Дружба народов

Из "Записок о минувшем"

 Иногда в  отделе появлялся некто Заикин, плодовитый рационализатор.  Он числился у нас в штате, но обретался где-то на территории комбината.
 Низенький корявый мужичок в замызганной спецовке до колен, с плотным рулоном ватмана под мышкой, Заикин, постукивая подковами скукоженных кирзовых сапог, твёрдым шагом хозяина жизни шёл по коридору. Рассказывали, что в 37-м году он вовсю строчил доносы на сотрудников.

 Завидев изобретателя, начальство  пряталось кто куда, чуть ли не под столы,  ибо был Заикин зануден, упрям и агрессивен. Отказ принять его рацпредложения к немедленному исполнению он расценивал как коварные козни и происки, зловеще намекал на какие-то свои высокие связи. Постоянно гордо упоминал о том, что его папа был «правдист», каждый раз демонстрируя при этом, извлекая из потёртого бумажника, ветхую пожелтевшую вырезку из «Правды» с заметкой папы-рабкора. Отделаться от него было крайне трудно. После его ухода в отделе ещё долго витал аромат валерьянки и корвалола.

 Закончив обход, утомившийся Заикин заходил в нашу комнату, подсаживался к столу главного конструктора Леднова, своего старого знакомого.  Леднов сидел у входа, а я на другом конце  длинной комнаты, но мне было слышно всё, о чем они говорили. К тому же Заикин был тугоух и, как все глухие, говорил очень громко. Беседой их разговор было назвать трудно, говорил один Заикин, Леднов ограничивался лишь короткими маловнятными репликами.

 Репертуар был один и тот же. Обычно после нескольких пустых фраз «за жизнь»  изобретатель начинал сетовать на предвзятое отношение к нему и его проектам. Воздав должное своему главному врагу, постоянно забраковывавшему его изобретения  механику Дорману,  картавому местечковому жиду, наверняка матёрому сионисту, он переходил к общей, суровой и уничижительной оценке всей этой злокозненной, несоветской  нации. Hичего оригинального в его инвективах не было: стандартный  жлобской набор.
 Напрасно Леднов кряхтел, кашлял, делал ему знаки, показывая в мою сторону, тот их либо не замечал, либо плевать на них хотел.

 После очередного визита Заикина я подошёл к Леднову.
 — Владимир Андреевич! Хочу предупредить вас. Больше сдерживаться я не буду. Так и знайте, в следующий раз  я дам вашему гостю по морде.
 — Лёня, упаси тебя бог! — встревоженно зашептал Лежнев. — Да ты что! От говна потом не отмоешься! Ты даже не представляешь, что за погань этот сморчок. Смотри не вздумай, не связывайся! Я уж сам как-нибудь!
 Я внял совету Лежнева. При появлении  поганого сморчка я тут же выходил из комнаты,  сдерживая зуд в кулаках.

 К 25-летию со Дня Победы в отделе повесили огромный стенд с большими цветными фотографиями проектантов-участников войны. Появившись в отделе через несколько дней  после праздника, Заикин поднял жуткий хай: почему на стенде нет его фотографии. Новоиспечённый парторг отдела Сафонов оправдывался, юлил, объяснял, что на стенде нет места, что цветное фото изготовить уже невозможно, да и праздник, вообще-то, уже прошёл.
 — Нет места? — возмутился Заикин. — Для этого, — он ткнул в портрет Соломона Мушкина, —  есть, а для Заикина нет?  Заикин всю войну прошёл от и до!
 — Так и Мушкин прошёл, — возразил парторг, — он инвалид, у него рука искалечена.
 — Да? Небось вырывался, когда на фронт тащили,  вот руку-то и сломал! Знаем, как они воевали!
 Эту историю мне рассказал сам Сафонов. «Поделиться охота», — сказал он. Наши кульманы стояли рядом, мы были в хороших отношениях.

 Володя Сафонов был зомбированным коммунистом. Наши вечные нехватки он объяснял последствиями войны, закончившейся десятки лет назад, и происками империалистов. Возненавидел любимого поэта Твардовского за публикацию «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицина.
  Вне этой оболочки  он был нормальный, добрый парень, к карьере не рвался, от должности парторга долго отбрыкивался. Жил скудно и трудно, воспитывал двух племянников-сирот, старался помогать людям.

 Через пару дней на стенде появилась фотография Заикина, на которой он был изображён в гимнастёрке без знаков отличия и в красноармейском шлеме-будёновке. Маленькое блеклое фото, пришпиленное в просвете между крупными цветными, выглядело инородным телом.
 — Испортили стенд! — с досадой сказал Сафонов.
 — Что, не удалось отмотаться? — спросил я.
 — Куда там! Приказали! До самого верха зануда дошёл! — Говорю ему,  снялись бы в штатском, как все, а он мне: а эта, с финской, чем плоха? Почему с финской, хрен его знает! С отечественной, говорит, все куда-то запропастились. Ты веришь? Заметку сраную всю жизнь хранит, а военные фото все растерял? С таким-то гонором! Да ни за что не поверю! Ты знаешь, — он понизил голос, — я думаю, он вообще на фронте не был.
 — Да ну, не горячись! — сказал я.
 — Точно тебе говорю! Уверен почти на сто процентов.
 — Так достаточно одного звонка в военкомат, Володя!
 — Лёня, да ты что! Связываться с этой тварью? Весь в говне измажешься! — почти дословно повторил он Леднова. — Мне  тут про него такого понарассказывали... Мерзавец тот ещё!
 — Что же ты так про коммуниста-то?
 — Коммунисты разные бывают, — мрачно потупившись, сказал парторг.
 — Понятно, как все люди, — лицемерно поддакнул я.

 Однажды во время перекура я уже в который раз машинально разглядывал фотографии юбилейного стенда. Подошёл Анатолий Александрович Халецкий из сантехнического бюро, закурил.  Его портрет тоже красовался на щите.
 — Всё любуешься? — шутливо спросил Халецкий.
 — Ага! — в тон ему ответил я. — Особенно вот этим красноармейцем, — показал я на фото Заикина в будёновке.
 — Удивляюсь, — сказал Халецкий, — неужели у него посвежее фотки не нашлось?

 Я рассказал ему  об истории с этой фотографией, а заодно о его пламенных юдофобских спичах и  моём разговоре с Ледновым.
  — Знаю я хорошо этого типа,  —  задумчиво произнёс Дубинский. —  Горбатого могила исправит...

 ...В 1953 году, во время «дела врачей», на многочисленных митингах и собраниях выступавшие  гневно клеймили «убийц в белых халатах», подлых наймитов США, сионистских шпионов. Ораторы, в основном, назначались, но были и добровольцы.  В проектном отделе Заикин был одним из самых рьяных.  Он витийствовал и на «светских», и на партийных собраниях.

 На общем собрании отдела он, энергично жестикулируя, пламенно обличал злодеяния купленной американцами грязной шайки евреев («сионистов», — поправили его из президиума), требовал жестокой расправы над злодеями,  напоминал о призыве партии повышать бдительность и покончить с ротозейством, выявлять скрытых врагов.
  — Надо чистить кадры. А то развелось тут... Всю  эту нечисть, — заключил он, глядя в упор на сидевших в первом ряду Халецкого и Лену Офман,— следует отправить туда, куда Макар телят не гонял.

 Закончив выступление, он, возбуждённый, вспотевший, сел рядом с Безгиным.
  — Что ты сказал? — завопил он. — Вы слышали?
  — В  чём дело? — недоумённо спросил председатель. — Заикин, сядьте!
  — Ты у меня попляшешь, недоумок! — прошипел тот и пересел на другое место.
 После собрания Халецкий  решительно подошёл к Заикину.
 — Тебе чего? — спросил тот, отступив на шаг.
— Меня трясло,— рассказывал Дубинский, — кулаки чесались, так хотелось дать по  тухлой харе. Но сдержался. Даже не сказал ничего... Время было, сам понимаешь, какое.  Попадись мне такая тварь на фронте...— Он вздохнул и замолчал.— А Пронин, парторг, — продолжил он после  паузы, — на выходе   покровительственно бросил мне:
 — Ты, Саша, того, пока работай!
— Серьёзно, не  возражаете? Ну спасибо! — Тот сразу насупился, помрачнел. Слышь, говорит, Халецкий, ты  этот тон оставь! Наломала  ваша нация дров, что уж тут хорохориться-задираться! Сиди теперь тихо, жди!
— Между прочим, -  говорю я ему,  - я член партии, фронтовик...
— Все мы здесь фронтовики! — оборвал он меня, не останавливаясь. -  Можешь себе представить? Такое творилось...
 О том, что творилось, я знал не понаслышке, но промолчал.
 — А сам ведь, сволочь, на фронте-то не был! — бросил Халецкий.
 — Кто, Пронин? Как не был? А хромота, палка? Я был уверен, что это с войны!
 — Ну да, все так считают, а он не опровергает. Там травма какая-то. Он белобилетник.

 — Анатолий Александровия, а как  в отделе вообще отнеслись к «делу врачей»? Верили ?
 — Да как тебе сказать. По разному. В душу-то не залезешь! Но злорадства было по горло, откровенного, какого-то радостного. Ну что ты! Такой подарок, такую кость бросили! Не нужно ничего таить в душе, выплёскивай свою ненависть открыто, законно! Энтузиазм! Страна-то антисемитская, пропитано всё насквозь. До анекдота: сидишь с ним в одном окопе, из одного котелка жрёшь, одну махру тянешь, а он тебе про евреев в Ташкенте!  А насчёт верили-не верили, какая, в общем, разница! Зато, когда «дело врачей» закрыли, какое было разочарование! Повальное. Приходилось слышать такое: «Один раз наконец-то посмели сказать про них правду, и то сразу глотку заткнули!» Кто, кому...
 Халецкий  глубоко затянулся, задумался.
  — Да, смалодушничал я тогда, что уж тут говорить... Струсил...
  — Выходит, незаслуженно  вам дали эту штуку, а? — Я ткнул пальцем в медаль «За отвагу» на фото Дубинского.
  — Не  говори, — усмехнулся он.

 — Ну ладно, пошёл. — Халецкий бросил окурок в урну. — Хотя, погоди ещё минутку, — со смехом сказал он. — Вспомнил кое-что. — Работал у нас тогда  Чекунов, копировщик, малый с небольшим приветом. Каждый раз, вытаскивая из кармана свой огромный носовой платок красного цвета, он говорил, смеясь: «Дурачок любит красный клочок!».
  Так вот, на общем собрании заводоуправления этот Чекунов задаёт вопрос: что-то мне, говорит, не понятно насчёт евреев, они, мол, разные бывают, а ругают почему-то всех. А как же тогда дружба народов? Стало тихо. В президиуме всполошились, зашептались, дескать, кто такой? Ну, видать, кто-то подсказал, они и успокоились, чего-то там по-быстрому казённо объяснили.
    — Ну правильно!  - засмеялся я. Дурачок, что с него взять! Нормальному  разве может такое в голову прийти!

   Халецкий  пошёл к лестнице.
  — Анатолий Александрович! — крикнул я ему вслед. — Безгин-то что сказал Заикину?
  — А, ну да.— Дубинский остановился. — Он спросил у него: «Ты, Заикин, случАем не обосрался от натуги? Что-то шибко от тебя воняет!»  Ну ты же знаешь Безтина!