю, что ты не любитель поболтать на эту тему. Речь о другом. Чем значительнее событие - тем больше оно заслуживает привилегии оставаться тайной. Понимаешь? Мы можем делиться друг с другом разнообразными мелочами из своей жизни, однако, когда речь заходит о....Пока двоих связывает некая незримая цепь, их связь, если так можно сказать, не принадлежит реальности. Она вне ее. Это нечто зыбкое и почти мистическое. Однако, когда об этих двоих узнает кто-то третий, то действительность ставит свой отвратительный штамп и запускаются довольно пошлые механизмы.
 
- Теперь твоя мысль выглядит значительно рельефнее, - пробурчал я, недоверчиво взирая на напряженный трицепс в зеркало: - Меня задолбало мое ассиметричное телосложение.
 
- Ты же регбист, а не культурист. Или это такое несчастье?
 
- А что для тебя счастье?
 
- Счастье? - задумчиво переспросил Кирпич и его взор потускнел. - Счастье - это who-йня.
 
Я вопросительно на него уставился.
 
- Ну, да. Так и есть. Вот скажу по секрету: между такими понятиями как "счастье" и "who-йня" - я не вижу абсолютно никакой разницы. Потому что только в херне я и вижу свое подлинное и настоящее счастье.
 
- Более того, я сейчас поделюсь своими соображениями по вопросу, каковой, как мне известно, сбивал или всё еще продолжает сбивать тебя с толку. Я держу дистанцию с Ларисой не потому, что меня сковывает робость или еще какой-то там геморрой, а только лишь потому, что наши точки зрения по поводу этого долбанного "счастья" диаметрально противоположны. У нее в голове модель жизни, которую ей туда засандолили папа с мамой: получить высшее образование, выйти замуж и родить детей. Причем, мужем должен быть человек, имеющий вес в обществе. Всё, наверное, так и будет. Но я - не желаю быть эпизодом. А меня уже сейчас рассматривают именно как эпизод. Мне мало той роли, которую она мне готова предложить. Мне не нужна какая-то одна ее часть, четверть или половина. Либо вся она, либо вообще ничего. И, если уж тщательно поразмыслить, старик, то это "ничего" выглядит предпочтительнее.
 
- Глупо, на мой взгляд, отказываться от того, что хоть немного сможет тебя приподнять над обыденностью.
 
- Меня это разрушит. А я хочу оставаться собой.

- То есть - оставаться несчастным?
 
- Или счастливым, - улыбнувшись, он добавил: - Теперь ты видишь, что между этими вещами - нет никакой разницы?
 
 
- Что за день недели сегодня? - спросил я у Медузы, из-за плеча наблюдавшей за тем, как коряво в тетрадь отчетности по проведенным процедурам укладывались мои каракули.
 
- Суббота.
 
- Куда сбегает весь народ по субботам? В отделении пять, от силы - шесть "мамочек", а остальных - и след простыл. Сплошные младенцы. И несколько часовых в халатах. По одному в каждой палате. Я тут становлюсь свидетелем материнского доверия таких масштабов, что мое сердце трепещет от умиления. 

- А как ты думаешь сам: куда они могут сбегать?

- К мужьям?
 
- Мало кто.
 
- Подожди...Здесь же дети от одного до трех лет....Какие могут быть любовники?
 
Она лишь продолжала мягко улыбаться мне в ответ.
 
- Вот не надо сейчас столь грубо обрушивать мои идеалы! Ты же могла как-то смягчить эту горькую истину! А как же ложь во спасение? 
 
В этот момент мимо нас виновато проскользила разряженная в пух и прах молодая женщина, которая, прежде чем исчезнуть за дверью, кокетливо приложила палец к губам, состроив просительную гримасу.
 
Шлейф от ее духов заполнил весь больничный коридор.
 
Я тут же перестал паясничать и отрешенно кивнул ей, задумавшись над увиденным, услышанным, да над маршем Мендельсона, браком и сущностью всяческих клятв в придачу.
 
Спустя минут пять, наполненных ватно-мхатовской паузой в нашей беседе, моя Горгона уплыла в одну из палат на плачь вверенного ее надзору дитяти, а я, не без усилий оторвав налившийся свинцом от усталости зад от развратно-жалобно скрипнувшего под ним стула, побрел закрывать входную дверь.
 
Необходимо пояснить, что никакого фейс-контроля в больнице не было и в помине - в отделение, при определенной доли сноровки и удачи, мог зайти буквально каждый.
 
По-овчарочьи бдительные, сдержанно-свирепые от не до конца одержанной победы над похмельным синдромом и должным образом выдрессированные старшей медсестрой санитарки с успехом заменяли охранников днем, но что касается более поздних часов, то высочайшим начальством было рекомендовано запирать дверь...на швабру.
 
Дверь не только была не заперта на вышеупомянутый предмет, сиротливо жавшийся в припадке меланхолии, - периодически немотивированно накатывающей на домашнюю утварь, -  к выцвевше-голубой стене, но и довольно гостеприимно распахнута настежь.

Я потянул дверь за ручку на себя, но с другой стороны явно что-то удерживало ее.
 
Не став разбирать что это могло бы быть, я просто рванул ее на себя несколько сильнее.
 
Каково же было мое удивление, когда я выдернул таким образом из сумрака, словно морковь из чернозема, какую-то фигуру, почти не различимую впотьмах из-за властно воцарившегося на лестнице мрака.
 
Я сделал шаг вперед, но незнакомец проворно отскочил назад, вполголоса матюгнувшись и, уже откуда-то снизу, позвал меня:
 
- Давай спускайся сюда! Поговорим! Давай!
 
Непонятно откуда за моей спиной молниеносно оказалась Медуза, двумя руками схватившая меня за плечо:

- Никуда не иди! Просто закрой дверь! У него может быть нож! Это тот больной тип, скорее всего. Больше некому!
 
- Да! Ты права, сучка! Это тот больной тип! Это я, блять! - послышалось с лестничного пролета.
 
Я тоскливо посмотрел на продолжавшую меня удерживать женщину и тихо прошептал:
 
- Отпусти. Я быстро это улажу.
 
- Не надо, - тихо проговорила она, склонившись к моему лицу, - Я боюсь за тебя.
 
- Ладно, закрою дверь, - нарочито громко изрек я, - Хотя, нет, мне еще анализы относить.

- Что ты задумал? Да закрой эту чертову дверь и дело с концом! Вдруг это бывший зэк?! - трагически быстрым шепотом заговорила она, обжигая меня своим дыханием.
 
Прокравшись за угол и прижавшись к стене в метре от входа, я поманил встревоженную Горгону пальцем, а когда она приблизилась, шепнул ей в очаровательное эльфийское ушко:
 
- Иди в палату. Я сейчас вернусь. Он же в покое не оставит всё равно. Не сегодня, так через неделю явится. Так и будет доставать всех, пугать другие смены. Кроме того, он тебя оскорбил. Я не засну, пока не вылечу его от yeb-антропии.
 
Наконец, она вняла моим уговорам, но не скрылась в палате, а кариатидой застыла в дверях.
 
Минут десять-пятнадцать я простоял как индеец, карауливший добычу, до тех пор, пока не услышал шорох одежды совсем близко от входа.
 
В броске выскочив за дверь, я успел-таки ухватить попытавшегося вырваться субъекта за край рубахи и рвануть на себя.
 
Всё дальнейшее произошло хотя и быстро, но для меня почему-то расслоилось на некие видеоклипы, словно на пленке, которую по странной прихоти, то удерживают на паузе, то прокручивают на замедленной скорости.
 
Втащив одним движением горе-эксгибициониста в отделение, я краем глаза уловил в его правой руке матово блеснувший в тусклом свете больничного освещения некий подозрительный предмет и с этого мгновенья уже не я принимал решения и действовал, а анонимное создание, перехватившее без всякого спроса эстафетную палочку у моего сознания.

Оно, это спавшее во мне до поры до времени и поднимавшее свою главу только в чрезвычайных ситуациях существо, точно знало, что и как надлежало сделать в ту или иную долю секунды, а та жесткость, быстрота и четкость, с которой всё это было выполнено, внушало мысль о многолетнем опыте подобных столкновений.
 
Сменив направление тяги и тем самым выведя оппонента из равновесия, мои руки швырнули безопорное тело о стену с силой удивившей даже меня самого.
 
При этом, я успел, подобно торреро, отшагнуть вбок и, как оказалось, не напрасно - неловкий удар с зажатым в кулаке острым предметом по касательной рассек воздух в нескольких сантиметрах от моего лица.
 
Эта неудачная попытка нанести мне физической урон, находясь практически в полете, не вызвала восхищения у воина, нечаянно вторгнувшегося в мою плоть и управлявшего ей по своему усмотрению - холодно, безэмоционально и жестоко.
 
Его даже не остановил характерный стук, с каким нож, выскользнув из ладони незадачливого противника, поскакал в сторону дружно завизжавших в этот кульминационный момент вышедших из палат дам.
 
Не успевшего подняться противника он подфутболил в голову левой, "не бьющей", - как до сих пор я ошибочно считал, - ногой, так, что тот вылетел обратно в дверь, чуть не сорвав ее с петель, и с глухим гулом, пересчитывая спиной каждую ступеньку лестничного пролета, скатился вниз.
 
Воцарилась мертвая тишина.
 
"Мамочки", находясь в шоке от увиденного, некоторое время напоминали статуй скорбящих ангелов, свезённых с кладбища каким-то шутником в коридор и брошенных здесь монолитной группой, дабы, вероятно, разыграть моего приятеля - веселого, любящего обдолбаться какой-нибудь дрянью, циничного доктора.
 
Предварительно включив свет, я начал спускаться вниз, ощущая почти радость от того, что теперь снова являюсь самим собой, но чем ниже нисходил, тем чернее, дегтярнее делалось у меня на душе.
 
Вычурная красота позы, распростершегося на кафельном полу человека, навела меня на ряд печальнейших ассоциаций, а когда я обнаружил под его русоволосым затылком вязко-бордовую лужицу крови, продолжавшую неспешно расползаться в ширь, то отчетливо вдруг услышал лай караульных собак, да живо увидел отрешенно марширующих сквозь больничные стены хмурых зеков в полосато-пыльных фуфайках, с щербатыми улыбками на серых лицах. 
 
Отвисшая челюсть и закатившиеся в зенит белки полуоткрытых глаз не добавляли оптимизма общей картине произошедшего, но, справедливости ради необходимо заметить, что меня тревожило в текущий момент лишь мое будущее, а к персоне потенциально сосланного мною в Аид гражданина я не испытывал и тени сострадания.

То есть, я не испытывал ни малейшего сожаления по поводу его возможной смерти.
 
Нащупав на узком запястье полу-призрачный пульс, я поднялся в отделение с намерением сделать ему инъекции кордиамина и сульфокамфокаина.
 
Все женщины наблюдали за моей реакцией, тревожно поглядывая на незваного визитёра, разбросавшего во все стороны свои не чистые чресла. 
 
- Ну, что? Всё в порядке? - отчего-то шепотом спросила меня одна из "мамочек".
 
- Да всё тип-топ, - вымученно улыбнулся я, ибо был весьма не уверен в том, что только что продекларировал.

- Ой! А я, дура, милицию вызвала, - воскликнула молодая женщина, зябко прижимая руки  к груди.
 
- Сделайте мне небольшое одолжение! Позвоните, пожалуйста, еще и в пожарную охрану! Без пожарных - ситуация выглядит практически безысходной, - попросил я. 
 
Набирая лекарства в шприцы, я услышал за спиной чьи-то быстрые шаги.
 
- Чтобы ни случилось, я буду свидетельницей в том, что он бросился на тебя с ножом и ты лишь защищался. Защищал всех нас. Все это подтвердят, - взволнованное дыхание моей эльфийской княжны обожгло затылок.

Её губы мягко и чуть влажно коснулись моей шеи в беглом поцелуе. 
 
Спустя двадцать минут, со смешанным чувством удивления и облегчения, я наблюдал за тем, как прибывший наряд отдирал от пола пришедшего наконец в сознание эксгибициониста, а "мамочки" сбивчиво и хлопотливо продолжали что-то разгорячённо объяснять не желавшим тратить время, сонным милиционерам.
 
Задержанного болтало из стороны в сторону, словно утлый ялик в девятибальный шторм от Айвазовского, но он держался-таки на ногах, цепляясь руками за воротники своих провожатых.
 
Он продвигался вперед, опираясь на своих конвоиров, будто на костыли, а блюстители порядка только корректировали маршрут, увлекая его в сторону нетерпеливо газующего патрульного автомобиля.
 
Я достал из кармана халата подобранную мною финку с черной, шлифованной рукоятью и, покрутив перед глазами, спрятал в недра своей сумки.