Подружка

                П О Д Р У Ж К А
Мы познакомились с Антошкой в девятом классе. Это была длинная, нескладная, костлявая девчонка, с огромным длинным носом и худым личиком, сероглазая, с торчащими по бокам головы хвостиками темно-русых волос.
Было это примерно в середине октября, когда я с родителями переехала на новую квартиру и вынуждена была поменять школу.  Новая школа стояла как раз напротив нашего дома, всего в нескольких минутах хода. Принимать меня сначала туда не хотели, и только хороший аттестат за восьмилетку сыграл решающую роль да неожиданная поддержка будущей учительницы химии, женщины с тонким чувством юмора и удивительной доброжелательностью.
Прежняя моя школа № 216 была восьмилеткой, и весь наш класс после выпуска рассыпался, кто куда. Многие пошли в техникумы или работать,  другие перешли в 207-ю школу, тогда еще совсем новую и большую. Проучиться там мне довелось всего месяца полтора, после  чего и случился наш неожиданный переезд.
Странное дело, но именно тогда я резко и пронзительно почувствовала какое-то сиротство от разрыва с тем, что было так привычно и обыденно и казалось таким нерушимым. Новые люди, новые учителя, новая непривычная обстановка действовали угнетающе, и я чувствовала себя  чужаком, никому не нужным и попавшим не на свое место.  Класс, в отличие от нашего, где преобладали мальчишки, был девчачий, набранный из трех предыдущих, отобранный из лучших учеников. Как бывает в таких случаях, искусственно склеенный, он не был дружным и «кучковался» отдельными группировками по прежнему признаку принадлежности.
У нас такого не было, мы варились все в общем котле, и теперь было неприятно наблюдать эту разрозненность и неприкаянность. Как всякий новый человек, я привлекла к себе всеобщее внимание и любопытство. Приглядывалась и я, пытаясь найти здесь свое место, но ни класс, ни школа мне не нравились. Не было здесь той спайки, которая была в нашей школе, где пионерская дружина носила  имя  Ю.А. Гагарина. Не было у нас там никакого отбора на «плохих» и «хороших» учеников, зато дружба была настоящая, и класс, состоящий из 42-47 учеников, был, как одно целое. Мальчишки наши были замечательные, и пора любви то здесь, то там расцветала пышным ярким цветом.
Здесь же на двадцать пять девчонок приходилось всего пятеро ребят, и после прежнего класса скуку стояла зеленая.
Антошка подсела ко мне на математике. В своем светло-коричневом вельветовом платьице с черным фартучком и видавшим виды портфелем она подошла ко мне так, словно мы уже давно были знакомы и, вытаращив на меня свои серые глаза, совершенно спокойно и обыденно спросила:
- У тебя здесь свободно? – Я кивнула. – Тогда я с тобой сяду, ладно?
Я согласно мотнула головой, хотя тогда она мне совсем не понравилась. Но я была рада, потому что до нее тоже искала себе местечко, но куда ни садилась, всюду слышала одно: «Здесь занято!». Так обыкновенно и началась наша долгая большая дружба.
Звали девчонку Тоня Гапкина. Была она чуть постарше меня, жила напротив и имела общительный и добрый нрав, потихоньку вводя меня в курс дела и рассказывая и про учеников и про учителей. Первое впечатление быстро размылось, и я почувствовала к ней большую симпатию. Все стало получаться как-то само собой. Постепенно я освоилась, и хотя класс этот так и не стал мне родным, как прежний, чувствовать себя я стала значительно лучше.
Тоня была человеком неунывающим и веселым, готовым помочь тебе в любых обстоятельствах. И мне даже в голову не приходило, что этот человечек переживает огромную трагедию своей жизни. Дело в том, что тонина мама была парализована, долго болела, и Тоня находилась на попечительстве дедушки и бабушки.  Мама ее после нашего знакомства вскоре умерла, у отца была новая семья, и Тоня стала жить одна в комнате их коммунальной квартиры, куда бабушка несколько раз в неделю приезжала, чтобы проведать свою внучку, привезти продукты и просто побыть с ней.
Тоне тогда было всего пятнадцать лет, и свою первую страшную потерю она пережила стойко и мужественно. Это заставило меня смотреть на нее другими глазами. Вспоминать об этом и говорить она не любила, и я старалась обходить эту тему стороной.  Была она удивительно гостеприимной и общительной  и частенько зазывала к себе в гости, когда бабушка уезжала, и она оставалась полноправной хозяйкой. Тогда для нас наступала полная воля. Мы болтали на все темы, смеялись и безжалостно уничтожали все  тонины припасы, приготовленные ей бабушкой. Антошка не была жадной, ее простота и открытость притягивали к себе, и мы с удовольствием приходили к ней.
Бабушка и дед ее были людьми удивительными: хлебосольство и гостеприимство было у них в крови и, видимо, это передалось и Антошке. Бабуля знала всех нас по именам и любила вести с нами долгие нескончаемые беседы, от которых Антошка отмахивалась, как от надоедливых мух. Это были люди, прошедшие и пережившие много, а потому знавшие жизнь не по учебникам. Мария Васильевна, тонина бабушка, всю жизнь поработала сварщицей, была необыкновенной чистюлей, весьма привлекательной внешне и с любопытством интересовалась всеми нашими делами. С дедулей я познакомилась уже много позже, когда Антошка переехала на другую квартиру в Рабочий поселок. Тогда же я успела перезнакомиться только с ее соседями и одноклассниками.
Тоня не раз подтверждала мои наблюдения о том, что класс был недружным. Она согласно кивала мне головой и горько произносила:
- У нас до этого класс был дружным, а потом всех слили в кучу, и теперь кто как…Троечников всех повыгоняли, из трех классов сделали один, вот и вышло так. «Ашники» сами по себе, «Бэшники» сами по себе, не срослось… А до этого у нас класс был хороший, все разбежались кто куда…
Все было понятно без лишних слов. Мама моя встретила Антошку благосклонно. Она нравилась ей своей непритязательностью, простотой и открытостью. Она так и сказала тогда:
- Тонька – это твоя задушевная подружка, больше у тебя таких не будет! – И как в воду глядела.
Сколько бы потом знакомых и хороших знакомых на работе или в институте у меня ни было, такой подружкой больше не стал никто. Она не была болтлива и, что называется, слабой на язычок. Но если кому-то доверяла, могла рассказать и про себя самое сокровенное. Первой на рожон она никогда не лезла, но могла дать серьезный отпор в случае необходимости и не была беззубой рохлей, когда нужно было постоять за себя или за друга. 
Мы проучились вместе около двух лет. И чем больше я ее узнавала, тем сильнее привязывалась к ней. С ней было легко и нескучно, хотя она не была ни балагуркой, ни чем-либо особо примечательной. Все в ней было просто, но в этой простоте было много искренности и сердечности. Видимо, ранние потери заставили ее повзрослеть гораздо раньше других и обострили ее чувства сострадания и сопереживания.
На нее всегда можно было положиться, в любой ситуации. Помню наши выпускные экзамены. Я, учившаяся гораздо лучше ее, никогда шпаргалок не писала. Тонька же корпела над ними основательно и наготовила огромное количество «гармошек».  Благополучно сдав предыдущие, я запнулась на физике, выучив только шестнадцать первых билетов и надеясь именно из них вытащить себе вопросы. На консультации по физике я честно призналась нашей физичке, что больше не выучила. Она горестно покачала головой и ничего не сказала. Оставалось уповать только на удачу. Но удача дама капризная, а закон подлости не дает осечек. И на экзамене я вытащила семнадцатый билет.
Перед смертью не надышишься, и терять было нечего. Я оглянулась на Антошку и развела руками. Она поняла все без слов. «Какой билет?» - прочитала я по губам. – «Семнадцатый!» - вырвалось у меня. Антошка лихорадочно рылась под столом, отыскивая нужную шпаргалку. Ксения Александровна, наша физичка, неторопливо ходила между рядами, приговаривая с легкой усмешкой:
- Ничего не вижу, ничего не вижу!
Улучшив момент, Тонька кинула мне вожделенную «гармошку».  Я, человек в таких делах неопытный, развернула ее по всей длине и совершенно бессовестно и открыто  начала списывать. Антошка шикнула на меня, покрутила у виска пальцем и постучала себя по голове, явно намекая мне на непростительную мою глупость. Но я только махнула рукой: теперь уж все равно.
Ксения Александровна, потеряв свое ангельское терпение, в очередной раз проходя мимо меня, не сдержалась:
- Ну, уж хотя бы не так откровенно, - сказала она и строго посмотрела на меня.
- Семнадцатый билет, - как ни в чем ни бывало ответила я,- Вы же знаете, я выучила только шестнадцать. – Ксения Александровна безнадежно махнула рукой.
Шпаргалка длиной около полуметра смачно свисала с моего стола. Тонька сидела с поджатыми губами и только глазами выражала мне свое крайнее неодобрение. Теперь рассчитывать на что-то выше «трояка» было кощунственным. Наконец, списав, что было нужно, и решив по билету задачку, я скомкала «шпору» и бросила ее Антошке назад. Тонька сидела с каменным лицом.
Я с полной обреченностью, и совершенно не волнуясь за последствия, двинулась отвечать. Ксения Александровна среагировала незамедлительно:
- Больше тройки не получишь!      
- А мне больше и не надо! – Беззаботно произнесла я и замолчала.
Мельком глянув на мою писанину, Ксения Александровна задала несколько дежурных вопросов и обратилась к своим коллегам, молча сидевшим с ней за столом.
- Поставим тройку? – Члены комиссии молча кивнули.
- Иди, трояк,- сурово произнесла Ксения Александровна и покачала головой.
Лицо мое пунцово горело, словно факел. Было стыдно и неудобно и тем больше, чем  разочарованнее становилось лицо учителя. Ксения Александровна была нашей любимицей. Она была очень красивая женщина, и по теперешним меркам, с внешностью суперзвезды, с большим чувством юмора и необычайной доброты. И наряду с чувством бесконечной благодарности ей у меня на душе скребли кошки.
Зато Антошка мне высказала все с лихвой. Я не обиделась: на что, - она была абсолютно права!
Еще один сюрприз учителям я преподнесла на  выпускном сочинении. Предложенные литературные темы были довольно избитые, и я решила писать свободную. Не знаю, какая шлея попала мне под хвост, но я дерзко и решительно взялась писать его стихами. И написала! Шесть полнокровных листов. Пауза была значительная. Как мне потом рассказывала мама моей одноклассницы, состоявшей в родительском комитете, педагоги не решались оценить его и послали в РОНО. Там отнеслись к этому благосклонно, и я получила «пять». Правда, это уже была вторая попытка. Первую я сделала еще в шестом классе, когда моим педагогом была блистательная Кац Инга Мироновна, изумительный Учитель с большой буквы, что  называется, от бога. Тогда она прочитала его, как лучшее сочинение в классе с оценкой «отлично».
Несмотря не весьма неплохой аттестат, мозги мои в то время были растопырены, и куда поступать, я, честно говоря, не знала. И, невзирая на родительские вопли, пошла вместе с Антошкой на курсы стенографии и машинописи. Жалею ли я об этом?  Нет! И тогда и сейчас это сослужило мне хорошую службу. Когда я поступила в институт, лекции я записывала слово в слово, а вот списать их никому не удавалось, ибо я учила все прямо по стенограмме, без расшифровки. Я и сейчас все хорошо помню и могу воспользоваться своими знаниями.
Это был очень значительный и судьбоносный год. Именно тогда я определилась с выбором института и начала подготовку.  Распределили нас с Антошкой в разные места, но мы не разлучились, а по-прежнему оставались близкими подругами. Тоне этот год принес еще одно горе. Умер ее отец. Ей было чуть больше восемнадцати лет.
Отец ее был мужчина симпатичный, белокурый, веселый и еще довольной молодой. Но как известно, болезнь не щадит никого и настигает как-то внезапно. Я помню, как он весело шутил и танцевал на ее совершеннолетии, и ничто не предвещало тогда скорой беды. И хотя у него давно была другая семья, а Тоня жила с дедушкой и бабушкой, отношения их были теплыми, в том числе и с членами новой отцовой семьи. Антошка много плакала и даже призналась:
- Надька, я думала, если дед с бабулей умрут, то хоть отец мне поможет. А теперь его нет и, если что, я останусь одна.
Переживания не прошли бесследно. С двадцати лет Тонька поседела и стала краситься в блондинку. Ей пошло. И с тех пор мы иногда подтрунивали над ней, называя ее «белокурая Жизель». Вообще и Антошкой мы стали называть ее после знаменитого мультфильма с рыжим мальчишкой. И на очередной вопрос: «Как там Антошка?», частенько получали ответ от деда: «Играет на гармошке!». Она не обижалась и охотно отвечала на это свое новое имя. Настоящее ее имя ей не нравилось, и это как-то смягчало его восприятие.
В отличие от меня Антошка больше учиться не стала. Распределили ее на Старую площадь, в МК КПСС. Там и началась ее трудовая биография.
Я же поступила в институт, и теперь работала и училась на вечернем отделении. Свободного времени было мало, но мы не прерывали нашей дружбы и регулярно перезванивались. Если же недели две я не появлялась у нее дома, дедуля недовольно ворчал:
- Почему ты к нам ездить не стала? Забываешь…
- Да я же только недавно была,- оправдывалась я, - боюсь надоесть.
- Надоесть, - продолжал ворчать дед,- приезжай давай. – И при каждом прощании добавлял: «Спасибо, что приехала, приезжай еще! Не забывай, звони!».
Если же по какой-то причине несколько дней я не звонила, в трубке раздавался недовольный антошкин голос:
- Ты чего там не звонишь? Меня дед тут затрахал за тебя. Что это Надька не звонит? Вдруг что там у нее случилось, позвони! Зудит и зудит!
Я торопливо «шаркала ножкой» и вскоре появлялась у них в гостях, выслушивая дедов выговор. Дедуля и бабуля у Антошки были люди необычайно гостеприимные и какие-то солнечные. Их необычайное хлебосольство перешло потом и к Антошке. И когда их обоих не стало, дом все равно хранил их тепло тонькиными руками. Я никогда не чувствовала себя у них в гостях, это был мой второй дом, где мне было легко, свободно и приятно.  Вероятно, что-то было в этих простых и замечательных людях, что так располагало и притягивало к себе. Не было в них ни вежливого лицемерия, которое частенько встречается в гостях, ни купеческого расчета и скупости, когда приглашают и по одежке встречают «нужных людей», здесь все всегда было просто и от души. На стол ставили все, что было в доме, угощали от чистого сердца, не припрятывая сладкий кусок для себя. Более того, я не помню ни одного случая, чтобы меня отпустили пустую. При уходе обязательно совали что-то вкусненькое, и если я от неудобства отказывалась, прибавляли:
- Не возьмешь – обидимся! – Как можно было после этого отказаться! 
Не  искали они ни выгоды, ни дальних нужных возможностей, а просто по-человечески, добросердечно относились к тем, кого искренне любили. Но умели за фасадом и «прочитать» любого человека, хотя и не имели образования. Жизнь учила всему. И диагноз они ставили точный, без промаха. Вспоминая их, хочется низко поклониться им и за щедрость их души, и за то, что сумели привить своей внучке такое же большое сердце, сохранившее в себе их теплоту. 
Дедушки и бабушки давно уже нет, но память хранит их образы, как светлое и счастливое детство, когда мы были совсем юные и глупые. Бабушка умерла первой, когда Антошка еще жила в Рабочем поселке. Болела она целый год раком, и Антошка ухаживала за ней дома, не жалуясь и не ропща на судьбу. Незадолго до смерти, бабуля благодарила ее:
- Спасибо тебе за все, - так рассказывала Антошка. – Вот только с дедом будет тебе непросто. - Умерла она тихо.
И их осталось двое. Дед был с характером, и бабушка оказалась права. Домашние заботы легли целиком на ее плечи. Но хозяином дома считал себя дед, и позиций своих сдавать не собирался. Он работал и был еще крепок. В молодости дедуля был гармонистом, и до сих пор любил, пропустив рюмочку-другую, дать плясака под гармошку.
Мои визиты стали реже, да и забот у каждой из нас прибавилось. Но, несмотря на то, что теперь мы жили друг от друга дальше, мы не переставали звонить друг другу и встречаться. У каждой появились свои интересы, но тем крепче становилась наша проверенная уже годами дружба. Мы делились с ней и нашими невзгодами и нашими достижениями.
Никогда не чувствовала я от нее какой-либо зависти, столь свойственной многим женщинам, и надеюсь, что и она могла бы сказать про меня то же самое. Между нами сохранялась та естественность, которая присуща детству, и это еще больше сближало нас. Но жизнь текла своим чередом и в ней появлялись новые люди, разные и по социальному положению и по характерам, и по взглядам на жизнь. Не обходили нас стороной и влюбленности, и у каждой была уже своя личная, глубоко потаенная жизнь не на показ. И только при полной уверенности в искренности и добросердечности раскрывали мы свои души узкому кругу лиц, в которых были уверены.
Для меня таким самым близким и верным другом после матери стала она. Мама моя, женщина простая, но необыкновенная, как-то сразу прониклась к ней симпатией за ее простоту, общительность и умение оставаться собой в любой ситуации. Была она уникальна по своему дару видеть людей, и я часто потом убеждалась, что ее оценка всегда была верной.
Мама не умела дружить широким кругом, когда множество людей считали себя близкими друзьями.  Она была из той породы, когда выбирают себе пару и остаются ей верными на всю жизнь. И если кто-то вклинивался третий, дружба распадалась сама собой.  Третий лишний нес с собой разрушение. Вероятно, такое природное качество унаследовала и я, потому что всякий раз, когда кто-то слишком близко подходил к нашей паре, я начинала чувствовать себя некомфортно, как будто терялась какая-то невидимая прочно соединяющая нас нить. Вида я старалась не подавать, и Антошка этого не замечала.  Да и сама я никогда не осмелилась бы сказать ей об этом, чтобы не нарушить ее  личного пространства и не ставить ее в рамки прокрустова ложа. Впрочем, отношения с другими складывались не плохо, хотя того, что было между мной и Тонькой не было больше ни с кем. Да и навязать ей свое мнение было невозможно.
Тоня не была паинькой, тихоней или такой уж скромницей. Девушка она была с характером и могла отбрить кого угодно, и довольно резко, если ей что-нибудь не нравилось. Но не было в ней ехидства, любования или желания выставить на посмешище, которыми так часто грешат женщины. Думаю, что главным в ней было то, что она могла переживать, сочувствовать и понимать людей в разных их состояниях, терпя иногда и грубость, и неудобства, и зависть. С ней можно было откровенничать, не боясь неожиданной насмешки.
Когда моя мама серьезно заболела, она весь год помогала мне, чем могла, безропотно доставая коробки конфет, черную икру и другой дефицит, и ни разу не оттолкнула меня, сказав «Хватит!» или «Надоело!». Ездила она со мной к ней и в больницу уже незадолго до маминой смерти, в отличие от родни, которая любила только  когда было что взять. Была и на похоронах, и с возмущением рассказывала тогда мне о недостойном поведении моей родни, возмущаясь их наглостью и беспардонностью. Да и можно ли было считать их родными, когда никто на протяжении целого года ни разу не навестил маму ни в больнице, ни дома… Антошке пришлось пережить нечто подобное самой, поэтому многого ей объяснять не пришлось. Такая же участь постигла и ее, когда болела ее бабушка…
У меня на одном году сразу ушли и отец и мать. И это еще больше привязало меня к Антошке. Любимая работа и она были той отдушиной, которая стала моим спасением. За плечами было уже немало испытаний и разочарований, но не было безысходности и опущенных рук. Жизнь продолжалась, и раны постепенно затягивались. Не помню ни разу, чтобы мы из-за чего-то с ней скандалили. Но…
Конфликт разразился неожиданно. Был у нее парень, моложе ее на семь лет. Внешностью герой: высокий, блондин, спортивного сложения – истинно в ее вкусе. Лицом напоминал известного артиста Игоря Костолевского. Роман их продолжался лет семь или чуть больше, но развязка так и не наступала. Звали его Владимиром, и нравился он Антошке очень. С лица она менялась при его виде, просто расцветала. И при знакомстве он производил впечатление положительное, даже приятное, о чем я и сказала Тоне, когда она нас с ним познакомила. До этого, правда, она несколько раз успела мне его заочно представить как парня очень хитрого, жадного, не дурака выпить, паталогически ненавидящего женщин и крайне плохо относящегося к собственной матери, которая воспитывала и растила его одна, без отца. Честно говоря, я тогда немало удивилась: как же так, при такой отрицательной характеристике и держаться за такую падаль? Однако, понаблюдав за ней, решила не спешить с суждением: всякое бывает в жизни, а вдруг да свяжется что-то путное, хотя уже тогда Антошка говорила, что вряд ли. Дед ее Володьку на дух не переваривал. Так и звал его: «Хлюст!». И когда тот приходил к ним в дом, просто не находил себе места, и первые слова, которыми он встречал его приход был: «Дай мне молоток!». Конфликты с дедом из-за Володьки были у Антошки постоянными, вероятно, дед сразу увидел в нем нечто такое, чего принять и пожелать своей единственной внучке никак не мог. Тот отвечал ему взаимностью, и мира между ними не было.
Антошка не раз подчеркивала, что Володька считает себя очень умным, презирает всех окружающих и дружит только с малолетками, которые ему подчиняются и которых он  по пьяной лавочке избивает, поэтому друзей у него никаких нет. На работе он подчиняться не любил, был недисциплинирован и частенько вылетал за свои выкрутасы на улицу, хотя как специалист, по мнению Антошки, он был неплохой. Вел Канаев ночной образ жизни, засыпая под утро, часа в три, а то и в пять утра. И по пьяной лавочке любил поиздеваться над кем-нибудь, названивая по ночам и всячески оскорбляя тех, кто, по его мнению, мог ему насолить или кого он невзлюбил и решил наказать.
Как потом мне рассказывала Антошка, подъезжал он ко всем ее подружкам по очереди, не пропуская ни одну юбку. Не стала исключением и я.
Как-то в один из выходных раздался звонок. И насмешливый тонькин голос сообщил мне, что Канаеву нужна дрель, и сейчас он  будет мне звонить, чтобы приехать и забрать ее.
- Я дала Володьке твой телефон, - смеялась она в трубку, - он к тебе сейчас за дрелью приедет. Ты уж дай ему ее.
- А почему ко мне? – Тон ее мне не нравился. – И почему ты, не спросив у меня разрешения, дала ему мой телефон?  У него что, мужиков знакомых нет, чтобы дрель попросить, поедет он ко мне в неближний свет?   
- Ну, что тебе жалко? – Антошка опять засмеялась. – Подумаешь, приедет, подумаешь, телефон дала… Чего ты в бутылку лезешь?
Ее насмешливый тон раздражал и злил меня. Неожиданный приезд ее хахаря не входил в мои планы, да и интуиция подсказывала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Все предыдущие рассказы о нем не вызывали умиления, а настораживали и даже настраивали против.
Володька явился ко мне веселый, улыбающийся, как будто мы с ним были давнишними старинными приятелями, хотя до этого мы встречались всего раза три. Тоня не была ревнивой, и на мои отказы говорила, что я им не помеха, а потому гулять   мы отправлялись втроем. Не знаю, как они, но мне было несколько некомфортно, и я всегда испытывала некоторую неловкость при виде их объятий. Может быть, таким образом Антошке хотелось похвастаться своим кавалером, может быть, и нет, но чувство третьего лишнего не покидало меня.
Деловито оглядевшись с порога, Володька по-хозяйски прошелся по квартире и с ходу взял быка за рога. Подготовленная дрель мало интересовала его. И я поняла, что это только предлог. Вероятно, он так был уверен в своем  мужском обаянии, что, совершенно не стесняясь,  сразу стал оказывать мне далеко не дружеские знаки внимания. Я никак не могла понять, что это: проверка на вшивость или что-то еще.
- Да ты из молодых да ранних, - съязвила я, - что-то уж больно скоро ты переключился с Тони на меня. Бери дрель и проваливай.
- А что Тоня, - как ни в чем ни бывало удивился он. – Тоня, она такая…
- Какая?.. – Я начала злиться. Антошке он был обязан многим и добра от нее видел немерено.
- Ну, такая… - он неопределенно покрутил рукой. – Чуть что, начинает охать, ахать, как же так… что подумают… неудобно…
- Ну, да, - ответила я, - а ты, как выгодно, как удобно… А что она об этом подумает, тебя не волнует. Столько лет канитель тянешь и все к берегу не прибиваешься, что повыгоднее ждешь?
- А Тонька знает, что я на ней жениться не собираюсь, - нагло парировал он. – я ей говорил…
- А на мне что, собираешься? – Глаза Володьки смотрели прямо и нагловато.
- А что, - ответил он, не моргнув глазом, - может быть, я с серьезными намерениями. Может, и жениться…
- Лихо, - сказала я, - а мое мнение тебя не интересует? Увидел, значит, квартирку обставленную, хозяйка ничего – и сразу намерения серьезные… Как это у тебя все просто… А, может, ты мне не нравишься!
Володька замолчал. Ему явно не нравился такой поворот событий. Глаза его начали белеть, и лицо из лукаво-хитренького стало каменно-серым.
- Ладно, - сказал он, - давай дрель, я поеду. – И уже у самого порога, как будто предупредил. – Ты, смотри Тоне ничего не говори.
- Уж как-нибудь, - кивнула я. На душе у меня было противно.
Антошке я ничего не сказала, и, наверное, тогда сделала большую ошибку, что промолчала. Но мне не хотелось лишний раз расстраивать ее: какой женщине будет приятно такое узнавать. Мое же молчание Володька расценил, видимо, как знак некоего одобрения, потому что, когда мне понадобилось кое-что сделать по дому, Антошка охотно его отрекомендовала, сказав, что руки у него золотые, и делает он все  хорошо и добротно. Оборудовать мне ванную он согласился безропотно и вскоре заявился с кейсом, в котором лежало несколько бутылочек сухого вина.
Вел он себя достаточно спокойно, и я уже думала, что инцидент первого раза не повторится. После того, как дело было сделано, он предложил распить по бокалу, чтобы, как говорится, пошло впрок. И тут его как прорвало. Он снова пошел на приступ с еще большим ожесточением. И чем сильнее он пьянел, тем наглее становился. Я начала его гнать, но не тут-то было! Допив все, что он принес с собой, он ушарил у меня   пузырь неразведенного спирта, и пока я еще раз осматривала ванную и готовилась его выпроводить, выпил его.
Я ахнула и начала гнать его в шею, понимая, что теперь он совершенно может потерять над собой контроль, о чем мне не раз рассказывала Антошка. Пьяный он становился неуправляемым и вел себя, словно сумасшедший.  Алкоголь не веселил и не расслаблял его, а делал дурным и психически ненормальным.
Володька рассвирепел. Он и не собирался уходить, а, наоборот, начал требовать выпить еще. Я наотрез отказалась дать ему спиртного еще, и тогда он схватил стоящую на полу бутылку денатурата и начал ее открывать с явным намерением выпить и ее. Я начала вырывать пузырь, и мы подрались. Пробкой от бутылки он поранил мне руку, и потекла кровь. Это несколько отрезвило его.
- Ну, все, - сказала я, - сейчас я вызову милицию, и ты у меня сядешь!
Глаза Канаева были белые, как молоко, и весь вид его говорил о том, что он пребывает в состоянии мало похожем на нормальное. Я тут же вспомнила все рассказы Антошки о его поведении и о том, что он патологически боится милиции, и нажала с новой силой.
- Если ты не уметешься через минуту, - грозно предупредила я, - будет  «02» и пять лет за хулиганство! – У меня с руки текла кровь, и я сунула ему руку в лицо.
Володька отступил, бросил бутылку и шустро начал одеваться, на ходу бросая мне обидные и оскорбительные слова.
 - Ты не человек, - орал он, - Тоня человек, а ты нет! Ты еще об этом пожалеешь… Я сделаю так, что вы у меня больше дружить между собой не будете!
Я не испугалась и не придала его словам никакого значения. По пьяной лавочке бывает еще и не такое… И, действительно, вроде все обошлось и пошло, как прежде. Но после того раза, кто-то настойчиво начал мне звонить по ночам. Думалось тогда мне совсем на другого, и небезосновательно. Но однажды…
Звонок был такой тревожный и требовательный, что сердце мое испуганно забилось. Тогда в госпитале лежал мой близкий друг, и я подумала, что что-то случилось с ним. Было около трех часов ночи. Схватив трубку, я заорала что было мочи:
- Володя, это ты, что случилось? – Моего друга тоже звали Владимир, и по странному стечению обстоятельств он носил то же самое отчество, так что они с Канаевым были двойные тезки.   – Володя, Володя! – Кричала я, но в ответ было только молчание.
В мою голову полезли самые страшные мысли, и я завопила, почти рыдая.
- Да-а-а-а, - раздался в ответ сладенький ехидненький голосок пьяного Канаева, - я тебя слушаю…
И тут меня прорвало. Мое нервное напряжение дало выход в самой отборной брани, на какую только я была способна.  Я чихвостила его по маме и по папе, и это дало весьма положительный результат. Опешивший Канаев промямлил, что-то нечленораздельное и положил трубку.
Но козни свои он не прекратил. С тех самых пор он начал меня изводить телефонными звонками, заканчивая одним и тем же предупреждением, что он сделает так, что с Антошкой мы дружить не будем. Я свирепела и посылала его куда подальше, и однажды он торжественно заявил мне, что записал все на магнитофон и покажет Тоне.
- Давай, давай, - безо всякого испуга заявила я, - пиши, звукорежиссер ты наш, посмотрим, чья возьмет! Уж кто-кто, а Антошка-то тебя знает, как облупленного, да и я успела узнать неплохо… Как говорится, канай,  Канаев отсюда!
Поняла я тогда только одно, что он очень обозлен на нас обеих и готовит какую-то пакость. Мне было все равно, что он скажет, драться за него я не собиралась, тем более что у меня был любимый человек, а как отреагирует Тоня,  меня не интересовало, ее мнение о нем было уж очень неважным. Что он мог ей наплести, могу только догадываться. Но спустя некоторое время, она позвонила и безапелляционным тоном, даже не выслушав моего объяснения, заявила, что такие подружки, как я, ей не нужны.
- Не звони мне больше! – Заявила она.
- Ну, что ж, - только и успела сказать я, - не нужны, так не нужны.
Мне очень много хотелось ей тогда рассказать, но я понимала, что теперь это невозможно, слушать меня она не станет и, если и придется мне когда-нибудь рассказать обо всем, то будет это не скоро. Тогда я сильно пожалела, что не сказала ей все сразу, но жалеть было поздно.
На душе было противно и мерзко. Но никакой вины за собой я не чувствовала: не я была причиной не сложившихся их отношений. И рано или поздно их разрыв бы состоялся, терпеть такого дурака было нельзя, но я, наверное, явилась еще одним толчком к этому. Год от Антошки не было ни слуху, ни духу. Я не звонила ей, но и она молчала. Казалось, все ушло в прошлое, и поправить уже ничего нельзя. И вот как-то раз…
Я схватила трубку, даже не подозревая, чей голос я сейчас услышу. Насмешливо и как ни в чем ни бывало, словно это было вчера, Антошка зажурчала:
- Чего не звонишь-то?
Я открыла рот, не зная, что ответить. Неожиданная радость переполняла меня, я почувствовала, что зла у нее на меня нет и теперь можно будет спокойно объясниться и поправить дело.
- Но ведь ты же сказала, что такие подружки, как я тебе не нужны, и чтобы я тебе больше не звонила, - ответила я. - Вот я и не звоню…
- Подумаешь, - Антошка опять рассмеялась, - а ты взяла бы да позвонила…
- После таких слов… - начала я.
- Ну, ладно, все! – Решительно прервала Тонька и перевела разговор в другое русло.
Я поняла, что для объяснений сейчас не время, но постепенно, как-то само собой, разговор затронул и эту тему. Мы говорили теперь спокойно, без лишних эмоций.
- Знаешь, - сказала я, - а он ведь мне заявил, что мы с тобой никогда дружить больше не будем, что он так сделает, что мы с тобой друг друга возненавидим.
- Ну, это он слишком много на себя взял! – Антошка посуровела. – Он всегда был о себе слишком высокого мнения.  Очень умный, очень красивый!..
- Я тебе сразу говорю, что драться за него никогда не собиралась и не буду, - заявила я, - лично мне он не не нужен ни за какие коврижки.
- Мне тоже… - ответила Антошка, и мы рассмеялись.
Планы Канаева были сорваны. Мы снова были вместе, словно и не стояло между нами  этого непростого молчаливого года. Разговоры о нем были для обеих совершенно безболезненны, и мы потихоньку разобрались в его коварных планах. Оказался он не только человеком глубоко непорядочным, но и мстительным, жестоким и очень эгоистичным. Уже после того, как Антошка с ним рассталась, он еще долго издевался над ней, всячески ее оскорбляя и унижая. Когда же умер дедушка, он и вовсе распоясался, уповая на свою безнаказанность.  Периодически Тоня рассказывала о его пьяных звонках, о том, как он ломился к ней в дверь и оскорблял ее, и я не могла понять, почему она все терпит и не даст ему нужного отпора, зная, что он так опасается милиции. Один звонок - и его бы сдуло на вечные времена. Но чужая душа потемки, а расспрашивать что да как, я не решалась, не желая ворошить старого и нарваться на грубость с ее стороны. Но однажды терпение ее лопнуло.
В один из дней он, по своему обыкновению, стал докучать ей по телефону в ночное время, а когда она отключила телефон, стал ломиться в дверь. Кое-как ей удалось со скандалом выпроводить его домой, но издеваться по телефону он не прекратил и всячески старался ей насолить, особенно ночью, когда она спала.
Испытав на себе, что это такое, я предложила ей «укротить» не в меру разбушевавшегося негодяя. Моя работа имела одну особенную специфику, начинала я свой рабочий день с 4-х часов утра. А так как Канаев вел преимущественно ночной образ жизни и спать ложился уже под утро, я предложила воспитывать его его методом.
- Ты, что, Надька,- испугалась она, - он тебя убьет, если узнает. У него телефон с определителем номера. Он знаешь, как хорошо в технике разбирается! Приедет, такой скандал будет! А если АОН, то он не всегда срабатывает, вдруг твой номер определится… 
- Не беспокойся, - я победоносно посмотрела на нее, - я знаю, что делаю. Я оттуда позвоню, откуда ничто не определится. Устроим ему варфоломеевскую ночку, пусть прочувствует, как издеваться над женщинами… Положись на меня, я его до сумасшедшего дома доведу! Операция «Ы» начинается!
Антошка была довольна. Срок ему мы определили в месяц, и работа закипела. Как только я приходила на работу, тут же начинала звонить ему домой. По тому, что он долго не подходил к телефону, сразу становилось ясно, что он спал, и я ломала ему сон. Минут через пятнадцать я возобновляла звонки и уже звонила ему каждые пять-десять минут вплоть до девяти-десяти часов утра,  каждый раз кладя трубку, как только он ее брал. Так прошла неделя.
Антошка уже несколько раз звонила мне и рассказывала, как Канаев подозревал ее и устраивал проверку ее телефона, но безрезультатно. Антошка была не виновата, и он не знал, на кого думать.
- На тебя, Надька, он не думает, - радостно сообщала она. – Но бесится, места себе не находит!  Главное – он не знает, на кого думать, уж ловил, ловил всех… - Она  засмеялась. – Ты ему спать не даешь, он там чокнется!
-Так, хорошо, - ободряла я ее, - держи меня в курсе дела. Так и было задумано, я научу этого сукиного сына уважать женщин!
То, что он даже не думал на меня, лишний раз подтверждало то, что я дала ему мощный отпор, и он уже не надеялся на то, что я могу с ним связаться. Но за Антошку это того стоило да и за себя тоже. Я с благодарностью вспоминала своего первого начальника Николая Тимофеевича, который таким образом, отучил издеваться одного нахала, слишком  зарвавшегося в их среде. И теперь план мой приносил реальные нужные победные плоды.
Через две недели Антошка позвонила уже с дрожью в голосе.
- Надька, - взмолилась она, - прошу тебя, хватит! Он там вправду с ума сойдет! Он уже весь трясется!..
- Нет, - упрямо возразила я, - месяц, не меньше! Я сказала, что  доведу его до сумасшедшего дома, значит, так и будет! Хватит издеваться над слабыми, пусть узнает сам, почем фунт изюма! У нас не принято отступать!
- Надька, ну я тебя прошу, я! – Взмолилась Тонька, - Хватит, я прошу!
- Тебе что его жалко стало? – Изумилась я. – После всего того, что он тебе сделал?
- Да не жалко, - ответила Антошка. – Просто хватит, ему уже хватит! Будет помнить вечно, а главное, что он так и не догадался, кто это!
- Ну, ладно, - великодушно согласилась я, - раз ты так просишь, будь по-твоему. Ты довольна?
- Довольна, довольна, - поспешила уверить меня Тонька, - очень довольна! Он в Америку уезжать собрался. Хочет на американке жениться и там жить. Деньги копит на дорогу.
- Пусть едет, - усмехнулась я, - там его просто «заждались»! И не думай отговаривать. А насчет американки… Так там такие бабы, они его быстренько без порток выставят и голым в Африку отправят! Там ему издеваться никто не даст и хозяева там, не то, что здесь. Там чуть что – полиция и за шкирку! Только его там и не хватает!
Образования у Канаева не было никакого, кроме десятилетки, языка он не знал,  и с чем он собирался ехать в Америку, было просто загадкой. Однако самомнение его было явно болезненным и амбиции выше всяких слов!
- Знаешь, - продолжала Антошка, - у него ребенок родился, девочка.
- ?
- Прижил с какой-то, уже три годика, - ответила на мой немой вопрос Тонька. – А жениться так и не собирается. Нашел себе какую-то врачиху и теперь с ней…
- Ну и черт с ним! – Сказала я. – А ты что, переживаешь?
- Я? Нисколько! – Ответила Тоня. – Он мне не нужен! Да пусть хоть с кем хочет…Он ко всем моим подружкам приставал, ни одной юбки не пропустил… Было бы о чем жалеть…
- Вот именно, - подхватила я. – Пусть катится на все стороны! От такого «добра» надо держаться подальше!
Больше мы о нем разговоров не вели. Интереса не было. Да и не стоил он того, чтобы вспоминать его. Зато я в глубине души была очень довольна тем, что хотя бы одного подлеца выучила, так и не став раскрытой! Операция «Ы» была успешно завершена!
Не знаю, так ли безболезненно пережила разрыв Антошка, но мне хотелось тогда хоть чем-нибудь помочь ей выйти из этой неприятной истории и доказать, что такая мразь, как Канаев,  не может встать между нами.
Из юности мы незаметно перешли в пору зрелости. Годы побежали быстрее. У каждой из нас уже был свой жизненный багаж и опыт, но по-прежнему мы были вместе и любили вспомнить хорошее молодое время. У нас все также не было друг от друга никаких тайн, и я частенько наезживала к ней в гости, где чувствовала себя свободно, словно у себя дома. Постепенно Антошка перезнакомила меня с половиной своей родни, и я знала всех, кто был ей дорог и близок. Люди все были разные, со своими характерами, но мы умудрялись ладить и никаких склок между нами не было.
Даже антошкина кошка, дама весьма капризная и злющая, однажды сама прыгнула ко мне на колени, по-хозяйски улегшись там, чем в немалой степени изумила свою хозяйку.
- Надька, она такая злая, - сказала Тоня, - я ее сама иногда боюсь. Знаешь, как зашипит порой, того и гляди в глаза вцепится! Никогда ни к кому, кроме меня, на колени не залазила, ты первая… Непонятно, как это она…
Я опасливо поглаживала ее питомицу, тоже зная ее непростой нрав. Кошка эта досталась Антошке от ее знакомой, которая попросила взять ее на время отпуска, да так и оставила у Тони жить. Была эта кошка беспородная, «помойная», но умная невозможно. В еде она была страшная привереда: ела только вырезку, пила только концентрированное молоко из баночки и вообще вела себя так, словно Антошка была у нее в услужении. Никакие антошкины ухищрения выправить ее, результата не давали. Кошка злилась, но все делала по-своему.  Была она очень толстая, похожая на шар на ножках, важная и старая. За ее важность, необыкновенную привередливость и ум я прозвала ее «старой еврейкой». Кошка как будто понимала, что я говорю,  прищуривала свои зеленые глаза, и испускала  странный звук, то ли одобряя, то ли порицая меня.
Однажды, уезжая на курорт, Антошка попросила меня взять ее недельки на две к себе в ее отсутствие. Я согласилась. В назначенный день Антошка привезла свою Пусю. Пуся была взъерошена и напугана. Тоня дала мне подробные инструкции по уходу за ней, выложила кошкин харч и со слезами на глазах рассталась с ней на две недели.
- Пусенька, - приговаривала она, словно расставалась с ней на век, и утирала катившиеся слезы, - ты подожди меня две недельки. А потом я тебя заберу домой. Надька, ты уж тут…
- Не беспокойся! – Заверила я. – Все будет как надо!
Но Пуся оказалась не из тех, с кем было легко поладить. С первых же секунд после антошкиного ухода она забилась в дальний угол и никак не желала выходить из него. При моем приближении она шипела и скалила зубы, готовая  отчаянно броситься на меня. Есть она отказывалась совершенно и не желала покидать своего укрытия. На все мои попытки установить с ней хоть какой-нибудь контакт, она прижимала уши и щерилась. Так прошло несколько дней. Я начала опасаться, что кошка может подохнуть без еды, и позвонила нашей общей знакомой, пожаловавшись ей на то, что никак не могу сладить с тониным «подарком».
- Да плюнь ты на эту кошку, нашла о чем беспокоиться! – Сказала мне Люда, узнав про мою беду. Жрать захочет, нажрется. Нашла о чем волноваться!
- Да сдохнет, боюсь, - призналась я. – Антошка с меня тогда голову снимет! А она сидит в углу и ни шагу из него.
- Дай ты ей веником, - посоветовала мне Людмила, - ишь сидит, барыня! Шугани ее оттуда, и дело с концом!
Совет показался мне благоразумным, и я подошла к кошке с веником. Пуся ощетинилась и зашипела. Я легонько поддала ей краешком веника, и она кубарем выскочила и понеслась мимо меня. Взгромоздившись на мою кровать, она истошно замяукала.
- Лежи, лежи,  -  примирительно сказала я и попыталась погладить ее. Кошка ловко тяпнула меня когтистой лапой по руке и царапнула до крови. – Ах ты гадина! – Завопила я. – К ней с добром, а она!
Балкон был открыт, и кошка прошмыгнула туда, снова забившись в угол. На все мои старания вызвать ее оттуда она  теперь отмалчивалась, всем своим видом оказывая мне свое презрение. Делать было нечего. Я притащила на балкон ее миску с едой и все прочие принадлежности, необходимые ей для полнокровной жизни. К еде Пуся не притрагивалась, и я уже без всяких оговорок опасалась за ее жизнь. Что бы я ей не предлагала, все оставалось не тронутым и летело в помойку. Жара стояла сильная, и еда быстро портилась.  Антошка уже несколько раз звонила мне с курорта, но я говорила, что все нормально, не желая расстраивать ее и омрачать ее отдых. Судя по ее голосу, там все было хорошо, и она решилась остаться еще на недельку.
Первый раз Пуся поела только неделю спустя. И это было концентрированное молоко, которое она вылакала с большим аппетитом. Я была рада, как ребенок. «Ну, все, - подумала я, - теперь не сдохнет. Теперь она будет есть, и все наладится». Пуся есть начала, но со мной дружбы водить так и не собиралась. Она по-прежнему сидела на балконе и выходила из своего угла, только когда меня рядом не было. Я смирилась, да и что в такой ситуации поделаешь? Сдать бы на руки живую – вот и все, что интересовало меня в тот момент.  Антошка позвонила еще раз, и я обрадованно сообщила ей, что Пуся начала есть, и угроза ее кончины миновала. Казалось, кошка поняла, на какой срок уехала ее хозяйка и ждала ее, отчаянно и верно, как она ее и просила. Но две недели прошли, а Антошки все не было. И тогда кошку словно прорвало. Ровно две недели спустя она вдруг совершенно неожиданно вышла с балкона и направилась прямо ко мне. Я сидела на кресле и смотрела телевизор. Кошка остановилась напротив, внимательно посмотрела на меня своими зелеными глазами и мяукнула. Я обалдело глядела на нее, не понимая, в чем дело. Пуся вспрыгнула ко мне на колени и заурчала, словно давала мне понять, что признала меня и теперь я ее хозяйка. Последнюю неделю перед Антошкиным приездом мы прожили с ней душа в душу. Пуся спала со мной и уже не вредничала, как раньше, окончательно обжившись в моей квартире.
Приезду Антошки она не обрадовалась, а встретила ее прохладно и даже равнодушно, чем несказанно обидела Тоньку.
- Сладкий мой, - верещала та, - ты меня забыла, да, Пусенька? Мы сейчас домой поедем. – Кошка не выказывала ни малейшего желания покинуть мой дом и никак не хотела даваться Тоне в руки.
Наконец, кое-как мы упаковали кошку в мою хозяйственную сумку и, скоренько распрощавшись, Антошка отбыла восвояси. Попав в свою привычную обстановку, она видимо все вскоре вспомнила, а может быть, просто простила Антошку за ее вынужденное отсутствие. Ко мне же она стала относиться, как ко всем прочим, ничем и никогда меня среди других не выделяя, как будто ничего и не было. Все-таки потемки кошачья душа…
Умерла Пуся годов семнадцати, уже сильно к тому времени больная. Тоня тогда вышла замуж, и ее новый избранник Толик не взлюбил эту своенравную и злую старую кошку. Она начала мстить и оставлять свои метки то тут, то там. А Толик безжалостно гонял ее, и лада в их доме не было. Не знаю, с каким сердцем, но Тоня отвезла и усыпила Пусю. Больше заводить животных она не хотела. Честно говоря, мне это не понравилось, но что тут скажешь?.. 
 С этого Толика и начался наш с нею разлад. Познакомила их старая тонина приятельница и моя тезка. Был Толик кряжист, белес, со светлыми серо-голубыми глазками в красных прожилках под совершенно белыми свиными ресничками и такими же бровями. Лицо его имело красный цвет, и роста он был невысокого. Его курносый толстый нос выдавала в нем простого деревенского мужика, и весь вид его был именно таким. Что да как было у него до Тони,  знаю я смутно, а потому трогать этот вопрос не стану. Знаю только, что семейная жизнь Толика не заладилась,  и к тому времени был он разведен. Зная вкус Антошки, я была несколько озадачена тем, что они сошлись. Но о вкусах не спорят… Радужного впечатления на меня он не произвел, и я решила, что это ее дело, и мне не стоит вмешиваться со своими комментариями. Одиночество штука не сладкая, и кто здесь кому советчик?
Не было у меня ни зависти, ни откровенного предубеждения против него. Я была совершенно уверена, что Антошка заслужила быть счастливой, хотя бы и с опозданием и тогда даже не могла предположить, что это начало конца нашей дружбы.
Видела я Толика всего раза два. Был  он оба раза навеселе, если не сказать более, и, как мне показалось второй раз, как-то настроен не очень благодушно по отношению ко мне.          
- Вот ты к Тоне, к нам все ездишь-ездишь, - сказал он с явным неудовольствием, - а к себе не приглашаешь. А я хотел бы посмотреть, как ты живешь. А то все к нам и к нам…
- Да ради бога, хоть сейчас! – Отозвалась я. – Поехали, только вместе с Тоней, а то я ее вытащить никак не могу, все отказывается. Уж сколько раз приглашала, все напрасно.
У Тони сделалось испуганное лицо, и она торопливо начала отказываться.
- Да ладно, Надька, он пошутил, - выпалила она и посмотрела на Толика, - никуда мы не поедем. Это он просто так…
- Ну, почему же? – Меня задело за живое. – Видишь, что он говорит. Если человеку хочется посмотреть, как я живу, пожалуйста. Только не один чтобы, а с тобой… Одного не приму!
Тонька как могла старалась замять дело и всячески отнекивалась. Толик был уже хорошо под шафэ. Она предложила  пойти погулять, и мы быстренько собрались. На душе у меня было скверно,  и как я ни пыталась развеяться, неприятное чувство не проходило. Мы расстались довольно холодно, и тогда впервые мне показалось, что я им мешаю.
Настроение у меня и без того было противное, поскольку незадолго до этого я потеряла работу и прибывала в жутком унынии. Никогда с семнадцати лет не было у меня простоев, и моя энергичная натура просто разваливалась от бездействия. Мы периодически перезванивались с Антошкой, и она пригласила меня еще раз. Не думаю, что она приревновала своего Толика, или я дала ей повод к этому, но холодок в наших отношениях я тогда уже почувствовала. 
На этот раз Толик уже был сильно навеселе, когда я приехала. Он усадил меня за стол и вынул початую бутылку водки.
- Выпей со мной, - как радушный хозяин предложил он.
Я не любительница водки, но кочевряжиться не стала. Мы выпили. Толику показалось мало, и он полез за второй. Тоня налетела на него коршуном, и они чуть было не подрались из-за этой бутылки. Ей удалось отобрать ее, но настроение ее было подавленное и явно раздраженное. Я принялась вместе с ней урезонивать его и говорить, что вполне довольно, и я больше не хочу, а ему и подавно хватит. Толика распирало, он был явно не в духе.
Расстались мы тогда мирно, но холодно. Не знаю, что произошло потом, но с тех пор Толик просто озверел.  Даже когда я звонила Тоне по телефону, она переходила на шепот и скорее старалась  закончить разговор,  говоря, что позвонит позже, когда Толика не будет. Я поняла, что Толик начинает там властвовать и, вероятно, подмял Антошку под себя, хотя Тоня и убеждала меня несколько ранее, что терпеть его выкрутасов не будет и сразу же выставит его вон.
- Любви никакой нет, - говорила она, усмехаясь, - и если он начнет что-то, я его быстренько отсюда уберу.
На деле вышло наоборот. Раз от раза Тоня раздражалась все больше и уже с явной неохотой отвечала на мои звонки, а Толик начинал наглеть и вскоре совсем слетел с катушек.
Я как обычно позвонила ей домой, решив немного развеяться от своей грусти и узнать, как у них там дела. Трубку снял Толик. Он был пьян и раздражен.
- Здравствуй, Толик, - только и успела сказать я, как в ответ услышала отборный мат.
- Какого х… ты сюда звонишь? – Орал он. – Пошла ты к е… матери, и не звони больше сюда! – И дальше все в том же духе с упоминанием всех прародителей.
Сначала я просто опешила от неожиданности, но придя в себя, возмутилась и решила дать ему отпор.
- Знаешь что, - я тоже разозлилась не на шутку, - на каком основании ты так со мной разговариваешь? Я звоню не тебе, а Тоне и знаю ее со школы, а вот с тобой еще нужно разобраться… Ты кто там такой, чтобы указывать, кому звонить, а кому не звонить?  Пришел к ней на шею на все готовое и еще устанавливаешь там свои узурпаторские порядки? Да кто ты такой?
Ответом прогремел очередной залп матерщины. И тут меня прорвало.
- Знаешь что, - загремела я. – Ты не на ту нарвался! Оставь мою мать в покое, тем более, что она давно умерла, и делай то, что ты говоришь, со своими родственниками или с Тоней! Ты, видимо, только на это и годен! Я тоже умею материться! – Я выдала ему такое коленце, что несколько минут в трубке висела зловещая тишина. – Если ты не хочешь со мной говорить, - продолжила я, -  не бери трубку, я звоню не тебе. И запомни, ты там примак, а не хозяин! Если тебе посчастливилось вытащить выигрышный лотерейный билет в лице Тоньки, это еще не значит, что ты можешь вести себя по-хамски с кем угодно! – Толик еще раз обложил меня матом и положил трубку.
Я решила ничего не рассказывать Антошке: не стоит расстраивать ее, подумала я, Толик проспится и ему будет самому стыдно потом. Как-нибудь все уладится, а так… не было бы большего скандала. Мне тогда и в голову не приходило, что Толик окажется худой бабой и наговорит ей такого, отчего у меня уши завянут.
Когда я позвонила ей немного погодя, я услышала от нее то, на что вовсе не рассчитывала.
- Ты что там на меня наговорила,- орала она в трубку, - мне Толик все рассказал! – Матом здесь его поливала, права качала!
- Тоня, - попыталась я ее успокоить, - выслушай меня. Не я первая начала. Он у тебя там пьяный сам начал первый меня оскорблять. Заорал, чтобы я не звонила, что это он себе позволяет?
- Толик не пьет и матом не ругается! – Взорвалась она.
- Ну, конечно! – Возмутилась я. – Оба раза я приезжала, и оба раза на бровях твой Толик был! Ты что забыла, как вы с ним чуть не подрались из-за бутылки? Ты бы лучше разобралась сначала да накрутила ему хвост, как следует, пока не поздно. А то смотри, как бы он тебя после не скрутил, наглец! Я и то не хотела тебе ничего говорить, чтобы не расстраивать, а он смотри – нажаловался! Худая баба, твой Толик, вот кто!
Размолвка была крутая и неожиданная. С тех пор Тоню как подменили. Она стала колючая,  резкая и даже неприятная. Появился в ней какой-то ничем не подтвержденный апломб, высокомерие и даже пренебрежение. Правда, в ее характере и раньше порой проявлялся гонор, но теперь это переходило все приличествующие рамки. Я чувствовала, что все трескается и расползается прямо у меня на глазах, и я ничего не могу сделать, потому что не знаю истинной причины этому. О том, чтобы приехать в гости и поговорить по душам, как раньше, не было и речи, да и по телефону Тоня говорила резко и неохотно, как будто делала огромное одолжение через силу. В одном из разговоров она даже бросила мне в лицо обвинение, что я все и всем про нее рассказываю. Я разозлилась.
- Брось свои ментовские штучки, Гапкина! – Закричала я ей в трубку. – Конкретно: кому, что и когда я про тебя рассказывала. И поподробнее, пожалуйста! И, кроме того, что такого я могла бы про тебя рассказать, что ты так испугалась? Какие-такие грешки за тобой водятся, которых ты так боишься?
Тонька немного помолчала, а затем примирительно сказала:
- Ну, ладно, все-все… не будем об этом.
- Нет, будем! – Упрямо повторила я. – Ты бросаешь мне в лицо такие обвинения, а  сама  в кусты! Как говорится, «не бери на понт, мусор!».
Тонька озадачено молчала. Потом, видимо, поняв, что перегнула палку, снова уже елейным тоном начала успокаивать меня.
- Ну, ладно, Надька, хватит! Все…
- Если ты думаешь, что на твоего Толика будет очередь, то ты ошибаешься, - не унималась я. – Он на большого любителя. Предлагать будешь и то не вот найдешь, кто позарится. Так что не беспокойся, при тебе останется. Не тот вариант, за которым бегать будут, не то, чтобы драться!
Но наши отношения продолжали ухудшаться. И тогда и сейчас я думала только одно, что над Тоней стоит какой-то кукловод, который и дергает ее за веревочки, как марионетку.  Но кто он, и кому это выгодно, я так и не решила. Было ясно одно, дело шло к окончательному разрыву. Знакомые, как могли, утешали меня, пытаясь доказать, что это случилось в силу ее нового семейного положения. И, возможно, она боится конкуренции со стороны своих подруг. Это было смешно. Вряд ли кому из ее окружения Толик мог бы прийтись по вкусу.
Изредка я еще звонила ей, и с тяжелым сердцем выслушивала ее недовольный голос.   Мы еще несколько раз встретились с ней вне ее дома, но это уже были скорее урывки, чем дружеские встречи, и то по большой необходимости с моей стороны. Она одолжила мне пятьсот рублей, которые потом никак не хотела брать, говоря, что ничего мне не давала, и на все мои предложения погасить этот долг, я слышала нелицеприятные вопли в свой адрес.
Наконец, она сообщила мне, что вышла замуж. Я поздравила ее и с некоторой обидой пожурила, что же она не пригласила на свадьбу.
- У нас были только свои! – Взвизгнула она. – Причем тут ты!
Я опешила. «Ни фига себе, - подумалось мне, - столько лет дружбы коту под хвост!».
- А разве я тебе не «своя»? – Пытаясь все перевести на шутку, спросила я. – Сколько лет мы друг друга знаем, в каких только переделках не приходилось быть!
- Мы своим тесным кругом, - резко ответила она и замолчала.
- Теперь понятно, я в твой узкий круг не вписываюсь, -  заметила я. –Ну, что же, буду знать это.
Мы холодно распрощались, и на душе у меня был неприятный горький осадок. «Все-таки нехорошо получилось, - думала я. У Тоньки свадьба, а я даже подарка не сделала, да еще день рожденья… Нехорошо… Может, поэтому она так злится? Сказать-то ведь она не скажет…»
Подарок я купила ей хороший, «со значением». Лезла людям в глаза, просила и была по-ребячески счастлива, что все удалось, как было намечено. Но не тут-то было! Антонина наотрез отказалась от всех моих подарков. Более того, она раз от раза все больше и больше злилась и грубила мне в ответ. На вопросы же тех, кто помогал мне доставать эти подарки, понравились ли они ей или нет, я только и могла ответить, что получаю очередную порцию грубости и отказ.
- Ну, и плюнь ты на нее, раз так, - утешали они, - оставь себе. Подарки хорошие, пусть ей будет хуже, раз она такая. Свинья она у тебя и все!
- Да себе бы я, наверное, и не купила бы… - говорила я. – дорого!
- Ничего, оставь, хуже не будет! И не расстраивайся!
Еще несколько попыток было у меня позвонить ей. Но она только бросала трубку, а может быть, это подходил Толик. Антошка больше не звонила. И тогда я приняла решение больше ей не звонить. «Сколько можно терпеть такое свинство, - рассуждала я сама с собой. – Не хочет – не надо! Не стоит быть назойливой и набиваться в друзья, если тобой так пренебрегают! Тем более, что я не заслужила такого отношения».
Решение было принято, и с тех пор я не звонила ей, иногда узнавая что-то про них от общих друзей и знакомых. Я вспомнила случай с нашей годичной размолвкой, и решила, что если понадоблюсь, пусть звонит сама, как  тогда. 
Выяснять больше ничего не хотелось. Ранка потихоньку затягивалась. И сейчас уже почти не болит. Но я все больше и больше убеждаюсь, что здесь было какое-то третье лицо, интересы которого оплачено или не оплачено выполняла Тоня. Никогда не думала я, что она способна плясать под чужую дудку.  Да, мы разошлись. Но вряд ли тому третьему удалось осуществить свой план в отношении меня. Я буду орешек несколько покрепче, чем Тоня…