Бесплодные усилия любви, 4-2

АКТ ЧЕТВЁРТЫЙ

ЦЕНА ВТОРАЯ

Там же.

(Входят Олоферн, Натаниэль и Далл.)

НАТАНИЭЛЬ:
Я заявляю от души: охота выдалась на славу.

ОЛОФЕРН:
Олень (отряд парнокопытных), на взлёте к небесам сражён был меткою стрелою и, истекая кровью смотрелся как рубиновый брильянт, воздетый в ухо голубого неба (эфира или атмосферы), и падая на землю ( терра, иначе говоря, на почву) на тверди распластался, слово, краб.

НАТАНИЭЛЬ:
Вы, Олоферн, нам лекцию прочли, учёными словами выражаясь, а ведь по сути это был молоденький олешек..

ОЛОФЕРН:
Haud credo, дорогой Натаниэль.

ДАЛЛ:
И не хед кредо, а олешек.

ОЛОФЕРН:
Невежды утверждение сие! Сие инсинуации подобно, когда она встречается in via, по сути ничего не понимая, по крайней мере, пробуя facere. Возможно, ostentare, как термин очень старый, чтоб показать, на самом деле, необразованность свою и не учёность или скорей невежество, подобное безумству или бреду, чтобы сравнить оленя  с haud credo.

ДАЛЛ:
Да не хед кредо, а олешек.

ОЛОФЕРН:
Bis coctus – глупость, сказанная дважды!  О, монстр невежества, твой лик незнанием основ наук обезображен!!

НАТАНИЭЛЬ:
Он не вкушал деликатесов книг прекрасных, не пил чернил, как говорят, на белой скатерти бумаг, а потому сей индивид  на уровне животного и бдит и мыслит. И эти дикие ростки, нам всходам благородным, дают возможность расцвести во всём великолепии и чувств и вкусов, за что должны быть благодарны все мы.
Как не резон казаться мне мальчишкой,
Так и глупцу сидеть за умной книжкой.
Я omne bene истину отцов провозглашу:
«Кто бури, скажем, не боится,
Порой, от ветерка спешит укрыться».


ДАЛЛ:
Вы, два учёных мужа, дайте мне ответ на мой вопрос. Кому был месяц отроду, когда родился Каин, а он и по сей день не может постареть?

ОЛОФЕРН:
Диктина, милый Далл! Диктина!

ДАЛЛ:
Диктина? Что это такое?

НАТАНИЭЛЬ:
То — Фебе, луны и месяца название такое.

ОЛОФЕРН:
Когда Адам отметил сотый юбилей,
Не более, чем месяц было ей.
Название меняется, а суть всё та же.

ДАЛЛ:
Хоть лбами стукни, а они туда же.

ОЛОФЕРН:
О, господи, дай разума ему! Названия иные — суть одна.

ДАЛЛ:
И я о том же: месяц пережить луну не может, как и то, что зверь, которого принцесса подстрелила был олешек.

ОЛОФЕРН:
Почтенный мой Натаниэль, вы не хотите ли услышать эпитафию, экспромтом мною сотворённую по случаю кончины бедного оленя, принцессою поверженного зверя, в простонародье говоря, олешка?

НАТАНИЭЛЬ:
Давайте ж, Олоферн, давайте, о чувстве такта всё же вы не забывайте.

ОЛОФЕРН:
Позволю я себе играть словами, которые украсят опус мой.
Стрелой принцессы поражён телёнок,
Но сожалея, не жалела дикого восторга,
Был голос госпожи и строг и звонок,
Как эхо от  охотничьего рога.
И поздно или рано рану видит знать,
Давая знати смысл события понять.

НАТАНИЭЛЬ:
Да, истинный талант!

ДАЛЛ (в сторону):
Уж коли он хватает, то хватает крепко.


ОЛОФЕРН:
Судьба меня талантом наделила, а суть до неприличия проста: до дури дух экстравагантный, забитый формами, фигурами, идеями и прочим мудрым хламом. Всё это бродит, будоражит ум и  память, гуляет в недрах pia mater, для мысли выбирая правильный фарватер, чтоб вылезти наружу и сразить. И чем талантище  острее, тем результат его виднее. Я, слава богу,  в этом преуспел.

НАТАНИЭЛЬ:
Я также господа за вас благодарю. Все прихожане кланяются вам за воспитание сынов и дочерей, кто так в науках преуспел по вашей воле. Вы- славный член общины нашей.

ОЛОФЕРН:
Я Геркулесом вам клянусь: и сыновьям и дочерям — ученье в пользу. Кто мало говорит — работает умом. Нас посетить желает женская душа, похоже.

(Входят Жакнетта и Костард.)

ЖАКНЕТТА:
Я вас приветствую, отец.

ОЛОФЕРН:
Отец, но мнимый. Как может мнимый быть отец отцом?

КОСТАРД:
Чёрт подери, учитель. Он походит более на бочку.

ОЛОФЕРН:
Ты откупорил бочку, полную вина! Великолепный образ из глубин народа! Какой искрится кремний, бисер мечется свинье. Так мило это и отлично.

ЖАЕКНЕТТА:
Отец почтенный, будьте так любезны, прочтите мне письмо, которое  прислал мне Дон Армадо, а Костард передал. Я умоляю вас, прочтите.

ОЛОФЕРН:
Fauste precor gelido quando pecus omne sub umbra Ruminat, — и так далее. Ах, добрый старый мантуанец! Я о тебе скажу, как о Венеции восторженно зеваки говорит:
Venetia, Venetia,
Chi non ti vede, non ti pretia.
О, старый мантуанец! Старый мантуанец! Кто не познал тебя, любить тебя не может. Ut, re, sol, la, me, fa. Прошу прощения, а что же в том письме? Как у Горация в строке: «Каким стихом изложена душа?»

НАТАНИЭЛЬ:
Стихом и писанным не дурно.

ОЛОФЕРН:
Порадуйте наш слух какой-нибудь строфой.

НАТАНИЭЛЬ (читает):
Как клясться мне, коль мой обет нарушен?
Пленён красою — ей одной послушен.
Себя  предал я, а тебя — не смею,
Могуч, как  дуб, а  пред тобой — робею.
Не книги вижу, а глаза любимой,
А в слове каждом — тембр неповторимый.
Твоею неземною красотой.
Не восторгаться может лишь слепой.
Огонь из глаз и гром твоих речей,
Как музыка — душе  и радость — для  очей.
Прости мне, небо, что высоким слогом
Земною красотою восхищаюсь, а не богом!

ОЛОФЕРН:
В словах не соблюдая ударенья, вы нарушаете размер стихотворенья. Позвольте мне взглянуть на канцонетту.  Здесь стоп число соблюдено, однако вот изящества, кадансов золотых, скажу вам, нет. Здесь видим мы  поэзию caret. Овидий же Назон был мастер в этом деле. Назон же потому, что обонял благоухание неведомых цветов, творил из образа великие портреты. И что не говори, а всё же imitrari  не стоит ничего, как вторит пёс хозяину всегда,  мартышка — вожаку, а лошадь — ездоку. Скажите, damosella девственная, мне а вам ли адресовано письмо?

ЖАКНЕТТА:
Да. сударь, от Бирона, придворного принцессы иностранной.

ОЛОФЕРН:
Что на конверте там начертано посмотрим: «Моей прекрасной Розалине в розовые ручки». Ещё разок взгляну на стиль письма и подпись написавшего проверю. «Ваш верный и покорнейший слуга. Бирон». Натаниэль, так это ж короля один из сотоварищей по клятве . Письмо же адресовано одной из фрейлин иностранной королевы. Не по значению письмо попало, сударь. Беги-ка, душенька, скорее во дворец и в руки королю конверт сей передай. Письмо имеет значимость большую. Беги скорее, не прощаясь.

ЖАКНЕТТА:
Идём скорее, Костард. Хранит вас всех господь!

КОСТАРД:
К твоим услугам, пава.

(Костард и Жакнетта уходят.)

НАТАНИЭЛЬ:
Ведёте вы себя согласно правилам святой богобоязни. Как говорил один святой отец....

ОЛОФЕРН:
И всё же — пусть слова святого старца слух мой не тревожат. Уж лучше о стихах поговорим. Понравились ли вам стихи, Натаниэль?

НАТАНИЭЛЬ:
Прелестное письмо!

ОЛОФЕРН:
Сегодня приглашён я на обед отцом студента своего. И если перед трапезой вы явитесь туда благословить и дом и домочадцев, то будет уготован вам в ту самую минуту от имени родителей дитяти ben venuto, где докажу вам, что стихи пусты, не поэтичны, и не блещут остротой и творческим азартом. Надеюсь, что компанию разделите со мною.

НАТАНИЭЛЬ:
Как в божьем слове говорится: «грустить в компании нам всем и веселиться».

ОЛОФЕРН:
От божьих слов не можем отступиться.
(В сторону Далла):
И вы, почтеннейший, пойдёте вместе с нами. Отказов я не принимаю, pauca verba, как я понимаю. Вперёд, друзья! Монархи — на охоте, а мы же — отдохнём на собственной работе.

(Уходят.)