Майка
Был безмятежный, многообещающий и спокойный вечер пятницы. Все сотрудники уже расползлись по своим норам. Начинался самый прекрасный период офисной жизни — блаженная работа без перекуров и разговоров за жизнь.
И именно в эту прекрасную пятницу, в одиннадцать тридцать вечера, в нашей корпорации монстров (ЗАО «Русское оно»® — экспорт натуральных, экологически чистых удобрений, многолетний опыт и гарантия качества) разразилась трагедия.
Причинами этого локального апокалипсиса стали сервер и мой бывший муж. Сервер, утомившийся по результатам трудовой недели, с облегчением рухнул. Бывший мой супруг — лицо постоянно небритое, непроспавшееся, и, вообще, наш системный администратор — как раз пребывал в творческом запое. На звонки, емейлы, эсэмэски и мольбы о помощи он реагировал невнятным матом и жалобами. В общем, диспозиция была такова: сервер лежал, системщик бухал, Шеф закипал.
— Вот теперь, Маечка, я полагаю, — ласково начал оный, глядя на меня голубыми, как небушко, глазами, — теперь нам нужен новый админ. Обеспечьте.
— Нам нужен админ, нам очень нужен админ, — с готовностью согласилась я. Я лояльный сотрудник, я всегда солидарна со своим руководством. Но был ещё один аспект данной проблемы, который я попыталась донести до моего дракона:
— ...только придётся немного подождать. В понедельник, я уверена, админ у нас уже будет. А сейчас, в одиннадцать часов тридцать пять минут вечера в пятницу...
— Ах, ничего я не знаю, — отмахнулся этот манерный гад, — он должен быть — и всё. Даю вам сроку до завтра... хотя нет, завтра же выходной... Хорошо. Если у нас не будет админа утром в понедельник, то нам ещё понадобится новый кадровик... — последнее он сказал скорее себе под нос, ничуть не желая меня обидеть. Он просто забыл, что с ним рядом кто-то находится.
Бормоча что-то невнятное, Шеф удалился — пьянствовать или одурманивать себя более тонкими методами.
Я осталась сидеть одна на всём белом свете, глядя стеклянными глазами в потолок, и судорожно считала. Мозги мои устали, поскрипывали и пощёлкивали, как арифмометр. Как было бы здорово бросить всё, вдруг подумалось мне, и начать новую карьеру, продавая свежевыжатые соки или, там, сочиняя иронические детективы. Один детектив в месяц — это не так сложно, как найти админа.
В одиннадцать часов сорок восемь минут вечера в пятницу...
И вот ведь засада! Именно сейчас мне очень, очень нужны были деньги — помимо кредита на машину (у меня теперь новёхонький «Ниссан», скромно сияющий возле подъезда — не езжу из-за пробок), помимо долга за бестолковую новогоднюю поездку в тёплые страны (от которой не осталось ничего, кроме разочарования и острого цистита), на мне ещё висел двухмесячный долг перед хозяином квартиры. Не заплачу хозяину — и привет, становись ответственным съёмщиком офисного дивана. А там, между прочим, давно занято: там обосновался начальник транспортного цеха. Ему некуда идти после того, как он проиграл в игровых автоматах полугодовую арендную плату.
Несмотря на то что по конституции у нас рабский труд запрещён и принудить к нему вроде бы не так-то просто, ну никак не могла я сказать этой мерзкой твари среднего пола, что в гробу видала его и его контору!
Неимоверным усилием воли я очнулась от созерцания сладостной картины (бренные останки Шефа, прибитого чем-нибудь весёленьким, например горшком с фикусом... вдребезги разлетевшаяся голова, заплывшие голубенькие глазки и посиневший вывалившийся язык) и заставила себя сосредоточиться на другой картине.
Светлая, радостная, неимоверно творческая рабочая атмосфера!
Вечно зелёный сервер!
Вечно летающий Интернет!
Персонал, тоскующий от недоступности порносайтов!
(И как следствие — полное отсутствие вирусов!)
Всегда доступная почта!
Не думайте, что я брежу, это такое очень полезное бытовое колдунство. Ну например, когда я оказываюсь в незнакомом месте и мне очень хочется выпить, то я вызываю из недр подсознания видение запотевшей кружки, наполненной тёмным пенистым элем, а также какую-нибудь особо аппетитную закусь — а дальше ноги сами собой выносят меня на двери какого-нибудь приятного кабачка.
Попробуйте — не пожалеете! Я не про эль и закусь. Хотя смотря какой эль! Иной эль стоит сотен бытовых колдунов, особенно если с гигантским раком... так, на чём мы остановились? Вечер, пятница, пиво... ах да, мне же нужен админ, вспомнила я, пытаясь сосредоточиться на постановке задачи. Тут ведь главное не ошибиться и чётко сформулировать, что конкретно тебе надо.
Перед моим внутренним взором тотчас возник неопределённого возраста тип с крутым жиденьким хвостиком и редкой растительностью на нахальной физиономии. Обязательно заляпанные пальцами очки и вонючий свитер, один и тот же зимой и летом. Вытянутые на коленях джинсы, которые он носит с последнего класса школы — на память о своём первом и последнем сексе.
И постоянный запах нечищеных зубов.
О чём это я, спаси Господи, у нас уже такой есть, ужаснулась я. Да, похоже, не выходит ничего, дура я сегодня.
И, отвергнув помощь взбесившегося подсознания, я пошла по пути наименьшего сопротивления.
Попробуем что попроще.
Помечтаем пока о кружке пива и о большой и светлой любви. А между делом понабираем один телефонный номер, второй, третий... нда-а-а-а... похоже, и простой способ ни к чему не ведёт. Кажется, все знакомые земляне пьяны и веселы, и у всех просто залежи, кучи знакомых и очень хороших админов, просто тьма! И как только они (земляне и админы) протрезвеют, то тотчас первые пришлют ко мне последних...
Взлетаем, командор, на этой планете нет жизни, тоскливо подумала я. В офисе нашем тихо и сумрачно, и мониторы укоризненно смотрят на меня потухшими очами, и висят безжизненно кабели, и по ходу в принтере кончилась то ли бумага, то ли тонер, и сервер издаёт один и тот же кошмарный то ли писк, то ли стон...
И коль скоро кому-то из наших бездельников взбредёт в голову поработать в понедельник, то ведь не сможет. И во вторник не сможет. А что будет в среду, я никогда не узнаю, ибо окажусь на помойке, уволенная по статье «Завалила всю работу»...
И всем, всем кругом будет на это наплевать. Может, ещё и порадуются, что избавились от кадровика. И бывшему мужу, который валяется где-то пьяный и счастливый, тоже будет наплевать...
Я проснулась от того, что включился интерком:
— Майка, привет! — сказал ночной дежурный Миша (никогда, слышите, никогда не пользуйтесь интеркомом! ходите ногами! иначе у вас вырастет такая же лоснящаяся плюшевая задница, как у Миши).
Так вот, задастый Миша спросил, жду ли я кого-нибудь.
Я посмотрела на огромные кварцевые часы. Четыре зелёных нуля. Полночь. Суббота.
— Смерти разве что, — ответила я, позёвывая.
— Смерти нет, — хохотнул он, — тут пришёл мужик какой-то, уверяет, что ты его ждёшь.
— Мужик — это хорошо, — признала я, — только никого я не жду. Гони его.
— Он не уходит, говорит, что ждёшь. И ещё говорит, что админ.
С меня мигом слетел всякий сон, я так и подскочила:
— Я сейчас! Я мигом! Только держи его! — и ссыпалась с лестницы.
Он, мой спаситель, топтался около охранника. Он был прекрасен в своём бесконечно длинном кожаном плаще, огромных кожаных ботинках и весь во взъерошенной чёрной шерсти. Она была повсюду — на голове, на руках, пробивалась даже сквозь чёрную тенниску. На тенниске кроме надписи «Iron Maiden» красовался какой-то полуразложившийся товарищ, воющий на луну. В ухе — мальтийский крест.
Ах как славно-то!
Глаза у пришельца сонные и красные, вытаращенные, острый подбородок выдаётся вперёд, как туфля, щёки колючие, общий вид надменный и нахальный.
Похоже, что мы нашли своего администратора! Крутого инженерского хвостика, впрочем, при нём не оказалось, что не могло не настораживать. С другой стороны, от его тенниски конкретно попахивало, и это успокаивало.
Пока я его разглядывала, он стоял, заложив большие пальцы в карманы, склонив набок лохматую голову, и рассматривал меня.
— Меня к вам прислал такой-то, — наконец прямо, честно и по-мужски поведал этот хмырь. Голос у него тоже оказался ничего себе, низкий до хрипов и гулкий, как в трубу: — Ну, где у вас тут не в порядке?
Пока мы поднимались по лестнице — я скакала, как коза, а он делал вид, что прогуливается, — выяснилось, что штаны у него тоже чёрные и кожаные.
На этаже я тотчас отобрала у него паспорт и трудовую книжку — чтобы не сбежал, — а он шикарно скинул свою шкуру, похрустел длинными волосатыми пальцами и открыл рюкзак. В нём оказались его пробирки, колбочки, ушные и носовые свёрла, а также прочие секретные инструменты, необходимые для пыток и реанимации взбесившихся или умерших электровсячин.
(Надо ли говорить, что рюкзак тоже был чёрный и кожаный?)
Освежевав и распластав несчастный сервер, новый админ принялся его препарировать. В воздухе сразу запахло весной и подснежниками.
Полюбовавшись на этого некроманта, я принялась изучать его документы. Его трудовой путь был сложен и извилист, трудовая книжка вся испещрена исправлениями и корявыми надписями, больше похожими на ругательства. Однако что мне было до его трудовой? Чем больше я смотрела, тем яснее становилось, что он знает своё дело — пожалуйста! Ещё и пяти минут не прошло, а внутренности сервера то и дело озаряются зеленоватым магическим светом, кошмарный звук, издаваемый им до этого, понемногу сменяется на ровное гудение.
Из паспорта выяснилось, что звать моего героя Ромой, что фамилия у него Иванов и что — надо же, такое совпадение — родились мы с ним в один день, хотя он на год пораньше. Выяснилось также, что не всегда он был таким костлявым и лохматым, что когда-то он был розовым, толстым и одетым в костюмчик. Выглядел он тогда отменно. Бывает же такое!
Манипуляции продолжались. Роман не отставал от пытаемого, вонзая ему куда-то под ребро очередную остро заточенную отвёртку. Сервер неслышно завопил и попытался было упасть снова, но ему не позволили. Специальными выдирательными клещами Роман сладострастно вырвал у него из нутра какую-то плату и запустил в свежую рану ещё пару пинцетов.
У меня закружилась голова от этого зрелища, я сморгнула — мне вдруг почудилось, что пальцев у него как минимум сто. Что он ими вытворяет!
Так, конечно, меня больше интересует его прописка, и она у него была — правда, в каком-то странном месте.
— Простите, Роман, а где это: Последний переулок, дом два, строение два-нэ? — солидно поинтересовалась я.
— Сретенка, — лаконично ответил он куда-то в микросхемные кишочки и продолжил пытку. — Ну, что тебе не нравится? — с нежностью садиста приглушённо гудел он, — ну, что ты там бормочешь?
Вот ведь, а я всегда считала, что умею вести допросы. Я поняла, что передо мною Мастер.
— Простите... э-э-э-э... Роман, тут не указана квартира.
— Не-а, не указана, — согласился он, задумчиво ковыряя пинцетом в длинном носу, — ибо её там нет.
Ну вот это ты загнул, с собственным особняком на Сретенке админами не работают, недоверчиво подумала я. Но промолчала.
— Ну вот, — прогудел он, разгибаясь, подобно складному метру, — пусть проветривается пока. Где у вас тут туалет?
Роман удалялся в указанном направлении, а я вдруг поймала себя на том, что не могу отвести от него глаз. Боже, какой орёл! Вот он, не идёт, парит над реальностью, походка свободная от бедра, плечи назад, грудь вперёд, нос кверху!
Так, здрасьте! Системные администраторы так не ходят! С другой стороны, напомнила я себе, у них и особняков на Сретенке не бывает.
Интересно, что у него с другой стороны, подумала я, замирая и прислушиваясь к затухающему грохоту его копыт...
Когда он снова материализовался в дверях, я как раз штудировала ещё одну интересную страничку паспорта с двумя штампами — о браке и о его прекращении. Сюрпризы продолжались: жена была старше его лет на сто. И ещё: жили они долго и счастливо — буквально пару дней, — и всё закончилось в связи со смертью жены...
Что, любопытно, он мог сделать со своей престарелой супругой?
Пока я соображала, что бы это значило, он навис над моим столом и, наклонив голову, рассматривал меня:
— Интересуетесь?
— Это, — как можно более равнодушно отвечала я, — интересный штамп у вас тут...
— Да, — сурово ответствовал Роман, — она скончалась.
— Извините.
Он улыбнулся. У него оказалась приятная улыбка, и изо рта не пахло. Конечно, пару зубов и правый клычок можно было бы и вставить... а так улыбка просто чарующая!
— Маечка, а можно мне чашечку кофе?
Тебе всё можно, подумала я, отправляясь по воду. И самое время было мне пройтись, а то что-то голова покруживается, и кровь приливает к щекам, и чувствую я себя категорически неважно.
Я прогулялась до горшка и обратно, поторчала немного в курилке, продышалась свежим офисным воздухом... Ну вот, теперь гораздо лучше: теперь и сервер гудит куда как более уютно, и кофеварочка посапывает, часы натикивают третий час ночи, а я с новыми силами и очередной кружкой кофе контролирую работу нового системщика.
Вообще, люблю смотреть, как другие работают, а тут было зрелище и вовсе возбуждающее. Походя реанимировав принтер и пнув заодно факс, Роман ковырялся с кабелями. Его кожаная задница выглядела весьма компетентно, то и дело исчезая под столами и появляясь в самых необычных местах. С его ростом и плечами помещаться под столами, должно быть, было затруднительно — казалось, что все столы в офисе вдруг ожили и начали жеманно похихикивать и подбирать многочисленные юбки.
— Как вы считаете, а не выпить ли нам? У меня глаза слипаются, — прогудел Роман откуда-то из преисподней. Огромную кружищу кофе он опрокинул в глотку красивым профессиональным махом.
— Хотелось бы заметить, что это не приветствуется, — моё замечание было молниеносным, остроумным и, главное, свежим. По-моему, Роман это оценил, поскольку возник возле меня, извлекая из заднего кармана плоскую фляжку и засучивая растянутые рукава тенниски.
Пивного живота у него не было.
— Напиваться мы не будем, — решил он, наливая мне коньяк в кружку с кофе. На правой руке, от запястья до локтя, у него красовалась кельтская татуировка. — Хотите есть?
Хочу ли я есть, злобно подумала я, да я на диете третью неделю! По щучьему велению передо мной предстали бутерброды с сырокопчёной колбасой — подозреваю, из того же кожаного рюкзака.
— А вы? — с девичьей робостью невнятно осведомилась я, ибо рот мой вдруг стал ужасно занят.
— Кушайте, кушайте, — великодушно разрешил Роман, ремонтируя попавшуюся под руку розетку. Пока я самозабвенно работала челюстями, он сделал большой аппетитный глоток из фляжки, глаза его покраснели ещё больше, брови поползли на лоб. Смачно выдохнув, он потянулся всем своим ладным жилистым, исключительно сексуальным телом (я сильно сморгнула) и благодушно обрушился на кожаный диван для посетителей.
Похоже, всё кожаное тянуло его как магнитом.
Сервер уже почти не гудел, все правильные лампочки вспыхивали и тухли в надлежащее время, на мониторе сплошной полосой проносились какие-то строчки и циферки.
На меня напала благодать, приправленная хорошей дозой коньяку, а также — чего скрывать — близостью такого интересного рукастого вдовца.
Означенный объект, чуя себя в своём праве, напрочь оккупировал диван, изредка отрываясь от него, только чтобы пощёлкать по клавиатуре, и мне было лень сказать ему, что на этот диван Шеф не разрешает садиться никому, кроме посетителей. И что ослушавшегося ждут крестные муки и штрафы.
— А почему это вы не идёте спать, Маечка? — он так аппетитно там пристроился, широко расставив длинные кожаные ноги и благодушно жмурясь на настольный светильник.
— Куда ж я пойду? — сонно проговорила я. — Ещё работать и работать...
— У вас что, ночная смена?
— Не-а, это у вас ночная... а я вас, так сказать, контроли-ру-ва-ю, — выговорила я, подавляя зевоту. Какая у меня чёткая артикуляция.
Он хохотнул:
— Хотите ещё коньячку? Давайте, давайте ещё полтинник — и баиньки. Сдаётся мне, вам надо поспать.
— Нет! — отвергла я и мужественно хлебнула кофе.
То ли от недосыпа, то ли от избытка кофеина, но чувствовала я себя снова неважнецки. Организм категорически заявлял, что ему хватит. Моя бедная голова кружилась, к горлу подступала какая-то муть, кровь в ушах колотилась так, что я сама себя не слышала, и лицо, по ощущениям, было красное и горячее, как самовар. Сердце прыгало как ненормальное, да ещё и низ живота тянуло так, что сидеть было совсем неудобно. Было как-то сыро.
Для месячных рановато, удивилась я.
— Послушайте, это плохая привычка — перерабатывать. Так и быть, я уступлю вам этот шикарный диван, — пока я мечтала, Роман невесть как снова оказался около моего стола и вновь навис надо мной.
Первый раз за всё это время я увидела его так близко и рассмотрела как следует. У меня аж сердце захолонуло.
У него было длинное треугольное лицо с выпирающим острым подбородком, длинный нос и узкие красные губы. Глаза оказались не чёрными, а тёмно-серыми, с удивительно широкими, как у наркомана, зрачками.
От него пахло кожей и коньяком, а ещё чем-то непонятным. Принюхавшись, я с удивлением почуяла, что это запах леса, мокрой хвои и озёрной воды. В глотке у меня пересохло. Стало совсем сыро.
Если он ко мне сейчас прикоснётся, то я умру, поняла я.
— Да иди же спать, дурёха, — сказал он и рывком поднял меня со стула. Качнувшись на каблуках, я пала ему на грудь и куда-то провалилась...
...и пришла в себя от того, что в окно бил свет. Мне было невероятно хорошо, всё тело пело, в животе порхали бабочки, а в груди расцветали незабудки.
О Боже! Да я же лежу на диване для посетителей, вдруг ужаснулась я и вскочила как ошпаренная.
Оказалось, что так хорошо мне было от того, что на ногах у меня не было туфель. Всё остальное было на мне. Я спала, как выяснилось, при полном параде, заботливо укрытая кожаным плащом. Я тотчас уткнулась в него носом и чуть не заскулила от сожаления. Какой замечательный запах!
В офисе никого не было — как обычно по субботам. Несколько обеспокоенно я оглядела всё вокруг, пересчитала компьютеры, телефоны, факс и сейфы — всё на месте, ни синь пороха не тронуто.
А сервер благодушно мерцал, компьютеры включались, исправно находили сеть и выключались. Интернет, как и хотелось, летал мухой, почтовый сервер был доступен просто до неприличия.
На столе у меня лежали заявление о приёме на работу и трудовая книжка. На жёлтой липучке были начертаны номер мобильного телефона и одно-единственное слово «Роман».
Роман, значит...
Я отправилась домой, не выпуская из рук кожаного плаща. Я не могла с ним просто так расстаться.
Отоспавшись и отмывшись на своей съёмной квартире, я уселась с чашкой кофе — снова кофе! — и попыталась вспомнить, что, собственно, случилось.
Конечно, если ничего не произошло, то очень жаль.
Если произошло, то тоже жаль, потому что я ничего не помню. Тогда очень, очень плохо! С другой стороны, и слава богу. Что-то с этим Романом сильно не так. Но вот что именно?
То, что он не похож на системщика? Это не беда, учитывая, сколько народу не похожи сами на себя.
Он вдовец? Бывает! В конце концов, мы живём в Москве, здесь гораздо более странно дожить до пенсии и умереть своей смертью.
Жена быстро умерла? И что такого? Ей же лет сто было! Я вот сама чуть не умерла, хотя он ко мне только прикоснулся.
Живёт в особняке на Сретенке? Быть может, он эксцентричный миллионер, который чинит компьютеры для развлечения. Быть может, у него дедушка какой-нибудь бывший министр. Да мало ли кто живёт на Сретенке, особенно теперь.
Похоже, что всё, к чему можно придраться, — это отсутствие инженерского хвостика и пивного живота? Да всё это, похоже, с лихвой компенсируется любовью к коньяку, щёткой вместо волос, небритой рожей и красными глазами.
Ну ладно, ладно! Хорошо! Я просто хочу, чтобы вы вспомнили — я кадровик. Когда-то очень давно, ещё до рождения, я верила в людей и в то, что они могут быть добрыми, славными, просто хорошими. Это прошло. И теперь, встретив любого хорошего, славного и просто доброго человека, я не сомневаюсь, что он в чём-то да негодяй. Я стремлюсь понять, как именно это проявляется.
Я не сомневалась, что новый админ — негодяй. И на его счету, бесспорно, масса таких преступлений, по сравнению с которыми убийство — просто детская игра.
И ещё — мне очень хочется его снова увидеть. У меня и повод есть: он ушёл без своей шикарной кожаной шкуры. Её же вернуть надо!
А может, он хочет кофе?
Я успела придумать ещё сотню причин, пока пальцы мои сами собой набирали номер, написанный на жёлтой липучке.
Он долго не отвечал, потом в телефоне послышался знакомый трубный рык:
— Да?
— Роман? — мой собственный голос тотчас охрип.
— Да, Маечка, конечно, это я, — хохотнул он, — выспались?
— Спасибо, прекрасно выспалась, — отозвалась я, нежно поглаживая его кожаное одеяние, — вы тут свой плащ оставили...
— Правда? Здорово! А я-то никак не мог вспомнить, где я его оставил.
— Вот как?
Хорошо погулял мужчина!
— Видите ли, это мой любимый плащ, — принялся он объяснять, — а я затра... э-э-э... заработался с вашим сервером. Ну и позабыл всё на свете. Кстати, вы приняли меня на работу? У нас как-то не дошли руки обсудить условия.
Я хочу тебя видеть, чуть было не брякнула я, что угодно за то, чтобы снова увидеть тебя.
— Обсуждение условий не входит в мою компетенцию. Видите ли, я просто кадровик.
— Не может быть! — галантно возмутился Роман. — На месте директора я бы вас сразу... это... сделал ещё одним директором.
— Условия вам стоит обсудить с генеральным директором. У меня лично ваша квалификация сомнений не вызывает. С моей стороны вопросов к вам нет...
— Что, правда? — с сомнением переспросил он. — Получается, в понедельник я могу выходить на работу? Видите ли, мне так же, как и вам, очень нужны деньги.
Я чуть не поперхнулась:
— Откуда вы знаете?
— Ну а кому они не нужны?
Невесть как закончив разговор, я повесила трубку. Со мной было неладно. Я, трезвомыслящий трудоголик, сходила с ума. Если позволите, я не буду описывать, как провела остаток дня. Такие вещи часто показывают в немецкой порнографии, но им, этим немкам, везёт больше — их, как правило, ожидает продолжение.
Роман
Я хочу, чтобы все знали — я нормальный. У меня, если на то пошло, высшее образование, да ещё и куча долбаных сертификатов. И то, что со мной происходит, наверняка имеет какое-то научное объяснение. Другое дело, что я вряд ли смогу его найти. И никто другой объяснения найти не сможет.
И если я кому скажу, то мне же будет хуже.
И помочь мне некому, совсем некому. И сижу я один в своей каморке на Сретенке, Последний переулок, дом два, строение два-нэ... вы знаете, где это? Вот и никто не знает. Я иногда сам сомневаюсь, что она есть. Каждое утро, возвращаясь домой, я боюсь, что её уже никогда не найду.
Всё будет так, как раньше.
Родом я из маленького города, вы его наверняка тоже не знаете, если даже не в курсе, где Последний переулок.
Родителей я не помню. Мы жили с дедом в доме на окраине, на берегу озера, чёрт бы его подрал, жили долго и счастливо, пока дед не умер.
И ладно бы просто умер.
Дед помирал так долго, что это всем надоело. Вокруг него, пока он был здоров, всегда была туча народу, а теперь вот все куда-то растворились. А я остался. Почему — сам не знаю. Ведь бил он меня — по первое число, по тридцатое, по пятое (по пятое, само собой, качественнее всего).
Здоровый он мужик был, мой дед. И постоянно вокруг него бабы вертелись — старые, молодые, совсем девчонки... только не подумайте чего плохого, никого никогда он не обижал. Он жалел их просто и помогал чем мог, но не тронул ни одну. Уж я-то знаю.
Они влюблялись в него постоянно, плакались, умоляли, угрожали — он только успокаивал, никогда ни на одну голоса не повышал. Иной раз поговорит с какой обожательницей, спровадит её с миром, она уйдёт. А он сядет к столу, водки чуток треснет и плачет, плачет... А спросишь — он одно и то же: тяжело им, Рома! Ой как тяжело! Они нас рожают, кормят, мы на них, на их горбе выезжаем, и мы же их обижаем!
И подзатыльник мне — никогда, слышишь, никогда не обижай баб! Не подходи к ним близко! Мы для них — смерть!
А потом как затянет: «Последний ты, Рома. Один остаёшься, малый. Как ты без нас всех?» Жалобно так говорит.
Вот такое у меня воспитание. У всех ребят вон родители приходили, водкой от них несло, ну и начинали, само собой, воспитывать. А дедуля водки почти не пил. Трёх зубов у меня до сих пор нет, а я и не вставляю — на память о деде. И зубных врачей боюсь до опупения...
У деда глаза начали болеть от света, пришлось мне компьютер мой вырубить. Не мог я уже возиться с ним, играться в игрушки тоже не мог. Тогда я начал читать. Много прочитал — и Достоевского, и Толстого, и немцев, и так далее...
О чём это я? А! Много тогда прочитал, так хочу сказать: понаписано про смерть там много, только не мой случай это оказался.
Когда деду пришла пора помирать, он первым делом всех баб своих разогнал.
А я тогда сидел ночь напролёт возле деда и пытался сам что-то написать, про смерть, про жизнь... только не получилось ничего. Но ведь и у них тоже ничего не получилось — и у Достоевского, и у Толстого, и у немцев. Про «так далее» — и не говорю даже.
Сижу, белое всё от луны — дедово лицо, обтянутое бледной шкурой, пол, потолок... я сам. А потом что-то произошло: деда подбросило с кровати, как будто черти его куда-то несли и в последний момент он искал, за что ухватиться, — нашёл меня. Рука его костлявая вцепилась в мою — намертво, страшно.
Помню, пытался вырваться. Не вышло. Наверное, орал от страха. Никто не пришёл. Наутро нас так и нашли вдвоём: его мёртвым, меня живым.
Не черти его утащили — бабы обмыли и унесли. У нас же кладбище прямо рядом с домом.
Я остался один. Я шатался по лесу, выл на луну и чуял то, чего не чуял никогда раньше, — одиночество и полную свободу.
После дедовой смерти от меня начали шарахаться. Шарахались-то и раньше, только тогда всё было ясно: попробовали бы задеть ненароком. Он за меня любого порвал бы...
И был я уже довольно здоровый мужик, битый-перебитый, убиваемый и убивавший, и, кроме того случая с дедом, не мучился ни разу.
И ни черта я не боялся — до тех пор, когда ЭТО не случилось в первый раз.
Майка
Этот мой понедельник сильно отличался от остальных — тем, что после выходных офисная фауна была благодушна. У всех всё работало, самые упрямые машины с радостью выполняли одновременно несколько задач. Работала даже ворчливая бухгалтерская программа.
Я поимела приватный разговор с генеральным — более похожий на монолог, ибо он восхищённо ахал, закатывал очи и пускал розовые пузыри, — и радостно водрузилась на своё рабочее место.
Помечтав о том, как бы продуктивнее промотать обещанную премию, я позвонила товарищу Такому-то и отблагодарила его всего, с ног до головы — за Романа и за всё хорошее. Я даже согласилась сходить с ним как-нибудь куда-нибудь на что-нибудь, на что — точно не помню, поскольку охранник вызвал меня вниз встречать героя дня.
— Доброе утро, — пролепетала я, на мгновение ослепнув от его щербатой улыбки. — Знаете, вы прямо-таки спасли всех нас...
— Я рад безумно, — он изящно склонил лохматую голову, приложив татуированную волосатую руку к сердцу.
Я проводила его наверх, искренне радуясь, что не поленилась с утра облачиться в изящные незапятнанные одежды, чулки и туфли на каблуках.
Да, от его близости я цвела как подсолнух. Однако, как оказалось, в этом цветении я не была одинока.
Роман взошёл в наше царство — и мир на этом закончился.
Первой пала секретарша. Только не подумайте, что это какая-то малолетняя вертихвостка, которая падает подо всех кому не лень. Попробуйте добиться от неё сотню-другую ксерокопий, или самому не ответить на звонок, или, не дай бог, потребовать, чтобы она своими лилейными ручками предоставила вам кофию, — вы сами не поймёте, что вас убило. А теперь эти полтора центнера самоуверенности, самодостаточности и самовлюблённости, увенчанные причёской а-ля чёрт меня побери, сами пали жертвой нового админа. Без единого выстрела.
Вот он вошёл на этаж, задрав нос и широко улыбаясь. Она на мгновение зажмурилась, потрясла головой, резко выдохнула и наконец впала в транс. Она даже не ответила на его «добридень» — когда гул этого приветствия затих где-то под потолком, она закатила глаза и рухнула со своего трона.
А изо всех офисных перегородок на шум падения уже стягивались любопытные. У нас большая компания.
Обкусывая губы и пытаясь не думать, что будет дальше, я схватила его за руку — причём меня снова дёрнуло током — и протащила под перекрёстными взглядами сотрудниц и сотрудников в кабинет Генерального.
Только Роман исчез в этой клоаке, а я вернулась к себе, только моё рабочее место опустилось на стул, как на меня обрушился шквал из тёток — все, буквально все (за исключением тех, кто находился на другом этаже или в декрете), — жаждали подробностей.
Вопросы сыпались как горох: «Кто это?», «Откуда?», «Он женат?», «Он москвич?», «Сколько ему лет?», «Сколько он будет получать?»... Вот когда чувствуешь себя несомненно нужной людям!
— Я не имею права обсуждать персональные данные с сотрудниками, — злорадно отчеканила я и прикрыла лавочку.
Роман нескоро покинул кабинет Шефа. Сложилось такое впечатление, что тот его ну никак не хотел отпускать. И я его прекрасно понимала.
Я исподтишка наблюдала, как Шеф долго тряс руку Роману, хлопал его по плечам и бокам и не желал от него отрываться. Я всегда подозревала, что с нашим Генеральным чтото сильно нечисто. Наверно, всё дело в его пристрастии к розовым рубашкам. И ещё у него постоянно ногти покрашены лаком, пусть и бесцветным.
— Майя, — Шеф подтащил Романа к моему столу, крепко держа под локоток. Тот вежливо делал вид, что тут ни при чём, — оформите, пожалуйста, Романа Алексеевича с прошлой пятницы, с окладом... — и тут он назвал цифру, от которой я мысленно взвыла. Называть её не буду — сами понимаете, профессиональная этика, — но чтоб я сдохла!
Я кипела и булькала, моё негодование поднялось, как пенка на кофе, а Роман подсел ко мне за стол. Еле управляясь с ручкой, он корявыми буквами заполнял анкету, а я старательно подглядывала, делая вид, что мне всё равно.
— Я смотрю, вы сильно обиделись. Это потому, что мне положили больше денег, чем вам, а? — дружелюбно спросил он сквозь уцелевшие зубы. — Но я тут ни при чём, не так ли?
Я не ответила.
— Хотите покушать? — спросил Роман, искоса глянув мне в декольте.
— Нет, — процедила я с мазохистским наслаждением.
— Нет?! — он заметно удивился, на мгновение перестал царапать буквы и переспросил растерянно, задрав чёрные ломаные брови: — А?
— Что слышали.
— Вы мне отказываете?
— Да, — злобно ответила я, — и заберите наконец от меня свой плащ!
Роман потряс головой, как собака, отряхивающаяся от воды, и отправился отрабатывать свою космическую зарплату.
Роман
Не поймёшь этих баб. Когда блевать от них охота, так они виснут гроздьями. В кои-то веки предложил приятной девчонке бутерброд с колбасой — и получил в рыло.
За что, спрашивается? Я ж не виноват, что у вас директор пидор.
Да пошла ты, подумал я и тоже пошёл работать.
Первая женщина обратила на меня внимание, когда мне только-только стукнуло тринадцать. Тогда на память о первом поцелуе деда выбил у меня второй зуб, правый клык (первый зуб он выбил, когда я принёс в избу свой первый комп). Бабу ту он не тронул, но прогнал чуть ли не до самого дома палкой и матюками. Невозможное дело, учитывая его любовь к их племени.
А меня избил до потери пульса, орал как оглоушенный — не смей, кричал, их трогать! Ты не понимаешь!
Потом-то я понял, в чём тут дело. Уже после дедовой смерти — когда мне шестнадцать исполнилось.
Я как раз рыбу ловил. Домой идти было незачем, там всё равно жрать нечего. Было тепло и тихо, по-моему, июль кончался. Луна вышла, уже стемнело, и меня кусали комары, прямо-таки как собаки, а я сидел себе на мостках и жевал щепку.
Щепку я дожевал, рыба отказывалась клевать напрочь, и я собрался уже уходить. Какие-то ночные твари перекрикивались в лесу, где-то вдалеке от меня плескалась рыба, как вдруг я услышал, что в воде кроме рыбы есть ещё кто-то.
Кто-то выплывал прямо на меня из заводи — у нас песчаный такой откос был, там купались, потом он камышами зарос...
Так, я отвлёкся. Когда про это вспоминаю, всегда путаюсь и не знаю, что говорить.
Она плыла очень красиво, почти неслышно, и её длинная спина, шёлковая даже на вид, белела, то скрываясь под водой, то опять показываясь. Узкая белая спина с тонкой гибкой ложбинкой, хрупкая, как птичья косточка...
Сначала я немного оторопел — кому пришла охота купаться ночью с комарами, потом решил разглядеть, кто это.
Всех местных баб я уже знал в лицо, да и по некоторым частям тела тоже мог некоторых угадать — липли они ко мне как мухи, я ж говорю... да, и я смотрел, а она доплыла до мелководья и поднялась из воды.
Столько лет прошло, но в одном я уверен точно — ничего красивее я в жизни не видел. Пусть росточка она была метр с кепкой, и грудь у неё могла бы быть побольше, а задница поменьше (прямо как эта у этой драной кошки с новой моей работы), — всё равно она была просто невероятно какая красивая! А уж её чёртовы волосы — длинные, прямые, чёрные, — до сих пор мне мерещатся по ночам. Она завернулась в них, как в плащ, она так и крутилась на мелководье, то приседая, то поднимаясь, повернувшись спиной к берегу — и ко мне.
У меня перед глазами так и крутились то её белые торчащие груди, то круглые, как чёрт знает что, ягодицы — как будто она меня не видела, как же!
Не знаю. Не знаю, что на меня нашло, но я сполз с мостков и побрёл к ней.
Только не подумайте, что я собирался её насиловать. Я ж даже не знал, как это делается, если на то пошло. Просто хотел разглядеть её поближе, какая у неё кожа и всё такое... мне очень хотелось прикоснуться к её волосам.
Не знаю, как объяснить, но ничего плохого я точно не хотел.
Услышав моё плюханье по воде, она опять эдак неторопливо, лениво повернулась, и я наконец увидел её лицо — оно показалось мне ужасно красивым, и губы у неё были красные, кровавые, поэтому и лицо её казалось немного странным.
Наверное, это из-за луны, она всегда всё извращает по-своему.
Я ещё помню, что она не бежала и не прикрывалась. Она только убрала мокрые волосы с лица и неотрывно смотрела на меня. Она, наоборот, рассматривала меня с ног до головы, её взгляд обжигал меня, и я остро ощущал, что рубаха на мне в пятнах и половины пуговиц нет, что морда у меня вся в прыщах от комариных укусов и что штаны у меня мокрые и грязные, да ещё и колом стоят.
Она всё это разглядывала, а вот что она видела на самом деле — этого я не знаю. Я просто шёл к ней, как будто целую вечность, за это время наверняка где-то кто-то успел умереть или родиться либо война началась и закончилась, а я всё шёл и шёл, и вода поднялась уже выше колен, штаны мои набухли и пузырились от воды, тяжёлые, как свинец.
И, устав от моего вековечного хождения, она вдруг вся подалась мне навстречу — у неё это получилось так просто, одним-единственным движением, она скользнула ко мне, как морок по воде. Я даже испугался. Смешно сказать, мне даже показалось, что вот сейчас она меня утопит.
Топить она не стала, но тем же неуловимым движением опустилась передо мной на колени в воду. И как-то само собой я оказался таким же голым, как и она.
От прикосновения её холодных рук я чуть не заорал, а не заорал потому, что уже не мог. Зато её красные губы оказались горячими, обжигающими, воспалёнными, и полон рот речной воды.
И меня закачало, как былинку, глаза обжигал лунный свет, я зажмурился и тотчас открыл их, потому что испугался. Я уже не понимал, где небо, где земля, и вот сейчас потеряюсь в этой темноте.
Я уже почти умирал, как она взобралась на меня, как на столб, — а я стоял как вкопанный, я ничегошеньки не делал, кроме одного-единственного движения. Теперь мне кажется, что я её даже не обнимал, только двигался взад-вперёд, а вокруг меня как будто гулял водоворот из обжигающего льда — она так и крутилась вокруг, то исчезала, то возникала опять.
Чёрт возьми, я как будто трахал весь этот невыразимо прекрасный свет!
Она не давалась в руки и этим приводила меня в бешенство, а когда я наконец схватил её, то почуял, как с меня спускают кожу — она зашипела и вцепилась всеми десятью когтями, изодрала мне плечи и спину.
Наверное, что-то я всё-таки такое сделал, потому что она начала кричать — неожиданно низким, звериным голосом. Я чуял, как колотится её сердце, быть может, тоже кричал — я тоже озверел от неё, пот лил с меня градом.
А потом вдруг из меня толчками, пульсируя, стало что-то выливаться, нутро всё палило как огнём, и она прижалась ко мне всем телом, обжигающим, напряжённым — и в тот же миг захрипела и повисла у меня на руках. А я, не удержавшись на ватных ногах, полетел куда-то вниз.
Когда я очнулся... как бы это сказать... члена у меня уже не было.
Майка
Появление в нашей жизни Романа принесло, как и всё в нашей жизни, хорошее и плохое. Ну к примеру, вся эта компьютерная хрень заработала как положено. Интернет был всегда, почта отправлялась и получалась, и почему-то совсем отпала необходимость ныть неделями, что тебе срочно надо то-то и то-то и что тебя люди ждут...
Что касается работы, стало как-то скучновато.
С другой стороны, в офисе накалялись мексиканские страсти.
Стоило Роману появиться на работе — если ничего не случалось, то он приходил ближе к вечеру, когда всем пора бы уже было собираться домой, — как компьютеры разом начинали ломаться, а корпоративный сервер атаковали монстрообразные вирусы. И всем он становился до невозможности нужен!
Мужская часть населения нервно курила в сторонке и надувала щёки, а женская половина... нда-а-а-а... состояние женской части зависело от того, насколько близко находился наш великолепный админ.
Кстати, я выяснила, что он влияет так абсолютно на всех. Даже самые бесполые тётки липли к нему. Взять хотя бы нашу непросыхающую кладовщицу... Да что там говорить! Он появлялся с неизменной улыбкой, его потрясающе щербатый рот растягивался до невероятно сексуальных ушей, его мужественные, всегда грязноватые руки с обгрызенными ногтями всегда отягощали какие-то конфеты-печенья и банки с мармеладом, он как заведённый трубил комплименты своим несмазанным басом...
Да, чёрт возьми, да! Я хотела его! И злилась оттого, что в этом я не одинока! Иной раз я одёргивала себя: да посмотри ты на него! Это же ужас! Эта неизменная майка с черепом! Дебильная щербатая ухмылка! Привычка всхохатывать замогильным смехом и уноситься, как электрическая мышь!
Ибо он ни к кому не приближался. К нему все тянулись, а он вежливым штопором выворачивался из любой атаки.
Сами собой возникли две версии: или он верный муж, или просто гомик.
То, что Роман вдовец, было известно только мне.
А второе было проверено при помощи простого теста: Генеральный вызывал его к себе в кабинетик — эту тошнотворную кабинку с котятами на стенах и розовыми плюшевыми креслами! — не реже, чем тётки. Однако даже проверки с секундомером показали, что Роман задерживался в кабинете ровно настолько, насколько требовали его трудовые обязанности.
Когда Романа не было, Шеф был несносен, суров и стервозен. Стоило прекрасному нашему админу появиться — Шеф становился невероятно мил.
Похоже, он всё-таки не гомик, думала я счастливо. И, умиляясь, смотрела, как, старательно пялясь в монитор, он татуированной рукой задумчиво скребёт яйца — и офис оглашал страдальческий стон. Ради этого любая из нас дала бы себя зататуировать с ног до головы.
Вскоре наш некогда дружный коллектив непримиримых женщин погряз в разврате и ругани. Мы следили друг за другом, наступали друг другу на пятки и паслись табунами у Романовой кабинки, накатывали волнами и отступали в бессильной злобе, нанося с собой тонны мусора — пироги, кактусы, кофе и, конечно, коньяк. Когда его не было, иная счастливица, сумев оттеснить конкуренток, падала в его кресло и получала удовольствие. Другие подстерегали её на выходе и пакостили.
Ситуация требовала немедленного разрешения и переговоров. Высокие договаривающиеся стороны встретились в курилке, а далее идея пришла сама собой. Выдвинула её прелесть какая дура из юридического отдела, Аня.
— Девушки, — сказала эта Аня, встряхивая белокурыми локонами, — будем честны перед самими собой. Следует определиться, что нам делать. Иначе мы друг друга перегрызём.
— И настанет тишина, и померкнет свет, и по всему офису будут выть гиены, — процедила я, втайне мечтая обрить ей голову. У неё было такое миленькое кукольное личико и во-о-о-т такенные формы!
— Очень, очень образно, — ответила она, изящно сщёлкивая пепельный столбик, — может, у тебя есть другие мысли?
— Нет, — честно признала я, — мысли у меня такие же, как и у всех.
Все немного подумали.
— Я так полагаю, надо его напоить, — наконец подвела итог бухгалтерша. Она выгнала двух мужей, выписывала «Практический бухгалтерский учет» и, несомненно, знала жизнь.
— И посмотреть, что будет! — радостно закончила Аня.
Я обмозговала эту мысль — не оригинально, но чертовски верно.
Таким вот нехитрым образом назрел психологический момент для тимбилдинга.
Отвисалово, на которое не надо скидываться деньгами, — что ещё способно так сплотить коллектив и расставить приоритеты!
Программа, литр-два хорошего коньяку позволят одной из нас подобраться к этому зверьку поближе. И остальные должны будут успокоиться, поскольку победит, как известно, сильнейшая.
Сказано — сделано. Менее чем через полчаса я была у Шефа на сиреневом ковре, расписывая ему необходимость разбавить производственный процесс малой долей невинного веселья. У меня на примете как раз был дом отдыха со всеми необходимыми атрибутами для неформального общения — вплоть до уединённых коттеджей в сосновом бору.
Шеф тотчас пришёл в восторг и выразил полное согласие со всем, в том числе и с ценой этого проекта.
Теперь надо было обеспечить явку.
— Полагаю, на это мероприятие должны ехать все, — солидно доложила я, внушительно взглянув на него.
— Все, абсолютно все, — подхватил Шеф, и я поняла — как женщина женщину он меня отлично понял, — и я прошу вас, Майя, написать проект соответствующего приказа... о необходимости быть... вплоть до увольнения... ну, вы сами знаете. До вечера успеете?
— Уложусь в пять минут, если вы уступите на минуточку своё место, — и не прошло и десяти минут, как я самолично обходила сотрудников и ознакамливала, не побоюсь этого слова, их с соответствующим приказом. Под роспись.
Сотрудников у нас относительно много, а есть которые разъездные или просто гулящие, поэтому, когда я добралась до Романовой берлоги, дело было к вечеру. Он занимал уютный закуток на отшибе ото всех, и у него единственного, кроме генерального, была собственная дверь, которую я и открыла с душевным трепетом.
Со времён обитания здесь моего мужа обстановка несколько изменилась. Прежней осталась только куча железяк. А появилось: пять или шесть огромных кактусов типа «тёщин стул», в углу стоял уже почти полный ящик коньяку, не считая каких-то кошмарных рамочек для фотографий и плюшевых зверей.
И ещё — там уже была Анечка. Поместив круглую задницу на стол, она сидела, болтала невообразимо длинными ногами и что-то щебетала, а Рома ковырялся отвёрткой в какой-то железяке и изредка ржал.
Анечкины коленки не без Анечкиных стараний помещались почти напротив его длинного носа. Он то и дело косился на это обтянутое сеточкой чудо природы, и ноздри у него шевелились и раздувались.
— И тут я ему и говорю, — мяукала она, — если ты, говорю, думаешь, что после этого я буду иметь с тобой... опять ты! — это уже противным голосом, адресуясь ко мне.
— Минутку внимания, господа, — официально воззвала я, отметая неорганизованные выкрики из массовки, — ознакомьтесь с приказом по персоналу.
Сначала приказ взяла Анечка. Какая бы ни была она дура, дело своё она знала: после первых прочитанных слов её бровки поползли вверх, карие глазки стали похожи на блюдца с кофе.
— Эт-т-то... это что такое? — неуверенно проговорила она. — Я же как юрист это должна того... визировать? А как я тебе это завизирую?
— А тебя никто и не просит. Можешь не ехать, — тотчас отреагировала я, не сдержав злорадной улыбочки, — и искать себе новое место работы.
— А? Нет. Почему же, я не отказываюсь, — до неё наконец дошло. — Рома, дайте мне, пожа-а-а-а-луйста, ручку!
Рома, блин! Какие фамильярности! Вот чёрт: передавая ручку, он типа нечаянно мазнул пятернёй ей по коленке. Её аккуратные круглые ушки тотчас запылали.
Будь я проклята! Так нечестно! Битва проиграна, но ведь она даже не начиналась!
Приказ украсила виза юриста и ещё одна подпись «Ознакомлена».
— Это будет просто потряса-а-а-юще! — хлопая ладошками, пропела Аня. — Правда, Рома? — подчеркнув последнее слово, она со значением зыркнула на меня.
— Э-э-э-э... прошу прощения, — раздался Ромин голос, — я вряд ли смогу в эти выходные. У меня здесь много работы.
— Вам стоило бы знать, — тотчас строго парировала я, — что генеральный директор не одобряет субботников и воскресников. Он считает, что работники должны успевать сделать всё в рабочее время...
— Ах, Рома, не будьте таким занудой! — снова замяукала Анечка. — Поедемте с нами, будет так весело! — и она змейкой соскользнула со стула и присела перед ним на корточки, так что её юбчонка, и так невеликая, уползла куда-то к чертям.
Она смотрела на него таким умоляющим взглядом, и глазки у неё были такие бархатные-бархатные, что у меня тотчас зачесались руки.
Его реакция последовала немедленно — точным пинком своего огромного ботинка он отправил своё кресло на колёсиках на безопасное расстояние, а потом полез невесть куда, будто ему срочно что-то понадобилось под столом.
— При всём уважении... — прогудел он куда-то в стену. — Вот чёрт... да нельзя мне...
— Ну отпроситесь у своей жены хотя бы на денёчек, неужели она у вас такая ревнивица? — попытка довольно неуклюжая, но чего ждать от юристки?
Рома вынырнул из-под стола и подозрительно посмотрел на меня, а я делала вид, что мне всё равно, — стояла с выжидательным видом и приказом.
— У меня нет жены, — буркнул он, перестав буравить меня бешеным глазом, — но поехать я не могу. У меня вот сервер...
Через пять минут я снова предстала перед ними со свежим приказом, подписанным шефским «паркером»: «Запретить пребывание персонала в офисе компании в выходные и праздничные дни».
— Ну тогда до встречи, — и Анюта упорхнула, предварительно подмигнув мне своими нарощенными ресницами.
— Ну так что? — холодно осведомилась я.
Он разогнулся и навис надо мной, скособочившись и стараясь поймать мой взгляд — ничего у него не получилось, потому что я была чуть ли не вполовину ниже его. Я же изо всех сил разглядывала такую интересную пряжку на его ремне... Не, правда! Что-то типа мальтийского креста. У него в ухе такой же.
Тут он легонько поддал мне под подбородок:
— А ну-ка посмотрите на меня, интриганка. Вы что такое делаете?
Я не выдержала и зажмурилась. Я не могла на него смотреть.
— Ладно, — тихо сказал Роман, — давайте сюда эту фигню, дурёха. Вы сами напросились, чёрт бы вас побрал, — и поставил подпись на обоих приказах.
Я повернулась, чтобы уйти, и тут Роман, как бы решившись, сказал:
— Понимаете, такое дело... — мне почему-то стало не по себе. Таким я его ещё ни разу не видела, с таким серьёзным лицом, без ухмылки, усталым каким-то, что ли...
Господи, как же мне хотелось прижаться к нему. Точно почувствовав это, Роман отошёл.
— Может получиться так, что в понедельник я не смогу выйти на работу, — самым обыкновенным голосом сказал он, — так я попрошу свою сестру проследить, чтобы всё было в порядке.
— А как...
— Не волнуйтесь, она отличный системщик, не хуже меня. А по деньгам мы с нею сами договоримся.
— Вы алкоголик? — с надеждой спросила я. Первый раз в жизни мне так хотелось услышать утвердительный ответ. И тотчас передо мной возник прежний Роман, который глумливо ухмылялся и хохотал, как гиена:
— Нет! Но привык пить с самого утра, ха-ха.
Роман
Я очнулся оттого, что под нос мне совали чертовски вонючую тряпку.
— Ну вот, — говорила мне знакомая медсестра, — теперь получится всё как надо, да, девочка?
Девочка?! Ни фига себе.
— Откуда же ты взялась-то, глупышка? Какие кошки тебя драли, бедненькая?
Сначала до меня не дошло. Потом я дико вылупился на неё, не понимая, что она несёт. Но я не перечил, помня, что с девушками не спорят.
— Сейчас мы с тобой рубашечку поправим, — заботливо ворковала эта стерва, залезая руками под моё одеяло.
Я дёрнулся от неё, и одеяло сползло с моей груди.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! — противным тонким голосом завизжал я, и медичка прыснула в коридор. — Бля-я-я-я-я-я!!!
У меня была потрясающая грудь — небольшая, упругая такая грудь, с нахальными вишнёвыми сосками, они и сейчас торчали к потолку, крепкие, острые, как речные камешки.
Дрожащими пальцами я ощупал это невесть откуда свалившееся на меня богатство, а потом схватился за промежность.
Члена не было и в помине. Было совсем другое.
Я соскочил с кровати и рванул к умывальнику. Вместо меня в маленьком зеркале отражалась совершенно незнакомая девка — с глазищами на пол-лица, торчащими в разные стороны патлами и худющей длинной шеей.
Наверное, я бы снова отключился, но в это время в палату вбежали фельдшер дядя Витя и медсестра, они схватили меня за руки и кинули обратно на кровать. Доктор ловко всадил мне в вену шприц — и уже через минуту мне стало всё равно.
— Ну что ты, глупенькая, — приговаривала медсестра, гладя меня по голове, — не такое случается, не так всё страшно...
Под этот нескончаемый бубнёж я наблюдал, как потолок становится зелёным и приближается ко мне, придавливает меня — я провалился в сон.
Когда я проснулся, была уже ночь. Я чувствовал себя на удивление бодро.
— Возьми себя в руки, — приказал я себе вслух и смело глянул в зеркало.
Я рехнулся, решил я, вот единственное объяснение.
Решив как следует с этим разобраться, оглядел одну свою ногу, потом другую, потом, насколько хватило шеи, рассмотрел то, что между ними.
Всё это убедило меня в одном — я был настоящей девкой. С моей, мужской точки зрения, весьма и весьма симпатичной, но это совсем не утешало.
Я улёгся обратно на кровать и стал думать, и думал, думал...
Как же это со мной случилось? Я вспомнил своё ночное приключение — и тотчас почувствовал, как потяжелело у меня внизу живота и даже, по-моему, что-то потекло. Тихонько ругаясь, постелил под себя вафельное полотенце, поёрзал на нём новой безволосой задницей и начал думать дальше.
Так вот от чего меня деда берёг, размышлял я. Он, наверное, что-то знал про меня такое... и ведь не сказал ничего, старый гад!
Но ведь я мужчина, чёрт возьми! Я совсем не хочу быть бабой, не могу! Лежать — и то неудобно: на бок повернёшься — сиськи сваливаются, а между ног постоянно творится невесть что, особенно когда подумаю о своей речной красавице.
Ну и как я жить буду с такими делами?
Мысли у меня окончательно запутались. Я решил повеситься.
Я порвал простыню, свернул жгутом и приладил её на крюк, торчащий из потолка. Взобравшись на табуретку, влез в петлю и замешкался на секунду.
В окно светила начинавшая убывать луна — и ещё в окне кто-то был. Там сидели два небритых мурла и белыми буркалами таращились на меня. У одного из полуразвалившегося рта свисал жёваный бычок.
— Ух ты, — невнятно вякнул один и полез в окно.
Я теперь был настоящим мужиком и прекрасно понимал, что будет дальше. Но, будучи мужиком внутри, снаружи-то я был девкой!
Я проворно выскочил из петли, схватил табуретку и швырнул её в окно. Попал прекрасно — раздался мокрый всхлип, за ним — невнятные вопли и приглушённый брык под окнами.
— Уроды, — сказал я и сплюнул.
Жить неожиданно стало весело, я заполз в свою девичью постельку и спокойно заснул.
Майка
В назначенный час и день все офисные халявщики были на месте — Генеральный расщедрился на шикарный автобус до самого дома отдыха. Все тётки тащили с собой немереные баулы — судя по моему собственному баулу, там была куча косметики и кружевное барахло.
У мужиков за спинами привычно звенели бутылки. Настроение у них всех — кроме Генерального, но он не в счёт, — было не блестящее.
Романа не было.
— Вы всех предупредили? — сквозь зубы процедил Шеф, как бы случайно оказываясь рядом со мной.
— Я вас не понимаю, — холодно парировала я, — у меня всё подписано, ознакомьтесь...
— Ну что, все в сборе? — с искусственным оживлением спросил он, повышая голос до фальцета.
— Да! — заорал хор мальчиков.
— Нет! — возопили девочки.
— Ну сколько можно ждать? — заныл водитель. — Кого ждём-то?
— Нас должно быть двадцать один, а здесь только двадцать.
— Да вон один дрыхнет в автобусе, — рявкнул парень, тыча в окно. — Вот ведь ёлки!
Все смущённо попёрли в автобус, а там на сплошном ряду задних сидений спал Роман. От него зверски разило коньяком.
До дома отдыха добрались без приключений — если не считать того, что Рома периодически просыпался, добирался до ближайшего кресла — в котором по какому-то странному стечению обстоятельств всегда оказывались исключительно мужчины, — и чем-то там они все занимались. В результате этого чего-то Ромины акции среди них росли прямо в геометрической прогрессии — из мужской части автобуса постоянно слышался трубный ржач, сдавленные вопли, бульканье, шуршание фантиков и звон бутылок.
— По-моему, эта скотина решил нас оставить без кавалеров, — процедил Шеф, демократично восседавший на месте, на котором обычно сидят экскурсоводы и билетёры.
И тут было сложно с ним не согласиться, потому что, когда мы наконец прибыли на место, в автобусе было только двое трезвых мужчин — Шеф и водитель.
Водитель помог нам выкинуть вещи на улицу и, завистливо цыкая зубом, глядел, как из автобуса вываливается толпа почти никудышных мужеподобных субстанций.
Автобус можно было отправлять в утиль, по крайней мере его последние ряды.
А наши-то! Дорогие спортивные костюмы заблёваны, морды счастливые и красные, а Роман — Роман-подлец был просто красавец! На нём тихо млел завхоз, нежно обнимая его за талию, и пытался ему что-то втолковать, то и дело повисая на нём и волочась, а тот только ржал и прикладывался к бутылке, уже полупустой. В другой руке он тащил единственный свой багаж — старушечью тележку, гремящую бутылками и пахнущую коньяком.
Встречные рахитики смотрели на них с уважением.
— Р-р-р-роман! — громовым басом выводил наш протодьякон — начальник охраны. — Р-Р-Р-РОМАН, вы, бля, м-м-манкируете! Не позволим! Роман! Бросьте этого п-п-пидо...
— Пардон, мдмуазели, — рычал Роман и ронял в поклоне буйную голову.
Эти потрясающие уроды, эти недобитые козлы, эти вонючие свиньи уже отдыхали вовсю, а мы, как дуры, поволоклись размещаться. Ещё вчера мы кинули жребий, нам с Анькой повезло жить в одном коттедже.
— Свинство какое! — рявкнула Аня, зашвыривая в угол баул-косметичку. — Что они себе думают! Это что, корпоратив?! Не могу поверить, что я на это подписалась.
С улицы неслось жуткое завывание — похоже, мужики пели, а Рома солировал.
Меня разобрал нервический хохот:
— Интересно, а что на это скажет Шеф?
— Вот дурища, — неприязненно отозвалась она. — Он небось уже сидит в своих апартаментах и бухает. Что у тебя нынче по программе?
— Да ничего особенного, — промямлила я, — занятия по укреплению команды, пейнтбол...
— Про пейнтбол забудь, — твёрдо заявила Анька, — если что... сама понимаешь, нам труп ни к чему.
— А укрепление команды? — тоскливо отозвалась я. — Там же тоже полный контакт...
Мы помолчали.
Анька открыла окно.
За окном стояла весна, солнышко светило, птички пели вовсю. Да ещё вокруг был прекрасный сосновый бор — настоящий, с солнечными пятнами и запахом шишечек...
— Знаешь, Майка, — вдруг сказала Аня, — а не пойти ли нам погулять? Погода-то какая... что зря времени пропадать?
— И то верно, — согласилась я мирно, подставляя лицо солнышку, — а у меня, кстати, винище есть.
— А у меня сырок плавленый.
И, переговариваясь так, мы быстренько переоделись в драные джинсы, натянули кроссовки и шапки и потихоньку спаслись задами-огородами, чтобы никого не видеть.
В лесу было невообразимо, невероятно, потрясающе хорошо! Мы ушли далеко за пределы дома отдыха, неторопливо гуляя по берегу реки — она только освободилась ото льда, чистая, золотистая, на глубине синяя-синяя.
— Знаешь, — сказала вдруг Анька, присев на корточки и опуская пальцы в воду, — никак не могу понять, что это с нами со всеми происходит. Посмотри, какая кругом красота — без нас всё так прекрасно, так правильно, а потом появляемся мы со своими пьянками, злобой, похотью...
Я ошалело уставилась на неё. Вроде бы это была та же самая Анька, дура с мочалкой вместо мозгов, с мяукающим павлиньим голосом.
— Анька, — осторожно начала я, — винца? Это пройдёт...
— Да обидно просто, Май, — серьёзно сказала она, принимая от меня бутылку, — на что мы тратим то, что нам дано, отравляем всё вокруг, потом помираем, а кто-то приходит, смотрит на какой-нибудь лопух, который вырос из твоей головы, и думает: «Какая тут красота! Как без меня тут всё прекрасно!»
— Анька! — умоляюще простонала я. — Прекрати! Что-то есть и хорошее, а?
Она хмыкнула и сделала большой глоток из бутылки:
— Н-да... может, что и есть. Только это хорошее быстро кончается, а платить за него приходится ой как дорого.
Дальше лес немного отодвигался, а речка разливалась шире — здесь она впадала в водохранилище, берега становились круче. На берег мы не пошли — ветер был холодный, — а сели под деревьями.
После Анькиных несвоевременных мыслей говорить нам как-то стало сразу не о чем. Мы молча пили вино и перекидывались тупыми шуточками, когда затрещали ветки, повеяло перегаром и на берегу показался Роман.
Голова заметно тянула его вниз, и самого его сильно штормило — так сильно, что удивительно было, как он вообще ушёл так далеко. Он подошёл к небольшому обрыву над речкой, пошатался там в нерешительности, а потом принялся раздеваться.
Его распрекрасный плащ полетел на землю, и оказалось, что тенниску наш админ где-то посеял. Мы уставились в его голую спину — сильно грязную, всю в подтёках от пота и плевков, но очень, очень неплохой формы... мне ещё показалось, что там имела место пара прыщей. Плечи у него были что надо — широкие, мускулистые. Кроме того, с неподдельным, почти эстетическим удовольствием я созерцала полное отсутствие жира на боках.
Пока мы его пожирали глазами, он приступил к следующему этапу: совершенно определённо принялся стаскивать свои кожаные штаны.
Анька издала неясный горловой звук. Что до меня, то я с самого момента его появления пребывала в трансе.
Да, его качало и кренило, его прекрасная, совершенно не админская осанка куда-то делась, плечи опали — короче, если бы он не был так свински пьян, он был бы прекрасен. А так он был просто хорош.
— Ну же, — прошипела Анька: он стоял к нам спиной уже в одних трусах, а мы чуть ли не били хвостами от нетерпения, как вдруг догадливая Анька метко швырнула бутылку, целя ему промеж лопаток.
Конечно, она промазала, но на шум он обернулся... и мы узрели...
— Чтоб я... сдохла, — заикаясь, проговорила я.
— Охереть, — еле слышно простонала она. Её глаза побелели и выкатились из орбит.
В этот момент он разбежался и сиганул с обрывчика. Раздался мощный шлёп.
— Он убьётся, — отрешённо проговорила она. — Или замёрзнет.
— Анька, — прошипела я, дёргая её за куртку, — пошли отсюда, а? Это не мужик, это сказка какая-то страшная. Кто его знает, может, он вообще не человек... Ну его, а?
— Да хоть чёрт с рогами... слушай, ты! — шёпотом заорала она, зверея. — Пропади всё пропадом, пусть это будет моя последняя хохма!
— Анька, ну Анька, — торопясь, говорила я, пытаясь быть убедительной, — ну мы же просто отдыхаем, ну просто подглядываем за купающимся мужиком, ну это же всё! Больше, честно, ничего не надо! Пей вино и сиди тихо, не сходи с ума! Ты же умница!
— Не сходи с ума?! Это ты с ума сошла! Ты не понимаешь, — она меня уже не слушала, — я ж как чувствовала... и коттедж сняла... у меня ж и ключ с собой... чёрт, месячные, как некстати... — стряхнув мои руки, она поднялась и уверенно направилась к берегу.
— Анька! — шёпотом крикнула я. — Стой!
Она даже не обернулась.
— Да он коньяку по брови налился, у вас всё равно ничего не получится! — пискнула я.
И вновь никакой реакции.
А я... о чём я думала? Я вскочила и побежала куда глаза глядят, ревя как корова. Мне было жутко обидно и страшно, но больше обидно, обидно, ОБИДНО!
Роман
На следующее утро меня посетил наш местный анискин — участковый.
— Здравствуйте, — вежливо сказал он, присаживаясь рядом с кроватью.
— Драсть, — неприветливо ответил я, памятуя, что именно он грозился меня посадить, если ещё раз подойду к его дочке. И кто ещё к кому подходил!
— Позвольте представиться — я Юрий Юлианыч, местный участковый. Позвольте узнать ваше имя-отчество?
— Римма, — брякнул я первое попавшееся имя, — Иванова.
— Иванова? — переспросил он, и я понял, что я дурак, как и все бабы.
— Ага.
— Вы часом не родня Ивановым, которые у нас живут? Рома...
— Да, — не стал упрямиться я, — я его сестра.
— Не знал, что у него сестра есть...
— А я сводная, — снова брякнул я.
— А, — он мне явно не поверил. — Как вы себя чувствуете, Римма? Ничего не беспокоит?
— Всё хорошо, спасибо.
Он немного замялся, а потом достал несколько фотографий.
— Вот что, Римма... я вижу, вы девушка крепкая. Быть может, вам известно, кто это?
Я посмотрел фотографии, и меня чуть не стошнило. Зато теперь я мог навсегда запомнить лицо моей первой женщины. Правда, вода пошла ей совсем не на пользу — она стала вся одутловатая, синяя, рыхлая какая-то.
— Её нашли на том же месте, что и вас, на том же бережку, — пояснил участковый. — Врачи сказали, у неё случился сердечный приступ или что-то вроде.
— Кто это? — просипел я.
— Пока не знаем, я думал, вы поможете... может, успели познакомиться. А вы откуда к нам?
— Хотелось в гости нагрянуть, к брату, а по дороге решил...а искупаться...
— Опасно такой красивой девушке одной по лесам ходить, — заметил участковый. — А вы знаете, где ваш брат?
— Где же? — с неподдельным интересом осведомился я.
— Да вот и мы не знаем. Пропал куда-то... Но вы не волнуйтесь, найдём! А вы пока у него в доме поживите...
Милай, знал бы ты, на что меня обрёк!
Скажу как на духу: если бы мне кто сказал, что быть бабой так муторно! Хотя что там, дедуля постоянно долдонил об этом.
Да, похоже, моё смертельное обаяние всегда со мной, какого бы я ни был пола.
Чёрт меня побери! Сортир-то у нас на улице располагался! И каждый поход на горшок напоминал... ну, это... как бы сказать... ну, короче, как идёте ночью на кухню, а там куча тараканов, только тараканы ростом с вас и всё норовят на вас налезть. Чётко описал?
У меня было всё, что полагается весьма недурной собой девке. Чёрт возьми, я сам себе нравился в зеркале — я даже сфотографировался на память. Только голос у меня остался почти такой же, как был, хриплый и глухой, но мужиков это дико возбуждало.
Они целыми днями паслись около меня, тропинка от городишка к моему дому уже больше напоминала шоссе. Хорошо ещё, что, несмотря на девичью стать, я всё-таки был посильнее, чем обычная девушка, — и потом, ростом я остался примерно таким же, а был я всегда не маленький.
С другой стороны, нельзя не сказать вот о чём: проблем с едой и питьём у меня не стало совсем. У меня всегда всё было. Мне постоянно носили подарки, выпивку, а что до эклеров и конфет, то их я до сих пор видеть не могу — так наелся. Шмотки какие-то мне постоянно дарили кружевные, и я развлекался, разглядывая их и прилаживая куда следует. С тех пор, кстати, бюстгальтеры я вскрываю одним мизинцем.
У меня не было одного — члена. Одна-единственная мысль точила меня: я хотел быть мужчиной! Хотел, хотел, и с таким хотением прожил около года.
Так, вот только не надо думать, что вы умнее меня. Я прекрасно допёр, как это сделать.
Но поймите и вы меня — не мог, не мог я лечь в постель с мужиком! При мысли об этом у меня начинались тошнота и рвота.
Зато видали бы вы, как все меня уважали! Всем, буквально всем было известно, что сестрица Ромы — да вы помните, внучок деда Иванова, который умер надысь, — такая благопристойная барышня, себя блюдёт со страшной силой, никого и никогда к себе не подпускает. Это в нашем-то городке, в нашем-то говнище...
Короче говоря, любили меня ужасно. А ведь мужиком я такой популярности не имел — тогда меня все хотели, но никто не любил.
А теперь меня все любили, и жалели, и уважали... смешно! Только из-за того, что я кому-то чего-то не давал?
Идиоты!
И вот был среди моих новых воздыхателей один хрен, который, попадись он мне в мужской шкуре, живым бы не ушёл. Это мой бывший одноклассник, скот каких мало. Такое у меня мнение было, что поимел он уже всё, до чего смог дотянуться. На женский взгляд был он красавец — высокий, даже выше меня, черноволосый, весь в мышцах, — терпеть таких скотов не могу. Кстати говоря, меня он тоже всегда терпеть не мог, но в варианте Риммы я ему понравился гораздо больше. Он от меня прямо кипятком ссал (простите меня, пожалуйста)!
Как-то раз мне пришла охота покопаться в огороде. Ковыряюсь себе — как вдруг ОН пал на меня как снег на голову и с хохотом потащил куда-то в сторону сена.
Как мило, кисло подумал я, делая вид, что покорно волочусь за ним. А он всё это время бормотал какую-то несусветную чушь: чтобы я не боялась, что любит он меня ужасно, что ничего плохого не сделает. И особенно мне понравилось про то, что он хочет от меня ребёнка (ой, не могу!).
Он оказался крутым парнем: со зверским рычанием порвал на мне всё, до чего только смог добраться, взгромоздился на меня — о Господи! — и принялся тыкать своим органом промеж ног. Меня разбирал гогот, но я сдержался. Орган у него оказался смехотворным — у меня гораздо больше.
— Радость моя, — бормотал он, проникая в святая святых, — моя радость! Да ты девушка...
И тут я лишился девственности. Хотите знать, каково это было?
Это было погано! Как они после этого ещё чем-то там занимаются?!
Он облизывал меня с ног до головы, мял грудь — честное слово, никогда бы не подумал, что то, что я делал там, на мелководье, от чего сходил с ума, до такой степени смешно. И я двигал бёдрами ему навстречу, потому что мне стало почему-то его жалко.
И в тот момент, когда — я понял — случилось то самое извержение, он вдруг захрипел, забился и умер — гораздо быстрее, чем моя первая женщина.
— Спасибо, друг, — пробормотал я и потерял сознание.
Похоронил я его с честью, можете мне поверить. А уж крест поставил такой, что и архиепископу не было бы стыдно под ним лежать — если бы тот согласился лежать на нашем странном кладбище...
Из города я бежал быстро — почему-то сразу представил, как у меня будут спрашивать, где моя сестрёнка. Надо быть совсем круглым идиотом, чтобы не связать массовый падёж населения с моей внезапной пропажей и появлением. Я прямо так и вижу нашего анискина, который с видом Господа Бога вопрошает меня: «Роман, где твоя сестрица Римма?»
Короче говоря, из городка я сбежал. Чтобы не светиться, добирался до Москвы на электричках.
Что потом... Ах да, как раз тогда я женился. Она была старая, от неё постоянно пахло духами и валидолом, но мне до этого дела не было — один раз можно и потерпеть.
Зато она была паспортистка, и во время того, как я её обхаживал, она сделала мне московскую прописку, а моей «сестре», которую в глаза не видела, только на фотографии, — паспорт. И ей же я обязан этой каморкой в Последнем переулке — бывшей то ли дворницкой, то ли конюшней, которую моя жена какими-то неправдами заполучила.
Женщина она была порядочная: долго меня проверяла и держалась на расстоянии. Первое время она постоянно говорила о том, что годится мне... сначала в бабушки... потом — в мамы... Затем она стала приносить на свидания наивкуснейшие пироги, а я ей — цветочки, которые рвал на ближайшей клумбе. За хорошее поведение я был изредка допускаем к её светлейшей ручке, унизанной перстнями — там ещё были тошнотные сиреневые камушки.
Она даже попыталась познакомить меня с какой-то своей племянницей, но тотчас прекратила все наши с нею сношения, убедившись, что всё это может выйти из-под её контроля.
— Рома, — сказала она как-то раз, взяв меня за руку, — скажите мне честно: вы хотели бы быть со мной до самой моей смерти?
— Конечно, — совершенно искренне ответил я.
В день свадьбы она развлекалась со мной, как с куклой: сама нарядила меня в костюм и начищенные ботинки, причесала и побрызгала духами. Сама она, к чести её, в белые одежды рядиться не стала — на ней был красивый бежевый костюм, и она то и дело взглядывала на меня снизу вверх... У неё было такое счастливое лицо, она смеялась искренне, запрокидывая голову, блестя брильянтовыми капельками в ушах... она не видела и не слышала ничего и никого, кроме меня. А я всячески старался сделать этот день самым счастливым днём в её жизни.
Надеюсь, мне это удалось. В таком случае мне есть что сказать в своё оправдание на Страшном суде. Она была совсем неплохая женщина, мне её жаль.
Умерла она быстро и счастливо. А я уже привычно пережил своё преображение.
Когда я пришёл в себя, на дворе стояла глубокая ночь — видите ли, пожилые невесты не имеют привычки дожидаться брачной ночи, у нас получился скорее брачный вечер... Я нацепил на себя кое-какие её шмотки и вышел на улицу.
Московская ночь встретила меня запахом горелой резины и близкого вокзала — самый лучший запах, я считаю. Я решил прогуляться по Бульварному кольцу. В такой поздний час на улицах пусто, и окна в близлежащих домах были уже тёмные и сонные.
Я шёл, дыша своей полной — в прямом смысле слова — грудью, и наслаждался жизнью. В этот момент что-то всё-таки попало мне под босую пятку — мой мужской размер стал мне слишком велик, а туфли моей покойной жены были мне маловаты, — и я присел было на корточки, как вдруг через меня буквально перекувырнулся какой-то мужик. Он перелетел через меня как через гимнастического козла, грохнулся на асфальт — и так и остался лежать.
— М-м-мать, — выругался я, видя, что он не подаёт признаков жизни, — скотина!
Нет, ну надо так дать! Что за мужики пошли, право слово. Это не насилие, это курам на смех. А время между тем поджимало, мне срочно надо было обратно в мужчины — посудите сами, если жена моя пролежит ещё пару дней, мне будет сложно пояснить, что я себе думал и где был всё это время!
Я перевернул своего мужчин ку и попытался что-то с ним сделать, похлопал по щекам, потрепал за уши — он начал подавать признаки жизни, но что-то мне подсказывало, что этот физкультурник вряд ли сможет в ближайшее время кого-то изнасиловать. Похоже, у него что-то с ногой случилось.
Матерясь про себя, я огляделся по сторонам. Вокруг никого не было.
Ну ничего, ничего, успокаивал я себя, можно попробовать ещё, не всё ещё потеряно, я что-нибудь обязательно придумаю...
Продолжая размышлять в том же духе, я направил свои голые стопы в сторону дома. Там меня ждали холодная постель и мёртвая жена, но выбора, увы, не было.
Около моей подворотни на меня напал... кто бы вы думали? Настоящий маньяк! Боже, как интересно быть женщиной! И ведь такой плюгавый, и в возрасте — правда, ему немалого веса прибавлял широченный мясницкий нож, который он ткнул мне под нос. Всё шло гладко, но этот извращенец попытался проникнуть в ещё одно святая святых — я так завопил и задёргался, что он треснул мне по скуле и оставил мою задницу в покое. Я бы его просто зашиб, но, сами понимаете, пришлось терпеть...
Никогда ещё чужая смерть не доставляла мне удовольствия — но тут я просто прыгал бы от радости, если бы не крестные муки перерождения.
Выяснилось, что не стоит мне так быстро пол менять — моё тело чувствовало себя прескверно. На месте груди, например, остались какие-то припухшие круги — как от гигантских банок, а волосы на голове долго росли какими-то кустами.
Выпинывая труп этого урода на видное место — чтобы его поскорее нашли, а то весь подъезд провоняет, да ещё, не дай бог, кто-нибудь испугается, — я с наслаждением вбил его же тесак в его мёртвую морду.
Сука! Обидеть невинную девочку!
Потом, кстати, выяснилось, что я сделал весьма и весьма доброе дело. Если вы читаете газеты, то, наверное, помните, как все они трубили про маньяка, который насиловал и убивал девчонок в подвалах и подъездах на Сретенке. Выяснилось, что это он и был, осчастливил меня своим вниманием. А гулял он так поздно потому, что возвращался с очередного изнасилования и убийства.
Только я сильно сглупил — на тесаке тогда остались отпечатки моих пальцев. Оказывается, в мужском обличье я бываю таким же тупым, как и в женском.
Хотя, конечно, ничем мне это не повредило — кто узнает, что это мои пальцы? Да и менты наверняка были одного со мной мнения — так ему и надо!
На похоронах жены я познакомился с её подругой, которая оказалась деканом в одном московском техническом вузе. Она приняла во мне такое живое участие, что уже через месяц я вовсю учился — сначала на вечернем, потом, когда мне начали присылать повестки в военкомат, перевёлся на дневное отделение.
Как и все, она была от меня в полном восторге. Но то ли технический склад ума, то ли просто наличие такового подсказали ей, что со мной лучше не связываться. Так что с нею была нежная дружба с элементами эротики — я только несколько раз поцеловал ей ручку, и один-единственный раз она меня поцеловала.
Вручение дипломов мы праздновали в шумном и весёлом ресторане, было нас толпа рыл и парочка беременных сокурсниц.
Да! Забыл сказать: то, что вуз всё-таки был технический, помогло мне целых пять лет не брать грех на душу — девчонок там было мало, а шансов получить звездюлей — много. И потом, мне надо было учиться и работать, а не плодить трупы.
На дипломах расцветали винные розы, университетские значки плавали в шампанском, морды у нас у всех были весёлые и счастливые — мне кажется, это был лучший день в моей жизни, я чувствовал себя таким же, как все, и ничегошеньки не надо было бояться. И тут заиграла медленная музыка, и объявили, что дамы приглашают кавалеров.
Я увидел, как со всех столов потянулись в мою сторону подвыпившие бабы, но она была уже рядом: её узкая ухоженная рука легла мне на плечо, и глаз уколол блеск обручального кольца...
— Роман, — произнесла она хорошо поставленным лекторским голосом, — прошу к доске...
В первый раз за пять лет рядом со мной находилась женщина, она была очень привлекательная, не красивая, но чертовски обаятельная, ухоженная, стройная, дико сексуальная, а во мне плескалось литра три вина и невесть сколько неиспользованного семени.
Сначала мы танцевали, как положено, потом она закинула мне руки на плечи, а я обнял её за талию... я помню, что на ней была строгая белая блузка, шёлковая, на ощупь очень приятная.
Я вдыхал запах её волос, а она прижималась ко мне, и я чувствовал сквозь шёлк её твёрдые соски. Она уткнулась мне в шею и тихонько, чтобы никто не видел, целовала там... и в тот момент, когда я готов был схватить её и утащить куда подальше, музыка кончилась.
Я стоял как дурак, а она выскользнула у меня из рук. «Что же вы, молодой человек? Проводите даму на место». Низ живота пылал, тяжело было ходить, но я принял приказание и чётким строевым шагом проводил её.
Торжество переросло в банальную пьянку, один за другим ребята отправлялись кто под стол, кто домой.
И тут она как-то резко засобиралась, пожелала всем всего хорошего и отправилась к такси. Я тотчас пошёл за ней — не знаю зачем. Я помог ей надеть плащ — лёгкий, серебристый, он очень шёл к её волосам — и, взяв под ручку, повёл к такси.
Оттолкнув швейцара, я отворил ей дверцу машины, но она садиться не спешила, а смотрела на меня со странным, почти экстатическим восхищением.
— Роман... — начала она. — Роман...
— Да? — переспросил я, и сердце моё запрыгало, как резвый конь.
Тут она решилась и поцеловала меня. Я подумал, что сейчас умру, — она делала это так нежно, бережно, с такой любовью, она гладила меня по лицу, я чувствовал, какие у неё ледяные пальцы... но только я попытался обнять её, как она от меня отпрянула.
— Я тебя никогда не забуду, — шепнула она.
Больше я её не видел.
Невесть как я добирался до дома. По пути ко мне привязался патруль, а потом какая-то малолетняя девчонка в немыслимых чёрных кружевных тряпках и с розовыми шнурками на кроссовках.
От патруля я кое-как отбрехался, а от девчонки избавиться было труднее — она плелась за мной по пятам и что-то ныла.
Я пришёл домой, рухнул на кровать и тотчас заснул. Было мне плохо, а во сне почудилась деканша, и я как наяву осязал то, до чего так и не удалось добраться, захлёбываясь, целовал её и рвал на ней кружевное шмотьё, как вдруг...
— ****ь! — и как ошпаренный соскочил с давешней малолетней проститутки, которая растрёпанная валялась на моей кровати в полном экстазе. Она даже глаз открыть не могла — так освинела от счастья. Брюки были по-прежнему на мне, на этой мымре всё ещё было её бельишко, и я понял, что вовремя спохватился.
— Пошла прочь! — заорал я не своим голосом, вышвыривая её из кровати за шиворот, как кошку. — Вон отсюда, дура!
— Ну куда вы меня гоните, — заныла она, и её маленькое личико скукожилось ещё больше, — куда я пойду, ночь на дворе! А вдруг меня кто-нибудь изнасилует?
— Мечтай больше, — пробормотал я, маленько успокаиваясь. Какая-то она была жалкая, как мокрый воробей. — Ладно, не реви, дурёха. Жрать хочешь?
— Хочу... — пропищала она.
— Ну а что сразу не сказала?
Задав ей корму, я спросил:
— Лет-то тебе сколько?
— Тринадцать... — невнятно пробормотала она, пожирая холодную курицу.
— В школе учиться надо, а у тебя один трах на уме! Ты ж поди девочка ещё.
— А вот и нет! — гордо ответила мелкая.
Меня чуть не стошнило. Городские нравы, мать их!
— Так, поела? — спросил я, наливая ей соку. — Теперь вали отсюда на диван, и чтобы до утра ни звука. Будешь играться — не шуми. Полезешь ко мне — убью на месте.
И даже не надейтесь! Эта дура ушла живой и невредимой — я всё-таки не сука какая-то — детей обижать.
Майка
Наутро народ подползал в ресторан только к обеду. Всем было до такой степени плохо, что ни о каком тимбилдинге речи и быть не могло. Хотя появился свежий, как майская роза, Шеф и потребовал начала мероприятия.
Сначала мне пришлось возиться с тем, чтобы всех сорганизовать на командные занятия — тряся толстыми офисными ляжками, народ бегал в пейнтбол, потом все вместе делали такую зарядочку — вы её наверняка знаете: когда один становится спиной к другому, потом спиной же падает. А тот, другой, должен его поймать.
Все маялись дурью, а мне было не по себе. Анька в коттедж так и не вернулась.
В этот самый момент бухгалтерша решила, что стокилограммовая туша начальника охраны ей на фиг не сдалась, и просто отодвинулась. Раздался грохот падающего тела — и мужчина, довольный, что его оставили наконец в покое, попытался заснуть.
— Между прочим, — поинтересовалась бухгалтерша, — а где Анюта?
— И... Роман? — с нажимом осведомился Генеральный, но вспомнил, что он прежде всего менеджер, а уже потом гомик. — Не отвлекаться!
Всё шло весело, как на похоронах, нанятый массовик-затейник орал в микрофон всякий бред, народ потихоньку начинал веселеть.
А я всё маялась. Когда совсем стало невмоготу, я потихоньку смылась. На охранном пункте я выяснила, что за последние сутки никто отсюда не уезжал.
— Из отдыхающих? — уточнила я.
— Ну а как же! Уезжали только сервисные машины — сменные ковры, прачечные. Из ваших точно никто не уезжал.
Потом я отправилась в регистратуру. Там за небольшую мзду выяснила, что на территории имеется порядка тридцати более или менее уединённых коттеджей. Рассказать, которые из них когда сняты, девчонка отказалась. И, разжившись картой территории, я прошлась по всем и стучалась в каждый.
В некоторых коттеджах меня впускали, и я наплётывала им какую-то чушь — просила ответить на пару вопросов, обещая в награду кофемолку, по-моему... или открывашку для банок? Из каких-то коттеджей меня просто послали, в каких-то приглашали выпить, где-то никого не было.
Ни Ани, ни Романа я не нашла. Была микроскопическая надежда на то, что к вечеру они всё-таки появятся — и одна-таки появилась.
Окончательно разбитая, я вернулась в свой коттедж, решив немного отдохнуть. В нём было тихо, но я тотчас обратила внимание на грязные следы в предбаннике.
— Анька! — позвала я. — Ты тут?
И заглянула в комнату.
Она была тут — лежала на диване прямо в одежде и кроссовках, рука под щёку, глаза закрыты, и, если бы не какая-то угловатость её позы, я бы подумала, что она спит.
Вспоминая об этом сейчас, я не могу понять своего спокойствия — наверное, чего-то подобного я и ожидала... помню, у меня вертелись какие-то идиотские мысли: вот чёрт, теперь затаскают по допросам, придётся с работы отпрашиваться... Бред какой, рассердилась я на себя, человек же умер!
Теперь-то мы точно узнаем, без кого на этом свете хорошо.
На всякий случай я потрогала её шею — пульса, конечно, не было и в помине, и она уже закоченела.
А ведь у неё сыну ещё десяти нет, вспомнила я, а мать не работает давно, что-то с ними теперь будет?
Я позвонила в регистратуру, объяснила, что к чему, — они сказали, что сейчас вызовут милицию.
Пока никто не пришёл, я осмотрела её внимательнее. Она выглядела, как и всегда, безупречно. Одежда в полном порядке, только немного грязная — да и то, наверное, оттого, что мы с ней сидели в кустах. На лице у неё было странное выражение — не испуг, не боль, а как будто она увидела какой-то курьёзный сон да так и умерла с удивлённым выражением на лице. Рот у неё был немного приоткрыт, и мне показалось, что оттуда идёт странный приторный запах, как будто она пила какую-то сладкую штуку типа шампанского, только очень плохого.
Одна рука, как я уже сказала, у неё была под щекой, а другая вытянута вдоль дивана — синевато-белая, окоченелая, и на ней резко выделялись тёмно-вишнёвые длинные ногти. Пара из них была обломана, и под ними показалась мне какая-то грязь. Я вытащила ватную палочку и осторожно поковырялась — это был такой малюсенький кусочек кожи, и как будто с подсохшей кровью...
Да что я вытворяю, испугалась я, её же нельзя трогать! В это время послышалось, как открылась дверь, я отпрыгнула от дивана — и так неловко отпрыгнула, что Аня с тошнотворным стуком рухнула на пол.
— Что тут такое? — спросил дядька с рацией, похоже, начальник местной охраны.
— Н-ничего... вот, — сказала я, заикаясь, тупо глядя на пол.
В Анькиных джинсах был пояс с очень красивой пряжкой — мальтийским крестом.
Роман
Я не хотел этого. Клянусь жизнью своей никчёмной, подлой, не хотел я её убивать!
Я ведь всё сделал, чтобы этого не случилось! Перво-наперво прямо с утра налился коньяку по брови. Вёл себя как свинья, чем заслужил одобрение всего мужского коллектива. Потом ругался и пел матерные частушки. По-моему, ещё плясал голым гопака на столе, но этого уже точно не помню.
Наконец оторвался ото всех и ушёл куда подальше, чтобы никого не видеть и не слышать. Я шёл и всё думал, где упаду — прямо тут или подальше. Коньяку мне было уже достаточно — по ощущениям, бутылки две назад его было точно достаточно, а сейчас уже был откровенный перебор. Голова гудела, как улей, правда, близость воды немного приводила в себя, и свежий ветерок, и воздух, пропитанный запахами сосен и ёлочек...
За много лет в городе я забыл, как может быть хорошо возле реки — не какой-то речки-вонючки, униженной гранитными блоками, кучами мусора и идиотами-рыбаками, а настоящей, хорошей речки, особенно в том месте, где она вытекает из лесу и разливается.
Я стоял на обрыве, как какой-нибудь Стенька Разин, и старался продышаться. Получалось неважно. Пока я раздевался, слышал будто какой-то глухой стук совсем рядом, — я подумал, показалось, тем более что ничего не увидел. Потом нырнул в ледяную воду.
Уф-ф-ф, вот это оттяг! Будь я нормальным человеком, я бы, может, и помер от разрыва сердца — но сердце как раз у меня отменное. Только кожа загорелась, как от огня, да весь хмель тотчас вышел.
Я плыл и думал о том, что жить всё-таки хорошо, что всё-то у меня есть и что как было бы замечательно, если бы люди от меня не умирали, а, например, лечились.
При мысли «лечились» голову у меня опять ожгло спазмом... ох как больно... Даже думать больно.
А дед мог лечить, я помню. К нему возили увечных, так оно и было — скачет какой-нибудь всю жизнь на костылях, привезут его к нам, а потом глядь — бегает как заведённый, как будто новые ноги выросли.
Ну это ерунда, конечно. Ноги дедуля вырастить не мог. Вот ежели отбить — это да, это пожалуйста. А у того, по-моему, паралич был или, там, ноги не из того места росли... Потом ещё один был, помню, — слепой, настоящий слепой, от рождения. Так дедуля его обхаживал, и тот в результате прозрел. Потом, правда, повесился — от несовершенства увиденного.
Я его понимаю, я бы тоже повесился. Только грех это большой. Если уж ты родился, если кто-то тебе жизнь дал, то надо жить. Каждая букашка, каждая гадость на этом свете для чего-то и нужна. Быть может, и я для чего-то нужен, а? Ведь столько времени сдерживаю себя и других, похоть сдерживаю — свою и чужую, соблазнов избегаю — бережёт меня Господь от греха, бережёт...
Не, не уберёг. Когда я вылез на берег, там меня уже поджидали.
Анька. Господи Боже мой, какая же она красавица! Тоненькая, лёгкая, как статуэточка фарфоровая, и какой-то ореол от её волос, спелых, золотистых, переливающихся, как солнечные лучики, и кожица такая вкусная даже на вид, похожая на персик, который я никогда в жизни не пробовал...
Ничего. Я сильный. Я справлюсь.
Не глядя на неё, я начал одеваться. С превеликим трудом натянул на мокрые ноги штаны, носки, влез в ботинки. Ремня на штанах не оказалось.
— Отдай ремень.
— Не отдам, он мне нравится, — ну, он ей на самом деле шёл, так замечательно обвивался вокруг её тонюсенькой талии (а бёдра у неё круглые, налитые, с ума сойти...). А пряжка висела как раз над тем местом, о котором не думать бы мне вовсе...
— Анька...
— Не Анька, а Анечка, — тотчас отозвалась она, — если он тебе нужен, сам возьми.
— Чего тебе надо-то? — тоскливо просипел я, стараясь не смотреть на то, как собираются складки в том месте, где сходятся ноги — я их помнил, длинные, твёрдые, гладенькие...
— К тебе можно подойти? — вдруг спросила она. Это был первый вопрос по делу.
— Нет, — тотчас ответил я, и её нижняя бледная губка поползла вперёд, обиженно так. — А если я всё-таки подойду?
— Отстанешь ты от меня?! — тявкнул я. — Отдай ремень и вали отсюда! — чёрт возьми, я бы много дал, чтобы это было сказано более уверенно. Скорее это было похоже на униженную просьбу. То, чего было достаточно для уличных подростков, было слабовато для неё.
— Ну что ты ругаешься-то? — мирно спросила она. — Ты же мокрый весь, пойдём, отогреешься. Да пойдём же! — и она потянула меня за собой, как телка, и я пошёл за ней, как телок, а она только изредка оборачивалась, точно проверяя, иду ли я.
Я пошёл.
Я не мог от неё оторваться, а она, эта гадина, прекрасно это понимала и шла, я так думаю, нарочно раскачивая бёдрами, чуть приподнималась на носочки, как будто на ней были не кроссовки, а своеобычные её туфли на высоченном каблуке, и солнцем золотило ложбинку на её шее, текущую от затылка с острыми, плотно сведёнными лопаточками...
Я вдруг почувствовал такой восторг, такое упоение от леса, речки, солнышка, от её медового, вкусного запаха, что не смог сдержаться — схватил её, развернул, прижал к себе, поцеловал...
Она застонала, отвечая на поцелуй, и голова у меня пошла было кругом, как вдруг она тихонько оттолкнула меня и серьёзно так сказала:
— Ты мне дашь наконец свой язык? Я же его не откушу.
— А? — тупо переспросил я.
— Рома, — помедлив, начала она озадаченно, — Рома, ты надо мной издеваешься?
Хороший вопрос. Я неопределённо хмыкнул.
— Рома, — очень деликатно начала Анька снова, — ты целоваться... умеешь?
Ну я вам доложу, это уже нахальство. Я схватил её за бока и бросился в атаку, орудуя языком как рапирой, но она это быстро прекратила — отскочила от меня, как коза.
— Охереть, — недоверчиво протянула она, глядя на меня как-то по-другому, — да сколько же тебе лет, маленький?
— Тридцать, по-моему, — тупо отозвался я.
— Вот это да-а-а-а... — протянула она.
Повисло какое-то странное молчание, потом она взяла меня под руку и повела:
— Что встал, пошли скорее, пока не замёрз.
В коттедже Анька прежде всего вытряхнула меня из одежды и погнала в душ. Она со мной тоже отправилась, но только ничего такого не делала, а просто тёрла меня жёсткой мочалкой под горячей водой, начищала мне бока, как боевому коню, — я же только стоял с закрытыми глазами и пересказывал ей почти всё, что рассказал до этого вам.
— Ты мне не веришь? — спросил я, когда мы уже лежали в кровати.
Она лежала рядом, опершись на локоть, и внимательно рассматривала подушку. Потом снова принялась меня целовать.
— Я думаю, ты рехнулся, — прошептала она, остановившись на минутку, — ты слишком долго был без женщины. Тебе в голову ударило.
Моя замечательная, медовая, сладкая чертовочка... милая моя! Я лежал с закрытыми глазами, и всё, что чувствовал, — её мягкие, нежные прикосновения, как она целовала меня всего, каждая моя клеточка пела от восторга, от этой её невероятной то ли ласковости, то ли жалости... страсти в этом было не больше, чем в сказке на ночь, но мне было так невероятно хорошо и приятно! И я уже почти засыпал, как вдруг почувствовал, что она добралась-таки до главного.
— Какого лешего! — всхрапнул я и тут же отключился. У неё такая маленькая кукольная мордочка, такой небольшой, аккуратный ротик — куда что поместилось? Она вытворяла чёрт знает что своими губками, своим тёплым кошачьим, шершавым язычком, и я проникал глубоко в неё, так, что чувствовал её глотку.
Она то ускоряла своё тёплое сосание, то снова замедляла, она издевалась, дразнила! Я задёргался и зарычал, так хотелось схватить её за волосы и сделать всё по-своему. Она дала мне пощёчину своей когтистой лапкой — и продолжала всё заново, то ускоряясь, то, чуя, что я готов взорваться, особым движением не давала мне этого сделать. И после бессчётного облома я взвыл:
— Я не могу больше!
Она сжалилась. Меня били корчи, я кричал как ненормальный, казалось, что все пять лет извергаются из меня, что это никогда не кончится!
И ничего.
— Вот видишь, — прошептала она, вытирая губки и прижимаясь ко мне, — ничего не случилось.
Я не смог ей ответить, лежал пустой, как мешок, и тупо смотрел в потолок.
— А можно ещё? — спросил я, когда смог снова говорить.
— Тебе не много будет, на первый-то раз? — полусонно ответила она. — И потом, я, знаешь ли, не могу. Хотя, конечно, есть ещё одно местечко...
Я не сразу понял, что это за местечко. Потом, сказать по правде, сначала испугался, что сломаю себе кое-что, так там было туго и тесно. Потом я опять отключился, потому что ничего ни о чём не мог уже думать, особенно когда Анька завыла в голос, как волчица. Ну теперь я был хозяином, то ускорял движение, то замедлял, а она корчилась подо мной, стонала и подвывала.
Мы взорвались одновременно — и опять ничего не случилось.
— Ты меня замучил, — простонала она, придя в себя. Голос у неё был уже не мяукающим, а хрипловатым: похоже, она его слегка сорвала. — Ты издеваешься...
Я как раз упивался медовой её шейкой, то и дело зарываясь носом в золотистые волосы, слизывая капельки пота с её кожицы. Она сонно отмахнулась от меня и тотчас заснула.
— Спи, радость моя, — тихонько сказал я, обнял её и уснул. Среди ночи я то и дело просыпался, прислушиваясь, дышит ли она.
«Дышит!» — радовался я и счастливый засыпал опять.
Вам, настоящим мужикам, никогда не понять, какое это счастье — спать с живой женщиной.
Ну, если честно, я её ещё парочку или троечку раз будил и заставлял повторять наши с нею упражнения. Сначала она сопротивлялась, а я говорил: «Спи, спи, я тебе не мешаю», — и, натурально, мешал ещё как!
— Господи, опять! — стонала она. — Дай же поспать бедной пьяной женщине!..
... — Ромка, милый, — плачущим голосом сказала она поутру, когда я снова начал приставать, — угомонись, прошу тебя! У меня уже всё натёрто, и сзади, и спереди!
— Милая моя, милая, ну давай ещё разочек, распоследний самый, — бормотал я, не в силах оторваться от неё.
— Слушай, я серьёзно... я не могу, — сердилась она.
— Совсем-совсем не можешь?
— Ну, — неуверенно тянула она, тая от меня, — если ты меня поласкаешь...
— А как? — со щенячьим энтузиазмом спросил я.
— О Господи, — пробормотала она, схватив меня за волосы и пригибая к себе.
Что-то вокруг происходило, время шло своим чередом, а я ничегошеньки не видел, не слышал, не ощущал — только аромат её, только её влагу, только её нарастающее, ни с чем не сравнимое удовольствие. И мне так хотелось, сказать по правде, вывернуть её наизнанку, высосать всю, опустошить, чтобы ни капли в этой бездне не осталось, чтобы она перестала сводить меня с ума.
Сквозь стук в ушах и её стоны я услыхал вдруг:
— Милый мой, иди ко мне... скорее, родной мой! — она не просила, она приказывала — и прежде чем я понял, что происходит, я уже был в ней, она забилась, раздирая меня коготками, корчилась подо мною и опять то ли выла, то ли рычала...
А моя голова рвалась сотнями ядерных взрывов, нутро полыхало адским огнём — и вот уже ледяной волной на меня накатывал дикий ужас и боль.
— Милая... маленькая моя, — скулил я и лил крокодиловы слёзы, целуя её шею, на которой уже ничего не билось, — прости меня, прости, ПОЖАЛУЙСТА!
...Пока она не окоченела, я одел её и дотащил — точнее, уже дотащила — до коттеджа.
Майка
И что интересно: что была Анька, что не было её — ну совершенно ничего не изменилось. Конечно, поставили столик с четырьмя чахлыми гвоздичками, которые она всегда терпеть не могла, понаписали какой-то трогательной чепухи. Собрали деньги её матери и сыну, выписали даже подачку. Ну вот, собственно, и всё.
Да, я забыла сказать: причину смерти определил чуть ли не первый же мент, который появился на месте происшествия, — сердечный приступ. Вот это я понимаю, расследование! Как-то я себе иначе всё это представляла. Ну конечно, может, я чего и не понимаю, но они как-то успокоились на том, что она перепила и что померла от сердца.
По поводу того, что перепила: оказывается, тётка-уборщица видела даже, как её вели в номер под руки. Кто вёл, она вспомнить не смогла.
Потом узнали, что она на самом деле с детства наблюдалась у кардиолога, выяснили наличие алкоголя в крови. У стажёра-следователя, к которому мне с переменным успехом удавалось подлизаться в процессе наших допросов, я смогла разузнать: экспертиза подтвердила, что перед смертью Анюта имела половой акт, и не один, и не только куда следует. Но поскольку следов насилия, повреждений, синяков и прочих вещей не обнаружилось, и тётки на работе с таким удовольствием рассказывали про то, какой свободный стиль жизни она вела, да ещё и алкогольный запах... короче говоря, я не всё поняла, поняла одно: про изнасилование речи не шло.
Наверное, вам интересно, рассказала ли я про сцену на бережку и про голого Романа. Да ничего я не рассказывала. Почему — не знаю. Может, потому, что я трусливая дура: что я смогу сказать, если меня спросят, например, почему я оставила их одних?
Разве подозрения мои к делу подошьёшь? А его самого? А то, что вытворяли рядом с ним все, абсолютно все женщины — которые теперь радостно рассказывали, какая покойница была шлюха? Человеческая природа, млин, к подлым её проявлениям никогда не привыкнешь...
Кстати, о природе. Точно как Роман и говорил, в понедельник на работе появилась его сестра, Римма. То есть не пришлось мне мучиться снова, искать кого-то, звонить — ведь он даже телефона её не оставил.
Она появилась сама — и оказалась очень, очень интересной особой.
Конечно, мне случалось видеть двойняшек или близнецов, в том числе и разнополых. Но эти двое были абсолютно одинаковые. Причём дело не столько во внешности, поскольку девушка она была несомненно симпатичная, пикантная такая барышня, немного, может быть, мужиковатая — но это обычное дело для девушки, у которой есть брат-близнец? — зато волосы, глаза, губки — всё со знаком качества.
Да, похоже, что так живо, как Романа, я не смогу её описать. Ну и не в этом дело. Они просто были совершенно одинаковыми.
Во-первых, сложилось у меня такое впечатление, что у них один кожаный плащ на двоих — ну это, положим, не криминал. Во-вторых, выяснилось, что у неё нет тех же зубов, что и у брата. В-третьих, вы бы слышали её голос — это же труба иерихонская! Что это она с ним сделала?
В чём-то они, конечно, были разными. Так, по сравнению с братом Римма была девушкой строгой — почти не улыбалась, разговаривала неохотно, через силу. Но если посмотреть с другой стороны, могла она просто стесняться своих зубов или голоса?
Дело своё она знала отменно — в этом тоже никакой разницы с Романом не наблюдалось.
Основное отличие было в том, что от Романа сходили с ума женщины, а от Риммы — мужчины. Ибо они все от неё обезумели.
Это было невероятное по своей силе зрелище! Эти существа, которые давно предпочитали женским ляжкам свиные рульки, эти львы онлайновых игрушек, эти бесполые барашки трансформировались в настоящих жеребцов. Римма разместилась в той же кабинке, что и Роман, и всё там осталось по-прежнему, и теперь накатывающие на этот бастион волны поменяли пол и запах.
Каждый раз, приходя на работу и ни слова не говоря, Римма собирала охапки цветов и выносила их на помойку. Подаренные ей конфеты громоздились горами на общем чайном столе — она не ела конфет. Вызовы не по делу она игнорировала — в этом тоже была большая разница между нею и Романом: тот никогда не отказывался прийти посмотреть на какую-нибудь тупую компьютерную проблему. Общество женщин ему объективно нравилось больше, чем Римме — общество мужчин.
Она молча занималась своим делом, отрываясь от работы только чтобы налить себе кофе. Ничего другого она не пила. Было такое впечатление, что она пребывает в каком-то трансе. Это впечатление усугублялось тем, что носила она исключительно чёрную одежду — впрочем, кое-какие вещи были очень даже ничего, например чёрная кожаная юбка. Увидев её в первый раз, я даже облизнулась.
Я как-то попыталась выяснить у неё, когда ожидать Романа обратно, но она ответила неопределённо.
— А что с ним такое? — осторожно спросила я.
— Ему пришлось ненадолго отъехать, — неприветливо буркнула она, и я невольно хмыкнула: какой классный у неё всё-таки баритон!
— Вы, простите, ещё где-то работаете?
— А вас, собственно, почему это интересует? — огрызнулась она.
Я тут же пришла в себя: открытое хамство меня всегда как-то успокаивало.
— А собственно, потому, что на этой должности у нас работает совершенно другой человек, пусть даже и с такой же фамилией. Вы понимаете, я, вообще-то, не имею права допускать такой замены. И если Шеф об этом узнает...
Надо сказать, что со времени нашего не особо удачного корпоратива Генеральный был несколько скорбен животом и на работе пока не появлялся. А тут появился — как нельзя некстати, поскольку у меня ещё не было версии, где пропадает его любимый системный администратор.
Тут у меня зазвонил телефон.
— Майя, — сказал Генеральный, — пригласите-ка ко мне Романа. Мой ноутбук отказывается грузиться.
А ведь его ждёт пренеприятнейший сюрприз, злорадно думала я.
— Ну-с, Римма, нас требует генеральный директор. Пройдёмте, что ли?
Честно сказать, я ожидала от неё более живой реакции на этот розовенький кабинетик, но она вообще оказалась особой неэмоциональной. Никакой реакции не последовало.
Шеф с его розовой рубашкой и платком вместо галстука тоже её, очевидно, не впечатлил. Она небрежно кивнула в качестве приветствия, проследовала за стол, уселась на розоватое кресло, положив одну длинную колоритную ногу в чёрном чулке на другую такую же ногу, и принялась исполнять на директорском ноуте Шестую героическую симфонию.
— Это кто такая? — просипел Шеф, глядя на неё шальными глазами. Похоже, его нежную душу насмерть ранили эти повадки, а может, вопиющая невежливость.
— Это... как бы вам сказать... это, Владимир Геннадьевич... — мямлила я, понимая, что сейчас меня будут бить, а потом выгонят.
— Это, Владимир Геннадьевич, ваш системный администратор, — донеслось с розового креслица. — Звать её Римма, она временно заменяет своего родного брата Романа, который сейчас по семейным обстоятельствам отъехал, но скоро обязательно вернётся.
Шеф открыл рот широко-прешироко, как будто у него намечался микроинфаркт, а я мысленно возблагодарила Господа и Римму, которая снова как ни в чём не бывало погрузилась в рабочий транс.
Шеф уставился на меня, но я, видимо, уже заразилась от Риммы какой-то непробиваемой мужиковатой самоуверенностью.
— Что? — нахально, с вызовом вопросила я, глядя на него в упор. — Это Римма, сестра Романа, системный администратор...
— Это я понял! Почему у вас вместо штатного работника работает какая-то... такая... — он явно затруднялся подобрать правильное слово.
Я замешкалась, но из розового кресла снова подоспела подмога.
— А вам шашечки или ехать? Вам кого, Романа или работающие компьютеры? — протянула Римма, бросив на Шефа косой взгляд. Ресницы у неё были что надо.
— Мне? Мне, это... компьютеры, конечно, но...
— У нас с ним фамилия одинаковая, инициалы тоже, и я умею подписываться за него, — она как будто излагала хорошо знакомый и порядком надоевший ей урок. — Если вас беспокоит трудинспекция, то не заморачивайтесь. В крайнем случае, — тут она издала какой-то особо неприятный горловой смешок, — я переоденусь в него, никто и не поймёт. Вы же видите, мы одинаковые.
Почти минуту он молчал — судя по всему, до Шефа этот аспект как-то не доходил.
Он по-новому поглядел на Римму, а потом вынес вердикт:
— А ведь верно!
Ах, какой он такой непосредственный, увлекающийся, прямо вылитый Волк из «Ну, погоди!».
— А вы, Майя, можете идти, вам наверняка есть чем заняться, — неожиданно заявил он.
Вот это номер, думала я, отправляясь на рабочее место. Заняться мне было чем, даже много чем было мне заняться, но я сидела и не занималась, потому что не могла заниматься, потому что все мысли мои были там, на берегу неизвестной речки...
Что случилось, когда я ушла?
Почему Аня умерла?
Где Роман?
Знает ли Римма об этом хоть что-нибудь?
Ну почему, почему я оставила Аню одну?!
Ну, тут ты не глупи, сказал мне внутренний голос, что бы ты сделала, пожертвовала собой ради её спасения? Какой он всё-таки ехидный бывает иногда, этот внутренний голос...
Роман
Да вы, наверное, думаете, что после её смерти что-то перевернулось во мне, что-то оборвалось-поменялось? Что ж, так оно и было — до тех пор, пока я пробирался к шоссе, долго брёл до станции, срываясь с обочины, чтобы никто меня не увидел. Когда надо спасать свою шкуру, времени подумать о шкуре других не остаётся.
В конце концов, разве я ви новат, что я такой? Я ведь её предупреждал. Я всё сделал, как надо. Она, может быть, сама того и хотела!
Это умереть-то хотела? Ну... не умереть. Но меня-то она хотела? И она меня получила.
Ой, ну перестань. Прямо такое ты сокровище, что ради тебя умереть не жалко.
Беда в том, что все они повернулись на сексе, думал я уже в электричке. Может, в том и дело? Может, сам по себе я появился на свет, чтобы люди наконец поняли, что есть вещи понужнее, посерьёзнее?
«Например?» — насмешливо прогудело у меня в голове.
Ну, не знаю... работа... любовь к ближнему... друзья...
Ой, я не могу! Из всего перечисленного у тебя только и есть, что работа, — а может, и её нету? Ведь работает твой, спаси господи, брат Рома, а ты, в общем-то, можешь и гулять... да, так из всего этого только работа у тебя и есть. А более у тебя ничего нету, а почему?
Потому, что с тобой смертельно опасно трахаться, честно признался я. Потому, что ни один человек не может переспать с тобой безнаказанно.
Вот так! Выводы были чёткие и конкретные, я даже обрадовался. Понимаете, я всё-таки инженер, мне нужны чётко поставленные задачи и полный порядок в мозгах.
И задачи я предпочитаю решать те, которые возникают у меня здесь и сейчас, а не где-то в далёкой перспективе, до которой я, быть может, и не доживу вовсе.
Так что мы имеем? Что нам делать?
В отчаянии полагается пить или молиться. Пить я больше не могу. Как по заказу, в окне электрички пронеслись стены монастыря — я громко хмыкнул. Ну вот это уж дудки. Я не собираюсь загружать вас своими мыслями по этому поводу. Если хотите знать, до меня им всем далеко. Ну, может быть, я не умею так здорово носить чёрные шмотки (хотя с этим можно и поспорить).
Зато как я умею обалденно, просто профессионально врать другим! Это себе я вру не очень-то как... можно сказать, что совсем никак. А вот другим вру с огоньком, красиво!
Ну зачем, спрашивается, я делаю такое умное лицо, когда надо всего-навсего перезагрузить компьютер? Почему я не могу его просто перезагрузить? Но ведь без всего этого шаманства сразу станет ясно, что вся моя работа не стоит выеденного яйца.
А как компетентно я выгляжу, когда ползаю под столами, собирая пыль и дохлых мух! Когда я там, я всегда считаю про себя, чтобы, не дай бог, не вылезти раньше времени — у меня есть своя система: сначала я считаю до пятидесяти, потом до ста, потом до двадцати пяти.
Как я многозначительно хмыкаю, слушая невнятное детское лепетание о том, что «я только нажала, а оно как выпрыгнет...», как добродушно я прощаю всем вокруг свои собственные недоделки, как деликатно не замечаю истерик, которые мне закатывают! Если я хоть раз приду на работу вовремя, то кто мне поверит, что я всю ночь ломал голову над важной технической проблемой — и теперь пришёл всех спасать со сломанной головой.
До святого подвижника мне, может, и далеко, зато когда я вылезаю из-под стола, закончив процесс «тягания кабелей», на меня смотрят с немым обожанием, вожделением, в крайнем случае, восхищением! И когда я прихожу наконец в офис, мне в едином порыве поют «Слава богу, ты пришёл!».
Так, я смотрю, шутка не удалась. Ну извините.
Я вообще злобный, а когда становлюсь женщиной, прямо сатанею на глазах. Тем более сейчас, в электричке, наполненной зверовидными братьями по разуму, от которых несёт утренним пивом и мочой.
Да, наверное, я сейчас как девочка-бомж, но вы, вот вы, мадам, посмотрите на себя! Ведь то, что вы видите сейчас в зеркале, сильно отличается от того, что в этом зеркале можно увидеть с утра! Три пуда косметики, застывшая гримаса на лице — сами не лучше! И потом, попробуйте после пятилетнего перерыва вести себя как женщина, попробуйте! А потом скажете, каково это!
Сперва я попытался сесть так, как сидел всегда — растолкав ноги по углам. Тотчас промеж них попытался пристроиться какой-то хмырь, которому всего вагона электрички показалось мало. Пришлось свои конечности связать дамским бантиком.
Тогда хмырь попытался выяснить, сколько мне лет и не хочу ли я подзаработать. Я оглядел его потную рожу с очками на носу, отглаженный воротничок и светлую шляпку и послал хмыря к чёрту. А он ещё и обиделся, мурло: вы, говорит, мадмуазель, очень невежливая девушка!
Я вот только одного понять не могу — как девки всё это терпят! Ведь никудышный совсем шпак, сморчок помойный, а ведь туда же... и что смешно, весь вагон, точнее, вся дамская его половина смотрела на меня с каким-то невольным уважением и завистью, о как!
Кое-как добрался я наконец до дому, а до этого, правда, пришлось испытать ещё парочку шоков — вы пробовали когда-нибудь купить одежду, если она ещё на вас не надета? Эти дуры-продавщицы тоже молодцы — если бы у меня уже была нормальная одежда, стал бы я заходить в ваш долбанный шанхай! Короче говоря, из обычного магазина меня попёрли, зато в подвале, увешанном кожаными портками, камуфляжными штанами и прочим андеграундом, приняли как родную.
Деньги, по счастью, у меня с собой были, поэтому экипировался по полной программе. Когда продавщица и я маленько притомились, из грязных зеркал на нас смотрела нехилая такая девица в кожаной юбке, высоченных садомазоботинках и кружевном балахоне.
— Ну и зашибись, — восхищённо протянула продавщица, — село как надо. Завидую тебе, подруга, задницы у тебя вообще нет! Что хочешь сядет куда надо...
Ха, оказывается, они считают, что отсутствие задницы — это плюс. Интересно. А по мне, так совсем наоборот.
Я прикупил себе ещё кожаные портки и жилеточку — чем-то же надо было прикрывать свои новые формы. От себя же деваха презентовала мне классные тёмные очки, да ещё хлопнула меня по отсутствующей заднице, присовокупив заходить почаще — похоже, она всё-таки оказалась лесбиянкой.
Домой я добрался уже без приключений, выпил коньяку и рухнул спать. Наутро надо было идти на работу.
Майка
Вообще, очень интересная эта парочка — Роман и Римма, я имею в виду. Я вам даже больше скажу: чтобы проверить свой параноидальный бред, я залезла в личную карточку по учёту кадров, которую заполнял Роман.
Так оно и есть: в графе «Состав семьи» не было никого.
Не зная ещё, зачем я всё это делаю, полезла изучать ксерокопию его паспорта.
Как я уже знала, дни рождения у нас совпадали. Родился он ровно на год раньше меня, 18 ноября 1977 года, в городке, про который даже в Интернете ничего не нашлось, — какие-то Верхние Камыши.
Его покойная жена была на тридцать два года его старше — но такое тоже возможно.
Изучение трудовой книжки тоже ничего особо не дало — конечно, мест работы было много, но, если сказать честно, у меня их побольше...
Тут раздались дикие вопли и беготня. Оказалось, что из бухгалтерии сбежал хомяк Сальдо — он у них давно там жил, неосторожно кем-то подаренный. И теперь все с жутким хохотом его ловили, а он бегал как оглоушенный, в экстазе гадя где попало, пока наконец со всей дури не врезался в ботинок. И у него наверняка случилось сотрясение мозга, поскольку о такой ботинок и человек может себе всё отбить.
Римма, которая, оказывается, только-только вышла из директорского кабинета, подняла пострадавшего, погладила его по больной голове и передала законным владельцам.
«Ты-то мне и нужна», — обрадовалась я.
— Римма, у вас паспорт с собой?
— Конечно. Вам срочно? — она выдала мне паспорт, и я для вида отсняла себе копии всех заполненных страниц.
Фамилия и отчество у них были одинаковыми: Ромина сестрица всё ещё пребывала в девках. Родилась она там же и тогда же. Ничего интересного — кроме полного отсутствия штампа о регистрации, проще говоря, прописки.
Девушка Римма была бомжом.
Любопытная семейка! Брат не прописывает у себя сестру — это ещё можно понять. Но почему он не признаёт, что она у него вообще есть?
А не спросить ли его самого, подумала я и набрала его домашний номер. Никто не ответил. Тогда я набрала мобильный. Трубку взяла Римма:
— Да?
Я тотчас дала отбой, надеясь, что моего номера у них нет. Неудобно как-то, получается, что я их проверяю. Но ведь так оно и есть!
Тут как раз пришёл час обеда. Я не стала долго раздумывать и решила смотаться на Сретенку, благо не так далеко, успею. Тем более голодать, говорят, полезно.
На самом деле никакого особняка по адресу Последний переулок, дом два, строение два-нэ не было — был такой странный пенал, пристроенный к старому дому, похожий скорее на дворницкую, но это была не дворницкая, поскольку дворничиха — сухонькая таджичка копошилась рядом, начищая и без того блестящий весенний тротуар.
Увидев меня и мой офисный костюм, она тотчас разогнулась и спросила:
— Вы по поводу уборки двора? — по-русски она говорила чисто, акцент был совсем незаметным. — Проверка?
— Ну что вы, — ответила я, искренне жалея, что она работает не в моём дворе. — Проверять тут нечего, у вас так чисто! Скажите, пожалуйста, вы живёте в этом доме? — и я показала на дворницкую.
— Нет, в этом, — она указала на старый дом.
— Давно, наверное, живёте? Так хорошо по-русски говорите!
— Давно, десять лет.
— Скажите, а кто живёт в этой конурке?
Дворничиха поведала, что, когда она только приехала в Москву, в этой конурке жила немолодая женщина, которая вышла замуж за молодого мужчину, а потом тотчас умерла.
— Ну надо же, — пробормотала я, — от счастья, надо полагать...
— Нет, от сердца, — поправила она меня.
Вот это да!
— А мужчина, наверное, и до сих пор тут живёт?
— Да, живёт до сих пор, точнее, жил до сих пор, а теперь тут живёт его сестра, говорит — приехала погостить. Самого его не видно с тех пор, как она приехала.
— Спасибо, до свидания, — сказала я ей и повернулась, чтобы уходить, а дворничиха сказала мне вслед:
— Ты если целой остаться хочешь, не лезь к нему.
— Что?
— Что слышала, дочка, — невозмутимо отозвалась она. — Плохой он человек, этот Рома.
С обеда я пришла вовремя. По дороге я заскочила в аптеку и прикупила себе успокоительного — офисный невроз, говорят, классно снимает!
Роман
Ну это, я доложу вам... это ни в какие уже ворота!
Директорский ноутбук был в полном порядке — это было видно самым невооружённым взглядом. На всякий случай я его протестировал, кое-что подделал, чтобы была полная иллюзия того, как я круто справляюсь со своими обязанностями. В это время я не заметил, как директор отослал Майку, а сам принялся кормить свою мерзкую канарейку. Эта зверь меня из себя выводила.
Так же, как и весь этот кабинетик, ночной кошмар нерождённого идиота... сиреневатый ковролин, вечно закрытые жалюзи, доска для докладов, длинный стол буквой «П», розоватое креслице... ну то, что с этим мужиком что-то было не так, я давно понял. Он закончил со своей птицей и начал ковырять ногти, а потом принялся их подпиливать — наука, которую я никак не мог освоить и звуки которой выводили меня из себя. Я терпел-терпел, а потом всё-таки не выдержал:
— Прекратите!
Он чуть не помер от удивления:
— Что?
— Я говорю: прекратите заниматься маникюром.
— Вы с ума сошли, девушка? — холодно осведомился он.
— Я-то как раз в полном уме. Я-то при вас не бреюсь... — и тотчас поправился: — И чулки не штопаю...
И я снова уставился в монитор, не обращая внимания на то, как он тотчас вскипел, как электрочайник, а потом вдруг расхихикался, как мешок со смехом:
— Да вы нахалка, я посмотрю. Конечно, девушкам всё можно, тем более таким красивым. Но, позвольте вам заметить, — задушевно закончил он, — что это может очень повредить вашей дальнейшей карьере...
— Ну вот это как раз вас не касается. И откуда вы знаете, как я представляю себе мою карьеру?
Знаете, я просто обожаю работать внештатником!
— Римма, а вы очень умная девушка, — вынес он вердикт. — Что вы заканчивали?
— Ничего.
— Ну тогда, наверное, у вас богатая практика, — и тут он совершил что-то несусветное, а именно: зашёл с тылу и возложил лапы мне на грудь. Не помню всех моих манёвров, но я изо всей силы треснул кулаком по его бритой физиономии. И так я его хорошо закрутил — как веретено! Он свалился на ковролин.
А поскольку тестирование на ноуте ещё не закончилось, я уселся обратно в креслице. И чтобы хозяин-барин больше мне не мешался, я придавил его легонько ботинком — и это, по-моему, ему даже понравилось.
Когда процесс уже заканчивался, я почуял под каблуком какое-то шевеление.
— Слушай, урод, — стараясь говорить потише (директор как-никак!), я легонько пнул его под ребро. — Если ты ещё раз что-то вроде того затеешь, я никому жаловаться не буду. Будь со мной поласковее. Я девушка хрупкая, ранимая, могу и руки оторвать, понял?
Он пропищал что-то невнятное, и я так понял, что он согласен с такой программой. С тем я из кабинета и вышел.
В коридоре на меня вынесло какого-то блудного хомяка и Майку-кадровичку, которая тотчас потребовала у меня паспорт и куда-то унеслась. Она такая забавная девчонка, похоже, что у неё в жилах течёт чистый кофе.
Вот и сейчас: вместо того чтобы насиживать офисную задницу, она куда-то ускакала гулять. Её не было весь обед, а когда пришла, я угостил её бутербродом — я помню, она любит сырокопчёную колбасу.
Краем глаза я увидел, как директор бочком пробирается к туалету, а под глазом у него потрясающий по своей выразительности фингал. Спокойная, как седуксен, Майка сонно-заинтересованно покосилась на меня.
— Похоже, мой брат только что потерял работу, — равнодушно заметил я, скармливая ей ещё один бутерброд.
— Да? — так же равнодушно осведомилась она. — А что, собственно... — и в этот момент как нельзя кстати зазвонил будильник на моём телефоне. Я с деловым видом поднял палец, прося тишины, и нежно сказал в микрофон:
— Да, Рома? Как у тебя дела?
Вместо того чтобы привычно маяться, Майка меланхолично жевала бутерброд.
— Как ты там, Рома, надолго? — продолжал я, немного обижаясь на её равнодушие. — А то вот Майя волнуется... Ах да, вот оно что! А что говорит доктор, Рома? — и я удалился от неё, чтобы не искушать судьбу.
Я ещё немного поговорил с мобильником, а потом отправился на своё место, бросив небрежно: «Кстати, Майя, вам привет. От Ромы». Она не ответила.
Почему-то мне совсем не понравилось то, как она себя ведёт. Была она какая-то чрезмерно равнодушная к судьбе своего некогда драгоценного админа. О женщины!
Я решил поработать и даже сделал уже пару выстрелов, как в мою кабинку постучались.
За дверью стоял — кто бы вы думали? Правильно, Шеф.
Помирать, так с музыкой, подумал я и пошёл в решительную атаку:
— Что вам угодно?
Он немного помялся, а потом попытался улыбнуться. Это далось ему нелегко, поскольку любое лицевое движение доставляло ему неудобства. Ручка у меня весьма тяжёлая.
— Римма, — прочирикал он, — понимаете... вы должны меня простить.
— А? — я чуть не рухнул со стула. — Я — вас?
— Да, вы понимаете, как правило, я себе такого обычно не позволяю... — кто бы сомневался, ага! Для него возложить руки на женскую конечность наверняка то же самое, что мне взять жабу в рот. — Вы не обижайтесь, ладно? Я прошу вас простить меня.
— А что, собственно, произошло? — холодно осведомился я. — Вы не сделали ничего такого, за что настоящий мужчина должен извиняться. Вы просто полапали деваху, а ей должно льстить внимание такого видного доминирующего самца!
Он дёргался и хрипел, а я с превеликим удовольствием продолжал экзекуцию:
— Что бы сказала ваша мать, если бы узнала, как именно вы себя ведёте с людьми, пусть они и носят юбки вместо брюк? А вы, чёрт бы вас побрал, идите в кабак и под пиво расскажите таким же орангутангам, как вы оттрахали настоящего инженера. Я вам разрешаю!
— Я не пью пиво! — пискнул он.
— Ну тогда под водку! — пафосно продолжил я. — Вы так себе представляете мужскую миссию на этом свете, слизняк?
Он смотрел на меня полными слёз глазками, теребя конец своего нашейного платочка.
— А если я была бы вашим штатным сотрудником, робким и затурканным, полностью зависящим от ваших причуд?
— Это вам Роман рассказал? — подозрительно осведомился Шеф, на миг превращаясь в самого себя. — Кстати, где он?
— Вас не касается, что мне рассказывал Роман, — срезал я его. — И вам, чёрт возьми, придётся самому с ним разбираться, когда я расскажу про ваши художества!
— Я прошу вас... — при упоминании о Романе он опять как-то задёргался.
— Если вы закончили, то попрошу вас удалиться, — и я отпустил его царственным жестом. — Вы мне мешаете.
Раздавленный и оглушённый, он пополз догнивать в свой кабинетик, а я гордо принялся рубить мясцо, ожидая приказа об увольнении.
Приказа не последовало — ни сегодня, ни назавтра, ни напослезавтра.
Теперь, каждый раз приходя на работу, я обнаруживал на своей клавиатуре безупречно свежую ярко-красную розу.
«А он ничего», — подумал я, шикарно вдыхая её несуществующий запах.
Майка
Послушайте, это был просто атас, просто атас, это говорю вам я, настоящий кадровик, работающий в этой корпорации монстров уже три года.
Шеф влюбился, не иначе! Во-первых, он потребовал от секретарши, чтобы она записала его в какую-то пафосную качалку — ну, фитнес-центр. Во-вторых, он напрочь поменял имидж. Он изгнал из своего гардероба розовенькие рубашки и джинсы со стразами. Он закупился крутыми костюмами от Хьюго Босс — такая классная штука, среднее между эсэсовской формой и костюмами для садомазохистских игрищ. В-третьих, он сделал ремонт в кабинетике, причём для этого приволок откуда-то брутального дизайнера, крутого мужика в блестючей рубашке, пенсне на самоварной физиономии и серебристых кроссовках. По старой привычке шеф попытался даже с ним заигрывать, но мимо случилась Римма — и его как отрезало. Зато дизайнер долго увивался вокруг неё, пытаясь уломать её на какой-то, как он выражался, «совместный креатив».
Она даже отвлекаться на него не стала: как раз что-то куда-то рухнуло, чья-то «мать» умерла, и Римма в лучших семейных традициях Ивановых ползала под столами.
Она на секундочку только вынырнула и деловито сунула дизайнеру в руку десять евро: «На, дизайнер, купи себе тапки получше», — и снова унырнула. Я бы лучше оценила эту штуку, но снова наглоталась успокоительных. Мне и без этого было хорошо.
Так вот, про Шефа. У него появилась привычка всё делать самому — он даже сам себе варил кофе и делал ксерокопии. Он теперь ходил и рассыпал всем комплименты. Если, не дай бог, кто-то из дам собирался поднять тяжесть — чтобы достать нужную бумагу или треснуть кого по голове, — Шеф был тут как тут и с милой улыбкой подставлял своё неуклонно накачиваемое плечо. За каких-то пару месяцев его стало прямо-таки не узнать.
Женщины сначала испугались, думая, что такая перемена погоды предвещает скорую бурю — с осуждёнными на смерть и безнадёжными больными обычно всегда обращаются крайне предупредительно. Потом одна за другой начали умиляться и умилялись до тех пор, пока не привыкли.
Что до Риммы, то она была холодна и непреклонна. Снежная королева, которая дала Каю задание построить из трёх букв слово «Вечность».
Наши тётки возненавидели её почти как Аню. Это было и понятно: стоило Римме прийти в контору, мужская работа вставала. Никто, совершенно никто не мог сосредоточиться, охранники забывали оформлять пропуска, завхоз — менять туалетные ёршики, прочие менеджеры — охаживать неосторожных клиентов, ну и так далее. Одним движением изогнутой брови Римма воздвигала и разрушала замки, карала и миловала, награждала и наказывала. Всё было бы прекрасно, если бы ещё при этом у неё хватало мозгов казаться дурой — так нет! Язык у неё был весьма острый, реакция молниеносной, а серого вещества хватило бы на двоих — если только у них будут небольшие головы.
Впрочем, если не считать эти странности, Римма была вполне милой особой. Я пытаюсь быть объективной, поймите...
Но да, да, ДА! Она мне НЕ нравилась!
Роман
Долго, интересно, я ещё продержу оборону, с такими наскоками? Сегодня с утра я обнаружил в своём столе подвеску с брильянтом — ничего себе, только она абсолютно не подходила к моему стилю.
Пришлось вернуть — с надлежащими заклинаниями, само собой. Терапия подавления мужского «я», кстати, прекрасно работала — он чуть не расплакался. Похоже, я ему и впрямь глянулась, размышлял я, разглядывая свою личность в крошечное зеркальце. Как это они себя в нём видят? У меня вот в нём только один глаз помещается...
И вообще! Я заметил, что со времени моего последнего девичества я то ли похорошел, то ли приобрёл особый какой-то городской лоск, а может, мои беспечные замашки, приобретённые за пять лет в университете, придали мне такого неземного шарму, что неподготовленного мужчину валит с ног.
Не знаю. Повосхищавшись собой, я всегда возвращался мыслями к другому вопросу. Ну хорошо, сейчас мне всего-то тридцать, я молода и хороша собой. Пока я, извините, никому ничего не даю, быть может, что-то будет перепадать и мне.
А что я потом буду делать, когда повзрослею? Что ждёт меня потом, когда грудь обвиснет, а немое обожание станет совсем бескорыстным? Ведь, рано или поздно, всем наверняка надоест вокруг меня топтаться, так?
Оба-на! От таких мыслей я просто офонарел. Это что ж, в женщинах я начинаю думать о будущем? Нехило, нехило!
(Чёрт возьми, что-то живот побаливает вот уже вторые сутки. А что если у меня рак матки? Интересно, где это — матка?)
Ну а что бы ты сделал, если бы был настоящей женщиной? А я-то откуда знаю? Тут требовалось серьёзно пошевелить мозгами, а как раз мозги-то у меня остались в мужской шкуре.
Выйдя налить себе кофейку, я обнаружил две важные вещи: кофе почти кончился, а время позднее.
Ничего не поделаешь, придётся идти в магазин — мужики все разошлись по домам, и послать некого.
У подъезда меня поджидал Шеф в своём шикарном авто — совсем недавно он поменял свой весёленький красный «Мустанг» на респектабельный серый «мерседес» и постоянно пытался меня подвезти. Я, само собой, постоянно отказывался, небрежно говоря: «Да мне недалеко». И с неподдельным удовольствием наблюдал, как зеленеет этот ничтожный обитатель окраин.
Я чинно шёл по тротуару, «мерс» медленно катился рядом, и Шеф тоскливо таращился сквозь опущенное стекло на меня и мои нейлоновые конечности. Вся улица смотрела на меня с уважением и завистью.
— Римма, — завёл он проникновенно, — Римма, ну куда же вы постоянно убегаете? Честное слово, я совершенно не понимаю вашего ко мне отношения. Вы замужем?
Я не удостоил его ответом.
— Неужели вам так трудно ответить? Почему вы надо мной так издеваетесь? Вы настоящая женщина, — горько произнёс Шеф и, наступив на акселератор, улетел вдаль.
Прикупив кофе, я вернулся в офис. Там уже не осталось никого — только Майка полуспала за монитором, дорисовывая какой-то отчёт.
— Хотите кофе? — спросил я её.
— Не-а, — сонно ответила она, — спасибо, я больше не могу.
Интересно, как она себя довела до такой жизни, размышлял я, разглядывая её красные глаза, развалившуюся причёску и скучный костюм. Ведь наверняка она когда-то была не хуже меня, у неё, как говорят, был муж, которого она любила, они вместе ходили на работу и с работы, обнимались и целовались по дороге... Что-то там ночами вытворяли... Тут я вспомнил Аньку и поёжился.
Наверное, когда она выходила замуж, у неё была белая фата. Вероятно, она о чём-то таком мечтала — таком, о чём у них принято мечтать. А на что она теперь похожа? Загнанная лошадка, кошка разведённая!
От жалости к ней у меня защипало в глазах. Честное слово, я чуть не расплакался.
И тут в самый неподходящий момент что-то вдруг начало дико резать между ног, потом боль полоснула меня по низу живота, из меня как будто что-то начало сочиться. Такое впечатление, что у меня там нож острый! От неожиданности я схватился за живот и согнулся вдвое.
— Что это с тобой? — спросила Майка, которая сидела себе, пригорюнившись, и спала наяву.
— Я... я не знаю, — чуть не плача, ответил я. Мне было так обидно! Что бы ей сейчас не подскочить до потолка, не заохать, не кинуться ко мне с аспирином и утешениями!
Мне так плохо, так больно!
Врача мне, врача! Наверное, у меня метастазы уже пошли!
— У тебя месячные, что ли? — сонно спросила она. — У тебя с собой есть?
— Что? — всхлипнул я.
— Ну что-нибудь, не знаю...
— Не знаю!
— Господи, ну ты даёшь, — поковырявшись в сумке, она меланхолично шваркнула на столешницу какую-то квадратную штуку в розовой упаковке. Похоже на упаковку бинта, попавшую под трактор.
— Что... это?
Тут, похоже, даже Майка проснулась. По крайней мере, мне так показалось.
— Ну мать, это, доложу тебе... ну что стоишь! Пошли, а то тут сейчас кровищи будет, как на мясокомбинате, — и она пинками погнала меня в туалет.
Через пять минут я почти лежал на столе и меня выворачивало от нечеловеческой боли. Между ногами у меня помещалась прокладка, которая скрипела при каждом движении и действовала на нервы, и так никудышные. Кажется, если бы в меня воткнули нож, было бы не так больно. Всё нутро моё как будто мял какой-то спрут, у которого вместо присосок то и дело появлялись острые бритвы. И ещё мне было худо как никогда в жизни — как будто вся радость вытекала вместе с кровью, а кровь из меня, похоже, лила как из ведра.
— Что, совсем плохо? — участливо спросила Майка. В ответ я тихонько взвыл. — Бедная, ну скушай эту вот таблетку.
— Что это? — вяло спросил я.
— Это? Но-шпа, что же ещё? А ты что пьёшь?
— Коньяк, как правило.
— Вот дурочка, — хихикнула она, — таблетки, говорю, какие пьёшь?
— Алка-зельтцер и аспирин, — огрызнулся я. — А какие надо?
Она снова глядела на меня подозрительно — она вообще постоянно меня в чём-то подозревает. Она, наверное, была невыносимой женой!
— Я не знаю, — пояснил я, — у меня это в первый раз.
Тут она вылупила свои глазища, как будто увидела чудо-юдо:
— Э-э-э-э... то есть как?
Тут в мой воспалённый череп проникла мысль, что ты, Рома Иванов, просто идиот. Тридцатилетняя баба, у которой никогда не было месячных. До встречи в психушке!
— Ну так... это... больно... это в первый раз... — замямлил я.
— А-а-а-а-а, — неожиданно с пониманием отозвалась она, — у меня тоже лет до двадцати всё было как надо, а потом как прорвало. Боли адские, «скорую» приходилось вызывать. Говорят, на нервной почве бывает...
Мы ещё посидели, она отобрала у меня кофе и заставила выпить крепкого сладкого чая. Меня прошиб пот, но стало гораздо лучше.
— Ты до дома дойти сможешь? — спросила она, глянув на часы. Было уже около двенадцати. — Давай я тебя провожу.
— А ты как обратно?
— Тебе же недалеко...
— А ты откуда... ах, ну да, — слушайте, что со мной за беда? Куда девались все мои мозги?! — Проводи, если тебе не сложно.
Нет, ей было не сложно. Мы вышли на прохладную улицу, и мне почти тотчас стало лучше.
— Ты, главное, не горбись, не сгибайся, — поучала меня Майка, — иди ровненько, дыши как следует, тогда пройдёт.
Она отобрала у меня сумку и поддерживала под руку.
Всё-таки она очень милая девчонка, подумал я растроганно и опять чуть не расплакался. Так потихоньку дошли до моей подворотни — мы тащились как черепахи, я еле ноги передвигал.
«Как вы это терпите каждый месяц?» — хотел спросить я, да вовремя осёкся.
— Ну вот ты и дома, — сказала Майка, безошибочно направляясь к моей каморке.
«Я ведь точно помню, ты не знала, где находится это здание, — мелькнуло у меня в голове. — Ах ты любопытная сорока!» Мои подозрения окрепли ещё и потому, что дворничиха-таджичка смотрела в нашу сторону с явным неодобрением. Или ещё с чем-то: разве на этих физиономиях можно хоть что-то разобрать!
Интересно всё-таки, думал я дальше, а ведь эта пигалица явно что-то про меня знает. Что-что, а с головой у неё полный порядок. Хорошо бы было аккуратно её порасспрашивать. А что тут плохого? В конце концов, она наверняка тоже хочет задать пару-тройку сотен вопросов.
— Быть может, чайку? — нерешительно предложил я.
— Да стоит ли, — заколебалась она, — поздновато уже, а мне ещё далеко ехать... Впрочем, — тут я заметил, что глаза у неё открылись и в них проснулся охотничий азарт; её спокойствие и сонливость как рукой сняло, — если хочешь, я могу с тобой посидеть немного.
Вы ещё не знакомы с моим жилищем, но вкратце оно таково: довольно милый пенал, прилепившийся к стене старого дома. Наверное, когда-то, очень давно, его пристроили сюда, чтобы держать в нём домашних осликов или провинившихся кухарок. Сейчас это была прихожая метр на метр, из которой круто вверх шла лестница — под ней была кладовая со всяким хламом (видимо, это и была дворницкая), а наверху было две комнатки. Точнее, одна кухня и одна комната. В комнате я спал, а жил преимущественно на кухне. Конечно, мне с моими габаритами развернуться было негде, но я особо и не разворачивался.
— Симпатично у тебя тут, — с уважением заметила Майка, оглядывая всё это убогое великолепие, — это твоя собственная?
— Да... то есть нет, это брата, — я собрался было заварить чайник, но Майка усадила меня на диван:
— Ничего, сиди, я сейчас заварю.
Я томно развалился на диванчике и любовался, как она быстро сориентировалась в моём хаосе, нашла чай, сахар, после бесплодных поисков заварочного чайника заварила чай прямо в стаканах. Конфеты я выдал сам, величественно указав пальцем.
Мы сидели, пили чай, за окнами стояла уютная московская ночь, и завтра была суббота. Совершенно некуда было спешить, и это было бы замечательно, если бы не месячные. Впрочем, я к ним уже немного привык, или Майкины таблетки (как их, бишь?) начали работать. По крайней мере, это уже можно было терпеть.
Однако больше всего мне не нравилось состояние психологическое. Даже не знаю, как точнее описать. Похоже, чувствуешь себя как будто голым, без кожи и без дна. Не то что раненный насмерть, но чувствуешь, как кровь из тебя вытекает и вытекает, и будет вытекать, пока не кончится. Это придало новый ход делу, и я спросил:
— А вот интересно, сколько крови вытекает при месячных? Литр-два?
— Вообще-то во всём человеке крови от трёх до пяти литров, — деликатно, стараясь меня не обидеть, сообщила она, — говорят, при месячных вытекает примерно с чайную чашку.
Я покосился на свою чашку — пол-литра, не меньше. А что если я умру от потери крови?
— Не боись! — как будто прочитав мои мысли, не выдержала она и хихикнула. — От этого ещё никто не умирал. Только сексом не занимайся, говорят, вредно.
Ну уж мне-то ты можешь не говорить, до какой степени это вредно.
Короче, как видите, разговор явно не клеился. Она деликатно зевала, а потом засобиралась было домой. Мне очень не хотелось, чтобы она уходила, поэтому я принял единственно верное решение и осведомился:
— А не выпить ли нам?
— Ой, — вздрогнула она.
— Что?
— Нет, ничего, просто так похоже... а давай! Завтра же выходные...
Под коньячок с лимончиком и я и она заметно расслабились.
— Слушай, — Майка сияющими красными глазами разглядывала абажур, — вы с Романом что, однояйцовые близнецы?
Я чуть не поперхнулся — слово было хоть куда! Так и сказала: «однояйц€овые».
— Ну и что смеёшься, как дурочка? — неприязненно осведомилась она. — Что, в ваших Верхних Камышах про такое никто и не слыхивал?
Оп-паньки, подумал я, откуда знает? А потом до меня дошло: ну ты и баран! Она ж кадровичка.
— Обычно в паспорте смотрят две страницы — ФИО и прописку, — заметил я.
— Так и есть, — она всё-таки смутилась, — просто, понимаешь... э-э-э-э-э...
— Слушай, давай начистоту. Что ты против меня имеешь?
— Нет, ну что ты, — неискренне возмутилась она, — просто вы с Романом так похожи... это всё-таки редкость. У вас и профессия одна на двоих... и плащ... и зубы...
— Что такое с зубами? — а ведь и правда, а я и не замечал. Сиськи исправно отрастают, а зубы — нет. Обидно, блин. — А, ну это... — чтобы не выдумывать, я решил просто не отвечать.
— Ну мы с Ромкой с рождения вместе, привыкли, — импровизировал я. Приходилось! Учитывая то, что никто никогда меня о брате Роме не расспрашивал! Да, получалось плохо, но время шло, а коньяк, говорят, притупляет критическое мышление.
Только это у нормальных людей притупляет, а не у этой маленькой пиявки.
— И как у вас, хорошие отношения?
— Да, ну а как же, не разлей вода! Мы с ним с детства...
— А что ж он тебя прячет ото всех? — невинно вопросила Майка.
— Это как? — шерсть на моём загривке поднялась дыбом: опасность, опасность!
— Ну как-как. В анкете про тебя ни слова, да и сюда, судя по всему, он тебя не прописывает. Боится, что потом не выгонит тебя отсюда?
— Э-э-э... — обалдело протянул я, уставившись на неё. Вот это полёт мысли! — ну что-то типа того... да...
— Понимаю, — сказала она и затихла. Что-то мне не по себе стало, я поспешил налить ей ещё немного. А потом решился: — Можно я тебя теперь спрошу?
— Валяй, — вяло ответила она. Было видно, что она еле-еле сидит, глаза у неё слипались. Она то и дело забавно так бровки ставит домиком, разлепляя сонные гляделки. Волосы свои она окончательно разлохматила, теперь они в разные стороны висят, как рыжая проволока. Уютная девчонка! Вот только с ресниц у неё всё осыпалось... или это просто такие чёрные круги под глазами? Поспать бы ей как следует.
— Ты это... замужем?
Она зевнула:
— Не-а. Уже нет.
— Он тебя бросил?
— Не, я сама ушла. Кстати, он работал до тебя, тоже системным администратором.
(Прикольно, я этого не знал. Так вот кто нагородил всю эту избыточную чепуху.)
— Почему же так получилось? — спросил скорее для очистки совести. И так ясно, что она сейчас заведёт — что ещё может сказать женщина про бывшего мужа?
— Не знаю... надоело как-то, — ответила она.
О как. Тут что-то было не так, и это что-то требовало уточнения.
— У него было мало денег, наверное?
— Нет, денег у него было достаточно.
— Он тебя обижал?
— Нет, не особо.
— Так в чём дело-то? — я немного разозлился. Ну почему они никогда ничего не могут сказать толком?
— Да ни в чём, — снова ответила Майка и попыталась заснуть сидя. Я толкнул её пальцем под рёбра, она проснулась:
— А? А, да... ну это... любви не было... доверия...
— Он что, тебя выгнал из квартиры?
— Не-а, — снова зевнула она, чуть не вывихнув челюсть, — ну как тебе объяснить... он меня не выгонял, просто постоянно боялся, что я оттяпаю его драгоценные квадратные метры, а у меня... а-а-а-а (это ещё один зевок) должен был родиться ребёнок, муж сказал, что ребёнок не его и ничего я не получу... а-а-а-а-а... ну я и ушла.
— А ребёнок-то где? — наверное, это какой-то особый женский шифр. Я, например, из этого рассказа ничегошеньки не понял.
— Он это... он не родился... говорят, бывает... на нервной почве... — она какая-то вообще странная, честное слово. Не то что жалкая, но жалко её, братцы! Мне очень хотелось погладить её по голове.
Мне вдруг почему-то представилось, как сидит она в ванной одна, и кровища повсюду, и как она воет бесшумно, чтобы никто не услышал...
— Господи, — пробормотал я, глотая комок.
Это не сработало.
— Римка, ты что... перестань! Ну ты что, с ума сошла, глупышка! — перепугалась Майка — и было с чего!
А я, здоровый, злющий мужик, ревел белугой и никак не унимался. Я никогда не ревел, а тут так! Но у меня такое было чувство, что если я сейчас же не разревусь, то умру. Мне отчего-то было невозможно больно, но самое плохое, что это была не физическая боль, понятная, снимаемая таблетками (как бишь их?!), а какая-то непонятная, страшная боль, от которой горло пухло, дышать даже тяжело было! И сердце моё как будто тоже распухло и пульсировало, оно заполнило меня всего и душило изнутри.
И если бы я не разрыдался, меня бы разорвало, точно говорю!
Это, наверное, и есть истерика? Потом рыдания уже закончились, но мне ещё икалось и скулилось, но внутри уже сильно полегчало, очистилось, что ли...
Бледная Майка всё впихивала мне стакан воды из-под крана, а я икал и отталкивал его, потому что боялся, что ненароком разобью.
— Извини меня, пожалуйста, Римка, ну не знала я! Не думала, что ты такая... Я думала, ты просто... ну я даже не знаю...
И тут я понял, что за последние сто лет никто, ни один мужчина не пожелал её выслушать, ни одному мужчине она не захотела бы ничего этого рассказать, а так и ходила бы, с высоко поднятой головой, с горбами от работы — как верблюд. Они, говорят, идут по пустыне без передыху, не останавливаясь, а потом просто ложатся и умирают.
К горлу опять подступило, но тут я уже сдержался.
— Ты как, нормально? — осторожно спросила она. — Может, пойду я уже?
— С...лушай, — с трудом сказал я, подавляя икоту, — поздно уже ехать. Если тебе не противно, переночуй у меня.
— Почему ж противно? — удивилась Майка. — У тебя хорошо.
Намечался небольшой девичий междусобойчик:
— Ещё коньячку?
— Пр-р-р-рошу! — широким жестом Майка выразила согласие, облегчённо вздохнув. По-моему, любые сильные переживания ей просто противопоказаны.
Чуть позже мы сидели рядышком на диване, чуть ли не в обнимку, без никакой печали и грусти, и жадно заедали коньячок конфетами. Мы уже порядком набрались, нас то и дело разбирал хохот — по делу и без дела:
— С-слушай, — с трудом начал я, — а ты вообще что о Ромке думаешь?
— Он у тебя... у-у-у-у-у!!! — это был паровоз или крайняя степень восхищения? — Я прям это... не знаю... Короче, он у-у-у-у!
— Хорош гудеть! — ржал я. — Ну признавайся, нравится он тебе?
Она так и вылупилась:
— Мать, ты чё?! Ты опухла, мать?! Кому ж он не нравится!
Я было начал раздуваться, как голубь, и тут она продолжила. Хотя совершенно спокойно могла и промолчать:
— Не понимаю я только. Ладно бы красавец был, а ведь страшный он! Рожа кривая, вместо волос щётка, зубов нет ни фига!
Ничего себе комплимент. Я немного обиделся на неё, но тут Майка поправилась:
— А ведь хорош, подлец, хорош! От него идёт что-то такое, не знаю что... хочешь не хочешь, а хотеть начинаешь!
— Это да, — солидно подтвердил я. — Присутствует.
— Ну нет, ты тоже ничего себе, — дипломатично заметила вежливая Майка, — ты такая... ну ты поняла. Ты добрая. Ты очень на него похожа.
— Он что, добрый? — удивился я.
— Конечно, добрый! — возмутилась она. — Он вежливый, конфеты приносит и это... — она помолчала, припоминая. — Да! Он меня бутербродами кормит.
А, ну тогда ясно.
— И смотри-ка, тебя ведь тоже того... все хотят, — язык у неё маленько заплетался, глаза хоть и остались красными, но счастья в них заметно прибавилось. — Слушай! Расскажи, каково это — когда тебя все хотят?
Я бы ей сейчас рассказал, я бы такого ей порассказать мог... и про свою первую женщину... интересно, сколько она будет мне мерещиться? Ведь от неё уже и пылинки не осталось. Наверное, так никто и не узнал, кто она и откуда взялась. И про рожи, которые постоянно налезают с членами наперевес. И про моего первого мужчину, того парня, который помер на мне... и про жену (я глянул в сторону нашей с ней спальни и поёжился). И про маньяка могу рассказать... хотя нет, тут моей заслуги нет, это он сам налетел не на ту. Ну да так ему и надо, суке.
Про малолетку с бульвара, про её безумные кошачьи глаза и немое обожание, с какими эти глазища на меня смотрели, про её непонятный экстаз от одной моей близости. С утра, например, пока делал ей кашу, заметил, как она целует мою подушку.
Про Аньку...
— Ну как-как... — осторожно начал я, — ну как-то по-разному... если кто надо хочет — хорошо, если это... кто-нибудь не тот, то плохо...
Она хмыкнула, а потом хитро так спрашивает:
— А Шеф наш, Владимир Геннадьич, он как? Кто надо или кто не надо?
— То есть как? — что-то я не понял, это что, шутка или подкол какой?
— Я-то думала, он гомик, — хихикнула Майка, — раньше он только с мужиками дело-то имел. Ты бы видела, как он по телефону разговаривал! — и, скроив забавную рожу, забасила типа в трубку:
— Да-а-а-а-а, мон шери? Через пять минут... не забудь вазелинчик, мой милый...
Я долго не мог проржаться, и она, глядя на меня, тоже смеялась до слёз.
— Ой, не могу, — рыдал я, — вазелинчик!
— Да ладно! — сделала серьёзную моську эта юмористка. — Ты бы его нотариуса видела.
— Да видала я нотариусов, все как один пидорасы, — от чистого сердца согласился я, вспоминая свой опыт общения с этим дьяволовым семенем.
— Пидорасы пидорасами, зато деньги делают из любого дерьма, — заметила Майка. — Между прочим, Шеф тоже завидный мужик. Это его собственная фирма.
— Какой он мужик, окстись!
— На нём брюки, — ещё раз выдала она тонкое замечание, — смотри, не останься в дурах.
— Это как это?
— Вот дерёвня, — беззлобно вякнула она, — окрути его с головы до ног, пусть он на тебя фирму подпишет, будешь в шоколаде на всю оставшуюся жизнь. Ты же инженер, девка с головой!
— Во блин, — меня как озарило. Вот это мозги у этой Майки!
Бутылка коньяку приближалась к концу, мы сидели и болтали о том о сём, и беседа потихоньку сходила на нет. Глаза то и дело слипались, и в какой-то момент я почувствовал, как Майкина головка лежит у меня на плече.
Я сидел, не дыша, только изредка косился на неё и умилялся. Она вся какая-то была ненастоящая, как будто плюшевая, уютная такая, тёплая... и уж не знаю, в чём тут было дело, но совершенно, то есть ни капельки, мне не хотелось ложиться с нею в постель.
И дело даже не в том, что она ни в какое сравнение с Анькой не шла. Не в этом суть. Просто я понял, что если когда-нибудь её обижу, то лучше бы мне не рождаться вовсе. Что себя сам на куски порву и сожру, если наврежу ей, — вот что я понял.
Я смотрел на неё и пытался понять, что в ней такого особенного. Ничего особенного я в ней не нашёл, просто очень мне нравилось сидеть вот так рядышком и чувствовать её тепло, мягкое посапывание... Зверёныш такой домашний.
Мысли мне в голову вдруг полезли совсем необычные: почему-то представилось, как было бы здорово сейчас ещё попить чайку, а потом улечься спать и спать долго, часов эдак до двенадцати, и чтобы никуда не надо было спешить, и она чтобы у меня под боком сопела так же уютно.
Так, стоп.
Ты знаешь, чем всё это кончается.
Я её растолкал, прогнал в комнату и, прикрыв это чудо одеялком, отправился подышать на улицу — от греха подальше.
Грудь немного побаливала, живот тянуло, но всё это было вполне сносно. Я присел на лавочку и немного посидел, таращась вверх.
Знаете, я всё-таки не понимаю, как это женщины могут быть такими... как бы сказать... ну вот смотрите. Она только что со мной возилась. Что ей до меня, тем более я же точно знаю, что она Римму терпеть не может. А ведь пожалела она меня, потащилась провожать, хотя сама еле ноги передвигала.
Таблеткой поделилась и этими штуками прикольными, стельками для штанов.
Чай опять-таки сделала... Прямо ангел небесный!
И в то же время этот ангел с ясными глазками и нежным голоском так чётко обрисовал алгоритм подлейшего, по сути, дела: выскочить замуж за мужика, влюблённого до безумия, а потом обобрать. И никаких тухлых сантиментов, ни слова, ни полслова про любовь или хотя бы взаимное уважение.
Да всем им одного надо, разозлился я, — пожить за чужой счёт!
Злился-то я злился, но и пригрезились мне голубенькие глазки разлюбезного нашего Вовочки Геннадьича, его «мерс», его костюмчики, каждый из которых стоил больше, чем весь я с потрохами...
Вот он, бобёр! Тёпленький, прямо так и дымится от нетерпения, бери его голыми руками, смотри не обожгись. И всего-навсего одна брачная ночь, — да что там, пара минут! — и тогда все эти костюмы, и эта машина, и вся эта фирма — всё это твоим будет, не чьим-то! И тебе не придётся дрожать за своё будущее и заниматься всеми этими компьютерными мансами...
Но ведь это смерть. Ещё одна смерть на твоей совести, на твоих руках! Ну, положим, не на руках, скажешь тоже... Все умрём рано или поздно. Зато это будет последний раз, самый последний, и потом я буду жить как нормальный человек.
И потом, я ж его не заставляю. Да и дед говорил — не трогать только баб...
И вообще, если бог не хочет, чтобы я это делал, зачем он заставляет меня это делать?
Ах, как хорошо всё-таки иметь сиськи!
Майка
Нет, она совсем неплохая, эта Римма! Во-первых, она дала мне выспаться — и я прекрасно выспалась! Во-вторых, пока я дрыхла, она приготовила завтрак и сварила кофе — весьма, кстати, достойный.
На радостях я чмокнула её в щёку. Сердечно распростившись, мы расстались, и я неторопливо поехала до дому.
Ещё и в метро поспала, так что приехала совсем выспавшаяся. Приняв душ, начала шебаршиться по хозяйству, прибралась, помыла пол везде, где он присутствовал, а потом завалилась на диван с книжкой.
Выяснилось, что, несмотря на десять часов сна, кое-что у меня в запасе осталось, поэтому через какое-то время я снова задремала.
Разбудил меня телефонный звонок.
— Майя? — это был Шеф. Вот у него как раз голос был невыспавшийся и оттого нервный и злой. — Мне нужен телефон Риммы Ивановой. У меня... техническая проблема.
Бедненький, подумала я, диктуя требуемое, видно, совсем невмоготу стало. Вот ведь любовь какая! Двух дней не может прожить без неё! Я всегда с уважением относилась к чужим любвям.
Всё ж таки она девушка не самая плохая, добрая, заботливая. А если это не так, то мне-то какая печаль? Это уже будет беда Владимира Геннадьевича, так ему и надо.
Хотя сам по себе он тоже мужик не самый плохой.
Как я уже сказала, я работала в этой фирме больше трёх лет. Когда я туда пришла, эта контора являла собой полный дурдом.
Тогда Шеф только-только стал директором. Было видно, что он не особо преуспел в менеджменте, поэтому экспериментировал.
Первое, что встретило меня в офисе, — огромный лист ватмана с чьими-то фотографиями. Наверху было красиво выведено: «Мы вас помним». Это оказались портреты сотрудников, уволенных по собственному желанию директора.
Немного ошалев, я отправилась к Шефу. Кабинет Генерального располагался на первом этаже, ниже тротуара.
По соседству сидел ещё кто-то, по-моему, отдел маркетинга, в котором гулко хохотали, булькали и шлёпали картами. Рядом находился кабинет тогдашнего начальника охраны. Он уже умер, этот славный человек, он и тогда был уже древний, и с головой у него было... ну, не слава богу было у него с головой. Целыми днями он ставил «жучки» на телефоны и допрашивал всех и вся. Чекиста почётно проводили на пенсию после того, как Шеф застукал его в приёмной на месте секретаря, когда старик, усердно пыхтя, ставил очередной «жучок». Он уже забыл, кого хотел поймать на использовании служебного телефона в личных целях, поэтому на всякий случай трудился и над прямым телефоном Шефа.
Дорогу в кабинет Генерального устилали стилизованные кости и забавные чучела на стенах.
Сам же генеральный директор, царь и просто Шеф, совершал ежедневное подпиливание ногтей. Его кабинет был выдержан в розово-сиреневых тонах, а стены были отделаны звукопоглощающей пробкой и экзотическими черепами.
— Э-э-э-э, — начала я деликатно, — всё-таки...
— Да-да? — участливо подбодрил он.
— Вы в курсе, что у вас нет сотрудников? — осторожно осведомилась я, стараясь его не обидеть.
— Правда? — довольно хладнокровно отозвался он. — Уже кончились? Что ж, придётся признать, что моя система управления кадрами оказалась радикальной. Попробуем по-другому.
Он отменял больничные и выходные. Он проводил бессистемные аттестации, задавая вопросы, на которые сам не мог ответить. Он вводил и выводил бессмысленные дресс-коды, в итоге чего я отвыкла носить человеческую одежду — на мне практически всегда был нейтральный серый костюм.
И он получал извращённое удовольствие, подписывая приказы об увольнении.
Каждый раз, приходя на работу, я не знала, работаю я ещё или уже не работаю. Но офисный рок обходил меня стороной. За время моей работы я мастерски научилась формулировать приказы об увольнении. Приказы были разные, по разным основаниям, но их было много.
Иногда получалось так, что в офисе было совершенно пусто, под ковролином шуршали мыши, а над секретарским столом висела пожелтевшая записка: «Я нанималась работать секретарём, а не ночным сторожем».
Порой мне и самой было страшно работать одной в тёмном пустом помещении. Тогда-то средь системных кабелей и компьютерных кожухов я и откопала своего будущего мужа, который не боялся ничего, кроме как быть облапошенным.
Директор входил плавным шагом, с грацией недобитого петуха, и победно оглядывал полупустой офис — он считал, что таким вот образом оптимизирует расходы фирмы.
Наверное, вы думаете, что он был плохим человеком?
Я с вами не соглашусь. Просто он был немного не в себе.
Строго говоря, начальник охраны (сам себя он называл ССБ — Службой Собственной Безопасности) был гораздо хуже. Начальник охраны, бывший интеллигент и сын военного, был примечательной личностью. В сферу его интересов входило всё, начиная от подбора персонала и заканчивая снабжением туалетной бумагой. Он самолично ползал по канализационным люкам и проверял состояние половых тряпок у уборщиц. Он следил, чтобы сотрудники в курилке стряхивали пепел не на лестницу, а в специально отведённую пепельницу. В перерывах же между этими занятиями он контролировал посещение персоналом интернет-сайтов, разбирая их названия по англо-русскому разговорнику.
Вот он-то точно был полный придурок.
А Шеф, что Шеф... в конце концов, он не виноват, что стал менеджером. По крайней мере, меня он оставил в покое и исправно платил зарплату, а что мне ещё было нужно?
А тут он наконец-то определился с тем, мальчик он или девочка, — я считаю, что это можно только приветствовать. Я же говорила, он сильно изменился с тех пор, как появилась Римма, причём изменился в лучшую сторону.
А вот Римма... конечно, я теперь о ней гораздо лучшего мнения. Она всё-таки славная. Но только что, к примеру, ей понадобилось в файлах, до которых сисадмину не должно было быть никакого дела? В учредительных документах, например, в отчётах бухгалтерских... я ведь как-то её застукала, проходя мимо бухгалтерии. Там Римма якобы приводила в чувство бухгалтерскую программу. Так вот, я знакома с этой программой и знаю, что с ней таких вещей не делают.
Очевидно, девушка собира ет информацию. Доносить на неё, конечно, я не буду — Ромы-то до сих пор нет, а где опять искать админа? Да и потом, не моя это печаль, пусть у ССБ голова болит.
Так, на всякий случай, я перекопировала всё нужное со своего компа и утащила домой — во избежание.
Подходцы, конечно, у Риммы инженерные. Ну зачем ей вся эта бумажная мутотень? Накрасилась бы лучше да приоделась... хотя что я гоню! Она и такая всех в ступор вводит. Если уж Шеф...
Да, о чём я? Процесс пошёл. Весь офис, затаив дыхание, прилип к окну, наблюдая, как Шеф наконец-таки заполучил Римму к себе в «мерседес». И они умчались. Потом примчались.
Судя по всему, они совершили небольшой вояж по магазинам. Римма вылезла наконец из своих кожаных шмоток — теперь у неё был гардероб что надо. На неё дресс-код точно уже не распространялся. Все эти юбки-чулочки-блузки... ну, строго говоря, они ей очень шли, хотя, конечно, на каблуках она первое время ходила, как корова по льду.
Потом она маленько пообвыкла, и теперь вела себя, как принцесса крови. Что-то такое ей даже с волосами сделали, чтобы они не торчали, и ногти нарастили — первое время я слыхала, как она тихонько матерится, пытаясь попасть наманикюренными пальчиками в нужные клавиши. Затем ругань стихла, потому что смысла материться уже не было. На мой стол лёг приказ о её назначении заместителем генерального директора.
Так прошло несколько дней, и наступила зарплата. Получив её, все начали ходить друг к дружке и недоумевать: всем нам очень, очень хорошо переплатили. При этом никаких распоряжений Шеф не давал, о прибавке никто ничего не слышал, но факт остаётся фактом, а деньги деньгами.
Потом всех нас созвали для небольшого сообщения.
Если бы это случилось год назад, то всё было бы ясно: нас всех увольняют. А что произошло сейчас? Не является ли эта нежданная радость выходным пособием?
Пока мы делились предположениями — одно другого страшнее, — как среди нас возник сияющий Шеф.
— Господа, — начал он классически и очень торжественно, — и, конечно, дамы. Вы, наверное, уже обратили внимание на то, что вместе с зарплатой вы получили ещё кое-что. Это мой маленький подарок вам, потому что у меня завтра прекрасный день, самый счастливый в моей жизни: всем нам известная Римма Алексеевна Иванова согласилась стать моей законной супругой.
Все почему-то уставились на меня, я — на секретаршу Шефа. Та с каменным лицом хлопнула в ладоши.
Разразилась локальная овация.
— Спасибо, друзья, — растрогался Шеф, — но это ещё не всё. Дело в том, что мы намерены совершить небольшое свадебное путешествие. Это займёт всего неделю, но, надеюсь, за время нашего отсутствия вы отдохнёте как следует. Отдыхайте, друзья, набирайтесь сил и забудьте о работе! — и он удалился, озаряя коридор неземным сиянием.
Разразилась овация — на этот раз более искренняя. Потом все дружно засобирали сумки и кейсы. Буквально через пятнадцать минут в офисе осталась только я.
Идти мне было совершенно некуда, незачем и неохота. Тем более что меня постоянно преследовало ощущение, будто что-то я делаю не так. Точнее, вообще ничего не делаю.
Мне вдруг захотелось, чтобы всё стало понятно. Я попыталась применить то самое колдунство, о котором говорила в самом начале, но тотчас зашла в тупик.
А что, собственно, я хочу? Что мне надо?
Быть может, чтобы всё в конце концов прояснилось?
А с другой стороны, откуда ты знаешь, что то, что прояснится, тебе понравится?
Тогда чтобы всё наконец закончилось? Но ведь ничего, абсолютно ничего не начиналось. Оставь в покое бедную Анькину душу — ведь никто, кроме тебя, не сомневается в том, что она умерла своей смертью. Это подтвердили все, даже врачи, даже её мама в этом не сомневается.
Наверное, самое большое моё желание — чтобы пропало чувство вины.
Римма и Шеф. Шеф и Римма.
Мне кажется, что ему конец.
Откуда у тебя такая уверенность, почему ты от всего ждёшь только плохого? Ничего удивительного, что всё самое плохое и происходит!
Майка! Хватит множить сущности без необходимости!
Но тогда, получается, всё зашибись? У меня есть деньги и целых семь дней, в течение которых я могу бить балду, пить пиво, просто отсыпаться или махнуть куда-нибудь развеяться. Со времён этого жуткого корпоратива я ни разу даже в лесу не была, не говоря уже о том, чтобы просто посидеть на травке.
Всё хорошо. Всё просто замечательно. Всё отлично устроилось.
Но есть ещё одно, самое, самое плохое, в чём я боюсь признаться самой себе. Понимаете?
Мне нужен Роман.
Мне очень нужен Роман.
Мне безумно нужен Роман.
Я хочу его видеть.
Я не могу больше ждать.
Когда Римма была здесь, рядом, мне постоянно казалось, что и он где-то поблизости. Когда я просто на неё смотрела, мне казалось, что вижу его. Иногда случалось, что он звонил ей, и я изо всех сил напрягала слух, пытаясь расслышать его голос. Чёртова новомодная «нокиа»! Я ничего не слышала.
Но тут... я услыхала его запах — это был его запах, именно его, но это были не кожа с коньяком, а запах леса, сумрачного, елового леса, а ещё хвои и озёрной воды. Такой воды, которая бывает в озёрах и лесных речках, быстрых, мелких, янтарного цвета...
Я тихо заскулила и схватилась за голову.
Я честно пыталась не думать о нём, но это было так же трудно, как не думать о белой обезьяне.
...треугольное лицо с острым подбородком, длинный нос и узкие красные губы...
...глумливая щербатая улыбка...
...зеркальные глаза, темные-претёмные, с широченными зрачками, которые ничего не отражают...
...длинные белые руки, на правой — кельтская татуировка...
— Хватит! — вслух, довольно громко произнесла я и открыла глаза.
Напротив меня сидела Римма. Вид у неё был странный.
— Ты меня звала? — спросила она хрипловато, тараща на меня огромные глаза.
— Нет, — ответила я удивлённо, недоумевая, почему она ещё здесь.
И почему, чёрт возьми, она выглядит так, как будто прибежала в крайней спешке прямо из дому?
— Римка, что-то случилось? — дорогущий макияж ей был не впрок, и с лицом у неё была какая-то беда. Под глазами выступили сиреневые синяки, губы бледные, помада с них вся сошла, кожа в каких-то пятнах, взгляд тревожный, затравленный и тоскливый.
Волосы её опять торчали во все стороны, на ногах какие-то страшные джинсы, на тощих плечах висела такая знакомая мне чёрная тенниска с черепом.
А на правой руке...
О Господи.
Поймав мой взгляд, она торопливо натянула рукав на такую знакомую, такую кельтскую татуировку.
— Ты чего? — пролепетала я.
Она бешено уставилась на меня, губы у неё затряслись, будто я её чем-то обидела, на острых скулах совсем не по-девичьи заходили желваки. И голос, когда она заговорила, звучал так, словно она еле сдерживает бешенство.
— Ничего, — ответила она, с трудом выдохнула, а потом вдруг спросила: — Так что, я всё правильно сделала? Как ты говорила?
Сердце моё остановилось. Я так сильно затрясла головой, что та, бедная моя, пошла кругом, а сама я чуть не грохнулась со стула. Глаза у меня вылезли на самый лоб, я сильно сморгнула, пытаясь отогнать наваждение. Когда это не удалось, я вцепилась себе в причёску.
Боже мой, Боже мой, пусть окажется, что я сошла с ума. Пусть я проснусь. Пусть я умру, наконец.
Роман
Я смотрел, как её колбасит, и во мне всё клокотало от злобы.
Ах ты так, значит? Ты меня звала, а теперь смотреть не хочешь? Что это ты уставилась на меня? Что молчишь?
Я всё сделал так, как ты мне сказала. Сам бы я, чёрт меня подери, никогда бы не додумался. Как честная женщина, я выйду за него замуж. Он сам этого хотел.
А ты... Не смей на меня так смотреть!
Майка
...Наверное, я всё-таки ненадолго отключилась. Когда пришла в себя, рядом никого не было.
Не раздумывая, я ссыпалась с лестницы и помчалась в Последний переулок.
Я ломилась в дверь пристройки-пенала, сбила себе все кулаки, наверное, что-то кричала. Никто мне не ответил.
Я вернулась в офис и уселась, бездумно таращась в монитор.
Спокойно. Татуировка может быть одинаковой у двух людей. Мне могло всё это просто привидеться.
Всему есть разумное объяснение. Нет объяснения только одному: почему мне кажется, что снова происходит что-то тёмное и страшное? Такое же ощущение было и тогда, когда погибла Анька.
Я сняла за трубку. Положила её. Кому и, главное, что рассказывать?
Позвонить Шефу? Он ни за что не поверит, он никогда ничему не верит. И всё-таки я позвонила.
Надо ли говорить, что трубку взяла Римма? По-моему, она поняла, кто это:
— Да?
Я дала отбой.
Трясущимися руками выдавила из упаковки пару таблеток и проглотила.
Прошло минут пятнадцать — и наступил мир. Спазм, сдавивший мой затылок, исчез, напряжённые мышцы ощутимо расслабились, в глазах перестали скакать яркие звёздочки.
В окно уже светило красное предзакатное солнышко, стало очень уютно, как может быть уютно в Москве летним вечером.
Я сидела, расслабившись, и думала, что надо бы плюнуть на всё и поехать куда-нибудь, всё равно куда. Ей-богу, вот сейчас пойду домой, соберу вещички — и на вокзал. А там куда угодно, только чтобы поскорее — хоть на электричку, хоть на поезд.
Отдохну, вернусь — и подам заявление. Работать в этом паноптикуме я больше не стану.
Когда на душе у тебя спокойно и пусто, всё происходит само собой, вы, наверное, замечали?
И вот я уже стою на вокзале и тупо смотрю на расписание. Три ближайших поезда, один за другим с интервалом в час, и все три — до станции Верхние Камыши.
Надо же, какой занятный бред.
— А что случилось, почему такие поезда странные? Что это за Верхние Камыши? — спросила я, покупая билет.
— Кто его знает, — благодушно ответила билетёрша. — Вам виднее, это вы туда зачем-то едете.
И то верно.
— Ну тогда дайте один туда.
— А обратно? — так же благодушно осведомилась она. — Обратно когда поедете?
— Ах да, и обратно...
— Так на какой день?
А я почём знаю?
— Ну... тогда давайте только туда.
До отхода поезда оставалось меньше получаса. Я погуляла по перрону, напилась противного кофе из автомата, поглазела на народ — я уже забыла, когда в такое время была на людях. Интересно!
Какие у них у всех забавные физиономии. То ли от избытка кофе, то ли из-за того, что просто настроение у меня было непривычно хорошее, я старалась найти в них что-нибудь приятное. Ну вот, например, у этого дядьки прикольный курносый нос — вылитый пекинес! А вот у этой тётки такой перманент под каракуль, что она на стройке может работать без каски. И какие у всех милые взгляды, какие бдительные лица!
Меня уже начало от них тошнить, но тут наконец карету подали. Я погрузилась в поезд.
И что характерно: в отличие от перрона он оказался на диво полупустым — во всём вагоне было от силы три-четыре заполненных купе. У меня, например, купе было заполнено ровно наполовину — кроме меня, тут был ещё небольшой лохматый мужичок в очках. Чем-то он напоминал сельского учителя информатики.
Итак, мы поехали. Пока шла полоса отчуждения — мелькали за окном грязнейшие перроны, придорожные московские окраины, все эти обломки империи, полуживые заводы, гаражи, загорающие на окраине бомжи и прочее добро, — я сидела расслабившись и с ностальгией вспоминала свой переезд в столицу.
Я помню, как меня всё это поражало, удивляло и приводило в щенячий восторг. Ещё бы! Вот она, большая жизнь! Раньше-то жалкое подобие этой большой жизни я видела только в развратном Георгиевске, нашем райцентре, — из своей станицы я туда к бабушке наведывалась, — на летния, зимния и протчия каникулы.
Вот, кстати сказать, там впервые в жизни мне довелось увидеть настоящего бомжа.
Бомж жил на железнодорожной насыпи, в палатке, и был славен тем, что у него была коза, которую он выпасал прямо на этой самой насыпи. Думаю, доилось то животное чистым мазутом. Как раз про этого дядьку и говорили страшным шёпотом, что он — бомж. И ещё что всю свою семью и трёх соседей в придачу заколол этот изверг одной лыжной палкой.
Вот это да, учитывая то, что в наших краях зимы отродясь не бывало. И лыж, соответственно.
Мы часто бегали на это чудо дивиться. У него борода была зелёная, как у водяного, а глаза точь-в-точь как у его козы.
Так я к чему? Тот субъект с насыпи очень похож был на моего попутчика — разве что последний был чуть почище.
Потом из Москвы мы выехали, я сгоняла помыть руки и спросить чаю. В купе были просто благодать и тишина — я пила чай, а дядька читал какую-то книженцию, похоже, очень интересную даже на вид.
Очень занятная, видать, была книжка, толстенькая, с чудной обложкой. Сначала я даже не поняла, что там такое нарисовано. Напоминало башню Саурона с его Оком. Потом, присмотревшись, поняла, что глаз — и не глаз вовсе, а огромная такая... короче, женский половой орган. Он там так забавно вписан был, будто в большой змеиный глаз. Симпатичная картинка.
Ничего себе Око.
Дядька мой книжкой аж зачитывался, пыхтел и сопел. Я прямо умирала от любопытства, скрывая его исключительно по причине врождённой интеллигентности.
Наконец попутчик мой решил сделать перерыв на чай. Он закрыл книжку и начал так аппетитно прихлёбывать из стакана с подстаканником — вприкуску, зажёвывая лимончиком, — и мне тотчас захотелось ещё литра три.
Обратив наконец внимание на моё ёрзанье, дядька широким жестом предложил:
— Одолжайтесь, ежели интересно.
Я посмущалась — право, я бы предпочла изучить эту книжку неторопливо, с расстановкой, и лучше тогда, когда попутчик отлучился бы покурить, — но он меня тотчас утешил:
— Да вы не думайте, это не порнография. Это моя книга.
Ой, какой милый мужичок! Чем-то он походил на домового: такая буйная сивая волосня на голове, такое же буйство на бороде, очки в роговой оправе, с толстыми стёклами, отчего глаза у него казались совсем маленькими и добрыми. Он ещё как-то забавно пришепётывал, и ещё двигался и разговаривал как-то по-особенному, неторопливо и обстоятельно.
Правда, книга была дрянь. Занудная. Изложение какого-то учения — то ли индийского, то ли китайского, то ли ещё какого-то, короче говоря, чего-то древнего и мутного.
Кстати, то, что было изображено на обложке, называлось тоже по-особенному, мудрёным длинным словом.
На середине этого слова пришлось сделать привал, осилить его с наскока не получилось. Потом там было ещё три или четыре термина, об истинном значении которых можно было только догадываться. Хотя по контексту, как мне кажется, я неплохо догадалась. Вот фрагмент:
«Не у каждого, далеко не у каждого Сукупуолетона обязательно своя Патукка — и не всегда! Патуккой может обладать и не Сукупуолетон. Важен момент, когда Патукка проникает в Эматимеен. С этим моментом связывают то, что жизнь или конец оной, начало нового круга... (бла-бла-бла. — Примеч. моё)... Эматин, великий символ знания и понимания этого мира, всякое случайное необдуманное проникновение в Эматимеен может иметь последствия самые неожиданные... (бла-бла-бла, какая-то пошлятина! — Примеч. моё)... Сукупуолетоны считали, что ключ к пониманию Эматин — в самом человеке, достигшем полной, истинной бесполости... (бла-бла-бла. Полный бред о том, как хорошо быть среднего пола?! — Примеч. моё)».
Я почувствовала, как мозги мои закипают, и прикрыла книжку.
— Тяжеловато, — утвердительно сказал мой попутчик, ревниво за мной наблюдавший, — неинтересно.
— Довольно специфично, — я попыталась быть объективной, — наверное, я просто ничего не поняла.
— Это нормально, — горько проговорил мужик, снимая очки и протирая глаза. — Вы знаете, довольно часто даже самые умные люди не понимают самых простых вещей.
— Спасибо, конечно, — мне показалось, что меня немного обозвали, — но всё-таки понять такое с лёту может только полный... э-э-э-э... крайне подготовленный человек.
— А между тем это так просто, — подхватил мужичок. — Кстати, позвольте представиться: Юрий Юлианыч. С кем имею честь?
— Майя, — остро парировала я: мол, знай наших. А то сразу — Юлианыч!
Он немного поперхнулся, потом, деловито поковырявшись в своём рюкзаке, извлёк бутылку чего-то горючего.
— Э-э-э-э-э... спасибо, может, я того... — начала я было мямлить, но попутчик мой отказов не принимал. Шикарно разлив это нечто в стаканы из-под чая, он развязал какую-то душистую тряпицу — там оказался самый вкусный хлеб из всех, которые я когда-нибудь пробовала.
— Понимаете, это же моя книжка, — пояснил Юлианыч, аппетитно занюхивая горючку, — конечно, мне обидно, что её никто не понимает. Ничего удивительного, я же к этому шёл — страшно сказать! — почти всю жизнь...
— Вы только не обижайтесь, — расслабленно попросила я, — вы просто расскажите, своими словами. Что это за п... пардон... картинка на обложке? Око Саурона?
— Кого? — удивился он и, не дождавшись ответа, продолжал: — Да нет, это и есть основное понятие, которое я пытаюсь пояснить. Это Эматин, символ мира, символ женского начала, которое есть...
Бла-бла-бла... ну тут я ненадолго отключилась, такая у меня профессиональная привычка — пропускать мимо ушей то, что к делу не относится.
Перестук колёс, мечущийся свет придорожных фонарей... огненное пойло в стаканах. Белые полосы на стенах, на потолке, и как красиво, как хорошо, что они двигаются... Я прихлёбываю из чайного стакана, без удовольствия, как лекарство, Юлианыч — с видимым удовольствием. Он что-то так увлечённо объясняет, у него так здорово вся его волосня шевелится, особенно усы — развеваются, как флаги на ветру...
... — Всё, что вам понять-то надо, главное! Мир — он женского пола!
Тут я немного проснулась. По крайней мере, это было оригинально.
— Это почему так?
— Ну вот, а я только хотел похвалить вас за то, что слушаете и не задаёте глупых вопросов, — укоризненно покачал головой Юлианыч, — ну как почему? Попробую объяснить проще. Что вы чувствуете, когда мир бьёт вас по голове?
— Э-э-э... не знаю, — я немного растерялась, — наверное, мне обидно. Тем более если ни за что.
— И что вы тогда делаете? — продолжал он меня допрашивать, помогая себе рукой.
— Ну когда как... обижаюсь, злюсь... потом машу на всё и продолжаю жить, как жила...
— Вот! — шлёпнул он лапищей по коленке. — Сразу видно, что вы умная. Смотрите, вы ведёте себя как умный человек при общении с жестокой, самовлюблённой и взбалмошной красавицей.
— Человек или всё-таки мужчина? — попыталась я уточнить.
— По-вашему, мужчина — не человек, что ли? — прищурился Юлианыч.
— Человек, человек, конечно, человек. Иногда не похож, но так — человек! — поторопилась я поправиться.
Он недоверчиво меня разглядывал, а потом вдруг похвалил:
— Впрочем, вы ухватили самую суть. Смотрите, вы опять поняли. Интуитивно нащупали главную мысль! Дело не в том, какого ты пола, а в том, каково твоё отношение к миру, который — и это очевидно — самая первая стерва из всех стерв!
Н-да-а-а... столько болтовни ради такого неоригинального вывода, на который способен любой соловей с утренним пивом. Ай-ай-ай.
— Это поэтому на обложке у вас такой... рисунок? — наверное, я была несколько невежлива? Впрочем, он ни капли не обиделся:
— Не только и не столько. Понимаете, Эматин — это ключ для единения с миром. Мир не понимает человеческого языка, он не настроен взаимодействовать и договариваться — теперь вы понимаете, что он женского пола? Так что, проще говоря, получается: мир надо трахнуть прежде, чем он трахнет тебя.
— Грубовато, вы не находите? — холодно осведомилась я, ёжась.
— Ничуть! — беззаботно отмахнулся он, — от того, как это называется, ничего не меняется.
Мы снова выпили.
— Вы надолго в наши края? — вдруг спросил Юлианыч.
— Это в какие такие «ваши»?
— Вы же в Верхние Камыши? Да вы не сердитесь, — он примиряюще похлопал меня по руке, — извините, я завожусь, когда начинаю говорить о своей теории.
Немудрено, подумала я, тема действительно заводная.
— У вас билет до Камышей, я случайно подглядел. А я тамошний, тем более участковый, так что, сами понимаете, не могу не спросить. Рефлекс!
— Участковый? — ух ты, вот это совпадение. — Скажите, вы родились там?
— А как же! Участковый в третьем поколении, можно сказать.
— Тогда скажите, пожалуйста, вы Ивановых, случаем, не знали? — да, не очень удачный вопрос. Интересно, сколько у них там Ивановых? Я поспешила уточнить: — Брата с сестрой?
На минуту повисла какая-то неприятная тишина. И что-то с моим попутчиком милым случилось: только-только он сидел такой хороший, как вдруг в мгновение ока подобрался весь, скрючился и глянул на меня в упор, недобро:
— Вы, Маечка, не прогневайтесь... для чего спрашиваете? Вы из милиции?
— Конечно нет! — обиделась я. Ничего себе подозрение! — Что, это такая большая тайна? Не хотите — не отвечайте, всего делов-то.
Он ещё немного пошевелил усами, посверлил меня профессиональным глазом, потом немного успокоился. И я попробовала снова:
— Я и не подозревала, что это что-то особенное — знать Ивановых.
Юлианыч взглянул на меня исподлобья и снова взмахнул усами:
— Маечка, просто так за Ивановыми в Камыши не ездят. Я понимаю, вы нездешняя. Вам что-то надо узнать. Если вы скажете толком, что вам надо, тогда я вам помогу. А играться тут нечего.
Тут я поняла, что врать ему и придумывать что-либо толку никакого. Он мне не поверит, а я не смогу убедительно объяснить, куда и зачем еду. Тем более что он участковый — а я, как и любой другой приезжий москвич, привыкла относиться к ним с уважением и недоверием.
И я решила по возможности говорить правду и начала уверенно:
— Они работают на нашей фирме. Я кадровик.
Пауза.
— Они, — хмыкнул он, — работают.
— Ну да, они... — чуть менее уверенно повторила я, — то есть сначала Роман работал, потом появилась Римма...
Он запустил пальцы в волосню на шее и начал там шебаршиться.
— Да вы не нервничайте, — как-то тоскливо попросил он.
— Ну да, сначала был Роман, — пытаясь говорить гладко, начала я снова, — потом он пропал...
— И появилась Римма, — закончил Юлианыч.
Я сбилась.
— Сдаётся мне, интерес у вас, Маечка, к этому делу не только служебный, так? — тихо поинтересовался Юлианыч.
Я покраснела.
Минуты две мы молчали. Юлианыч задумчиво тёр галстуком заляпанные пальцами очки.
— А вместе вы их когда-нибудь видели? — спросил он вдруг, криво водрузив на нос свои окуляры.
— Нет, никогда. В том-то и дело. Понимаете, Роман...
— А зубы у них по-прежнему выбиты одни и те же?
Я промолчала. Юлианыч вздохнул:
— Интересный он парень, правда?
— Они-то? Да... — тут он не выдержал и посмотрел на меня, как на тяжелобольную:
— Проснитесь наконец. Это же один человек.
По-моему, нам пора завязывать с пьянкой.
Уважаемые сограждане! Участковые сходят с ума, куда это годится!
Тем не менее в голове у меня тотчас загудели домовые, мысли побежали тараканами, чёрными, гладкими.
И похоже, были эти мысли единственно верными:
«Римма? Роман? Операция? Смена пола? Так быстро?!
Господи, какая же ты дура! Ты же уже всё поняла. Ну что ты брыкаешься?»
— Да потому что этого просто не может быть, — вслух произнесла я. По-моему, думала я тоже вслух.
— Я всегда знал, — подал голос Юлианыч, разливая, — что женщина понимает всё гораздо шустрее. Я вот, когда мне всё рассказали, долго не мог поверить. Иной раз я и сейчас нет-нет, а посопротивляюсь. Чисто из здравого смысла.
— Что рассказали? Что в вашем районе проживает транссексуал? — попыталась сострить я.
— А он вовсе не тран... ну не то самое, что вы сказали. Это по-другому называется. Это один и тот же человек, и он может менять пол. Ну как креветка, например. Вы знаете, что креветка дорастает до какого-то возраста и размера, а потом меняет пол?
— Ничего себе креветка, — буркнула я, вспомнив Романа, — как же такое может быть?
— Да почему это вас так интересует? — опять раздражился он. — Вы не можете принять как данность то, что есть?
— Нет, — честно говоря, я успокоилась.
— Вы в Бога верите?
— Нет, — согласитесь, гораздо приятнее, когда ещё один здравомыслящий человек разделяет твои бредовые идеи.
— Тогда сложнее, — признал Юлианыч. — Хорошо. Тогда примите как рабочую версию то, что марсиане способны сотворить с нами, землянами, и не такое.
Да, по поводу здравомыслящего я сильно поторопилась. Однако надо отдать ему должное: по нему ничего не заметно. Престарелый Фокс Малдер.
— Юрий Юлианович, вы тоже не обижайтесь, — осторожно начала я, — вы расскажите мне лучше, что да как... вы же в курсе дела!
И я услышала удивительно простую историю.
Оказывается, в лесу, на лесном хуторе рядом с Верхними Камышами испокон веку жил странный народ. Их звали ненашими, «как чертей», пояснил Юлианыч.
Поговаривали, что они пришли откуда-то из холодных стран («марсиане их занесли, как заразу», уверял Юлианыч), что шли куда-то — то ли строить что-то, то ли кого-то воевать, — но по дороге сильно застряли.
А может, и сами появились, «потихоньку из зверей вывелись» (опять-таки, по Юлианычу). Если из зверей, то, должно быть, из каких-нибудь барсуков или медведей, потому что, как я поняла, были они нелюдимые, неразговорчивые, жили уединённо. Язык у них был свой, по-русски говорили, но медленно и неохотно, жаловались, что сложно. Юлианыч сказал что-то на языке ненаших — забавно, но слова какие-то слишком уж длинные, похожие на заклинание.
Ненаши выстроили вокруг хутора высокий частокол. И всем, ясен перец, всегда было интересно: что же они там делают, как живут?
Этого никто не знал, а любопытствующих они быстро отваживали.
На все попытки выманить их с хутора они отвечали непонятными длинными словами, руганью и дубинами (потом стрелами, потом дробью, потом пулями).
С людьми они не ладили, зато со всем другим зверьём жили в мире. Да ещё, поведал Юлианыч, ненаши умели говорить с камнями и заговаривали ветры. Звери их слушались, а птицы не боялись.
Зато на людей они страх умели наводить — да такой, которого ни до них, ни после никто не ведал. И ещё кое-что они умели наводить.
Стоило человеку встретить ненашего, то приходил ему конец. Человек — будь то мужик или баба — терял сон, разум, покой, а мог и умереть.
Это была не любовь, потому как ненаших не любили. Это было хотение, животное, могучее, ни на что не похожее.
В то же время ненаши никого из людей к себе не подпускали — ни мужики их, ни бабы. Жили они только друг с другом, женились только друг на друге, и ни один из них не брал жену или мужа не из хутора.
С таким подходом удивительно, что они так долго протянули. Но со временем кладбище вокруг хутора становилось всё больше, а хуторских — всё меньше.
И всё-таки, признал Юлианыч, они были боевыми ребятами. Во все времена могли такой отпор дать, что мало не казалось. Будь то красные, белые, полосатые, коммунисты или фашисты — все к ним норовили нос сунуть, да так там и оставались. Ненаши были злые и от жизни лесной очень умелые. Людей ловко резали, как баранов: сзади напрыгивают, в нос пальцы запускают — и ножом кривым по горлу. И человека как не бывало.
Лютые такие ребята.
Потом они все повывелись. Частокол мало-помалу развалился, все переселились на кладбище, и остались от всего хутора лишь дед да внук. По документам — Ивановы.
— Дед был хорош, — неторопливо говорил мой попутчик, пока я сидела, застыв со своим стаканом. — Высокий, жилистый, руки лопатами, в груди широко, как в печке. Глаз острый, сам чернявый — почти не было седины у него. Бабы его очень любили, а ведь ему уже сильно за семьдесят было. По правде сказать, и помогал он им. Сильный был чёрт и рукастый. Мог дом один подправить, крышу сам починить — это всё мог, и долго его просить было не надо. Чай заваривал — закачаешься! Водки не надо... Для всех он был хорош. И Ромка вырос орлом, только вечно в синяках ходил — дед его бил постоянно.
— Ромка... — зачарованно проговорила я, так было странно слышать, как его — такого! — называют Ромкой.
— Ну да. Вн€учек его. Хотя, — заговорщицки произнёс Юлианыч, — знаешь, поговаривают, что не дед он ему вовсе, а отец. Да и что странного, если они там все в собственном соку варились столько лет. Потом умер дед. И Ромка вроде бы остался один...
Меня уже сильно штормило, и иной раз дух из меня выходил — тогда я со стороны видела, как сижу я, пьяная дура, слушаю пьяный же бред пьяного мента. А ведь верю! И как не поверить, если это единственное, что объясняет всё?
— Ромка один был. Никто никогда не слышал, чтобы ещё где-то на свете были ненаши. И тут Ромка пропадает. А вместо него появляется Римка...
Тут он затих. Помолчал немного, пошевелил усами и, справившись с собой, поведал:
— Н-да-а-а-а... прекрасная барышня была... Ну так вот. Ромка пропал, появилась Римка. Да потом и она пропала. А знаешь, что самое смешное?
— Что? — с готовностью отозвалась я, надеясь наконец посмеяться.
— Когда пропал Ромка, мы нашли труп в реке — мёртвую женщину. А потом пропала Римка — и снова труп! Как думаешь, какой?
— Мужской, — пробормотала я.
Он кивнул и выпил.
— Н-да-а-а-а... Причём в обоих случаях одна и та же причина — сердце. Врач осматривал и тот и другой труп, и получилось, что и та и другой перед смертью с кем-то того... ну, имели контакт. Но никаких повреждений, тем более ран или ещё что...
— Угу, — буркнула я, вспоминая Аньку, — но, может... ну не знаю... какой-нибудь сексуальный маньяк?
— Я тебе ещё раз говорю: они умерли сами.
— Некоторые лекарства дают такой эффект, — начала я, памятуя, как участковые не любят непонятные трупы.
— Не было там никаких лекарств, — уже немного утомлённо вздохнул Юлианыч. — Понимаешь? Не было. Был сердечный приступ. Да что ты, в самом деле! — разозлился он. — Ведь из прокуратуры приезжали! У меня в районе, может, со времён войны ни одного трупа не было — а тут сразу два с небольшим перерывом!
Действительно, редкость. Я не нашлась что сказать.
— Конечно, я пытался на хуторе там полазить, найти что-то. Но они всё уничтожили, всё скрыли. Только и есть там теперь что кресты, да не простые, а мальтийские...
— Это почему такое? — удивилась я.
— А шут их знает. Красивые, наверное, — раздражённо отозвался Юлианыч, — так вот, именно тогда у меня и возникла мысль об Эматин... — тут он опять завёл свою философскую шарманку, а я отключила слух.
Ну, собственно, теперь всё было кристально ясно. Теперь мне не надо грести в Камыши, теперь я могу возвращаться назад.
И увольняться от греха подальше. Потому что, чует моё сердце, недолго мне останется жить, когда вернётся Роман.
«А он ведь вернётся», — думала я, вспоминая счастливое лицо Шефа и его сияющие глаза.
Что мне делать, бедной, несчастной? Бедной, несчастной, на чьей совести — получается так — уже висит один мертвец.
И, что вполне возможно, уже два...
Получается, всё я знала, до всего сама дошла, но из-за своего упрямства, из-за тупости своей допустила, чтобы люди гибли...
Не донесла. Не предотвратила. Не предупредила. Не поверила.
И не потому, что не могла. А потому, что не захотела его терять.
Понимаете... ладно, если бы это была просто похоть, старая добрая похоть, которая проходит без следа, что бы ни говорил Юлианыч.
Это было гораздо хуже... как смотреть на фотографию горячо любимого человека, зная, что его уже нет и никогда не будет.
Это как узнавать в каждом встречном того, без которого дальнейшая жизнь теряет всякий смысл и ты прямо чувствуешь, как на тебя надвигается серая, непроглядная пустота. Но ведь это — каждый встречный, и он пройдёт мимо.
Это как всё то, после чего ощущаешь, что теперь-то ты можешь спать спокойно до самой смерти.
Спасите меня, пожалуйста!
— Ой, батюшки, — откуда-то издалека раздался незнакомый голос, — опять эти камышанские черти буянят.
— Вопить тут нечего, — неодобрительно говорил Юлианыч, отпуская меня наконец, — ты странная девочка. Я ж тебе всё рассказал как есть. Ты и сама знаешь, ты понимаешь. Разве стоит этот чёрт того, чтобы ты себя убивала? Ведь мир — это ты, как ты к себе, так и мир к тебе, понимаешь? На, попей, успокойся! Ты ж ведь, наверное, и не любишь его.
— Вы не понимаете...
— А ты, ты-то сама понимаешь? Знаешь что? Это движение только вперёд, понимаешь? Пройдёт время, ты успокоишься. А теперь узловая станция через полчаса, слышишь? Сходи на ней, езжай обратно.
— Я не могу, — честно ответила я.
— Слушайся взрослых! Раз ты до сих пор жива, значит, Бог тебя бережёт. Не искушай ты его.
— Не могу.
Юлианыч пошевелил усами:
— Ты вот вроде умная девка! Что тебе до него? Ты же забудешь его, найдёшь себе другого, хорошего, честного мужика...
Я взвыла.
— Ну хорошо, хорошо! — он закрыл уши руками. — Хорошо! Раз едешь, значит, судьба у тебя такая. Упрямая. Погостишь у нас в городке. Достопримечательности, свежий воздух... Может, и уезжать не захочешь, а? — подмигнул он. — Парни и у нас найдутся, не хуже столичных. А, Майка?
Я поглядела на него довольно мрачно.
— Ладно, шут с тобой, — пожал он плечами.
Помолчали ещё немного.
— Юрий Юлианович, а вам самому-то как работается в таком паноптикуме? Черти, ненаши, ведьмы...
— Можно прям подумать, у вас в Москве лучше, — возмутился Юлианыч, — Менеджеры, проститутки, бомжи... по мне, так лучше наши черти, чем ваше начальство. По поводу пенсии третий раз к вам гоняют, как собачонку, — туда-сюда! А у меня выслуга больше, чем ты живёшь... — он ещё что-то такое ворчал и ворочался, но я уже чувствовала, что засыпаю.
И заснула.
Роман
...Я, между прочим, сидел спокойно дома, никого я не трогал, честно коротал часы своего девичества...
И чего я к ней попёрся?! То есть это... нет! Зачем она меня звала?!
Я на неё очень разозлился. Вот ведь пигалица негодная, свинья на каблуках!
Как же неудачно всё получилось!
И с татуировкой тоже... ну прямо чёрт меня дёрнул её сделать, да ещё блистать перед всеми, особенно перед этой...
Теперь, нутром чую, всё она про меня поняла, про Римму и про админа своего драгоценного.
А впрочем... чего я пену-то гоню? Кто ж ей поверит, негодяйке?
Зараза, думал я неторопливо, блуждая по магазинам для новобрачных.
Да, сейчас я ищу свадебное платье. Завтра я замуж выхожу, помните?
Мне выдано много денег и сказано — без платья не возвращаться.
Завидуйте, девки! О, какой у меня жених — пусть и пидор, но настоящий зверь!
Гуляю по магазинам, нарезаю сотый круг по центру. Жених мой щедрый мне машину купил. Да, теперь у золушки Риммы Ивановой есть собственный розовый «фиат», разукрашенный в стиле эмо — с такими японскими девками, драконами и разбитыми сердцами.
Вовик посчитал, что это в моём стиле.
Осовев от обилия тряпок, я вышел на улицу и закурил. Курил себе не торопясь, разглядывал проходящих мимо баб, и в голову лезли всякие специфические женские мысли о моей семейной жизни.
Рисовалась мне, честно говоря, райская картина. Муж — толстый, богатый бобёр, квартира, в которой вместе будем беситься с жиру, занавески там кремовые. Не вписывается сюда разве что основное — Вовик. Он тощим родился и тощим помрёт. И все ручки у него так и останутся тощенькими и веснушчатыми. И волосики... ни один «мерседес» в мире не сделает его волосики хоть на чуток погуще и потемнее, чтобы не просвечивала сквозь них розовая лысина. И глазки его молочно-голубые... н-да-а-а-а...
Где были глаза твои, Римма Иванова? Куда ты смотрела?
Знамо дело куда. На хату в Крылатском смотрела — хорошая, мне понравилась. И место понтовое до невозможности — такие бобры с бобрицами там проживают.
Куда ещё смотрела... ну, в отчёты фирмочки его смотрела, балансы чёрные и белые... Фирма у него больно хороша.
Я как-то не подозревал, что экспорт российского говна даёт большие дивиденды (оказалось, Вовина фирма эти самые удобрения за границу и продаёт). Доходное дело! Я тут подсчитал немного — хватило бы и на его век, и на мой...
Ну, на мой точно хватит, а ему не повезло.
Зазвонил мобильник — кстати, у меня теперь есть крутейшая «нокиа», с какими-то суперблестючками и мини-кнопками, на которые я своими когтистыми пальчиками никак не попадаю. Так вот, зазвонило это чудо.
— Здравствуй, солнышко моё, — томно промурлыкал мой котик.
Я откашлялся, сплюнул и промурлыкал в ответ:
— Да?
Он вздохнул в полном экстазе:
— О, как возбуждает меня твой голос, радость моя! Я так хочу услышать, как ты будешь стонать, кричать...
Чтобы не сблевануть, я нажал на отбой. Продышавшись и выкинув бычок, направился обратно в магазин и ткнул продавщице в ближайшую фисташковую тряпку ценою дороже чугунного моста:
— Вот эту заверните.
— Желаете примерить? — с неподдельным энтузиазмом осведомилась она, подскакивая от нетерпения.
— Да ну, — меня аж передёрнуло, когда я представил, что увижу в зеркале.
— И всё-таки примерьте, пожалуйста, вдруг вам не понравится, — корректно настаивала продавщица. Похоже, она на самом деле получала от этого удовольствие. — Это специфическая модель, — и она мягко, но настойчиво затолкала меня в примерочную.
Чертыхаясь и вертясь, как змей на сковородке, я облачился в фисташковые одежды и теперь вовсю глазел в своё отражение.
Ой-ой-ой, красота какая!
В зеркале появилось эфирное существо из иного мира: лёгкое, воздушное создание с мрачными глубокими глазами и нежным лакомым ртом, с невероятно длинными ногами, руками и шеей, с голыми сияющими плечами. Сзади вырез на платье чуть ли не до задницы и через него наблюдалась ослепительная спина. Интересно, куда делись мои волосы и прыщи?
А ведь как повезло этому уроду, подумал я, такую деваху отхватил! А тряпка какая понтовая. Майка бы увидела — от зависти померла бы.
Под звуки скрипок и флейт я выплыл обратно в торговый зал.
И время остановилось.
— Потрясающе! — похоже, продавщица первый раз в жизни сказала правду. — Послушайте, оно как будто на вас пошито!
— Правда? — с плохо скрываемым самодовольством спросил я. — А здесь разве не того... не этого... не морщит?
— Вы что! — свирепо вскинулась она, всплеснув маникюром. — Что вы! С ума сошли?! Это ваше платье, ваше, ваше!
В зал просочился фотограф, который до моего появления скучал у стены. Теперь он, обливаясь трудовым потом и слюнями, непрерывно щёлкал фотоаппаратом. Продавщица куда-то полезла в свои особые закрома.
— Тут нужна особая шляпка, — доносилось до меня, — и я её сейчас найду!
И она таки её нашла.
— Позвольте, — она бережно приладила к моей шевелюре нечто нежно-нежно-зелёное, как весенние листочки, с такой лёгонькой вуалькой. — Ещё вот это, — она постучала ноготком по моей татуировке, — это сексуально, но надо убрать. Вот так.
И мои руки, некогда трудовые, от кончиков пальцев почти до самых плеч объяли дивные перчатки — облегающие и гладкие, как кожа, только изумрудные.
Теперь я и сам не мог оторвать глаз от своего отражения.
Надо же, какая красота получилась! Это из меня-то, засранца из Верхних Камышей!
И такая дивчина — такому кретину... я бы, конечно, предпочёл улечься в постель с кем-нибудь получше... а если бы я был нормальная девушка? А если бы Вовик её любил так, как любит меня? И если бы, честно говоря, это был не Вовик...
Ведь из них получилась бы прекрасная пара.
И если бы я был девушкой, как бы я был, наверное, сейчас счастлив...
Мне себя стало так жалко!
— Ой, перестаньте! — испуганная продавщица гладила меня по руке. — Ну что вы! У вас всё будет хорошо! Вы только посмотрите, какая вы красавица!
— Ничего, ничего, — бормотал фотограф, продолжая фотосессию, — поплачет и успокоится... надо же... первый раз вижу девушку, у которой от слёз не краснеет нос... и такая пикантная дырка во рту...
Пришла эсэмэcка: Вовик знает — Римма занята, Римму лучше не трогать: «Милая, ты выбрала платье? Не старайся, это на один раз, я его всё равно разорву! Хочу тебя!»
Я ухмыльнулся, слёзы мои вмиг высохли. Свадьба будет, чтоб я сдох.
Ай я красавец, ай я умница.
Ах, как я натянул весь этот прекрасный мир.
Майка
Сволочь, мент поганый! Обещал ведь проводить меня, так нет: прямо на станции подскакал к нему какой-то сержантик, пошептались они и свалили по каким-то особым ментовским делишкам. Гады! Гастарбайтеров небось пошли трясти. Хотя какие тут, к лешему, гастарбайтеры — тайга кругом!
А мне, скотина, ткнул пальцем — иди, мол, туды, третья хата налево, вот ключи.
Одна мне радость, что придётся теперь ему в свою третью хату через окно лезть, ибо ключики-то у меня. А я — незнамо где.
Не помню как, но с дороги я сбилась.
Хорошо было Юлианычу говорить: найдёшь просто, любая собака знает. Собак не было, людей тоже, дорожка более походила на ту самую прямоезжую, на которой в своё время промышлял Соловей-разбойник.
Хорошо ещё, что чемодан у меня не чемодан, а маленькая такая сумочка спортивная... ничего, наверное, я просто пропустила поворот. Я изо всех сил пыталась насладиться чистым воздухом, природой и прочими радостями, которыми приходится довольствоваться, когда радоваться больше нечему.
Сейчас поверну ещё разок вон за ту особо неприветливую ёлку — и передо мной откроется тот самый прекрасный, заповедный уголок, про который столько хорошего рассказал Юлианыч.
Таким вот успокоительным макаром я прошагала километров двести, не меньше. Заметно стемнело, и стало как-то совсем неуютно в этой первозданной природе, тем более что природа, когда свет маленько померк, казалась теперь отнюдь не приветливой. Дорожка сузилась, покривела, а по обеим сторонам её торчал хладнокровный такой, никем не ломанный еловый лес. При всём моем уважении к новогодним ёлочкам их лесные родственницы меня не привлекали — корявые, заросшие с ног до головы какими-то сухими сучками, острыми и прямыми, как спицы. Даже если бы я сейчас и захотела сойти с дороги, то ничего бы у меня, болезной, не получилось — разве что заранее согласиться на то, чтобы быть истыканной до смерти.
Тут, наверное, волки бродят. Или вурдалаки.
— Ау? — неуверенно произнесла я. Понятно, никто не ответил.
Батюшки, до чего лес неприветливый, неприятный. И тишина, главное, гробовая, как будто в нём всё повымерло.
А ведь знаете, в здравом смысле что-то есть! Здравый смысл — это такая полезная штука, которая всегда подсказывает тебе не лезть куда ни попадя, например к чёрту в пекло, медвежью берлогу или, скажем, не в своё дело...
Эти весьма своевременные мысли вертелись и вертелись в моей голове, а между тем дорожка нежданно-негаданно начала расширяться. Мне показалось, что впереди появился просвет.
Ёлки постепенно становились реже, в лес по обочинам уже можно было беспрепятственно засунуть руку. Так постепенно меня вынесло на берег озера.
Если бы, допустим, не моя сумочка, усталость и (что греха таить) трясущиеся поджилки, я бы обязательно заметила, что озеро очень красивое, большое-пребольшое, другой берег еле виден, в тумане лёгком прячется. Ого, и вода в нём наичистейшая даже на вид.
Берега кое-где заросли камышом, а так — упираются прямо в лес, и ивки прямо к воде склоняются. Красота! А воздух-то какой! Запах леса, сумрачного, елового леса, хвои и воды!
Однако сейчас меня, подзамёрзшую и уставшую, больше привлекает во-о-о-н тот огонёк, который виднеется среди деревьев, метрах в пятидесяти от кромки воды.
Я сошла с тропинки и решительно потащилась на свет. Всё брела и брела — уже по колено в сырой траве, — а он нисколечко не приближался, а будто с каждым моим шагом отдалялся от меня, как болотный огонёк.
Теперь я продрогла уже до самых костей, и было совершенно очевидно, что мне приходит трендец, но продолжала идти, потому что больше ничего не оставалось делать. Я нисколько не собиралась снова углубляться в этот неприятный неприветливый лес. Куда как лучше, когда хотя бы с одной стороны всё видно и понятно, когда твои ноги ступают по дорожке, а не по чёрт знает чему...
Оп-паньки, а это я чертовски поторопилась, поняла я, когда наткнулась в сумерках на крест. Потом на второй. Потом, слава богу, увернулась от третьего.
Я поняла, что стою посреди кладбища. Причём кладбища старого, на котором кресты порядком покосились, выглядели странно, и земля топорщилась подозрительными кочками... ну вы не подумайте, что мертвецы там вылезали... ну просто я очень боюсь кладбищ.
Ну и чёрт с ним, ну ничего удивительного, ну кладбище, утешала я себя, в нарастающей панике замечая вокруг себя всё новые и новые кресты. Они торчали тут и там среди травы и елового молодняка, нелепые, корявые, как старые зубы из гнилого рта, и было их много, ужасающе много, и мне тотчас почудилось, что их становится всё больше...
Я говорила уже, что боюсь кладбищ?
Стараясь не впасть в окончательный амок, я осторожно обходила кресты, стараясь вспомнить, куда же идти обратно, как случился ещё один «вдруг»: я очутилась прямо напротив того самого дома.
Так. По порядку. Я увидела свет. Свет шёл из дома.
Как-то раз в руки мне попала книжка про правильные путешествия, так там было сказано, что если заблудился, то стоит остаться на месте, дождаться рассвета, а уже потом искать дорогу. Ничего бы я не имела против такого варианта, если бы не лес из покойников.
...А свет-то, между прочим, не электрический, размышляла я, а сама всё зарилась и зарилась на этот дом.
Ну и пусть. Ну там ведь могут быть вполне безобидные люди... грибники, там... ягодники...
Я подобралась к самому окошку и осторожно заглянула внутрь сквозь мутное стекло.
Внутри никого не было. Посреди комнаты стоял большой круглый стол, а на нём в черепке горела свечка. Больше ничего видно не было.
Более не раздумывая, я обошла дом и зашла с крыльца. Внутри пахло так, что можно было не сомневаться — тут никто не живёт и уже давно никто не жил.
В то же время в печке-голландке весело щёлкали дровишки, сама печка была горячёхонька. Я тотчас, не раздумывая, прилипла к ней — руки у меня прямо-таки отмёрзли.
— Добрый вечер, — вдруг сказал кто-то прямо у меня за спиной. Я резвой козой отскочила от печки.
За большим круглым столом сидел полупрозрачный человек с седой бородой. На его огромной, как лопата, пятерне, помещалось блюдце с чаем.
То есть он пил чай. Из сияющего самовара с медалями.
— Э-э-э-э-э... — только и смогла сказать я, — извините... я сейчас...
Неопределённо улыбаясь, я вышла на улицу, обошла дом и заглянула в окно снаружи.
В доме никого не было. Только в черепке горела свечка.
Роман
...Я был облизываем с головы до ног какими-то непонятными уродами, руки у меня кончились после первых двух идиотских букетов, ноги ныли от высоченных шпилек, и ещё Вовик, как клещ, вцепился в моё предплечье.
Чтобы поддержать меня в трудную минуту, как он сказал, нервно хохоча и потирая потные ручонки.
Около часу назад он, стыдливо потупившись, прошептал застенчивое «да». Теперь вовсю хлещет шампанское и строит далеко идущие планы.
А я смотрю на него и думаю, во всю голову думаю... как это он, неужто ничего не чувствует? Вот этот, ничего не подозревающий идиотик, сморчок недоделанный, который так и вьётся вокруг меня, целует мои ручки, пьёт шампань из моей туфельки, совея прямо на глазах... А что такого, у меня нога сорокового размера...
И снова я перехожу из рук в руки, кто-то тискает мои рёбра, облизывает мои щёки, щупает под шумок сиськи — слава богам, что тягостное это действо продолжается недолго.
Моего рыцаря тянет в постель.
И вот мы одни, в спальне, обтянутой розовым и бархатным, и я сижу с безумной головной болью, а напротив на коленях стоит мой теперь уже муж и самозабвенно лобызает мои ноги.
Господи, когда ж я сдохну!
Меня мутило от выпитого шампанского, колени тряслись от близости человека, который был мне не просто неприятен — чёрт подери, теперь, верите ли, я сам был готов треснуть его изо всей дури по счастливому розовому лицу, хлестнуть по этим сияющим глазам, разорвать его на части, втоптать в землю!
— К чёрту... — сдавленно бормотал я, изо всех сил сдерживаясь, — к чёрту... к чёрту...
— Что с тобой, милая? — невнятно пробормотал он, постепенно вываливаясь из своих одежд. Без одежды он был ещё более поганым, да ещё в каких-то шелушащихся розовых пятнах... это у него шкура слезает, от нервов, наверное...
Он всё лез и лез, и мне было всё труднее от него уворачиваться и сохранять при этом хотя бы дружелюбный вид. Литры шампанского не помогли ни рожна, меня чуть не выворачивало от одного того, что он рядом, от запаха его взопревших подмышек и свежевспотевших ног.
Итак, на сотый раз до него дошло, что с его жёнушкой что-то сильно не так.
— Девочка моя, что с тобой? Ты неважно себя чувствуешь?
Нет, это ни в какие ворота уже... неужто так трудно понять, когда женщину от тебя тошнит!
— Да, немного, — сдавленно просипел я и всё твердил, повторял про себя, как заклинание: «Всего один раз, один-единственный раз, наисамейший наипоследнейший чёртов один раз!»
В это время муж, потеряв наконец последнее терпение, перешёл в решительное наступление и рванул с меня фисташковую броню.
Тотчас всего меня вывернуло наизнанку, с диким визгом я вывернулся из-под него и отвесил оплеуху.
Это подействовало моментально. Что называется, вместо сотни слов.
— Ты что, с ума сошла? — прилаживая на место челюсть, ошалело вопрошал он.
— Я не могу... — залепетал я, сдерживая ручки и судорожно припоминая, что я всё-таки девушка, — не могу я... я не могу, я не хочу! А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! — и слёзы сами собой так и брызнули в разные стороны.
Он пытался подойти, но это у него не получалось. Он попытался меня обнять, но в ответ в него полетела туфля. Он стоял как оплёванный, на крахмальную рубашку накрапывали всё новые кровяные пятна, галстук развязался и бестолково болтался туда-сюда.
Наверное, он что-то такое пытался в голове у себя уложить, но у него плохо получалось. Теперь он смотрел на меня так, как будто я его не то чтобы ударила, а прямо-таки убила.
— Я люблю тебя, — неуверенно произнёс он. — Я никогда никого так не любил... не хотел... как же так, Риммочка?
В ответ я мог пробулькать что-то вконец истеричное и закопаться ещё глубже в подушки.
Тогда он встал, накинул пиджак и, покачиваясь, поплёлся к двери.
Когда дверь захлопнулась, мне немного полегчало.
Что, что, чёрт возьми, я наделал?!
Я думал, что смогу, я думал, что это всего-навсего один-единственный раз, ведь я уже столько раз такое делал... не так и не столько, конечно, но ведь мне не привыкать! Что случилось? Всё моё существо, каждая клетка и капля крови во мне взвывали при одной только мысли...
Я еле добежал до туалета.
Да что такое-то?!
«Да что такое-то? — пытался я себя вразумить. — Это же ровным счётом ничего не значит! Ничего, меньше, чем ничего!»
Мозги у меня были в полном порядке. Так, спокойно, думал я. Пройдёт немного времени, и он вернётся. Он обязательно вернётся. Ты всё спишешь на свадьбу и нервы. Ты примешь ванну из пены. Если надо, то нальёшься мартини с водкой — как следует, по самые брови. Ты, чёрт возьми, возьмёшь и исполнишь свой супружеский долг!
Чтобы мальца остынуть, я подошёл к окну.
За умытым свежим окном, за кошмарными кремовыми занавесками розовел замечательный московский закат. При одном взгляде на него хотелось сделать что-нибудь хорошее — бросить курить, например, или ругаться матом. С холмов и от канала тянуло немосковской свежестью. Собиралась то ли гроза, то ли какая ещё буря.
С высоты нашего двадцатого этажа не было слышно даже автомобилей, которые постоянно, и днём и ночью, вереницей тянулись и тянулись по дороге меж сонных влажных, незастроенных ещё полей...
Нефигово было бы пойти погулять, что ли... или подышать хотя бы...
Тут я попытался открыть окно, но в этом немецком суперпрофиле была какая-то загадочная и неподвластная моему инженерному разуму суперштука. То ли на сорок пять градусов эту шпингалету надо повернуть, то ли на сорок шесть...
Потеряв терпение, я толкнул фрамугу со всей дури — и на этот раз она отворилась, ещё как отворилась! Резкий порыв ветра, как раз гулявшего по верхушкам высотных домов, рванул огромные створки и чуть не оторвал их.
Меня не унесло и не выронило — до сих пор не могу понять почему.
Зато с подоконника улетел горшок с фикусом. И всё-таки упал — большой горшок, с огромным, породистым, разлапистым фикусом — его Вовик специально преподнёс мне для семейного обустройства...
Вот блин.
Я тотчас нырнул внутрь, чтобы никто не заметил, что я выглядываю из окна, из которого только что спикировал горшок с фикусом. Тьфу! Потом до меня допёрло, что видеть меня никто не может.
Прикольно, подумал я и высунулся посмотреть.
Высоковато всё-таки — двадцатый этаж, с такой высоты даже звука удара не слышно. Машинки вон как игрушечные... люди тоже... и даже то, что лежало внизу, вокруг чего вовсю суетились ненастоящие люди, было похоже скорее на причудливую тень на асфальте, от облака, например... только кто-то шутки ради пририсовал к ней лаковую красную лужу.
Спустя век запиликал домофон. Меня вызывали вниз.
Знаете, а я всё-таки очень рад, что он умер сам.
Майка
Мне было как-то неловко.
Хозяин помещения взирал на меня с неким мягким укором. В целом он производил довольно приятное впечатление: весь такой благостный, серебристый, полупрозрачный, лунный такой старик. При всём этом он продолжал пить чай.
— Простите, — немного нервничая, начала я. — Вы, кажется... э-э-э-э... призрак?
В ответ раздался только аппетитный хруст: лунный старик предпочитал чай вприкуску. И вовсе он не собирался отвечать на мой вопрос — наверное, счёл его бестактным.
— Я немного заблудилась, — осторожно продолжала я, озираясь, — я вам того... не помешаю?
Наверное, в этом доме всё-таки кто-то живёт, думала я. С чего вдруг мне почудился затхлый запах? Очень даже в этом домике уютно, и свечка эта на столе, и сам стол, выскобленный и отполированный, и сияющий самовар.
Старик пил свой чай, довольно придирчиво меня рассматривая. Похоже, я поторопилась, решив, что он весь такой благостный. Глаза у него были тёмные, пристальные, недобрые.
Хотя смотрел он совсем не зло, наоборот, мне даже почудилось, что он улыбается.
— Мне, наверное, не стоило так врываться, — продолжала я машинально, ногой пристраивая сумку к стене.
— Наверное, не стоило, — не стал противиться призрак. Когда он наконец раскрыл рот, голос у него для призрака оказался не подходящим — низкий, хриплый, глухой.
— Мне очень неловко... я вам, кажется, помешала, — снова начала я, но тут призрак меня перебил.
— Раз уж пришла, не гнать же тебя обратно, — и щёлкнул по чашке.
Чашка, пусть и щербатая, оказалась вполне осязаемой, приятной на ощупь и довольно горячей.
Теперь уже и я пила чай, зачарованно глазея, как в животе у призрака плещется янтарная жидкость. Понятно, я не сдержалась:
— Простите... вам там... не горячо?
Он немного похохотал, а потом уже совсем добродушно прогудел:
— Я тебе что, снеговик, что ли? Сиди себе, пока не выгнал.
Поскольку нутро у меня всё заледенело, я с удовольствием откушала одну чашечку. Потом вторую и потянулась за следующей.
Теперь я блаженствовала в полном смысле слова. Самовар пыхтел и исправно обдавал меня ароматным дымком, я вся согрелась от кишок до кончиков ушей. Замечательный всё-таки домишко! Это мне показалось, что он нежилой. Очень даже жилой. Занавески на окошках, скроенные из весёлых заплаток, геранька какая-то, панцирная кровать, пара стульев с уютными гнутыми спинками. Такая керосиночка под потолком, свечка в черепушке...
А на маленькой тумбочке в уголке, прикрытый крахмальной вязаной салфеточкой, хладнокровно сияет...
Вот это да! «Макинтош» 128K. Я чуть не подскочила. Это похлеще всяких призрачных стариков. Это же «Мак»-128! Тот самый, 1984 года, тридцатидвухразрядный микропроцессор Motorola 68000 с тактовой частотой 8 МГц, 128 Кб ОЗУ, 64 Кб ПЗУ, односторонний 400 Кб флоппи-дисковод 3,5'', встроенный 9'' чёрно-белый экран разрешением 512ґ342 и мышью...
Ну а кто сказал, что полезно долго быть женой системщика?
— Интересуешься? — вздёрнув брови, осведомился дедушка, выведя меня из интеллектуальной комы.
От этого слова и интонации меня дёрнуло не хуже электротока.
Батюшки! Да это же...
Мой расфокусировавшийся взгляд метался по стенам, замечая одно за другим то, что осталось было незамеченным...
...коллекция ковриков для мышей...
...коробки для дискеток с яркими магическими словами «Advent», «DOOM», «Myst»...
...мёртвые мониторы, накрытые противомушиной кисейкой...
— Дедушка, — пытаясь проснуться, проблеяла я. — Дедушка, так это вы дедушка Иванов?
Дедушка неторопливо допил очередную кружку, перевернул её на блюдце и наконец удостоил меня ответом:
— Так и есть. Понятно, Иванов. А тебе кто нужен?
— Роман, — неожиданно для самой себя ответила я.
— Романа тебе, — эхом откликнулся дедушка, вздохнув и как будто затуманиваясь. В полном смысле слова он затуманился: только-только свечение от него исходило светлое, серебристое, ласковое, а тут он весь потемнел и в доме стало как-то неуютно...
— Куришь? — осведомился он, уминая табак в трубку прозрачным желтоватым пальцем. — Нет? Ну и молодец, — и окутался густым дымом.
Я молчала, хоть на языке у меня вертелась куча вопросов, тысяча! Почему-то я поняла, что сейчас моя очередь отвечать.
— А ты откуда его знаешь?
— Мы, это... с ним... на рабочем месте... работаем вместе... то есть работали...
— Что он творит, знаешь?
— Догадываюсь.
— А какого тебя сюда принесло, если и так всё знаешь?
Я снова промолчала. А что мне было отвечать?
Старик Иванов поднялся и проплыл по воздуху к окошку. Постоял немного там, сложив руки за спиной, покачался, как столб дыма над костром, дымя своей трубкой:
— Верно, думаешь, черти мы?
Я опять промолчала. Почём я знаю, как выглядят черти?
— Знаешь, — решительно вдруг сказал он, — ну и пусть будут черти. Не могу я тебе всего рассказать.
— Почему же?
— А зачем? Всё равно уж ничего не поправить...
Дед выбил трубку — искры россыпью расскакались по его дымчатой ладони, — снова уселся за стол, покрутил в руках ложку и начал опять:
— Мы тут давно живём. Это теперь наша земля. Наши деды и прадеды уходили в неё, собой подкрепляли, своей кровью, жизнью, прорастали травой, проливались чистейшей водой — всё для того, чтобы появился Он. Он, самый умный, самый мудрый, который понимает эту землю, язык всех живых на этой земле, всех птиц и зверей, болезни лечит... Он, который должен был стать нашей надеждой, прощением и спасением... наш венец.
— Христос? — осторожно спросила я.
Дедушка Иванов как-то сник:
— Да Ромка, кто же ещё. Ромка... — и продолжал, с интеллигентной отчётливостью выговаривая звуки, — сукин сын... подонок... недоносок... живодёр...
По дому гуляли шаровые молнии и ходили вихри, керосинка под потолком раскачивалась как сумасшедшая, труба гудела, а дед Иванов молчал и чернел, как покойник (впрочем, он же вроде и есть покойник?).
Сейчас что-то будет, дошло до меня.
— Дедушка, вы не волнуйтесь... что у вас случилось-то?
— Да то и случилось, а то не знаешь, — чуть не простонал он.
— Откуда же мне знать, дедушка? Если он столько всего умеет, почему он ничего этого не делает? Почему людей убивает?
Дед подумал и ответил:
— Потому что уметь-то он умеет, а не может ничего. Потому что порядок такой. Как тебе объяснить-то... знает он много, у другого какого голова бы опухла от такого знания, мозги треснули... а мочь-то он не может. Не работает у него. Любое знание без любви и доверия — оно ничто. Больше чем ничто — это смерть.
О, моя бедная голова.
Дед потёр лоб:
— А тут я вдруг подумал... знаешь, я ведь сам виноват... я научил его всему, всё ему отдал, мы ему отдали всё, что знали, что умели, жизни наши отдали. А любить не научили. И доверять тоже. Вот и мается он, бедный. И я маюсь, потому что сам во всём виноват. Это же, получается, я первый не поверил ему до конца, сам захотел спастись. Схватил его за руку, всю свою бесовскую силу слил ему, а сердце своё, душу свою не открыл, не отдал... Видишь, так и мотаюсь здесь, между небом и землёй. И теперь каждая смерть от него — она ведь и на моей совести.
Блёклый и похужевший, он повернулся к свету, и я увидела на его прозрачных щеках синие слёзы. Мне его стало ужасно, невыносимо жалко:
— Дедушка, может, чайку? Оно, конечно, не поможет, но...
— До-о-о-брая ты... — с видимым неодобрением ответил дедуля, принимая чашку.
Что-то мне опять стало не по себе. Что за манера у деда и внука — людей пугать!
— Любишь его? — вдруг спросил дед Иванов.
Я открыла было рот — и закрыла. Что я могла ему сказать?
— Я... я не знаю...
— Какие вы все мо лодцы, — зло проворчал он. — А кто знает? Ты всю жизнь так и проживёшь, ожидая, что кто-то что-то тебе объяснит? А сама что?
— Это несправедливо! — возмутилась я. — Я сама до всего додумалась!
— Ах, додумалась! Додуматься-то дело нехитрое. Додумалась ты, пришла сюда... отвечай, ты зачем сюда пришла?
— Я заблудилась! Случайно!
— Врёшь! Ты сюда пришла, потому что тебе это было нужно! Зачем тебе это было нужно?
— Не знаю!
— А кто знает?!
Так, по-моему, тупик.
— Да я отдыхать приехала... — залепетала я снова, — а теперь бы оно домой, пожалуй...
— Дура, — вынес он вердикт он, и мы замолчали.
— Что-то сердце побаливает, — ни с того ни с сего сказал дед Иванов, потирая выжженную чёрную дырку на левой стороне своей обширной груди, — какие же вы все... непонятливые! Пока вы живы-здоровы, ничто вас не пронимает... ничто не касается. Живёте по привычке, не думая, не чувствуя...
— А вы-то, дедушка, иначе жили? — не выдержала я.
— Я-то? Да так же жил... понимаешь ведь только тогда, когда исправить уже ничего нельзя.
— Как нельзя? Вы же в некотором смысле колдун... и потом, это же ваш... внук, ваша плоть и кровь... его же спасать надо.
— Не могу, — тоскливо ответил дед, — я такой же, как он... всё знаю, всё понимаю. А любить уже не могу — сама видишь...
— Ну если вы ничего не можете, так я тем более!
— Ты живая, — с нажимом произнёс дед, — живая ты. Ты любить можешь.
— Я не знаю, люблю ли я его, — взмолилась я, — как я могу понять? Вот ежели бы вы мне сделали доброе дело... Дедушка!
— Ты что же, хочешь, чтобы я за тебя судьбу твою решил? — удивился дед. — Ты сама жить, своим умом, не хочешь?
— Не хочу! То есть хочу, — поправилась я, — но вот если бы меня кто от сомнений избавил, хотя бы разок единственный, чтобы выбора у меня уже не было, чтобы не колебалась больше...
Дед слушал меня, широко раскрыв рот и задрав брови. Выражение лица у него было же такое глумливое, как у Романа.
— Ну ладно, сама напросилась, — пожал он наконец плечами, — видать, ничего не поделаешь. Жалко, конечно, девчонка ты миленькая, пухленькая, и фигурка у тебя ладная, аккуратная, — с этими словами он вдруг фамильярно мазнул мне пятернёй по левой груди.
Прикосновения я не почувствовала, только будто холодом обдало. Меня аж всю передёрнуло, но так ведь он же призрак? Что тут такого?
— Вот и славно, — сказал он, непонятно почему вздохнув, — давай выпей-ка ещё чайку...
— Спасибо, — чаю мне больше не хотелось, — может, я того... пойду уже?
— Успеется, — хладнокровно парировал дед. — Выпей, выпей чашечку.
Он собственноручно накапал мне полную чашку. Я вылакала её, уже не ощущая вкуса чая, чуяла только, какой он густой, тягучий — чай таким не бывает. И тотчас меня начало клонить ко сну.
Роман
Я ехал в своём эмо-«фиате» и пытался собраться с мыслями.
Рома снова вдова. Это большой плюс. В магазин больше идти не надо, чёрных шмоток у меня оказалось достаточно — тоже хорошо. Да и вообще, добра у меня теперь тоже предостаточно.
А вот что касается фирмочки...
С фирмочкой-то похуже, я мальца лоханулся.
На такие размышления меня натолкнул один урод. Похороны шли превесело, хотя народу пришло почему-то гораздо меньше, чем на свадьбу, — интересно почему?
Было полторы калеки и один хмырь, которого я приметил ещё на свадьбе.
Приметить его было несложно. Во-первых, на свадьбе он был Вовкиным свидетелем. Во-вторых, носил такую же розовую рубашку, что и мой покойный супруг. В-третьих, это был объективно классный мужик, мускулистый, здоровенный, с широченными накачанными плечищами, с рыжими глазами, рыжими волосами и в интеллигентных таких очочках.
Помню, на свадьбе ещё не понравилось мне, как он поглядывает в мою сторону.
Ну да всё по порядку. Пока я исправно ронял слёзы на чёрный кружевной платочек и кидался на гроб, он стоял столбом и ни одной слезинки, бессердечный, не проронил — другие, надо заметить, оказались куда более человечными человеками. Одна тётенька даже впала в истерику (правда, потом выяснилось, что это мой новый бухгалтер). А после того, как всё более или менее успокоилось, рыжий хмырь подполз ко мне. Он тактично, но весьма технично оттеснил меня в сторону ото всех и спокойнёхонько так сказал:
— Ну, милочка, то есть, простите, Римма Алексеевна, простите, конечно, что беспокою вас во время семейной драмы и всё такое... — галантно начал он, таращась довольно неприязненно, — служба такая. Видите ли, я нотариус.
— Очччень, очень приятно, — прохлюпал я, — простите, мне сейчас не до того...
— Ну да бросьте вы, — кисло прошипел Рыжий, — чтобы такой вот предприимчивой особе было не до того!
— Что вы имеете в виду? — окрысился я.
Он похмыкал и покривился, оглядывая меня с головы до ног и наконец процедил сквозь белоснежные клыки:
— Вам стоит пройти ко мне в контору вот по этому адресу, — в его исключительно чистой руке возникла визитка, — и мы огласим завещаньице. Слушайте, интриганка! — зашипел он, незаметно для посторонних, но весьма сильно схватив меня за предплечье. — Хоть постыдилась бы! Прекратите лить крокодиловы слёзы! Я же насквозь вас вижу! Вы этому всему рады больше, чем кто бы то ни было!
И нотариус-рентген удалился, весь в белом.
Я повертел визитку в руках — бумажка как бумажка, номер нотариальной конторы, кабинет, приёмные дни. А фамилия где? А имя? А не развод ли всё это, дорогие товарищи?
Я ехал домой, переваривая происшедшее.
Завещание. Вот об этом я как-то не подумал, совсем этого не учёл.
Не было бы завещания, дело было бы в шляпе. Только ведь в чём дело? Вовка сам говорил, что никаких родственников у него нет, жён-детей тоже — неудивительно, учитывая то, что он бывший гомик.
Значит, насколько я помню по прошлому моему вдовству, могу прямо хоть сейчас забирать наследство. Тогда вот проблем никаких не было.
Но тогда не было завещания.
Только что, чёрт возьми, нужно этому рыжему? И кто он такой?
Вот тут бы Майка очень, очень пригодилась, думал я с досадой и сожалением, от нечего делать играясь на Вовкином ноуте — том самом, с которого началось наше милое знакомство...
Отчёты, планы, документы... ничего интересного я не нашёл, разве что несколько временных файликов, показывающих, что покойный любил качать из Сети гей-комиксы. И вот ещё — несколько графических файлов, удалённых, кстати, не так давно. Просто так я их восстановил.
А восстановивши и открывши, начал прыгать как оглоушенный, прямо воя от восторга.
Это были три фотки — довольно большие, качественные и грязные прям до опупения! И изображали они не что-то там, а именно рыжего красавца во всех деталях — спереди, сзади, крупным планом. Сзади, конечно, детальнее всего. Из одежды на нём имел место галстук-бабочка, а больше ничего не было.
И ведь это ж о нём тогда говорила Майка, а я и не сообразил вначале! «Ты бы его нотариуса видела... не забудь вазелинчик, мой милый...» Вот ведь девка глазастая, прямо не голова, а ума палата! Сразу его, пидора, вычислила!
— Сука, попал! Попал ведь, сука! — срывая голос, вопил я. Я так не орал с тех пор, как наши выиграли у канадцев. — Вот ты где у меня!
Майка
Шея у меня порядком затекла, только поэтому я и проснулась. Оказалось, что я сладко спала прямо за столом, чуть ли не физиономией в чашке.
За окошком, которое снова стало мутным и грязным, светило яркое солнышко. Судя по всему, было уже около двенадцати.
Жизнь, похоже, налаживалась. Было хорошо, особенно без лунных стариков и их истерик.
Ибо деда Иванова в домике не было. Всё остальное было на месте — в том числе и «Макинтош», так поразивший меня вечером.
В доме опять пахло по-нежилому, печка снова была холоднее льда, на всех горизонтальных поверхностях лежала пушистая пыль.
И ещё — на ручке самовара, прямо перед моим носом, висел крестик — маленький такой, почерневший от времени, мальтийский крест.
Нисколько не сомневаясь, я его надела. Бывает такое в жизни, когда кресты очень сильно нужны.
Чувствовала я себя так, как не чувствовала никогда, — спокойной, отдохнувшей и ко всему готовой.
Я вышла из дома. Умывшись дождевой водой из бочки, продрала глаза и увидела наконец всю картину.
Передо мною открывался прекрасный вид на озеро. По левую руку лежал мой ночной путь, суровый и трудный, обозначенный поломанными ветками и потоптанной травой.
По правую — равнодушно возлежала прямая натоптанная дорога в маленький опрятный город.
Вскинув сумку на плечо и проверив наличие Юлианычевых ключей, я бодро по ней и почапала.
Согласитесь, для разнообразия стоит иногда идти прямыми дорогами.
Не буду рассказывать, как нашла наконец Юлианычеву хату и как истошно он вопил, обзывая меня всякими специальными милицейскими словами. Главное, что я почерпнула из его воплей, — то, что меня ищут вот уже четыре дня.
— Ты где была, чёрт подери? — завывал Юлианыч, выкатив на меня свои очки. — Тут все с ног сбились, с собаками лес прочёсывали. Где ты ходила?
— Нигде, — честно отвечала я, — в гостях была. Спала...
— У кого это? — подозрительно осведомился он.
— У вас с городе есть психиатрическая помощь? — светло улыбаясь, спросила я.
— Есть, — пожал он плечами.
— Тогда не скажу. Нет у меня времени. Мой поезд через час, — мне в самом деле было срочно пора в Москву.
Роман
Самое смешное, что я так и не узнал его имени.
Я просто натянул джинсы и в назначенный час прибыл по адресу, указанному на визитке. С виду это была обычная госконтора, в которой толпилась туча народу. Однако когда респектабельная пожилая секретарша с солидной задницей вежливо уточнила мои фамилию-имя-отчество и увидела визитку, она тотчас вывела меня в особые люди. Видимо, у Вовика крутой нотариус, с уважением отметил я. Гляди-ка, свой кабинет, весь в шкафах, обшитый резными панелями, стол большой... и вон какое шикарное кожаное кресло.
Блин, мне бы такой кабинет!
И до кучи — «паркер», который он как раз вертит в холёных ручках.
— А вот и вы, — рыжий нотариус вежливо приподнял поджарый зад из кресла. — Прошу, присаживайтесь. Людмила Игоревна, — обратился он к габаритной секретарше, — на сегодня пометьте, пожалуйста: я на выездах. Иначе говоря, меня нет, — с этими словами он запер за нею дверь.
Пока он доставал свои фолианты и совершал прочие сакральные действия, я с удовольствием разглядывал его с ног до головы, представляя, как бы он выглядел сейчас, в этом кресле, кабинете и в одной «бабочке».
И всё-таки любопытно, чего это бабы в них находят, недоумевал я.
— Итак, Римма, сейчас я оглашу завещание вашего супруга. А для начала хочу сказать вам пару слов, — сообщил Рыжий, поправляя галстук. Очень красивый галстук.
— Валяйте, — вежливо пригласил я, почесав ногу о ногу.
— Заткнитесь, — посоветовал он. — Завещание удостоверено лично мною, оно полностью соответствует закону и всё такое. Я лично отговаривал Вольдемара... пардон, Владимира... от этого опрометчивого шага, но... как вы, наверное, знаете, он очень полюбил вас.
Рыжий покривился, немного пораздувал ноздри и продолжил выступление:
— И всё-таки, душенька, хочу предостеречь вас от преждевременной радости. У меня сильные сомнения насчёт того, имеете ли вы вообще право наследовать.
— Это ещё почему? — я охреневал от его одеколона. При случае надо выяснить, что за марка.
— Вы знаете, кто такой недостойный наследник?
Я не знал.
— Наверняка знаете.
Я поклялся, что не знаю.
— Недостойные наследники, моя дорогая, это граждане, которые умышленными противоправными действиями, направленными против наследодателя, способствовали либо пытались способствовать призванию их самих или других лиц к наследованию либо способствовали или пытались способствовать увеличению причитающейся им или другим лицам доли наследства, если эти обстоятельства подтверждены в судебном порядке...
Я смотрел на него во все глаза. Вот это шпарит!
— А иначе говоря, это такие твари, как вы или ваш брат, которые прекрасно устроились и обирают мёртвых...
Блин, ну не могут люди оставить в покое меня и моего брата, оскорбился я, но разумно промолчал.
Рыжий снял очки. А у него красивые глаза.
— Я навёл кое-какие справки о вас обоих. Мне кажется странным, что предыдущий нотариус не обратила внимания на тот факт, что жена вашего брата очень быстро и удачно скончалась, оставив его богатым наследником... кстати, где же ваш брат?
— Зачем вы так? — низким грудным голосом попенял я. — Это было большое, большое несчастье! Роман переживал больше всех. Роман до сих пор переживает!
Рыжий ничего не ответил, только фыркнул и приступил к делу.
Согласно Вовкиной последней воле, всё его имущество, включая фирму, в которой он был единственным учредителем и участником, переходило мне, его жене, Римме Ивановой. Других наследников у покойного не оказалось (как я и думал).
— Значит, я хоть сейчас могу полу чить свидетельство о наследстве? — осведомился я.
Рыжий с аппетитом потянулся, потом сложил длинные пальцы домиком и по-змеиному заулыбался:
— После того как будет точно установлено, что вы не имеете отношения к столь странной смерти вашего супруга. Это ж надо, такая нелепая смерть! — с издёвкой пропел он, задирая рыжие брови. — Горшок с фикусом! И главное, как вовремя!
Я сунул в рот длинную сигарету. Похоже, наше свидание несколько затягивалось.
— А почему бы не предположить — хотя бы на минутку, — что горшок упал не случайно? — с интересом наблюдая за мной, вкрадчиво говорил Рыжий. — Что это вы, именно вы его столкнули?
— А чё сразу я-то? — хладнокровно спросил я.
— Шутите? Вы единственная, кому это выгодно, — он уставил на меня указующий перст.
— Да вы не в своём уме, — обдавая его холодом, процедил я и выпустил дым из ноздрей. — Попасть в темечко с двадцатого этажа. Вы за кого меня принимаете?
— Вы инженер, между прочим...
— Следователю расскажите. Я не штурман и не бомбардировщик, чтобы точно рассчитывать траектории падающих горшков. Вас ссаными тряпками отовсюду погонят.
Он сорвал с шеи галстук и уставился на меня, как на маринованную лягушку:
— Да вы в своём уме? Вы сами признаёте, что это вы...
— Я — это я. А вот это кто? — и я извлёк из недр своего туалета одну из его фотографий. Она мне понравилась больше всего — ту самую, где вид спереди, крупным планом.
Честно, я ожидал реакции, но не такой быстрой. Наверное, он был готов к чему-то такому. Как рыжая тигра скакнул он через свой прекрасный стол, метя одной рукой мне в голову, другой пытаясь выхватить картинку.
Ну что это такое делается, товарищи! Что за нотариусы пошли!
Встретил я его от души прямым в скулу, от чистого сердца и с превеликой радостью. Да ещё под руку попался письменный прибор из чего-то каменного. И пристукнул я лихого нотариуса по черепу легонько, а сам отскочил. Всё-таки весовые категории у нас разные, он бы меня в два счёта сделал, только дотянись.
Стою я себе возле самой двери, готовый в любую минуту дать стрекача — чёрт с ним, с завещанием, шкуру свою спасать надо, — а Рыжий оклемался, с полу потихоньку поднимается. Морда перекошена, синяк начинает наливаться, на шевелюре кровь, а из глаз, представьте, слёзы так и льют. И бормочет матерно, невнятно, а рот-то не закрывается. Видно, свернул-таки я ему челюсть.
— Слушай, сестричка, — говорю я ему, — ну что тебе так приспичило? Тебе что за дело? Давай по-хорошему: ты мне — свидетельство, я тебе — фотки. Думаешь, приятно мне это с собой таскать?
Он задёргался и замычал.
— Это что, «нет», значит? Ну да ладно. Пойду я.
Рыжий снова протестующе замычал, но я прекрасно понял, что он хочет сказать:
— Это кто ещё курва! Что ты там всё мычишь? Ладно, погоди, присядь-ка.
Мрачно зыркая, он сел обратно в своё кресло, а я при помощи платка и такой-то матери вправил ему повреждённую личность.
— Здорова ты, однако, — признал он, исследуя в зеркале свои раны, — ведь убить могла. Как я теперь на люди покажусь, а?
— Галстучком прикройся, — сострил я.
— Помолчи, а? — неожиданно дружелюбно сказал он. — Сама-то, можно подумать, другим местом должностёнку свою получила?
Я покорно заткнулся, хотя, конечно, мог бы и поспорить.
Он подошёл к одному из книжных шкафов и повернул ручку. Прикольно! Шкаф открылся от пола до потолка — там оказалось небольшое такое помещеньице, в котором, кроме запасных рубашек и пиджаков, были душевая кабинка, туалет и умывальник.
Рыжий скинул пиджак и рубаху.
— Неслабо, — пробормотал я, заценив его мускулатуру.
— Есть у тебя что с собой? — спросил он, закончив плескаться в раковине.
— Что? — очнулся я.
— Пудра, крем хотя бы тональный. Хотя, — он критичным оком оглядел мой прикид и макияж, — откуда? Морда зелёная, губы синие, сама дура.
— Да хоть две дуры, деваться тебе некуда, — миролюбиво ответил я, — короче, как тебя там. Пиши что надо — получишь фотки.
— Что, киска, торопишься сильно? — он тщательно причесался, облачился в свежую рубашку и принялся завязывать галстук.
Никогда не носил эту фигню, а ведь красиво.
— Да это... — блин, как он это вот делает? — жизнь вообще короткая штука... — Я попытался проследить и сбился, — а фирмой управлять надо, работы много, люди из отпуска возвращаются...
— Ладно, твоя взяла, — он критично оглядел ряд пиджаков и выбрал какую-то одну, офигительно колоритную штуку, которая единственно верно подходила и к нему, и к его галстуку.
Потом водрузился за стол и принялся печатать, а я вдруг подумал: а чёрт подери, почему бы... почему бы, блин, мне да не попробовать? Не пидорас же... я же сейчас вроде бабы...
Эх, была не была! Знать бы ещё, как это делается. У них ведь всякие такие штучки есть — где глазом сверкнуть, где ножку выставить... а я почём знаю, что тут куды выставлять?
Я попробовал наугад.
— Ты чего это дёргаешься? — осведомился Рыжий, не отрываясь от монитора. — Тик у тебя, что ли?
Тьфу, блин. Пидор.
— Слушай, нотариус, — говорю ему, прекратив напрасные эти эволюции, — раз ты всё равно здесь, оформи-ка мне заодно и доверенность... ну там сам знаешь, у нас, у девушек разные дела могут быть. Так вот, доверенность на брата оформи мне, чтобы дела мои вёл, следил и всё такое. Генеральную доверенность, понял?
— Чего ж не оформить, паспортные данные давай, — покладисто ответил Рыжий. — Кофею хочешь? — спросил он, тюкая по клавишам ухоженными ногтями.
— Тебе сделать? — с готовностью подлизался я.
— Ух ты шёлковая какая, — одобрил он, — возьми там, в шкафу. И мне кружку сделай.
Я снова очутился в этом сказочном шкафу. Как Алиса в Зазеркалье! Типа такой мужской рай, только не пиво, хоккей и девки, а около дюжины хрустящих белоснежных рубашек, несколько дорогущих костюмов, на такой карусельке красного дерева — породистые галстуки, хладнокровные и переливающиеся, как змеи, а в стойке у стены сияют начищенные ботинки. Всё невообразимо красивое, пахнущее этим вот самым одеколоном.
Вот пидор, думал я, заряжая кофеварку.
— Эй, гадюка, ползи сюда! — позвал наконец Рыжий. — Готово.
Я въедливо изучил доверенность — самую генеральную из всех доверенностей, свидетельство, расписался в гроссбухе и отдал ему фотки.
— Хорошие, — честно заметил я, — жалко отдавать.
— Гадюка и есть, — лениво огрызнулся он, паля их на зажигалке. — Выдрать бы тебя как следует...
Не понял?!
— Ну вот и ладушки, — не ссориться же напоследок. — Что с меня?
Угостив меня конфетой, Рыжий взглянул на меня довольно странно. Задумчиво как-то.
— Слышь, что-то не понимаю я, — честно признался он, действительно недоумённо разглядывая мои немудрёные телеса, — ну что он в тебе нашёл-то? Красива — да не особо... ни рожи, ни, строго говоря, кожи... Тощая ты какая-то.
— А он умел видеть особое, внутреннее содержание, — начал я проникновенно.
— Знаю я и его, и его содержание, — хмыкнул он. — Даёшь, что ли, особо хорошо?
— Тебе-то что, сестричка?
— Да, строго говоря, ничего. Интересно... — с этими словами он уверенно, как будто сто раз это делал, схватил меня за волосы и крепко поцеловал.
Сначала я попытался вырваться, но на этот раз он оказался сильнее.
Вот чёрт! Так меня накрыло, как никогда в жизни! Я на ногах не держался, голова у меня улетела куда-то, навстречу Гагарину... я захлёбывался, задыхался... А когда вынырнул, оказалось, что уже вишу я у него на шее и самозабвенно с ним целуюсь. От него так и полыхало жаром, пахло горячо и приятно, и голова моя совершенно перестала работать... Бля, как, как он это делает?! Совсем потерялся, я не понимал, на каком я свете, а Рыжий не торопился, смаковал меня, что-то такое делал, что каждая клеточка моя заходилась от восторга, тянулась к нему. А потом то, что долго уже теребило меня, вдруг вырвалось, раскрылось, лавиной разлилось по всему телу, обжигая и мучая... и, наверное, я заорал, потому что Рыжий сжал меня ещё крепче и, не останавливая своё движение, зажал мне рот. Он меня долбил и долбил, и волны всё новые и новые накатывали на меня, и орал я вовсю, но теперь беззвучно, потому что голоса у меня уже не было, и кусал в исступлении его руки, корчась от стыда и того, как мне было с ним хорошо! Охрененно хорошо!
...Вот чёрт, а я так и не спросил его, что это был за одеколон, думал я, затаскивая труп в чудо-шкаф.
Ноги у меня по-прежнему были как ватные, по всему телу блуждали тёплые чувства, а между тем все мышцы наливались новыми силами, я чувствовал себя непривычно бодрым.
Слушайте, а приятно это, женский оргазм!
Брюки Рыжего, конечно, оказались мне длинноваты, зато рубашка и пиджак очень даже пришлись ко двору. Ботинки тоже. Я повертелся у зеркала, попытался завязать галстук и, запутавшись в собственных пальцах, бросил это дело. И так хорош.
До такой степени накачал меня Рыжий, что я будто летел. И такой вот птицей вылетев в окно, я, снова красавец и умница, попёр по улице. Надо мной и только в мою честь светило отменно яркое солнце, по обочинам цвели диковинные растения, и все девчонки, глядя на меня, млели. Настроение было хоть куда!
Я шёл как пьяный, и было мне до такой степени хорошо, что, помню, схватил первую попавшуюся на улице мамзель, расцеловал её.
И даже не сблеванул!
Майка
Нехорошее, однако, это дело — опаздывать из отпуска. Но ничего не поделаешь, попытаюсь сделать вид, что я тут ни при чём. И так, изо всех сил делая вид, что я тут ни при чём, приехала на работу пораньше.
Первый сюрприз ждал на проходной: на месте охранника сидела незнакомая девчонка — в очках в роговой оправе, с волосами, стянутыми на затылке, в камуфлированной униформе. Красивая. При взгляде на неё на ум приходили ассоциации с израильской армией.
Она вежливо остановила меня, посверлила немного острым глазом, но мои ясные очи, незамутнённая, как слеза, душа и (более всего) пропуск убедили её в том, что меня, таки-да, можно пропустить.
Первое, что встретило меня на этаже, — огромный портрет Шефа в траурной рамке.
Так я и знала, сонно подумала я, отправляясь на рабочее место. Что мне до Гекубы и что Гекубе до меня? Главное — на столе у меня не было уведомления об увольнении, в моей тумбочке не было чужих вещей и не похоже было, что в мою кофейную чашку кто-то плевал.
В офис постепенно подтягивались сотрудники. Батюшки, да они просто дьяволы — так отожраться за неделю! Такие счастливые, розовые ряхи! В офисе ещё более или менее можно было работать, зато курилка гудела, как восторженный улей, если бы, конечно, пчёлы умели курить и перебивать друг друга, хвастаясь и перевирая свои недельные подвиги.
Хорошо, что я не курю, иначе у меня развилась бы какая-нибудь особенная форма неполноценности — ведь мне-то нечего было рассказать и хвастаться особо тоже нечем.
Как будто и не уходила, честно.
Полдня было тихо. Потом, судя по всему, про меня вспомнили.
Меня вызвали в кабинет Генерального.
То ли во мне ещё плескались остатки чая дедушки Иванова, то ли особо успокоительно грелся у меня за пазухой мальтийский крест, то ли просто по причине того, что за эти дни я очень хорошо выспалась, нагулялась по лесу и в глаза не видела ни одного компьютера (кроме «Мака» у дедушки Иванова), но мне было совершенно всё равно. Во мне была какая-то сытая, тупая уверенность, что всё должно быть хорошо, что иначе быть никак не может.
Я приоткрыла дверь в кабинет.
— Можно? — спросила я.
— Валяйте, да поживее, — ответили мне.
За шефским столом, водрузив на него длинные ноги в сияющих туфлях, возлежал Роман.
Роман. Жизнь моя. Радость моя. Мой единственный, неповторимый... Как я рада тебя видеть, кем бы ты ни был, козёл похотливый...
— Позвольте спросить вас, Майя, — прогудел он, сплетая пальцы в особый начальственный коврик, — почему вы задержались в отпуске на два дня? Присаживайтесь.
Я плюхнулась в кресло, не глядя и чуть не промахнувшись, и ничего не ответила, потому что не могла, была не в состоянии. Я могла только одно — смотреть на него, на его ладное, упакованное в эти всякие дорогие шмотки тело и представлять, что бы конкретно я с ним сделала, будь на то моя воля.
Костюм дорогущий, галстук, завязанный безупречным узлом (настоящий «виндзор»!), белоснежная рубаха... запонки, чтоб я сдохла!
Я испытывала неземное блаженство, вокруг меня пели птички и летали маленькие белые ангелы.
Я смотрела на него и не могла насмотреться. Я совсем забыла, какая это радость — быть с ним рядом.
Моя радость, солнышко моё!
Батюшки, да он подстригся! Какая прелесть! Он совсем не похож теперь на швабру, он теперь вылитая щётка для мытья посуды!
Ах, какой под глазом плохо замазанный синячок! А сами глазки куда более красные и нахальные, чем раньше!
Сладкий мой, единственный! Люблю тебя!
Ой, а ручки-то какие чистенькие, и коготочки не обгрызанные совсем, а аккуратно подрубленные... топориком, наверное, старался?
Боже, как я соскучилась по тебе, родной мой!
А морда, вот это морда... чем это вы её скоблили, синяя птица моя, душа моя, радость моя? Ведь ни волоска не видать!
— Так что случилось-то? — ласково повторил он, несколько замедляя наступление моего оргазма.
— А? — очнулась я. — Ах, да... проспала. Да, проспала. А позвольте узнать, с каких пор инженеры занимают кабинеты директоров?
— С тех пор, как становятся директорами, — заявил Роман, глумливо щерясь и потягиваясь. — Теперь я тут главным. Так что повежливее со мной. А пока возьмите эту вот фигню и накатайте то, что положено катать в таких случаях.
Щелчком длинного пальца (много бы я дала, чтобы засунуть его себе хотя бы в рот!) он отправил через стол лист, исписанный корявым почерком. Я мельком проглядела его: это был список, в котором присутствовали начальник АХО, начальник охраны, шофёры и ещё более десятка сотрудников исключительно мужского пола. И внизу подведена жирная черта и резолюция: «Нах».
Тут я задумалась.
— Что-то неясно? — ревниво осведомился Роман.
— Да-а-а-а-а... — даже не знаю, как бы сказать поаккуратнее. — Роман... эээ... Алексеевич... неясно... основания для увольнения изложены несколько... эээ... неаккуратно...
— Увольняйте, Маечка, увольняйте!
— Нет такой формулировки в Трудовом кодексе, — решительно ответила за меня кадровик Майя.
— Ну так придумайте что-нибудь! Будьте креативны и не утомляйте меня.
Ну тут я уже завелась. Помирать — так с музыкой:
— Да? Степень моей креативности прямо пропорциональна моей зарплате. А если вы хотите, чтобы я за вас ещё и думала, так платите мне столько же, сколько и себе!
Он убрал ноги со стола и поднялся. Я отъёрзала подальше к спинке кресла, но это меня не спасло — теперь он примостился на стол, прямо передо мной.
Боже. Его запах. Его близость. Я аж зажмурилась.
— Хватит спать, — недовольно сказал он, — говорите толком. Сколько вы хотите получать?
Я тотчас очнулась и назвала сумму.
— С ума сошли? Даже я столько не получаю!
— Рассказывайте, — хмыкнула я, вставая, — я прекрасно помню.
— Не будем ссориться, — решил он, протягивая мне руку. Я машинально спрятала руку за спину. Он пожал плечами:
— Половина.
— Нет, — я взяла себе листок и достала ручку, решив написать заявление.
— Фу. Бросьте! Вы что это делаете? Я вам поувольняюсь, дурёха! — Роман отобрал у меня ручку. — Вот вздорная девка. Ну хорошо, хорошо, чёрт с вами!
— Вот и ладненько, — мирно сказала я, смяв чистый листок и бросив его в корзину. — Давайте сюда ваш список, сейчас посмотрю, что тут можно сделать.
Не жизнь, а сказка. Должно быть, я вынула самый мой счастливый билет. После того как я отстрелила за него половину персонала, Роман честно повысил мне зарплату и, чтобы два раза не бегать, повысил и меня самою тоже. И с неподдельной гордостью я накатала себе в трудовую звание заместителя генерального директора.
Вот подфартило.
Роман
Она потрясающая девчонка, эта Майка. Умная, как сто чертей, и настоящий товарищ, не знаю, что бы я без неё делал. За всю жизнь такого у меня не было, чтобы с женщиной так много разговаривать.
Хорошо, что она всё-таки вернулась. Я беспокоился за неё, как бы не влипла в какую историю. Я-то с перепугу подумал, что она что с собой сделает или по глупости с кем свяжется... почему-то был уверен, что не увижу её больше. Из-за этого мне было очень не по себе.
Рыжая эта зеленоглазая крыса, с кривыми лапками и поганым нравом, оказалась таким классным спецом, артистка просто.
Хотя что я! Все девки и тётки, работавшие у меня, все как одна спецы лучше не надо. Их, оказывается, не надо пинать и контролировать. Им не надо раздавать ценные указания, они сами всё знают.
Они не лезут с глупыми советами, зато, если с умом подойти, сами взвалят тебя на горб, утрут нос, дадут конфету и поскачут работать и за тебя, и за меня, и за того парня.
Ну ведь не смыслил же я ничего в этой внешнеэкономической ахинее! Я не знал, за что хвататься, и всем вокруг стал до офигения нужен — то там, то тут: «Роман Алексеич, надо бы на таможню съездить, Роман Алексеич, в налоговую бы... пора, Роман Алексеич, на выход с вещами!»
И как раз в то самое время, когда от всех этих дел я желал повеситься, моих мозгов хватило пойти к тёткам и просить у них помощи. Я продал свой «фиат» и повысил всем зарплату. Я покупал на свои им кофе, чай и конфеты. Я накупил в офис цветов и деревьев. Я разрешил им не писать объяснительные, если они каялись, что бегали в парикмахерскую.
Я позволил им уходить на детские утренники.
Взамен всей этой фигни — которая, судя по всему, имеет для них какое-то особое значение, — тётки сплотились вокруг меня и понеслись мне помогать — настойчиво и почти бескорыстно.
Мне даже одно время стыдно было, потом это прошло.
Зато я вышвырнул за порог всех этих дармоедов, которых прикормил покойник, — всё-таки некритично относился он к мужикам. Толпа уродов!
На фига все эти дебильные охранники, если одна девчонка в классной униформе может не только проверить пропуск, но и настроение поднять? На черта мне этот кретин — туалетный работник, если от десяти баб куда меньше грязи, чем от одного мужика? К чему эти запойные шофёры, которые только воняют и воруют бензин, если девки ездят аккуратнее и боятся халтурить?
Короче, всех мужиков я сократил и набрал вместо них тёток и девок. И дела пошли очень, очень неплохо, до тех пор, пока не обозначилась следующая проблема.
Мои бабы начали ссориться. И ладно бы просто так, а то ведь из-за меня, как если бы я по-прежнему был простым инженером. У этих человеческих полуфабрикатов нет ни малейшего понятия о субординации!
Ну как им объяснить! Я не хочу всех сразу, я просто вежливый! Почему раз предложил конфету, тотчас надо и оттрахать?! Совсем оголодали.
Да и потом... ну вот как их ругать, если они чуть что — слёзы и сопли? Сказал намедни начальнице охраны, что надо бы ей форму на размер больше, так она чуть в петлю не полезла, всем офисом валерьянкой отпаивали. А дурёха эта, секретарша, такую мне истерику закатила — а ведь всего-то навсего заметил, что она мне вместо десяти копий девять сделала. В то же время бухгалтерша, отмазавшая меня от поездки на Колыму и получившая премию, со слезами всем желающим рассказывает, как я её оскорбил, что она просто хорошо делает свою работу, а отнюдь не за деньги...
Ну ё-моё, девки! Я же начальни к, чёрт подери, я же должен как-то карать и миловать?!
Какое-то время фирмочку мою лихорадило и колбасило. А потом я нашёл выход. Точнее, он нашёлся сам.
Майка
Сперва отсутствие мужиков в офисе меня немного напрягало, потом привыкла. Тем более что мужик у нас всё-таки был, да ещё какой!
Рома, Рома, РОМА!.. Сукин сын, недоносок, живодёр, скотина! Ненавижу!
Вот сейчас вернулась от него финансист — что-то она там такое накосячила по своей финансовой части. Он вызвал её примерно полчаса назад.
— Готовь задницу, — злорадно фыркнула ей секретарша, я это прекрасно слышала.
Теперь финансистка сидит, ёрзая на стуле, невидящими стеклянными глазами таращась в стену, и, похоже, находится в полном трансе. Причёска у неё развалилась, макияж поплыл, очки криво сидят на носу, но на устах играет странная, недоумевающе-блаженная улыбка. Часто уходит в сторону уборной — ходит, нехарактерно широко ставя ноги...
И вот нате. Спустя какое-то время наша начальница транспортного цеха, благодаря которой наши шофёры обрели великую силу, эволюционировали в чистую энергию и обрели способность успевать в несколько мест одновременно, также была вызвана в шефский кабинет.
Тётка оказалась крепкая — она вышла оттуда на своих ногах и даже дошла сама до курилки, где её обнаружил бдительный патруль жаждущих новостей. Несмотря на то что расспрашивали очень и очень деликатно, она вдруг разразилась потоками слёз:
— За столько лет... — всхлипывала она, размазывая по щекам копоть и сажу, — боже мой... первый раз... это такое... да как же теперь... Девочки!
Это оказалось всё, что удалось от неё добиться.
Ну вот поди угадай, что тут положено делать — косячить или работать на совесть!
Тут я принесла ему, новому шефу, пачку документов.
Он деловито блаженствовал, валяясь на кожаном диване с толстенной сигарой в зубах. Левой рукой он вёл по мобильнику какие-то телефонные переговоры, а правой задавал темп и направление девке, колдовавшей над ним.
— Ёпс... — это увидев меня. — Это я не вам, — это в трубку, — потише! — это он отцепил девку от своей ширинки. Не без труда, надо сказать.
Согнал её с дивана, принял сидячее положение.
— Садитесь, — он приглашающе похлопал по дивану. Прижимая мобильник к плечу, продолжая разговор, товарищ начальник быстро подписывал документы.
Я села. От Романа несло горячим потом, табаком и одеколоном, рубаха расстёгнута до пупка, а от пупка вниз под брючный ремень сползает густая чёрная шерсть... вот ведь засада какая!
— Что бы сказал ваш дед, увидев, чем вы тут занимаетесь? — не выдержав, съязвила я.
— Ничего бы не сказал, — ответил он довольно мрачно, почёсывая живот, — ботинком бы по морде дал.
Постепенно в офисе начали пользоваться немереным успехом гелевые смазки и порнографические пособия. Я больше не решалась лазить в чужие шкафы за документами — глядишь, пришибёт какой-нибудь Камасутрой.
В кабинет Шефа шли как на праздник. На выходе рыдали все — и отличившиеся, и проштрафившиеся. Одни от счастья, другие от боли в седалище — и тоже от счастья.
— У меня складывается ощущение, — заметил как-то Роман, — что вы не одобряете мой новейший метод нетарифного регулирования мотивации персонала. Зря! Быть может, этому не учат на курсах повышения квалификации, а ведь кто знает, может, этот способ войдёт в анналы...
Я фыркнула.
— Оригинальная концепция, Роман Алексеевич, но во многом спорная, — нет, совсем освинел, думала я, с отвращением и завистью наблюдая, как он задумчиво чешет за ушком очередную свежеотмотивированную.
Но что интересно! Все споры и склоки как по волшебству прекратились. Все цвели и пахли, были приветливы и терпимы, ибо шансы получить в тухес были у всех равны. Короче, гадюшник превращался в дружную шведскую семью, а я всё сидела у себя в кабинетике и работала как безумная.
Конечно, за полгода я расплатилась со всеми своими кредитами и стала подумывать о кредите на квартиру.
Да! Вы всё правильно поняли. Меня никто никуда и никогда не вызывал.
Так прошло ещё полгода.
И вскоре мне стало всё равно. Я заболела.
Роман
Понимаете, я... вот чёрт... Конечно, надо бы мне было сдерживаться, но будь вы на моём месте — что-то сильно сомневаюсь, чтобы вы сдерживались!
Наверное, я не прав. Не прав я наверняка, лох кипячёный. Но я же не мог с ней ничего иметь, понимаете?
Она — это совсем другое. На всей земле только с ней одной мне не надо ничего бояться. Мне с ней очень хорошо. И понимает она меня. И никогда в жизни я не видел таких умных баб — это тоже правда. Ведь она всё, всё про меня знает — а ведь ни слова не говорит. Ни мне, ни кому другому. Сто раз она могла меня вломить, а ведь не выдала.
Я ей доверяю. Она мне как друг.
И потом, такой у меня характер поганый — обожаю смотреть, как люди злятся. А уж как она злится! Ничего более сексуального я в жизни не видел! Особенно мне нравится, что она чуть что хватается за волосы и начинает их нещадно теребить, как она таращит свои зеленущие гляделки...
Какая же она хорошая. Я не могу её обидеть.
Майка
Приближался ноябрь — время довольно мрачное, кривое, холодное. И день моего рождения тоже неумолимо приближался. Чем ближе он, тем чаще я начинаю задерживаться у объявлений на продуктовых дверях — кто где что дешевле продаёт. Хотя что это я. Хотя бы раз в год я пойду себе навстречу и не хочу никого видеть — в самом деле, мало радости собирать вокруг себя халявщиков, которые раз в год согласны тебя полюбить за бухло и закусь.
Пошли все к чёрту, никого приглашать не буду.
Очень кстати оказалось, что мой день рождения пришёлся на воскресенье. Хорошо, что выходной, и вообще, говорят, день рождения на воскресенье — типа поворот судьбы к лучшему.
Не знаю, не знаю... судьба меня побаловала, а теперь у меня как-то нехорошо побаливает левая грудь — та самая, по которой в своё время прошёлся дед Иванов.
Я помаялась-помаялась, попила всякие травки и витамины, а потом сдалась и пошла к врачу.
Лучше бы я этого не делала. Зашла я к врачу относительно здоровым человеком. Выползла — полуразложившимся трупом.
— Что ж, девушка, — довольно хладнокровно сообщила эта стервь, — опухолька у вас.
Свет померк в моих глазах:
— Большая?
— Большая. Нехорошая, честно скажу.
Она взяла анализ, присовокупила приходить через несколько дней и, интимно понизив голос, посоветовала писать завещание.
Вот так. Если выживу — приду плюнуть на твою могилу.
В сущности, на этом мой рассказ можно было бы и прекращать.
Жизнь вроде бы закончилась. Теперь я как бы со стороны наблюдаю за тем, как какая-то потасканная, усталая тётка каждое утро сползает с кровати, автоматически умывается, что-то суёт в рот, облачается в серое шмотьё и ползёт на работу, по пути натягивая промеж ушей жизнерадостную улыбку — не потому, что это кому-то нужно или приносит пользу, а потому, что она так привыкла.
Вокруг огромное количество людей, всем им что-то нужно, куда-то они за чем-то спешат, ссорятся, мирятся, занимаются любовью и разводятся. Все живут, а я доживаю.
Зато теперь всё, что раньше казалось бессмысленным, неожиданно стало для меня самым главным — я часами слонялась по лесу, он был грязный, захламлённый и пах бензином и нашатырным спиртом. Но это был лес, и у нас с ним было что-то общее. Мы были с ним чем-то похожи — он на лес, я на человека.
Всё-таки странно как-то получается. Столько сил положила на то, чтобы оторваться от дома, прилететь сюда в поисках лучшей доли, забить голову миллионом сведений — а теперь от этого всего никакого толку, и на душе у меня черно и выжжено.
Просто феноменально не повезло, думала я, лениво греясь на холодном ноябрьском солнышке. Все мои конвульсии и метания — всё это, должно быть, скоро закончится. Тихо, спокойно, неинтересно. И никто не вспомнит про меня, и мне напоследок тоже не придётся ничего хорошего вспомнить. Разве что гордую запись в трудовой книжке — «заместитель генерального директора»?
Я вспомнила Аньку и от всей души ей позавидовала.
Незаметно прошла рабочая неделя, наступили выходные. Я была этому несказанно рада.
Первым делом отключила все телефоны. Заставила себя убраться и почистить зубы. Сражаясь с непонятной слабостью, переделала все дела и заснула прямо на диване.
Прошёл ровно век — и я проснулась тридцатилетней.
Роман
Чёрт бы побрал все эти дни рождения, всё, на фиг, бросаю пить и курить. Я ж точно помню, что день рождения у меня завтра, а они говорят: ничего, завтра лучше отоспитесь, отдохнёте от сегодня.
Ведь днём ещё офис был как офис,
Я съездил в регистрационную палату, где выяснилось, что квартиры мои, честно наследованные, тоже должна Римма оформлять... что не могу я от имени Риммы самому себе их подарить... что некисло бы моей сестричке самой показаться, и типа доверенности моей уже, блин, им недостаточно... фигня какая-то! Знал бы — оставил Рыжего про запас, а сейчас-то куда податься бедному Роману?
Обратно в Риммы, что ли? А так всё хорошо начиналось...
В полном расстройстве добрёл я до офиса — а там откуда ни возьмись появились всякие флажки, шарики и прочая чушь, на сдвинутых столах грудами валялось не абы что, а домашние пирожки, плюшки и жареные утки с яблоками, девки ещё нанесли наливочки и домашнего коньяку — о как! Это вам не тухлое двадцать третье февраля, не какие-то кактусы, отвёртки и фонарики.
Я морально разлагался, реальный паша в гареме. Была пятница, конец дня. Прикольно, как многое важное случается со мной именно в пятницу и именно в конце дня. Вот я тут очутился в пятницу вечером. Майка вот... кстати, где она?
— Она ушла, Роман Алексеевич, — услужливо доложили мне, — неважно себя чувствует.
Бедная, мельком подумал я, переработала. Мельком — потому что увидел куда более интересное.
Вспомнил, как Майка приводила ко мне знакомиться эту вот особу, только тогда как-то не до того было. Или, может, деваха тогда не выспалась... чучело какое-то, подумал я тогда.
А тут такая красавица! Сидит себе с бокалом какой-то сладкой гадости и не сводит с меня глаз. Неотразимые прозрачные глаза и вздёрнутая до носу верхняя губка. Вот она встала и пошла к выходу — шла, забавно покачивая тоненькими бёдрышками, совсем девчонка! Я вспомнил опять ту малолетнюю проститутку с бульвара — почему-то подумалось, что эта вот ничуть той не старше. Росточку лилипутского, еле достанет мне до волосни на груди, мордочка такая чистенькая, кругленькая, вся в ямочках, тельце такое точёное, как будто ещё недоразвитое, зад маленький...
Сердце моё повсюду заколотилось, то ли от выпитого, то ли от дикого хотения я стал красный, как помидор, а она, будто почуяв моё желание, не сводила с меня бесстыжих глаз в таких длинных пушистых ресницах.
Пьяная рыжая девка... смешная, живая, по-наглому живая. Протяни только руку... девчонка правильная, славная...
Ну иди сюда.
Она поняла не то что с полувзгляда — полужеста.
Очнулся я уже в моём «мерсе». Она всем телом прильнула ко мне, её перламутровые коленки, острые, тощенькие, раздвинулись перед моей нетерпеливой лапой, то отталкивая её, то, наоборот, удерживая. Когда я наконец дотянулся до чего хотел, я только притронулся к ней, и она вся задрожала, как от удара, застонала и вся подалась навстречу... вот чёрт!
Теперь девчонка эта сидела на мне верхом, и её язык лихо орудовал где-то у меня в гландах. Спинка у неё гибкая, смугленькая, я сразу понял, что рыжая она не по-настоящему... пахло от неё каким-то непонятным парфюмом — какой-то приторный шоколад, она не нравилась мне, совсем не нравилась, но я хотел её до безумия!
От каждого прикосновения её маленького тельца меня кидало в какую-то бездонную яму, всё внутри колотилось от того, что моя ладонь может обхватить её ляжку в самом толстом месте, что бёдра у неё такие узенькие, ротик крошечный, кругленький, капризный...
Вот чёрт, как же она будет вопить, а?
— Что вы хотите, Роман Алексеич? — между тем бормотала она и задыхалась. — Скажите, как вы хотите?
— Поехали, — пробормотал я хрипло, радуясь про себя, что как всё-таки хорошо идёт мой день рождения и что так просто удастся мне стать Риммой... совместить приятное с полезным...
Еле дыша от возбуждения, я порулил вниз по улице, а девчонка не оставляла меня в покое, её блудливые ручки блуждали по моему бедру...
Я мяукнуть не успел, как неожиданный удар вырвал меня из кресла и выкинул сквозь лобовое стекло.
И вот вроде отрубился я, а как со стороны вижу: тело моё собственное, скрюченное, как муравей, ошпаренный кипятком, голова вся в крови, острым углом торчащая рука...
Водила из задней машины у тротуара... рвёт его. Девчонка моя голосит как безумная — вот ведь, она осталась в машине, цела и невредима, сучка...
И вот из-за поворота выносит «скорую помощь», и посыпались оттуда люди в белых халатах...
Уберёг Господь, мутно думал я, блаженствуя от боли. Это всё фигня — кишки отбитые, дырка в голове, рука сломанная... я-то точно не умру.
Майка. Где Майка?
— Где Майка? — спросил я у врача.
— О, вспомнил, шпак недоделанный. Я почём знаю? — голос его почему-то показался знакомым, и взгляд его недобрый, и то, как он крыл меня по матери, упаковывая мою правую руку в гипс.
Огромный, бородатый, широкий, весь седой.
— Сучонок, — бормотал он сквозь зубы, управляясь со мной очень споро, — недоносок, живодёр! Что надо тебе, скотине! Майку ему... такая девка без него помирает, а он... сколько тебе ещё небо коптить, сколько народу положишь, сукин сын, подонок... щас оставшиеся кусалки выбью, век помнить будешь, мразь шепелявая...
В голове помутилось, в желудке захолодело, штаны стали мокрыми.
— Деда?! — пролепетал я и тотчас помер от страха.
Майка
Кого-то чёрт несёт, подумала я и проснулась. Дверной звонок настойчиво верещал. Не буду открывать, решила я. Пусть подавятся.
В дверь позвонили ещё пару раз, постучали, а потом начали её старательно и планомерно высаживать...
Пожалуй, надо открыть, а то объясняйся потом с хозяином.
...Вот уж правда, не шёл, не шёл, а пришёл — так и дверь принёс.
Доброе утро, Роман Алексеевич.
Красивый, наглый, с красными весёлыми глазами и порядком навеселе. Физиономия вся в глубоких царапинах. Широко улыбается мне щербатым своим ртом, а правую руку кроме татуировки украшает теперь букет ромашек и гипс.
— Так, — сказала я тотчас, — не ври. Я тебя не звала.
— От тебя дождёшься... привет, — прошепелявил он, — можно войти-та?
Пожав плечами, я посторонилась, пропуская его.
С пьяной тщательностью вытерев ноги, он прошёл в дверь.
— Ну... я тебе тут принёс, — тыча мне в руки цветы, он одновременно недоумённо меня разглядывал. — С тобой... того... всё в порядке? Ты что-то вроде плоховато выглядишь.
— Ты не лучше, — парировала я. У него всё-таки талант злить людей. — Это вот что такое? — я указала на гипс.
— Это? — вдруг засмущался он. — Это ничего... это я «мерс» разбил.
— Хорошо погуляли, значит, — сонно заметила я и отправилась обратно в комнату. Досыпать.
Он поплёлся вслед за мной.
— Да возьми веник-то! С днём рождения. Я помню, что у нас это... того... в один день...
А ведь верно, вспомнила я и сказала:
— И тебя с днём рождения.
Ужасно ломило затылок, и грудь снова заболела. Больше всего мне хотелось, чтобы он наконец ушёл. Смотреть на него было невыносимо.
Я прилегла.
— Слушай, — снова заговорил он, явно собираясь с мыслями, для чего тёр небритую морду и морщился, — вот здесь тебе денюжка, в подарок... Слушай, нет, правда, что с тобой стряслось? Какая-то ты ненормальная... простыла?
Он сел рядом на диван и приложил руку к моему лбу.
И вдруг что-то со мной случилось — меня затрясло, кровь вскипела, сама я чуть не задохнулась от восторга — как раньше и как всегда, когда он появлялся рядом. Я вдруг поняла, что сердце моё всё ещё на месте и оно колотится изо всех сил, разливая скисшую было кровь по загудевшим жилам.
Я была живой, невообразимо, потрясающе живой!
А Роман ёрзал на диване, виновато сопя и подёргиваясь от боли, ибо всё лицо у него было в ссадинах и швах, и сидеть ему было явно неудобно, он весь кособочился... но глупая улыбка исчезла с его лица и смотрел он на меня теперь трезво и серьёзно.
Так на меня смотрел, что я вдруг поняла: он здесь не потому, что кретин — самодовольный и сексуально озабоченный, — а потому, что беспокоится обо мне.
Впрочем, даже если и не беспокоится — он здесь, он рядом, Роман, Рома, мой любимый, мой единственный, тот самый, без которого жизнь моя потеряла всякий смысл...
Я замерла, прижимаясь лбом к его руке и изо всех сил желая, чтобы это никогда не кончалось.
Но он, как всегда, всё испортил:
— У меня к тебе дело. Я тебе подарок хочу сделать. Тут у меня есть...
Он извлёк какую-то бумагу, выглядевшую подозрительно официально.
— Это что такое? — осведомилась я, принимая сидячее положение.
— Это так... пустячок.
Изучив этот «пустячок», я узнала, что он, Роман Алексеевич Иванов, действующий на основании доверенности, от имени Риммы Алексеевны Ивановой дарит мне, фамилия-имя-отчество, квартиру в Крылатском.
Я прочитала дарственную один раз, потом другой, потом глубоко задумалась.
— Это никак квартира шефа?
— Ну... в общем, да. Но теперь-то она моя, — самодовольно сообщил Роман, изысканными движениями выбирая какой-то мусор из уцелевших зубов.
— Тогда мне не совсем ясно, — теперь я уже ощущала себя не просто живой — меня аж всю выворачивало от чувств и эмоций. По-моему, это называется приступ бешенства. — Получается... ты милостиво даришь мне на день рождения квартиру убитого тобой человека?
Он смятенно поскрёб здоровой рукой волосатую грудь, икнул и выкатил налитые кровью глаза:
— Да я его пальцем не тронул!
Это было своевременное уточнение, чёрт возьми!
— Я тебе от чистого сердца дарю! — рявкнул он. — Ты! Какого... ты всё всегда выворачиваешь наизнанку?!
Так, спокойно, хладнокровно, будь вежливой, говорила я себе. И тотчас завизжала так, что стёкла задрожали:
— Урод! Щедрая какая скотина! Дарить чужие квартиры — и кому?! Мне?!
Роман, как будто складывая два и два, потаращился в потолок, потом на меня, не понимая, а потом прямо на глазах начал краснеть, краснеть и заорал в ответ, брызжа слюной:
— Ах ты крыса! Тока не надо делать понт, что ты тут ни при чём! Типа вся чистенькая, так, что ли? А чья, чья, вообще, идея-то была, а?! Кто надоумил-то? Ты! А теперь типа не при делах?
— Когда я тебя чему надоумила, наглая сволочь?!
— А то не помнишь, — и пропищал нахальным голосом: — «Пусть он на тебя фирму подпишет, будешь в шоколаде», а?!
Ой-ой-ой! Оставалось только одно — разреветься. Что я и сделала:
— Подонок! Лучше б ты квартиру эту Анькиному сыну отдал! А мне не надо! Подавись своей хатой, сволочь! Я тебя люблю, будь ты проклят! А ты... ты...
Я закрылась руками и лила там горючие слёзы, иначе, конечно, я бы насладилась тем, как Роман становится поочерёдно то красным, то белым, то идёт красно-белыми пятнами, то скукоживается на глазах, то раздувается как лягушка.
— Майка, ну Майка, — ныл он, пытаясь отвести мои руки, — ну деточка моя, ну не плачь! Выключи кран, чёрт тебя подери, дурёха! — и легонько, как он думал, толкнул меня в больную грудь. От боли я света белого невзвидела и завыла ещё сильнее.
— Слушай, хватит людей пугать, — сказал Роман, открывая уши, — успокойся, а то щас точно получишь.
— Урод, бить женщину!
— Если женщина по-другому не понимает... послушай, неужели так трудно заткнуться?
...— Напилась? — отбирая у меня кружку с водой, спросил он. — Теперь говори толком, что случилось.
Я рассказала. Пока я рассказывала, он вдруг подцепил костлявым волосатым пальцем крест деда Иванова и сжал его в ладони. Я тотчас отобрала — это был мой крест. Это я его нашла.
— А ведь тот самый, — пробормотал Роман, — дедов. Стало быть, это он тебя так? Значит, получается...
Я не ответила.
Он походил из угла в угол, ссутулив плечи, скособочившись, шмыгая длинным носом, бормоча про себя и с самим собой не соглашаясь, — сейчас он напоминал учёного грача или какую другую смешную птицу.
— Не понимаю... — доносилось до меня, — но ведь это он... а с другой стороны, чем чёрт не шутит... вот старый гад...
Наконец Рома фыркнул и решительно задёргался, пытаясь стащить тенниску.
— Ложись обратно, — скомандовал он, попутно скребя голый плоский живот.
— Это з-зачем ещё? — спросила я, не в силах отвести глаз от всего этого великолепия.
— Да какая разница, — рявкнул он, — всё равно помирать. Тебе. А если ты помрёшь, мне тоже жить незачем. Не хочу я больше. Надоело. А так, может, что и получится, — он замолчал, пытаясь загипсованной рукой расстегнуть ремень.
Сначала я не поняла, потом удивилась, потом поняла и заторопилась.
— Постой, — и, одним щелчком расстегнув на нём ремень, принялась, путаясь в пальцах, раздевать его дальше.
По-моему, мы кончили одновременно — как только прикоснулись друг к другу.
Роман
Я очнулся, потянулся и кого-то своим гипсом зашиб — во всяком случае, этот кто-то протестующе запищал и дал сдачи. Порывшись в одеяле, я извлёк оттуда моего заместителя.
— Кой чёрт? — сонно верещала она.
— Майка, — серьёзно спросил я, — ты жива?
Она наконец открыла глаза, с секунду разглядывала меня, сострила в ответ:
— Привет, девчонки, — и попыталась заснуть.
Я обнял её изо всех сил, так что рёбрышки затрещали:
— Я те покажу девчонку. Как твои сиськи?
— А ты проверь, — промурлыкала она, прижимаясь ко мне означенными частями своего маленького бессовестного тельца. Я тихонько гладил её по медным волосам, по кожице, покрытой светлыми пушистиками, а сам смотрел на часы. Это были большие часы, старые, кварцевые с огромными зелёными цифрами — им самое место на каком-нибудь небольшом вокзале.
Майка, тихо посапывая, дрыхла на моей груди, а я смотрел на четыре зелёных нуля — они долго, почти целую вечность хладнокровно таращились на меня.
Было мне не по себе, как будто время вокруг застыло — встрёпанная постель, навязчивый фонарный свет за окном, любимая моя, девочка моя замечательная, единственная моя... мне стало страшно, что всё это сейчас опять куда-то денется, а я останусь один и снова побреду жить, непонятно для чего.
Мне повезло. Электронное табло, как милость, выкинуло мне единичку.
Завтра я потащу эту упрямую девчонку на рентген. И, знаете, я уверен: у неё там всё хорошо.
Анна Мацерас
Последний Роман
Ответственный редактор: Леонид Беленький
Дизайн обложки и титула: Вадим Котов
Вёрстка: Леонид Беленький
Корректура: Наталья Васильева, Ольга Ильинская
Ответственный за производство: Владимир Пащенко
Издательский дом «Бухгалтерия и банки»
127055, Москва, а/я 3.
Тел.: (495) 778-9120, 684-2704, 684-2780.
Подписано в печать 09.10.08. Формат 7051001/32.
Бумага газетная. Печать офсетная. Гарнитура Букман.
Усл. печ. л. 14,91. Уч.-изд. л. 16,92.
Тираж 2000 экз. Заказ № .
Отпечатано с готовых диапозитивов
в ООО «Велес-принт».
111033, Москва, ул. Волочаевская, д. 40, стр. 4.
Ёфицированное издание
Последний Роман
© Copyright: Анна Мацерас, 2012
Свидетельство о публикации №212062700910
Свидетельство о публикации №212062700910
Рецензии