Приход брата Фёдора
- Если гроза - это Божий гнев, то этот дождь - поистине Божье недовольство, - говорил путник, собирая разъезжающиеся ноги на раскисшей дороге.
Точнее не скажешь, ибо только недовольство может быть таким затяжным. Даже туч не видно: само небо одна большая серая туча, надоевшая, липкая, как влажное одеяло душной ночью.
- Самое плохое, что они мерзнут, - объяснял путник сам себе, глядя на свои грязные покрасневшие ступни, - вот если бы я выпросил у брата кастеляна сапоги, хотя бы для дальних походов...
Мокрый лес заметно поредел, все чаще под ноги попадались неоспоримые свидетельства бытия человеческого - лошадиные и людские лепешки, срубленные и брошенные деревья, наломанный впрок хворост.
- Осталось совсем недалеко, так что пора вам, брат Федор, перестать жаловаться на судьбу, - продолжал он, разглядев в сумерках городские огни, - тем более что прострел с такой сыростью я все равно уже имею.
Этот путник, несмотря на свой более чем средний возраст, шагал ловко и споро. Он принадлежал к монашеской братии святого Франциска, на что указывала стриженная в кружок голова и веревочный пояс с тремя узлами. Просторная одежда из некрашеной шерсти - плащ широкий и длинный без рукавов, но до пят, остроконечный капюшон с длинным хвостом от затылка, переходящим в пелерину, - даже мокрая, грела исправно, а веревочные сандалии, хотя и не грели, но зато и не набирали воду.
- И сказал Господь: «Встань и иди», - смиренно сказал монах, поднимаясь после падения, - Если я наконец не столкуюсь с отцом-провинциалом, то так и буду ходить до самой смерти. А я не желаю, - твердо завершил он свою мысль. - Я стар.
Так, беседуя сам с собой, он дошел до города, бывшего целью его пути. Это был небольшой город на берегу реки, аккуратный, как пряник, чистенький и славный. Первым делом путник нашел церковь и священника, который собирался уже ложиться спать. Шлепая ночными туфлями, священник проводил своего духовного брата в дом и попросил подать горячего вина.
- Доложу вам... - францисканец ловко приладил свое промокшее одеяние на печь. - Похоже, что я собрал всю влагу от Балтики до Рейна.
Разоблачившись, он с благодарностью принял кружку и, не мешкая, осушил ее до дна.
- Пейте на здоровье, - сказал священник.
- И вам не хворать, - откликнулся гость.
- Пожалуйте к огню, - пригласил хозяин и он пожаловал. - С чем пришли к нам?
- Знаете ли, шел мимо, - ответ получился невнятным, ибо гость растирал донельзя красные ступни.
- Быть может, угодно тазик? - спросил хозяин.
- Давайте, хотя это не пристало смиренному брату... впрочем, не мне, и не в моем возрасте.
Брат францисканец погрузил ноги в таз с горячей водой и блаженно замер. Он был невысокого роста, но с необычайно широкими плечами. Глаза у него оказались очень светлые, серые, а голос - глуховатый и приятный.
- Я ведь к вам по делу, дорогой мой, - начал он чуть погодя, - Пошел, знаете ли, нехороший слух про ваш приход. Говорят, еретиков прикрываете, альбигойцев...
Священник поёжился.
- Вот я, изволите ли видеть, на старости лет вынужден мочить ноги... а у меня, между прочим, прострел.
- Прошу меня простить, - неловко начал священник.
- Я вас прощаю, - великодушно кивнул гость, - зовут меня брат Теодор Лей, для знакомых - отец Фёдор. Вот мои полномочия, - он жестом фокусника молниеносно вынул потрепанную грамоту.
- Нет-нет, я ничего... - засмущался хозяин, который, признаться, читать он так и не выучился, - Я только узнать, что случилось.
- А случилось, милейший брат мой, - строго сказал отец Фёдор, - что мне это все надоело. Я десять лет охочусь за ведьмами. Десять лет! и что? Становится ли их меньше - нет! Может, люди образумились и перестали их прикрывать? Нет! Я прямо-таки вижу Божий промысел в том, что ведьмы неискоренимы. Так не пора ли мне бросить гоняться за дамочками, что в моем возрасте просто неприлично и заняться почтенными научными изысканиями? Я вас спрашиваю! - грозно вопросил он.
- Что? - вздрогнул хозяин.
- Мне показалось, что вы заснули. Как вы считаете? - прежним ровным тоном спросил отец Фёдор.
- Я не понимаю вас, что вы от меня хотите? Очень, очень все непонятно, - признался священник после некоторого раздумья. – Вы точно знаете, что на вверенной мне земле нечисто?
- Если бы знал точно, то не пришел бы, - заметил брат Фёдор и с аппетитом зевнул, показав отличные зубы, - Пришел бы инквизитор.
- Не могу понять я, - нервно поежился пастор, - а вы-то кто? Вы не инквизитор?
- Надеюсь стать им, - интимно понизив голос, признался брат Фёдор, - с вашей помощью. Я вам скажу так, как можно проще: куратор нашей провинции – папский легат, очень серьезный человек, ждет от меня результатов труда, кои убедят его в моей достаточной подготовленности занять место инквизитора, которое, как вы должны знать, сейчас вакантно…
Но, увидев мольбу в глазах хозяина, брат Фёдор поправился:
- Мне нужны ведьмы, брат мой, причем быстро. К следующему визиту провинциала я жажду иметь их на своем счету.
- Почему обязательно ведьмы?
- Почему обязательно ведьмы? – вопросом на вопрос ответил брат Фёдор, - Меня также устроит гнездо еретического разврата, адские лучники, нищие неразрешенные проповедники и прочая, прочая, прочая… Мне все равно. Главное, чтобы были итоги. Сделаете?
Священник решил, что лучше промолчать. Брат Фёдор подождал для порядка и перешел к следующему вопросу:
- Да, я не был в ваших краях давно. Пожалуй, лет двадцать. Так я вас не сильно стесню?
Священник заверил, что нет. Вот только не будет ли любезен брат Фёдор сообщить, как долго он собирается радовать хозяина своим обществом.
- Дела, брат мой, дела, - вздохнул вопрошаемый, - Дела неисчислимые ни временем, ни силой…
Пришлось довольствоваться этим.
Вынув ноги из таза, гость попросил себе кипятку и кусок хлеба, потом достал чернильницу, перо, лист пергамента и начал писать.
- Что это вы пишете, позвольте узнать? – полюбопытствовал священник, чувствуя себя по-прежнему неловко.
- Прошу, ознакомьтесь, - ничуть не противясь, пригласил тот.
Священник замялся.
- М-м-м-м… вечером я слаб глазами, - нашелся он.
Вежливый гость без улыбки и всяких признаков насмешки ответствовал:
- Я вам с удовольствием прочту.
И прочел.
Из письма, обращенного к добрым христианам города, следовало, что он, комиссар ведьм брат Теодор Лей, всем сердцем желает, чтобы христианский народ воспитывался в единстве и чистоте католической веры и дер¬жался вдали от чумы еретической извращенности и т. д.
В этой связи всем причисляющим себя к добрым христианам города, а также окрестностей, надлежало явиться в течение следующих двенадцати дней и разоблачить перед ним, братом Леем, женщин, о которых идет молва как о еретичках, или ведьмах, или вредительницах здоровья людей, домашнего скота и полевых злаков, или приносящих вред государству и т. д.
- Далее по срокам, - прервался брат Фёдор, - вам интересно? – и, получив согласие, продолжил:
- Даю вам первые четыре дня как первый срок, следующие четыре дня - второй срок, а последние четыре дня - третий срок. Ежели те, которые знают о существовании женщин, подозреваемых в этих преступлениях, не явятся и не укажут их, то они будут пронзены кинжалом отлучения. И т. д.
- Как-как? – встряхнулся священник, задремавший было под приятный голос брата Лея.
- Произносим отлучение против всех тех, которые упорно не повинуются. Право обратного принятия их в лоно церкви остается за нами. От Рождества Христова год 1510... ля-ля-ля... Вот вроде бы и все. Повесим наш покаянный листок на ворота и будем ждать. И для вас же лучше, если недолго, - закончил он свою мысль.
Общее дело
И вот листок уже неделю висит на церковных воротах, а комиссар брат Фёдор так не разу и не воспользовался ни пером, ни чернильницей, ни умением разговаривать с людьми. Зловредный дождь уже порядком испортил объявление, а добрые христиане, которые, несмотря на непогоду, исправно посещали церковь, помогать не торопились. Возникло подозрение, что они не испытывали должного почтения ни к францисканцам, ни к святой папской инквизиции.
Это было очень некстати.
Брат Фёдор направлялся в недавно отстроенный монастыря францисканцев, где аббатом был хороший его друг и дальний родственник. В монастыре он намеревался пожить несколько месяцев, привести в порядок свои бумажные дела, и, что самое главное, побеседовать с куратором провинции (очень серьезным человеком). Именно он, помимо прочего, мог решать вопрос о назначении достаточно опытных братьев, которые в пределах провинции должны пользоваться властью в розыске и испытании еретиков.
В общем, брат Фёдор надеялся, что провинциал вытащит наконец его из комиссарского плаща. Таковы были его ожидания. В город же он зашел, во-первых, затем, чтобы переждать сильный дождь, во-вторых, из-за того, что привык все доделывать до конца. Этот город оставался последним значительным поселением на его пути. Рядом с ним располагался университет, в котором, как слышал брат Фёдор, всячески противятся назначению в ряды преподавателей духовных лиц из францисканского ордена. Само по себе такое неприятие было подозрительно и навевало мысли о неблагонадежности, свившей гнездо в университетских стенах.
Несмотря на несговорчивость населения, брат Фёдор не унывал.
Чего нельзя было сказать о горожанах и их пасторе. Горожанам было неуютно, а пастору и подавно. Всего каких-то двадцать лет прошло с тех пор, как он купил этот приход и приноровился, чтобы устроить всех - и ведь устраивал же, пока не принесло комиссара Лея...
Итак, время шло. Минул первый срок, второй срок истек незаметно, подходил к концу последний срок. Брат Фёдор вежливо здоровался с пастором, раскланивался с горожанами и не уходил. Из-за его безмятежной спины на город надвигалась, судя по всему, самая главная туча ненастного лета.
Становилось ясно, что надо срочно что-то делать. И на исходе десятого дня пастор, а также главы цехов, почтенные горожане, имели следующий разговор.
- Почтенный мастер Мартин, перестаньте его выгораживать, - горячо бормотал святой отец. – Если не он еретик, то кто же тогда?
- Полно, святой отец, - говорил мастер Мартин, отводя от своего лица размахивающие персты собеседника, - он еще молодой балбес. Ну собираются дети, ну читают там что-то. Ничего же страшного.
- А что вы прикажете делать нам всем? – шепотом кричал глава цеха суконщиков, - Вы можете поручиться, что ваш выкормыш – не еретик? Что будет, если нас всех отлучат?
- Перестаньте, пожалуйста, - привычно нервничал пастор.
- Надо сказать ему так, - начал глава цеха жестянщиков, - поелику все мы тут живем в полном единстве и чистоте веры, то ведьм у нас никаких нет…
- Да, так он и поверил, - съехидничал красильщик, желтолицый от ядовитых паров, вдыхаемых им с утра до ночи, - и бабы ваши как-то рожают, и скотину кто-то лечит… Нету ведьм, как же…
- Но если мы их выдадим, то с кем останемся? – продолжал тихо кричать суконщик, - От вашей святой воды, простите великодушно, проку никакого.
- Мастер Мартин! – все как один повернулись к мяснику.
- Что? – буркнул он.
- А он вашего сына Генриха, между прочим, учит всяким вещам странным, - сообщил пастор. – Помните, в прошлом году по соседству с нами, студенты собрались в какой-то круг. Сидели в темноте, свечи тушили, бог весть чем занимаясь… Вы же помните его мамашу, кто знает, что ему в голову взбредет!
- Он же сопляк еще, - тоскливо повторил мясник, будто указание на возраст искупало все обвинения.
- Да вот именно! – подхватил разумный суконщик, - Сопляка, глядишь, и не сожгут. Высекут или в Рим отправят прощение просить… проветрится, и с глаз долой, и ему не работать… Вот и святой отец насчет закона подтверждает.
Пастор подтвердил.
- Мастер Мартин! – снова страстно выдохнули в единый голос.
- Делайте что хотите, - махнул рукой мясник...
На двенадцатый день к брату Фёдору пришли.
- До сих пор идет дождь, - заметил священник, зайдя первым, – Позволите присесть? – спросил он.
Комиссар утвердительно кивнул и вежливо закрыл книгу.
- Конечно, на мой взгляд, господин комиссар, вы совершенно напрасно теряете у нас время, – начал священник осторожно, потому что много был наслышан о скверных манерах господ инквизиторов и особенно комиссаров. – Вы, наверное, знаете, господин комиссар, что наш город небольшой. Точнее сказать, он маленький. Не такой маленький, у нас есть рынок и вообще… - опять замялся он.
Пастор робел комиссара, несмотря на то, что по возрасту они были равны и комиссар положительно не был похож на инквизиторов, которых до этого приходилось видеть священнику. Он своим ровным поведением, спокойствием и уверенностью скорее был похож на школьного учителя.
- Ну так вот, неподалеку, господин комиссар, у нас университет. И так повелось - давно уже, что ученые недоросли квартируют у нас, и в огромном количестве. Иногда, знаете, конечно, случаются всякие неприятности, особенно под праздники. Или потом, когда собираются все гулять, петь песни. Но они, несмотря на некоторые неудобства, вполне обычные люди. Мы даже ничего не имеем против, если, допустим, какой-нибудь ученый муж, выпьет слишком много и упадет, только если не посреди городской площади.
Священник приостановился, попил воды из кружки. Комиссар вежливо смотрел на него, пытаясь понять, к чему он клонит. Священник тотчас же снова заговорил:
- Я просто хотел показать вам ясно, что город у нас тихий и спокойный. То есть я не хочу сказать, что вы зря теряете время. Лично я только рад воспользоваться случаем и поговорить с вами… конечно, если вы сами захотите.
- Вы что-то хотите мне сообщить, но почему-то робеете, – подбодрил его комиссар, – Я уже осмотрелся в вашем городе и вполне с вами согласен, что он славный.
- Да-да, я понимаю, - заторопился священник, - Есть одна вещь, которая не дает мне покоя, господин комиссар.
- Я слушаю вас, - поощрительно кивнул комиссар, – пожалуйста, продолжайте. Оставьте всяческие сомнения, потому что это моя обязанность – разрешать сомнения.
Священник поежился, покосился на комиссара, но не увидел в нем никакой насмешки – только уважительное внимание.
- Я сказал уже, что у нас ученые недоросли… студиозусы. В общем, э т о т квартировал у главы цеха мясников и только из милости тот его держал, и денег не платил…
Священник опять замялся, но на этот раз закончил, понизив голос:
- Господин комиссар, он говорит странные вещи.
- Что же он говорит, этот смутьян? – вежливо спросил комиссар.
- Он говорит… мне бы, конечно, не хотелось это повторять… - замялся он, глядя на ждущего молча комиссара, - но если вы настаиваете… Он говорил, например, что добрый христианин не нуждается в посредниках, чтобы постичь Господа, мол, прошло время священников и прочих наставников. Он вообще много говорит… Понимаете, я знаю его еще с младенчества… конечно, его это нисколько не извиняет. Он, конечно, настраивал детей против родителей, призывал их бросить все и уйти, соединится в какую-то компанию, чтобы жить как апостолы…
- Коммуну? - машинально переспросил брат Фёдор, чувствуя себя все лучше и лучше.
- Да, еще он говорил, что все священники лгут, потому что сами не ведут праведной жизни и не могут быть примером… только каждый сам себе священник. Что священники ничем не отличаются от прочих людей, и не дело светских правителей указывать, во что верить. Что все церкви мира не стоят мизинца праведника. Потом еще много чего… В общем, я с вами согласен, что это ваше дело – разрешать сомнения.
- Итак? – несколько утомленно спросил комиссар. – Или ваши прихожане, как добрые родители и католики, уже разорвали его, растоптали и выкинули в реку?
- Нет-нет, постойте, - заторопился священник, испугавшись не на шутку. - Я совсем не про то. Он сейчас жив, он цел и невредим... почти, во всяком случае. Он просто сидит под замком и все...
- И все? - комиссар удивленно поднял брови. - Вот уже вечность я жду, когда хоть кто-нибудь соизволит исполнить свой долг, а между тем явный преступник, еретик, который явно подпадает под моё ведение, сидит уже, оказывается, под замком. Очень любезно с вашей стороны развлекать меня посторонними разговорами, вместо того, чтобы способствовать выполнению моих прямых обязанностей. Я обязательно сообщу об этом вашему епископу.
Священник порывался сперва что-то сказать, но вскоре отказался от этих намерений и только послушно кивал головой.
- Немедленно распорядитесь привести его сюда, - потребовал комиссар, завершив тираду.
Несмотря на испытываемое недовольство, он не мог не поздравить себя с успехом и не удивиться попутно, что в таком захолустье появляются такие оригинальные и опасные веяния.
Студиозус
Трое его дальнейших посетителей походили на добрых христиан, стремящихся помочь матери своей церкви. Более того, двое из них волочили за собой кого-то, кто, в свою очередь, весьма напоминал врага этой самой матери.
Комиссар Лей встретил их сидя и провозгласил, глядя поверх голов:
- Приветствую вас, уважаемые горожане. С чем пожаловали?
Горожане как один маялись, избегали его взгляда и не знали, куда девать руки – особенно те, которые держали добычу.
- Господин комиссар, мы по вашему распоряжению привели к вам человека, – сказал один, судя по лицу и речи, учитель, - Мы думаем, что он может вас заинтересовать.
- Ваше мнение очень важно для меня, - учтиво склонил голову комиссар, сдержав язвительный ответ, - Но, быть может, вы присядьте и расскажете все по порядку? Я полагаю, что и эти достойнейшие люди согласятся присесть…
- С превеликой благодарностью, - заколебался горожанин, - только куда нам его деть?
Носильщики смутились еще больше и бросили свою ношу прямо на пол, под ноги комиссару. Комиссар поморщился.
- Зачем же так, любезные? – строго спросил он. – Все-таки не бревно.
Все посетители были люди солидные, с достатком, одетые добротно и в башмаках, но сейчас напоминали провинившихся школяров, тем более что постоянно мялись. Комиссар посмотрел на задержанного и вдруг резко спросил:
- Вы что, шутить со мной вздумали?
Они никак не ожидали такого: будто бы ожидали калача, а получили буку, такой у комиссара стал пугающий вид.
- Вы что, ослепли? - продолжал комиссар, повернув к свету голову преступника. - Иди сюда! - приказал он переднему горожанину, в кожаных штанах и с ножом в ножнах. – Это ты мясник?
- Да, ваша честь, - ответил мясник и съёжился.
- Что ты видишь, а? Куда ты смотришь? - продолжал допрашивать комиссар Лей, а чтобы тот скорее ответил, он крепко взял его за мясистый загривок и пригнул голову ниже. - Что это такое?
- Это... Это... мы вам доставили... вот... А я вам говорил! - с досадой крикнул он.
- Это же мальчишка! - загремел комиссар, оттолкнув его. - Вы думаете, я шучу? Я сидел в вашем городишке вечность, чтобы вы мне скормили вот это? Сколько он выпил, прежде чем болтать?
- Нет, нет, нет... - забормотали гости невнятно.
- Да он же еретик, правда же! – вдруг отчаянно выкрикнул другой из горожан, огромный мужик с кулаками.
Стало тихо. Комиссар внимательно и как будто недоуменно смотрел на смельчака.
- Откуда ты это взял, сын мой? - юмористически осведомился он.
- А вы что, сами не видите? – смельчак угрюмо оглянулся, но сограждане его не поддержали. Они будто бы застыдились того, что вот так приволокли непонятно кого и будто бы отвлекли занятого человека по пустякам.
- Пока не вижу, - колко ответил комиссар, - Это вы его так? – нельзя было понять, одобрительно говорил комиссар или нет, но взгляд его был колючий и внимательный. Господин с кулаками покраснел.
- Так, ну ведь он сам написал – если кто что знает… – подвел черту глава суконщиков, – Ладно, пусть теперь разбирается. Пошли, ребята.
Оставшись один, комиссар прежде всего открыл окно, чтобы выветрить тяжелый дух народного рвения.
Задержанный ничком лежал на полу и, похоже, что он был без сознания. Оглядев его, брат Фёдор увидел, что одет он неважно, и что волосы у него длинные и лохматые. Брат Фёдор плеснул водой - тотчас он начал корчиться, завозился и приподнял голову.
Выяснилось, что задержанному около восемнадцати. Внешность его была весьма примечательна - черный как грач, с лицом очень бледным, даже синеватым, как у прилежного студента. Его длинный тонкий нос был совершенно свернут набок, оба глаза заплыли синяками, а тонкий рот запекся кровью.
Студент сел на полу и уставился исподлобья на незнакомого. Лоб у него был прекрасный, высокий, несколько расширяющийся кверху. Глаза - очень темные, будто бы без зрачков, настороженно метались по внушительной фигуре комиссара.
Студент недоуменно разглядывал плащ, чернильницу и перо:
- Вы… кто? А они ушли? Я думал, отдыхают… вот ведь, все жалуются, что денег нет, а сапоги подбитые. Лягаются, как лошади, – вдруг пожаловался он.
- Как тебя зовут, кто твои родители, чем занимаешься? – спросил комиссар Лей, присаживаясь обратно к столу и макая перо в чернильницу.
Студент, морщась, поднялся наконец с пола. Он стоял, скособочившись, переминаясь с ноги на ногу, и потирал намятые бока. Сюртука на нем не было, рубаха висела лохмотьями, одна штанина на коленке была порвана, вторая висела как мешок. Было очевидно, что он ждет приглашения сесть.
- Я… присяду? – неуверенно спросил он, не дождавшись.
- Садись, - не стал противиться комиссар.
Поднявшись с полу и разместившись на стуле, юнец почувствовал себя заметно лучше. Он даже умудрился закинуть одну ногу за другую и облокотиться о стол. Брат Фёдор разглядывал его с возрастающим и веселым недоумением.
- Ах, да… меня зовут Максимилиан, - значительно начал студент, - Максимилиан Манн. Кто мои родители, известно всем. Я же, так сказать, студиозус…
Комиссар Лей задумчиво смотрел на грязные ноги ученого мужа – красные, сбитые и в цыпках.
- Образовываетесь, стало быть? – поинтересовался он учтиво.
- Я учусь, – значительно ответствовал тот, глядя с превосходством.
- Давно ли это с вами? – продолжал интересоваться Лей.
- Важно не сколько, а как, – наставительно сказал студиозус, поднимая длинный палец.
- Вот так? – добродушно усмехнулся комиссар. – Уж поясните старику, что вы имеете в виду.
Студиозус Максимилиан охотно объяснил:
- Это когда стараешься думать, а не тупо заучивать чужие сентенции. Когда понимаешь, что чужие мысли в основном уже мысли старые, и думали их те, кто уже давно умерли и превратились в прах.
- Не верите, стало быть, в вечную жизнь? – вежливо спросил Лей.
- Не пытайтесь меня поймать за язык, господин инквизитор, - покачал головой ученый муж, – Дело совсем не в неверии в догмы – кстати, в их знании я вам не уступлю, и не пытайтесь. Я бы вам обязательно пояснил, если вы были немного помоложе.
- То есть вы считаете, что я слишком стар, чтобы понять ваши глубокие и несомненно верные мысли?
- А что если и так? Вы же не будете спорить, что с возрастом человек теряет большую долю свободомыслия - из страха потери. Себя, места в жизни, нужных людей. Смотря на вашу чернильницу, я ясно вижу, что уж вы-то свое отдумали, – невежливо прищурился студиозус.
- Ну хорошо, а вы, голубчик, не думаете, что вы тоже можете свое отдумать? Раньше, чем вам кажется и хочется, – мягко, без нажима, перешел к делу Лей.
- Что это вы имеете в виду? – насторожился Максимилиан. Под его толстую кожу проникло беспокойство, ему не свойственное. Казалось, что он не из той породы людей, которых можно просто смутить.
- А то, что если вы не перестанете паясничать, то вы мне перестанете нравиться, – небрежно сказал господин комиссар. – А теперь отвечайте на вопросы. Кто ваши родители?
- Мои родители? Это было очень давно… - начал студент.
- Лет семнадцать назад, полагаю?
- Восемнадцать, - ревниво поправил Макс. – Отца моего я не знал, к его же счастью, хотя его тут знали все.
- И кем же он, предположим, был? – равнодушно поинтересовался Лей.
- Монахом, - сказал мальчишка и с видимым удовольствием наблюдал, как изменилось лицо у комиссара, - вот вы францисканец, - он ткнул пальцем в веревочный пояс комиссара, - он тоже, говорят, ходил босой и с веревкой вместо пояса. Так что вот.
- Вам, видимо, очень хочется в это верить? Я про отца, – насмешливо уточнил комиссар. – Это очень необычно, выделяет вас от прочих. Вы хотели меня поразить или же вы знаете наверняка?
- А вы можете справиться у кого угодно, - парировал собеседник, ничуть не смущаясь. – Тут вам любой скажет. А потом, я похож...
- Ладно, оставим, - поморщился комиссар. – А ваша матушка?
- Матушка моя, как бы это сказать, содержала веселый дом…
- Что содержала? – переспросил комиссар.
- Бордель, - без обиняков пояснил Макс. – Это также решительно всем тут известно.
- Ну хватит. Что вы такое плетете? – спросил Лей. - Вы что, на самом деле?
Макс угрюмо смотрел на него. Глаза у него были блестящие и сухие, взгляд насмешливый и будто бы одновременно тоскливый. Нижняя губа вылезла вперед:
- Да, я как есть сын монаха и шлюхи, и, пожалуй, один такой на всю страну. После смерти матушки меня воспитали за счет общины. Эти славные люди, которые понаставили мне синяков, на самом деле мои благодетели, более того, мои спасители. Им я обязан жизнью, учебой… впрочем, я сам учился и сам поступил на курс. Хотя вам это наверняка не интересно. Полагаю, что вы интересуетесь моим... учением?
Выговорив наконец это слово, Макс вызывающе взглянул на комиссара. Было видно, что он ждет чего-то, но комиссар снова имел вид скорее сонный, чем заинтересованный.
- Видите ли, молодой человек, я хотел бы вас попросить быть более кратким. Учение ваше дрянь и сами вы это прекрасно знаете.
Даже если бы брат Фёдор извлек из кармана живую жабу, студент не был бы поражен больше. Впрочем, он справился с собой и опять смотрел насмешливо, хотя чувствовалось, что он прямо кипит от злости.
- Дрянь, изволили вы выразиться? - плавно переспросил он. – Вы так думаете? И кто же вам пересказал его? Уж не достопочтенный ли наш патер? Он и имени-то своего не может произнести правильно.
- Вот вы очень хорошо говорите для своих лет, - похвалил его комиссар, - складно. И священник за столько лет служения Господу научился если не верно, то хотя бы складно излагать свои мысли. Если я правильно помню это изложение, то прошло время священников и что теперь каждый сам должен заботиться о своем спасении. Что не дело отцам церкви вмешиваться в дела человеческие и что прощение грехов нельзя купить... Что Иисус был не более чем посланник истинного бога, так?
- Как-то он очень грамотно это пересказал, - подозрительно пробормотал смутьян. - Впрочем, может, это вы сами додумали...
- Что?! - возмутился комиссар. - Да знаешь ли ты, мальчишка, что тебя за такие слова следовало бы сжечь живьем?
- Ну так займитесь единственным делом, которое знаете! - с готовностью вспыхнул Макс. Его голос окреп и зазвенел, как с кафедры, - Вы можете пытать меня и сжечь, но что вам это даст? Людям нельзя врать вечно, они все равно узнают правду, и пускай вы меня уничтожите, но у меня есть последователи... - и тотчас замолчал и покосился на комиссара.
- За кого ты себя почитаешь? - колко спросил комиссар Лей. От его возмущения не осталось и следа. - Я сказал «следовало бы», но сам по себе, как ты есть, голубчик, ты этого не стоишь. За такие мысли жгли и жгут более достойных... Молчи! - строго сказал он, видя, что студент хочет его прервать. - Покупал леденцы у какого-нибудь заморского купца и услыхал, и повторяешь бездумно, как дитя, которое сквернословит, не понимая… Может где-то вычитал, только и запомнить, и пересказать как следует не смог. И то и другое для студента не похвально. И вот что я сделаю: пожалуй, прикажу завтра на площади высечь тебя за нерадивость. Давно тебя не секли, я вижу.
Макс бешено вылупился на него, его бледные щеки вспыхнули, а комиссар Лей неторопливо продолжал:
- Не бойся, тебя высекут не больно. Так, для порядку. А дров для костра ты не стоишь, куда тебе!
Теперь Макс молчал, упрямо опустив голову.
- Вы... точно знаете, что это уже кто-то придумал? - вдруг спросил он.
- А как же! Как видишь, возраст не помеха мысли и моя память все еще меня не подводит, - улыбнулся комиссар и продолжал:
- До тебя, дружок, это думали целые города, да что города – страны! Ты о таких странах не слыхивал, невежда. Ты-то, верно, думал, что до тебя и этого мира не было, так? И что ты собираешься теперь делать?
- А что я теперь должен делать? - огрызнулся Макс, но скорее уже по привычке; по выражению его лица было заметно, что он убит.
Брат Фёдор искренне наслаждался: он видел, что мальчик на самом деле не представлял себе, что кто-то раньше него додумался до его идеи. Будучи по природе человеком не злым, комиссар не любил сильно мучить, кроме того, он полагал, что мало чести связываться с младенцем. И конечно, недавно услышанное не давало ему покоя, а силой от строптивого студента, пожалуй, ничего не добьешься...
- Скажи-ка мне, господин Макс, - примирительно начал комиссар, - ты на самом деле ничего не знал об этой ереси? Не говорил ни с кем об этом, не читал книг откуда-нибудь с Балканских гор, Фракии… Я имею в виду, ты на самом деле не знал...
Тот хмуро молчал.
- Изволь отвечать на вопросы, - сказал комиссар. - Я старше тебя. И, согласись, умнее.
- Простите, - угрюмо буркнул студент и ответил:
- Нет.
Помолчали довольно долго. Студент трепал нечесаные локоны, по-разному выпячивал губы, точно продолжая несостоявшийся спор, стучал пальцами по столу, всячески ожидая вопросов или дальнейших разговоров. Комиссар же говорить не торопился, молчать он мог долго и отличался завидным терпением. Он покрутил в руках книгу, открыл ее и прочитал несколько строчек, потом так же не торопясь закрыл книгу, отодвинул и наконец спросил, довольно буднично:
- Ну и кто еще кроме тебя разделяет твои заблуждения?
- Ничего я не скажу, - с готовностью отозвался Макс. Было видно, как он обрадовался прервавшемуся молчанию, - Доносчиком я не стану, хоть вы меня убейте.
- Ах не скажешь, - протянул комиссар. - Не скажешь, так и хорошо. - Он встал, зашел за спину студенту и положил ему руки на плечи. От такого панибратства молодца передернуло, но комиссар и не подумал убрать руки, а напротив, еще крепче прижал студента к лавке.
- Ты умный, - он говорил размеренно, не повышая голоса, - и память у тебя по молодости лет неплохая, поэтому запомни, что я тебе сейчас скажу. Не хочешь говорить, кто твои приспешники и последователи, - не надо. Мне и тебя одного хватит, благо того, что я услышал и увидел, мне достаточно. Я повторно вынужден истребовать у тебя признания, а если ты откажешься, то подвергну тебя пытке.
Слово это не произвело на студента ровно никакого видимого впечатления; очевидно, что Макс приготовился представляться героем до конца. Комиссар знал такую породу людей, молодых и самолюбивых, готовых скорее откусить себе язык, чем сделать любое, пусть даже самое пустяковое признание. Им нечего терять, кроме своей жизни, а они по дурости и молодости своей ценят ее мало. Потому комиссар Лей сказал:
- Вот уж не знаю, что ты больше боишься: бесчестья или боли. Но и это не беда: никто еще не выдерживал сразу и того, и другого. И я, несмотря на свою старость и слабоумие, вполне могу сделать так, что ты сам будешь просить меня послушать твои признания...
- Я?! - начал было Макс и даже выкатил для этой цели глаза, но комиссар продолжал, будто не человек сказал, а пропищала мышь или таракан прошуршал:
- Помню я одну чаровницу, - задумчиво говорил комиссар, будто погрузившись в воспоминания, - она была уже немолода, но силы ей по-прежнему было не занимать и гордыни. Она ничего не хотела мне говорить. Но потом палач связал ей руки, отрезал волосы, голову спиртом натер и развел огонь на ней, на голове... подвесил к потолку и оставил там, пока отправлялся обедать, и жрал он долго...
Макс дернул плечами, но комиссар железной рукою удержал его и так же проникновенно продолжал:
- Потом он, конечно, вернулся. Обирая с усов капусту, он запил ее водкой, а остаток сплюнул дамочке на спину. Угольком из пыточного горна поджег - как она кричала, Боже мой! Я и не думал, что ее старая гортань на это способна. И это после бочки кипятка, которой ее заливали - через чревонаполнительную трубку. Не видел такой? Тебе повезло, хорошая вещь. Так вот, кричала она совсем не то, что я от нее ждал - ну, что невиновна, ничего не колдовала, короче говоря, продолжала молчать. Тогда палач по моему знаку сдавил ей пальцы в тисках и скрутил ее руки палкой и в подобном положении продержал ее висящей примерно с час. Затем он зажал икры ног в тисках, постоянно чередуя пытки с допросом...
- Замечательный вы рассказчик, - Макс втянул голову в плечи и стал бел, как бумага, - Вы меня до смерти напугали! Только позвольте вам указать: я - не женщина!
- Да нет, это я тебе указываю, - терпеливо, как урок, толковал комиссар - ты - не женщина!
- А... в чем ее обвиняли? – спросил студент.
Комиссар отпустил его наконец, сел напротив и ответил с мягкой улыбкой:
- После причастия, друг мой, она обтерла рот своим передником.
Студент мотнул головой:
- И? - по его тону и виду было заметно, что он уже приготовился выслушать какую-то шутку или занятную историю.
- Прихожанам было известно, что она колдунья. И наверняка собиралась употребить кусок причастия, который она не проглотила и держала во рту, на какие-то свои отвратительные ведовские блудни.
- А что, разве это кто-то видел? - спросил студент высоким голосом.
- Нет, конечно, - несколько удивленно ответил брат Фёдор, - Если бы кто-нибудь это видел, то ее бы сожгли живьем.
- Так ее оправдали?
- Нет, - продолжил удивляться комиссар. - Она во всем призналась, ее сначала удавили и сожгли уже мертвой. Она терпела долго, очень долго. Ведь она была женщина и умела мучиться. Они это любят, уверяю тебя. А вот насчет тебя я не уверен - долго ли ты вытерпишь?
- А... что я должен вытерпеть? - осторожно спросил студент.
- Какой забавный малец, - хмуро сострил комиссар, - Ну что, готов ты говорить?
Студент смотрел в угол, будто видел там что-то очень интересное, самое интересное за всю свою бестолковую жизнь.
- Значит, я тебя не убедил, - с сожалением сказал брат Фёдор, - Не убедил, не убедил... - будто думая про другое, продолжал он. - А впрочем, что мне тебя убеждать? – как бы с удивлением пожал он плечами, - остался ли у тебя кто-нибудь из родных?
- Мне ничего об этом неизвестно, - с достоинством ответствовал студент.
- Вот и хорошо, - комиссар явно обрадовался, - Стало быть, пытать тебя мы не станем. Ты же еще ребенок. Слишком много возни, бумаги, знаешь ли… Ты мне, собственно, на что нужен? Я покажу, что ты еретик, только упрямишься, мы тебя быстренько поместим в камеру – уютное помещение, надо сказать. Посидишь там, пока не решу, что с тобой делать…
- Что значит «посидишь»? – насторожился молодец. – Сколько это – «пока не решу»?
- Ну, сколько тебе сейчас лет, семнадцать?
- Восемнадцать!
- Славно, славно, - как бы про себя бормотал комиссар, расправляя лист и собираясь писать, - Полагаю, годика два-три будет в самый раз. Тогда никто не упрекнет меня в том, что я назначаю наказание совсем юному отроку.
Макс медленно соображал, что происходит.
- Подождите, как это? – снова попытался он, - Без суда? Как так?
- А зачем тебе суд? – легко парировал брат Фёдор. – На суде, если будешь упорствовать, тебе назначат испытание, и придется признать себя еретиком, ничего не поделаешь… в чем хочешь признаешься.
- Я не еретик, я не признаюсь! - студент разгорячился, - Я скажу господам судьям и они меня услышат – не одни, так другие!
- Сколько ты хочешь для себя судей, смешной мальчик? – пожал плечами брат Фёдор. - Единожды признавшись, как ты откажешься от своих слов? Тебя тотчас казнят, как нераскаявшегося еретика. А признание обязательно будет. Да, я тебе говорил про камеру? Милое местечко, правда, сыроватое, темноватое. Если быть совсем точным, то света там вообще нет. Там окна на одном уровне с водой, там пруд под окнами... Если кто-то ловит рыбу или плывет, то воды заливается в камеру... крысы есть, сыро. Это такой глухой угол, что братья, которые обязаны носить пищу заключенным, часто забывают про него. На день, на два, на неделю.
- Мальчик, - ласково заключил он, - Через неделю в полной темноте, без еды и питья, ты будешь кричать, умолять, лаять и кукарекать, только чтоб услышать хоть чей-то голос. Поверь мне. Через мои руки прошло множество людей - закаленных, упорных, даже знатных, - и все они готовы были сознаться в чем угодно, лишь бы избавиться от мучений.
- Да что вы хотите от меня? - вскрикнул Макс, - Что вам от меня нужно?
- Давай по-другому: что ты хочешь делать дальше? Предположим, что я выпущу тебя – не сразу, после испытания, - что ты будешь делать дальше?
- Учиться, как прежде, - пробормотал студент, и его уши краснели.
- Как прежде... Если даже предположить, что ты выйдешь, то ни учиться, ни работать после моего испытания ты не сможешь, - сказал комиссар, - Ты будешь калекой или помешаешься... кто же будет тебя кормить?
- Меня не оставят. Община...
- Община? - сатирически поднял брови брат Фёдор, - А зачем ты им нужен? Ведь они тебя мне отдали, они не рассчитывают больше тебя увидеть. Они надеются на меня… Потом, они уже раз выкормили тебя, если ты не врешь, конечно...
- Я никогда не вру, - вскинулся опять Макс, но комиссар продолжал:
- Ты для них неблагодарная скотина, и ты учишь дурному их детей, может, даже развращаешь их...
- Это они учат дурному своих детей! - отчаянно закричал он, - Это они учат их врать и подлости...
- Они их воспитывают, глупец, - покачал головой Лей, - А ты их портишь, да еще на глазах родителей. Ну, что скажешь?
Комиссар с интересом наблюдал за Максом, а тот встретился с ним взглядом и неуверенно улыбнулся. Разбитые губы задрожали:
- А вы отпустите меня, инквизитор, - вдруг решился он, - Просто отпустите. Вы же видите, что я вам не опасен. Вы ведь умный человек...
Подслушивающий священник отшатнулся от двери, а кошка, стерегущая мышь вот уже битых полчаса, прыснула в разные стороны, даже студент, которого за этот вечер настигло столько событий, что он разучился удивляться, затрясся, как студень, - так громко комиссар расхохотался. Перестав и переведя дух, он осведомился:
- Ты думаешь, что я так и хожу вот так, с чернильницей, по городам и селам, чтобы спасать таких вот злобных дурачков? Ну нет, ты ошибаешься. Ты думаешь, что достаточно попросить прощения, чтобы все сказанное как будто бы не было? Так ты опять ошибаешься. Если ты не хочешь выдавать своих приятелей по играм, то будешь мучиться и умрешь.
- Да за что же?! – отчаянно крикнул студент.
- Рот вовремя не закрыл! - прогремел комиссар, - Болтал много! Ты преступник! Запомни: церковь карает не за причиненное зло, а за отпадение от нее! Отпал - значит, кончился. Нет тебя. И не будет тебя больше никогда, и никто про тебя не вспомнит, такой ты ничтожный и никчемный, а твои ученики останутся, и прочие студиозусы бессмысленные останутся, а тебя не будет!
Как попав под гром, ничего не понимая и отчаянно боясь, Макс сполз со стула, упал на колени и вцепился в волосы:
- Что же мне делать? – стонал он, раскачиваясь из стороны в сторону, - Голова раскалывается... Зачем?
Комиссар, подавляя смешок, продолжал говорить и смотрел, как мальчишка все больше и больше съёживался под его словами:
- Ты что же, уже не гордый мессия, не падший ангел? Ты что же, не боли, не бесчестия, ты смерти боишься?
- Что же делать? Что мне делать? Я не хочу! - кричал он.
- Боится, – брезгливо хмыкнул комиссар, - Кого ты боишься? Ты должен будешь рано или поздно сделать это сам! Никто за тебя не умрет! Так же как и жить за тебя никто не будет...
Наступила небольшая пауза, потом брат Фёдор снова заговорил:
- Значит, считаешь сношение с женщиной грехом большим, чем ересь, а кто женщин избегает, угождает Богу? Говорил такое?
- Да…
- А правда ли, что мизинец праведника ты мнишь дороже всей церкви? Говорил такое?
- Я? Да…
- Какой мизинец?
- Что? – вздрогнул студент.
- Ну, на какой руке?
- Не знаю… о чем вы?
Брат Фёдор подождал немного, о чем-то размышляя, потом сказал скучно:
- Садись за стол, бери перо и пиши...
Макс потерял всякую волю: позволил себя усадить на стул, взял перо и бумагу и даже приготовился писать.
- Пиши, - повторил комиссар, - Я, Максимилиан Манн, на вопросы комиссара брата Теодора Лея показал следующее...
- Но как же... - начал было опять Макс, но комиссар взял его за ухо, очень обидно, по-школьному, и повторил:
- Показал следующее... - и вдруг прошипел, наклонившись к самому оттянутому уху:
- Пиши и повторяй вслух, что написал. Громко, с выражением, смотри, и чтобы я тебе верил...
Макс удивленно покосился на него - прямо он смотреть не мог, потому что Лей продолжал его держать.
- Слушайся, дурак, - продолжал шептать комиссар, - Пиши! - громко сказал он. - Всех поименно, без утайки и да пребудет с тобой Господь...
Сначала колеблясь, потом все живее, перо заскользило по бумаге.
- Хорошо, - одобрил брат Фёдор, - Почерк у тебя для недоучки четкий и красивый.
Он с аппетитом потянулся, зевнул и благодушно смотрел, как студент привычной рукой посыпает песком написанное, внушительный список. Когда Макс стряхивал аккуратно песок, брат Фёдор, как бы заинтересовавшись, взял его за руку.
- Ты на кого учился, мальчик? - поинтересовался он, разглядывая ее - худую, с длинными белыми пальцами.
- Я хотел быть врачом, - Макс попытался было вырваться, но комиссар держал крепко:
- И на скрипке ты играешь...
- Было дело... - поколебавшись, сознался он
- Положим, скрипка тебе больше не к чему, - деловито закончил брат Фёдор и сделал ловкое движение. Тотчас сухо треснула кость.
Макс громко закричал, затряс рукой - его мизинец при этом болтался, точно тряпичный.
- Ну-ну, уймись, - сухо бросил комиссар, - Ответь мне теперь, если можешь: что он стоит против церкви, твой праведник?
...Наутро комиссар выговорил себе у общины повозку и увез с собой Макса Манна - несомненно, на пытку и смерть.
Свинопас
- Куда вы меня везете?
Брат Фёдор вздрогнул. По своему обыкновению он отвлекся от мирских забот и, глядя в окно трясущейся повозки, размышлял о чем-то для себя интересном.
- Зачем вы палец мне сломали? – повторил вздорным голосом студент.
Брат Фёдор протянул свою широкую ладонь, приглашая его показать боевые раны. Однако Макс, умея, без сомнения, извлекать уроки из прошлого, не спешил. Тогда брат Фёдор без лишних слов обездвижил его, а затем ловко наложил лубок и перевязал злосчастный мизинец.
- Что тебе, мальчик? – неохотно спросил он потом.
- Что теперь, хочу я узнать, – звук его голоса будто отрезвил студента. – Я… могу это знать?
- Не можешь, - отрезал брат Фёдор. – Я как раз думаю над этим.
Повозка катилась и катилась себе по дороге, и вот уже миновали лес и вокруг разлеглись стеганные монастырские поля. Впереди замаячила река и рукотворная запруда, на дороге все чаще попадались люди в плащах некрашеной шерсти – монастырская братия. Брат Фёдор приветливо кивал им из повозки.
…Наконец приехали; прошли сквозь ворота монастыря, и очутились во внутреннем дворе. Студент позабыл про свои претензии и с любопытством разглядывал монастырское хозяйство - мало кому удавалось хотя бы глазком заглянуть за ограду, которая сделала бы честь рыцарскому замку.
Брат Фёдор любезно пояснял, что эта обитель – одна из новых, но богатейшая в округе, имеется здесь странноприимный дом и больница. Запруда выкопана специально для работы мельницы, а также для разведения рыбы. Давая пояснения, он увлек присмиревшего студента внутрь главного здания.
- Чем это пахнет? – тревожно спросил Макс.
- Трапезой, мальчик, - и брат Фёдор провел его в названное помещение, в котором как раз накрывали на столы.
Студент затих в немом восхищении. Столы будто сами собой покрывались разнообразнейшей едой. Одного хлеба в монастыре выпекалось восемь видов, и свежевыловленная садковая рыба радовала глаза и ноздри, и чудный сыр сочился ароматной слезой… В предвкушении братия радостно и бесшумно рассаживались по местам, ибо правила запрещали пустые разговоры в трапезной. После молитвы и благословений началась еда.
Брат Фёдор откровенно наблюдал за студентом, а тот чуть не плакал, глядя на этот праздник. Комиссар не стал спрашивать, хочет ли он есть, но сгреб со стола кусок колбасы, полкаравая хлеба и всунул этот харч в руки своему спутнику.
- Я не буду это есть, - угрожающе пробурчал упрямец.
- Это почему? - с любопытством спросил брат Фёдор.
Между тем насытившийся аббат обратил внимание на пришедших и радушно пошел навстречу брату Фёдору. После взаимных приветствий гостеприимный хозяин поинтересовался, кто этот славный молодой человек, отличающийся элегантностью манер в приеме пищи. Славный молодой человек попытался проглотить все, что у него было во рту, и чуть не задохнулся. Его щеки раздулись, как у хомяка, и из выпученных глаз текли слезы.
Оставив его наедине со своей борьбой, аббат и комиссар отправились подышать свежим воздухом. Монастырский сад, в который они направились, стараниями брата садовника представлял собой подобие райских кущ. Там деревья отягощали яблоки и груши, а лилии и розы добросовестно наполняли воздух благоуханием. Даже виноград, столь редкий в этих холодных местах, исправно наливался соком на рукотворном солнечном склоне.
- Просто замечательно у вас, - заметил комиссар.
- Тем более вы обязаны погостить у нас, любезный брат, - настаивал аббат, - всему свое время. Вы устало выглядите.
- С радостью воспользовался бы вашим великодушным приглашением, но времени у меня, увы, немного. Мои дела неважные, дом аббат, - признал брат Фёдор, - похоже, я вынужден буду до смерти носиться по стране.
- Не так сразу, - улыбнулся собеседник, - слушайте, я получил известие о том, что провинциал отложил свою инспекцию, ибо в соседнем аббатстве несколько разговелся, съел слишком много нежнейших котлет под грибным соусом и теперь лежит в страданиях.
- Значит…
- Значит, что у вас очень кстати появилось время. Полагаю, вы сможете им распорядиться. Кстати, что это за создание с вами?
- О, это… - брат Фёдор задумался, - Пожалуй, это моя просьба к вам, дом аббат. Не согласитесь ли вы приютить этого славного мальчика? Правда, работать как следует он вряд ли сможет, но, полагаю, дело для него найдется. У него прекрасный почерк.
- Почерк - это хорошо, - кивнул аббат.
- И он смирный, - уверил его брат Фёдор, - правда, сам он думает иначе, но я лично займусь им, - пообещал брат Фёдор, - и он не доставит вам хлопот.
- Хорошо, - решился дом аббат, - пусть живет.
...Рано утром, брат Фёдор вывел бывшего студента во двор. Мягко подталкивая кулаком в загривок (ибо тот норовил заснуть на ходу), комиссар привел его туда, где содержалась всякий скот и птица. Сонный и хмурый студент наполнил взор созерцанием дойных коров, тонкошерстных овец, а равно петухов, кур, цесарок и, наконец, свиней. Эти последние приветственно захрюкали и завозились, всячески стараясь показать свою радость и ожидание корма.
- Прекрасная живность, - заметил брат Фёдор, - в монастыре их более двух сотен.
- Высочайшая форма жизни, как женщины, - язвительно ответствовал Макс, - Жрут, жиреют и размножаются...
- И еще кормят нас, не забывай... ты, знаток женской природы! Пожалуй, я дам тебе возможность отличиться - почисть-ка эти авгиевы конюшни.
- Что?! Я?!
Брат Фёдор шикарным жестом распахнул двери свинарника.
- Дерзай, тебя ждут! - потеряв терпение, свиньи начали прорываться сквозь доски своего загончика, высовывая отменно грязные рыла и потрясая ушами. Все это сопровождалось пронзительным визгом и прочими проявлениями свинского восторга.
- Где же метла или грабли, - промямлил Макс, - хоть что-нибудь... не руками же мне...
- А лопата на что? Неужели мясник тебе не доверял даже такую простенькую работу? Прекращай говорить, а то опоздаешь к утренней трапезе, - с этими словами брат Фёдор повернулся и пошел со двора.
Макс тоскливо смотрел на свиней, копошащихся в темном загоне, на серое ровное небо и на монастырскую стену. Она была высока, но наметанный взгляд студента тотчас нашел изъяны в каменной кладке, которые при желании могли служить опорой для ноги.
- Да, и еще, - сказал брат Фёдор, возникнув за его плечами, - бежать я тебе не советую. Во-первых, никуда ты от меня не денешься, а во-вторых, здешние экзекуторы редкие мастера по части порки.
... На утреннюю трапезу Макс не попал. Приближалось время дневной, а он, кипя от злости, все еще беспомощно скреб лопатой загустевший навоз и перепревшую подстилку. Все это густо пахнущее добро лезло в нос и глаза, от непривычной работы ломило спину, а сломанный палец дергало горячей болью. И самое обидное было то, что следов его усилий было по-прежнему незаметно...
Он скрипел зубами, а свиньи то и дело подходили и дружелюбно терлись колючими боками о ноги.
Время шло. Живот подводило от голода. Он промок до нитки, страшно устал, а грязь в свинарнике все не кончалась. Свиньи тоже промокли и требовали, чтобы их пустили назад, распространяя брызги и зловоние. Они бесились, как черти в аду. Макс заорал и хлопнул лопатой ближайшую к нему хавронью - та отчаянно завизжала и бросилась домой, попутно сбив его с ног.
Кое-как отлепившись от земли, Макс сел на перевернутое корыто.
- Терпение - добродетель, - напомнил он себе, вытирая грязное лицо, - Надо только подумать... только подумать. Допустим, эта палка так...
Он сидел, скорчившись под дождем, и чертил по глине; потом решительно отправился в огород и нашел там грабли. Около поленницы на козлах лежало бревно, а рядом - двуручная пила. Макс забрал и ее; веревкой крепко-накрепко привязал пилу к головке грабель.
Он попробовал сгребать навоз и повеселел - острое лезвие пилы соскабливало грязь слоями.
Прошло не более часа, как работа была завершена. Макс налил в одно корыто воды, в другое - помоев, наскоро вымыл руки и помчался в трапезную.
... В трапезной было холодно и пусто, а на кухне возились двое тихих монахов.
- Послушайте, нельзя ли мне что-нибудь поесть? - неуверенно начал Макс. - Я чистил свиней...
Братья удивленно поглядели на него:
- Обед уже прошел.
- Я с самого утра возился...
- Но у нас такой порядок...
- Мне бы поесть...
- ... все уже закончилось, еды больше нет...
- хотя бы корку...
- ...все что осталось, пойдет бедным...
- Дайте поесть! - взмолился он, - Я тоже бедный!
Братья переглянулись, потом один все-таки выдал Максу вялую репку, сухую горбушку и кружку горячей воды. С тяжелым сердцем он сгрыз и выпил предложенное и тяжело задумался.
- О чем грустишь? - брат Фёдор присел рядом на лавку, бодрый и очевидно сытый. - Опоздал к обеду?
- Я свинарник чистил.
- Я видел. А почему опоздал?
- Вы же мне сами сказали...
- Я не говорил тебе пропускать обед, - заметил брат Фёдор, - я тебе сказал почистить свинарник. Ладно. Так вот, завтра я должен буду снова уйти. За распоряжениями будешь ходить к скотнику, ты понял?
- Долго это будет продолжаться? Я не свинопас вам!
- Быть может, ты предпочитаешь бездельничать в карцере?
Макс свирепо сопел, но не ответил.
- Выбор есть всегда, - назидательно сообщил комиссар, - но не у всякого. У тебя, мальчик, выбора нет.
На том и порешили.
Дела задержали брата Фёдора дольше, чем он ожидал, зато по истечении пятого месяца своих скитаний ему удалось добиться аудиенции искомого папского легата.
- Я чрезвычайно доволен вами, любезный брат Фёдор, - обнадеживающе приветствовал его легат, - Вести о вашем старании и благах, приносимых вашими деяниями в нашу казну, доходят до самого папы. Ваши таланты неоспоримы. И мы надеемся, - великолепный голос говорящего наполнил собою всю залу, - что вы и в дальнейшем будете неустанно искоренять ересь и ведовство, но уже в качестве инквизитора...
«Инквизитор» - отозвалось эхом под тяжелыми сводами; «инквизитор» - загудело в голове; «инквизитор» - провыл ветер в трубах. «Инквизитор», - шепнул ему секретарь легата, - «я поздравляю вас, брат Фёдор!»
Не будучи слабым человеком, брат Фёдор почувствовал, как земля уходит из-под его ног. Легат, несмотря на внушительный и грузный вид, закружился в его глазах. Брат Фёдор чувствовал огромное облегчение.
- Отправляйтесь, брат мой, - напутствовал его легат, - Вам не придется теперь бить ваши почтенные ноги по дорогам. Ищите себе помощников, создавайте комиссии и рассчитывайте на наше содействие. Помните: сила церкви, ее благосостояние - в ваших руках.
Послушник
Повозка весело катилась по дороге, подпрыгивая на ухабах, и вот уже показались монастырские поля, и река замаячила, и запруда, и на дороге все чаще попадались люди в плащах некрашеной шерсти. Только теперь они приветствовали не просто брата Фёдора, но лицо куда более значительное.
А на лугу у самой дороги паслись свиньи - под предводительством бывшего студента Макса Манна.
- Что ты тут делаешь? - пряча улыбку, строго спросил его брат Фёдор. - Где тебя носит?
- Носит? Меня носит по свинарникам, конюшням, кухне, больничному сортиру, - мрачно ответствовал тот, не поздоровавшись, - Еще могу прибавить лазарет, и особенно - гнойную перевязочную и там, где тифозные и сифилитики...
Брат Фёдор ухмыльнулся.
- Да, и еще со мной никто не разговаривает, меня не пускают на общую молитву, ем я и сплю в свинарнике. Язык свиней понимаю теперь лучше, чем человеческий. А брат библиотекарь, когда я попросил у него хотя бы требник, сделал вид, что оглох...
- Перед уходом я попросил братьев избегать общения с тобой, а брата библиотекаря - не давать тебе книг. Это в твоих же интересах - кто знает, что пришло бы тебе в голову наболтать этим славным людям?
- Нет, ну чем же я провинился перед вашей милостью? - брат Фёдор дернул его за ухо и ничего не ответил.
В свинарнике было тепло и душно, но довольно чисто. Брат Фёдор поднял свечу и осветил дальний угол, где на связке соломы неспокойно почивал его протеже:
- Что еще? Желаете, чтобы я почистил вам башмаки? Или у вас есть лишние объедки?
- У меня нет ни башмаков, а объедки - для бедных. Собирайся, - приказал брат Фёдор.
В его келье было, напротив, прохладно, свежо и тесно. Почти все свободное место занимали кипы бумаг и книги. Присутствовали также: дощатая кровать, более похожая на топчан, стол из плохо оструганных досок и теплый плащ на гвозде. И, как уступка возрасту и рангу хозяина - скамейка для ног.
Брат Фёдор зажег сальный светильник и сел, закутав больные ноги.
Макс в замешательстве топтался у двери. Вид у него был преотвратный: его тряпье коробилось от налипшей глины, на босых ногах - борозды въевшейся грязи, лицо - в бурых подтеках.
- Да-а-а-а... - довольно неопределенно выразился брат Фёдор. - Пожалуй, это чересчур. Так нельзя. Сперва умойся.
Вода, входя в соприкосновение с бывшим студентом, становилась похожей на горелое масло - такая же грязная, липкая и густая. При помощи садовых ножниц и бритвы удалось справиться с волосами. («Одни блохи», - проворчал брат Фёдор. - «Ты их разводишь, что ли?»). Далее появились рубаха и штаны, которые были пусть широки и коротки, зато чисты.
- Вот теперь можешь сесть. Если хочешь есть, возьми со стола.
Макс не заставил себя ждать. Он жевал и глотал, а брат Фёдор разглядывал его и вдруг спросил:
- Как умерла твоя мать?
- Она отравилась, - помешкав, ответил Макс.
- Когда это случилось? - продолжал брат Фёдор.
- Примерно десять лет назад.
- Тебе было жалко ее?
- Не жалко.
- Почему? Тебе не было жалко свою мать?
- Нет.
- Ты видел ее с ее... друзьями?
- С друзьями, - мальчик не выдержал позы и не справился с лицом - и тотчас вместо непроницаемой маски возникла злобная искаженная гримаса, - Видел ли я? Вы шутите?! Ей было все равно, кто рядом. Она всегда говорила, что тело - это дрянь и все телесное - грязь. Говорили, что она перепутала яд, вместо мгновенно убивающего приняла медленный - чепуха! Она сделала это нарочно, чтобы мучить меня!
- Зачем?
- Да она хотела, чтобы я это видел, вот почему. Послушайте меня: она умирала так долго, что всем это надоело. Я сижу, белое все от луны – ее лицо, пол, потолок… я сам. Ее подбросило с кровати, как будто черти ее куда то несли и в последнюю минуту она искала, за что ухватиться – нашла меня. Рука ее костлявая вцепилась в мою – намертво, страшно. Помню, пытался вырваться. Говорят, орал, но никто не пришел. Наутро нас нашли вдвоем: ее мертвой, меня живым. Наверно, живым...
- Потом меня хотела взять к себе одна из ее подруг - я сбежал. Она была мне противна... Я бродяжничал, жил в лесу, грыз кору, ловил птиц и белок... волки меня чуть не загрызли, зимой лег замерзать - нашли. Пригрели. Вырастили. Дальше вы знаете.
Помолчали.
- Послушай меня, мальчик, - брат Фёдор встал и оперся о стол, - я сомневаюсь, что все, что ты рассказал - правда. Я вполне допускаю, что не случайно яд оказался медленным...
- Послушайте... - начал было Макс, но брат Фёдор его перебил:
- Мне это не интересно. Интересно то, что я вижу: ты прекрасный лицедей, ты хитер, зол и умен, а то, что ты не знаешь про людей, пожалуй, и знать не надо. Сейчас я позову свидетелей и при них ты ответишь на вопросы, которые я тебе задам.
- Я могу отказаться?
- А ты этого хочешь?
... Свет сального светильника выхватывал из темноты то одно лицо, то другое, искажая черты и придавая им потусторонний вид. Поэтому, наверное, брат Фёдор - при всех высоких качествах человек низкий, - занимал собою все свободное пространство. Две тени за его широкими плечами хранили молчание, черные и бесформенные, как демоны.
- Максимилиан Манн, - глуховатый голос брат Фёдора звучал холодно и гулко, - согласен ли ты с присутствием этих достойных братьев?
- Я согласен, - Макс чувствовал, как меж лопаток пробирается струйка пота. Ему показалось вдруг, что людей здесь нет - только уродливые, намалеванные на стене пятна, фантазии больного ума...
- Твоя мать была известна как блудница, - продолжал ледяной голос, - Отвечай прямо и окончательно: отрекаешься ли ты от нее?
- Да, - он вспомнил, как однажды устал и лег на снег: ему было так же холодно и безнадежно спокойно...
- Соглашаешься ли ты с тем, что твой отец - лицо неизвестное?
- Да, - его ноги подкашивались, смертельно хотелось спать.
- Отказываешься ли ты от родных и близких, буде таковые появятся?
- Да...
Брат Фёдор пошевельнулся - и наваждение кончилось. Братья удалились, пожелав покойной ночи. Макс смотрел на брата Фёдора и видел его таким, как обычно - невысоким, спокойным, с глуховатым будничным голосом, и серыми глазами, в которых навсегда осел мертвый холод.
Святая неделя
В этом году светлое Христово воскресенье выдалось холодным и пасмурным, а неделя после нее была еще хуже. Питейные дома едва успевали наполнять стаканы горячим пивом и вином, а их владельцы едва успевали подсчитывать доходы. Радовался нежданному продолжению своего заработка и угольщик Годрик, который, несмотря на отличную репутацию, седые усы и троих дочерей, был сильно пьян.
Возвращаясь в таком счастливом состоянии домой, в село Хексенкухен, он вообразил это дело военным походом, из которого ему посчастливилось вернуться много лет назад. Размахивая узловатой палкой на манер копья, Годрик бодро, хотя несколько криво, ломился сквозь чахлые кусты по обочинам проселочной дороги и проклинал неверных, которые с божеского попущения насажали в пустыне зарослей...
Луна стояла высоко, освещая все вокруг, и было светло, как днем. Проселочная дорога так и стлалась под ноги, каждая пядь легкого пути была Годрику знакома. Необычно холодный ветер обещал дополнительный заработок и новые пиршества.
Впереди показалась деревня, и пройти осталось всего ничего, как вдруг раздался пронзительный крик, да такой, будто чья-то душа расставалась с телом.
Годрик испугался, протрезвел, замер и начал прислушиваться.
Откуда кричали? Как будто рядом, словно идущий впереди встретился с самим дьяволом. Голос, похоже, женский, но такой страшный, что нельзя в этом бы быть уверенным. Вспомнив об отцовском долге, угольщик тем не менее перехватил свою палку поудобнее и осторожно двинулся вперед.
Он тщетно прислушивался - стало так тихо, что было слышно, как шевелятся волосы на его голове. Он прошел несколько шагов до того места, где проселок уходил за толстый дуб, и замешкался. Сзади была чистая дорога, спереди - поворот и полная темнота. Но впереди призывно маячили огни домов и, возможно, кто-то еще нуждался в помощи. Угольщик, помолившись про себя, пошел вперед. Как только он завернул за угол, его глазам предстало страшное зрелище.
Прямо на дороге лицом вверх лежала женщина. Одна рука ее была вывернута как сломанная, голова далеко откинута назад, будто отдельно от тела. Это было почти так, потому что вместо горла у женщины было кровавое лохматое месиво. Юбка бесстыдно задралась, и в глаза бросались нарядные красные туфли и чулки, испачканные глиной. Из гостей шла, подумал почему-то угольщик. Он не сразу решился подойти, но, приблизившись, понял, что зря спешил на помощь - она была мертва. Её лицо показалось Годрику знакомым, но настолько искажены были все черты, что нельзя было быть уверенным.
И самое страшное показалось ему, как в оскаленных зубах мертвой алел сухой цветок шиповника...
Угольщик недоуменно разглядывал его - и вдруг услышал странный звук. Медленно поднял он глаза и застыл.
Перед Годриком стоял серый зверь, широко расставив костлявые лапы. Шкура его шелушилась и ребра торчали сквозь нее. Длинные глаза внимательно смотрели на угольщика, острые уши стояли торчком. Вдруг сухие губы дрогнули и растянулись в почти человеческой и оттого ужасной улыбке. Белые клыки были запачканы кровью. Зверь явно усмехнулся, глядя на помертвевшего от ужаса человека, а потом наклонился к трупу и брезгливо поморщился.
Годрик бежал и кричал во всю глотку, так что разбуженные птицы и звери так и прыскали от него в разные стороны. Как только он смог объяснить, что случилось, мужчины, вооружившись, двинулись к указанному месту.
Ее опознали как жену церковного старосты. Как и говорил угольщик, ее горло было вырвано - так же, как и куски мяса в некоторых местах. На теле жертвы ясно видны были следы зубов, но ни один из охотников никогда не видел ничего подобного. Земля вокруг трупа была испещрена следами, похожими на волчьи.
Собаки след не взяли; они только скулили и жались к людям.
Бедную женщину отнесли в деревню и поместили в часовню, которая вскоре, несмотря на глубокую ночь, заполнилась народом. Муж погибшей безмолвно рвал волосы и вообще походил на помешанного.
И тут, как свыше, послышался властный голос, который приказал расступиться.
Владелец его, господин в плаще, прошел сквозь толпу. Он встал перед столом, на котором лежала погибшая, откинул бесконечный капюшон, привычно поддернул широкие рукава и ощупал труп белыми длинными пальцами. Стоящих ближе передернуло, когда господин бестрепетно погружал свои чистые руки в глубокие раны, а потом равнодушно вытирал кровь о предложенное полотенце.
- Интересно, - пробормотал он как бы про себя, - умерла не так давно, наверно... да, я почти уверен, что не более часа назад. Ты ее нашел? - повернулся он к угольщику.
- Я, - ответил Годрик, - Она лежала прямо на дороге, а перед этим я услышал крик…
- Понятно, - прервал его тот, - Прямо так и с цветком и лежала? Она была одна или кто-то был рядом?
- Откуда это вы знаете? - недоверчиво спросил угольщик.
Не ответив, господин сказал, повернувшись к людям:
- Вы видите, люди, что эту женщину убил не простой волк. По моему разумению, мы имеем дело с оборотнем. Идите по домам и ложитесь спать. После наступления сумерек в лес не ходить, держаться поля... - улыбнувшись криво, он пошутил:
... - не бойтесь...
Двумя пальцами аккуратно извлек изо рта убитой странный цветок и продолжил:
- ... если кому-то что-нибудь известно о недругах этой женщины, утром прошу зайти ко мне. Я остановлюсь здесь. Меня зовут Максимилиан Манн...
- Нет, откуда вы знали, лекарь, что на дороге еще кто-то был? - повторил свой вопрос Годрик, глядя с подозрением.
Господин посмотрел наконец ему в глаза и ласково ответил:
- А я, милейший, не лекарь. Я инквизитор.
Разогнав всех, Максимилиан Манн, комиссар ведьм, запер дверь и окна, извлек из складок одеяния хирургические инструменты и принялся за работу.
Достойный человек
Прошло уже более десяти лет. Брат Фёдор Лей, инквизитор, неутомительно постарел и представлял собой образец для юношества, которое так и вилось вокруг него. Но сам брат более всего выделял Максимилиана Манна, бывшего свинопаса, а ныне комиссара ведьм и своего помощника.
Господин же Манн, в свою очередь, по-прежнему был одержим собственной исключительностью и старательно делал вид, что не ценит участие инквизитора. Хотя если бы не брат Фёдор, не видать господину Манну должности комиссара ведьм как своих хрящеватых ушей.
Причины, по которым брат Фёдор покровительствовал господину Манну, по большому счету мальчишке и наглецу, были неизвестны. Поговаривали, что ради назначения Макса брат Фёдор вступил в контры с куратором провинции: тот обращал внимание на юный возраст его протеже.
- Посудите сами, - увещевал провинциал брата Фёдора, к которому испытывал уважение, - Пройдет еще десяток лет и берите его к себе сколько вашей душе угодно.
- Через десяток лет мне будет все равно, - ответствовал брат Фёдор, - Мне уже слишком много лет, чтобы тратить время на глупых помощников. Этот менее туп, чем остальные и хотя бы умеет читать.
- Но ведь ему нет сорока, - резонно замечал куратор, - что мы скажем нашему благословенному руководству?
Брат Фёдор не был бы таковым, если бы не предложил выход в самое ближайшее время: поелику господин Манн начал свою деятельность до того, как выяснились непреодолимые препятствия для его дальнейшей службы и успел зарекомендовать себя превосходно, то отстранять его от дальнейшей службы нецелесообразно и даже вредно. Ибо на счету знающего и деятельного помощника инквизитора уже тогда числился добрый десяток ведуний.
На этом и порешили.
Брат Фёдор настоял на скором постриге, быстренько переложил на молодого своего помощника всех ведьм, чем освободил себе время для более серьезных занятий, научных изысканий и чтения.
Жизнь комиссара Манна проходила полезно и насыщенно. Он воистину являл собою украшение обители. Правда, по большей части он отсутствовал, поскольку такова была его работа - колесить по всей стране в поисках ведьм, ведуний, лекарок и прочей нечисти. Однако стоило комиссару Манну вернуться в монастырь, то как по волшебству обитель наполнялась богомольцами (и в особенности богомолками), а ее казна - пожертвованиями.
По прошествии времени студиозус-недоучка, а ныне комиссар ведьм оставался человеком сложным в общении, но он неизменно приводил в восторг всех дам от восемнадцати и до ста лет, если такое находились.
Правда, с мирянами он был груб, невежлив и нетерпим. Как правило, он отказывался говорить с желающими истины. И все равно желающие (в основном дамы) при любом удобном случае бросались к нему за утешением и советом, хватали за полы плаща и требовали немедленного благословения. Получив таковое сквозь комиссарские зубы, они всплескивали руками и шептали в экстазе: «О, святой человек!». Некоторые даже падали в обморок.
Причины такой любви выяснить несложно.
Как известно, женщины склонны любить тех, кого надлежит бояться. Комиссара же бояться следовало: появляясь всегда неожиданно, он повсюду обязательно находил ведьм, собирал неопровержимые доказательства, допрашивал, обосновывал обвинение, готовил процессы. Благодаря его стараниям и умениям, судилища занимали совсем мало времени и заканчивались одинаково: ведьме - костер, ее добру - конфискация. Поговаривали, что на счету комиссара уже более двухсот сожженных ведьм, а брат Фёдор шутил: «Торговцы дровами требуют его канонизации».
Несмотря на то, что разговоры о плотской чистоте служителей церкви сплошь и рядом воспринимались несерьезно, все знали, что комиссар Манн ни разу не взглянул ни на одну женщину, не говоря о чем то более серьезном. Другие комиссары - его мирские собратья, - жрали, пили и беспрестанно женились. Его собратья-монахи кичились своей чистотой - не сложно сохранять ее за высокими стенами! Комиссар же был всегда окружен дамами; их было чрезвычайно много, женщин всех сословий, в самых разнообразных видах.
Его дамы были интересны и своеобразны: носили лохмотья, испанские сапоги, а их прелестные головки опоясывали веревочные обручи с завязанными по всей длине узлами. Дам этих связывало с комиссаром нечто большее, чем глупые романы – они были связаны с ним самою жизнью, короткой, но чрезвычайно насыщенной...
Некоторые из них, пытаясь смягчить суровое сердце, принимали обольстительные позы, говорили низкими голосами сладострастные речи. Бедные, они даже понятия не имели о том, что кто то из мужчин может противостоять их бесстыдству. В пыточных комиссар исполнял обязанности лекаря, поэтому он как никто другой знал, как уродливы становятся эти создания, стоит только приложить немного усилий...
Злые языки утверждали, что в детстве комиссар пережил какой-то печальный роман и теперь просто так сильно не любит женщин, что в любой видит ведьму.
Если и так, то далек ли он от истины?
Как-то раз брат Фёдор послал своего помощника читать проповедь вместо себя. Взобравшись на амвон, мрачный комиссар произнес следующую речь (которая, кстати, долгое время пользовалась огромным успехом и ходила в списках).
Верно сказано: «Есть три силы, которые не знают середины ни в добре, ни во зле: язык, монах, не твердый в вере, женщина». Все горести и беды честных людей идут от женщин. Бог свидетель, я, комиссар Манн, лучше многих знаю, что все зло от сотворения мира не может сравниться с деяниями ведьм. По сравнению с их злодеяниями бесовские напасти – детская игра. Вы пугаете себя и детей убиенными коровами и младенцами. Но страшнее этих чудес - каждодневная гибель десятков, сотен ранее невинных душ! Что может сравниться с любовным сумасшествием, в которое впадают мужчины при виде греховной красоты? Сколько разбито семей, сокрушено судеб, сколько достойных людей шли на смерть ради благосклонного взгляда или, того хуже, какой-нибудь перчатки, что вообще пахнет идолопоклонством.
Есть средства, воскрешающие мертвых. Но до сих пор нет средства, которое заставило бы женщин любить своих мужей.
О, если бы женщины служили Богу хотя бы вполовину так же усердно, как стараются угодить мужчине, как это было бы хорошо!
Долг каждого христианина - сделать так, чтобы женщина всегда находилась как бы между натянутыми нитками с колокольчиками. Она всегда должна чувствовать себя в этой сети, чтобы не дай Бог не задеть нить, не зазвенел колокольчик. Так, если соседка укажет на другую соседку как на ведьму, нельзя упускать из виду ни одну, ни вторую: кто поручится, что мотивом доноса стало не соперничество двух ведьм? Чем меньше их останется на земле, тем более чисто и спокойно будет стадо агнцев. Ежечасный и ежесекундный надзор за каждым шагом каждой женщины – вот путь к спокойствию и спасению.
Это была короткая проповедь, но она увеличила без того бешеный успех комиссара Манна.
Даже в беседах с братьями, в диспутах с богословами, какими бы учеными они не были, комиссар Манн также оказывался на высоте и проявлял исключительную способность к убеждению. В этом он мог сравниться даже с братом Фёдором. И все, даже ученые богословы, между собой соглашались, что комиссар – человек более чем достойный, несмотря на некоторую резкость суждений.
Было еще несколько дарований, которые отличали комиссара от его собратьев.
Он славился умением готовить снадобья, лечебные эликсиры и странные, порой опасные составы, которые с поразительным хладнокровием испытывал и на себе.
Показателен следующий случай. Во время трапезы комиссар выпил вина - как всегда разбавив его водой. Через мгновение он захрипел, забился в судорогах, рухнул на пол; глаза его побелели, изо рта пошла пена... Похоже было, что его настигла падучая. Поднялась ужасная суматоха, все куда-то побежали. Не растерявшийся брат Фёдор смог разжать сведенные судорогой челюсти больного, силой засунул руку глубоко ему в горло, вызвав рвоту, - и, когда комиссар иссяк, влил в него полную кружку молока.
Когда его унесли, брат Фёдор взял отпитый бокал, понюхал и, не сдержав грязного ругательства, швырнул его в пылающий камин. По трапезной пополз отчетливый запах чеснока.
- Мышьяк, медь и фосфор? - коротко спросил брат Фёдор комиссара, пришедшего в себя через неделю в больнице. Тот кивнул. - Нет, ты просто дурак.
Максимилиан Манн хорошо разбирался в человеческом теле. Выяснилось это так.
Однажды он пропал. Насколько было известно, он не покидал стен монастыря, но и не показывался ни в трапезной, ни на молитвах, ни во дворе.
Потом братья уловили тошнотворный запах, происходящий из его кельи. Трудно было ошибиться - так могло пахнуть только разлагающееся тело. Об это тотчас сообщили приору. Возникло опасение, что брат комиссар несколько перестарался в деле умерщвления плоти и наконец-то умер. Однако когда дверь была открыта, обнаружилось несколько иное.
Комиссар мирно почивал на стуле, сидя, запрокинув лохматую голову и уронив челюсть, а на столе перед ним лежал труп нищего бродяги, умершего в монастырской больнице около недели назад.
Останки эти были, если можно так выразиться, разделаны наподобие говяжьей туши, только еще более искусно - так, что виден был почти весь скелет. В углу кельи кучей свалены обноски покойного и непочтительно выкинутые внутренние органы. Повсюду разбросаны невиданные инструменты, все в засохшей крови.
Это зрелище и этот запах повергли братьев в ужас.
Приор распорядился тотчас убрать все это и похоронить как можно скорее, а также – и прежде всего, – распахнуть окна и как следует проветрить, ибо дух пошел уже по коридорам. Во время выполнения распоряжения поднялся шум и суета, но комиссар не проснулся.
Он казался мертвым, хотя был, несомненно, жив, и винного запаха также не ощущалось. Его били по щекам, кричали на ухо, брызгали в лицо водой – все было напрасно. Даже когда его стащили со стула, он упал на пол, но не пошевелился и остался безгласен.
Выручил опять-таки брат Фёдор, которого нашли в библиотеке: он внимательно осмотрел разделанный труп, хмыкнул, а после наклонился к комиссару и негромко сказал в самое его ухо:
- Ты закончил? Убери за собой.
- Нет, стойте, я не закончил! – завопил комиссар и немедленно проснулся.
Когда история с трупом дошла до ушей аббата, он тотчас подверг санитарного брата суровому наказанию, посадив на хлеб и воду, хотя тот слезно клялся, что ничего обо всем этом не знал.
Комиссару же было не миновать подземной тюрьмы - но, благодаря брату Фёдору, он снова вышел сухим из воды.
- Вы понимаете, дом аббат, - втолковывал брат Фёдор, - это, конечно, не его дело, но ведь он сам, без помощи врача, может определить и возраст умершего, и болезни, мучавшие его, и следы отравления… этого по трактатам не выучишь, тут нужен опыт...
- Разве это основание потрошить рабов божьих? - хмуро вопрошал аббат, - А если кто узнает... и где?! В обители святого Франциска! Вы должны понимать, что моим снисхождением он обязан исключительно моему к вам уважению. Тогда пусть просит прощения у братьев, которым доставил столько хлопот. Капюшон долой, на колени среди трапезной! И так месяц, два, три, пока не одумается.
Однако и эта процедура, убийственная для чрезмерно гордого комиссара, его благополучно миновала. Буквально в этот же вечер у самого аббата случилась ужасная подагрическая боль. Санитарный брат, голодный и неприязненный, сказался бессильным что-либо сделать. Так и пришлось бы аббату мучиться, если бы брат Фёдор не заставил комиссара признаться, что он может составить надлежащую мазь. Так выяснилось, что комиссар знает многие лечебные растения и умеет делать лекарства не хуже аптекаря.
Короче говоря, он был полностью оправдан при условии, что каждый раз перед своим уходом будет представлять достаточное количество лекарства.
Из всего сказанного становится ясно, что брат Фёдор берег своего талантливого помощника. Хотя и его ангельское терпение иногда иссякало – каждый месяц комиссар ухитрялся совершить что-либо, за что был вынужден отсиживать в карцере на хлебе и воде. Правда, иногда поводы казались пустяковыми – последний раз брат Фёдор настоял на вышеупомянутом наказании по причине того, что брат комиссар непочтительно поморщил свой длинный нос, пройдя мимо кельи брата Валентина. Однако процедура повторялась ежемесячно и шла только на пользу брату комиссару.
Упомянутый брат Валентин был кем-то вроде шпиона, и наблюдал за тем, чтобы монастырская братия вела себя должным образом, повсюду ходил и записывал свои ежедневные наблюдения, а потом исправно докладывал их аббату на ежедневном обвинительном капитуле. До прихода в монастырь он был охотником, сейчас же он пользовался славой знатока оборотней. Несомненно, эти знания помогали ему обличать хитроумные выдумки, на которые пускались братья, чтобы, скажем, попасть в больницу и поесть лишний раз курчонка в одноименном бульоне.
Кстати, брат Валентин пустил слух, что комиссар на самом деле не уничтожает книги и тайные сведения, конфискуемые у выявленных ведьм и колдунов, а прячет где-то у себя и вовсю ими пользуется. Что он слишком часто пропадает в мертвецких, будто бы прибираясь там. Что у себя в келье он разводит мандрагоры и препарирует лягушек.
А самое главное - в жилах комиссара течет нечистая, даже может, еврейская кровь, что как будто бы подтверждается темнотой комиссарских глаз, длинною комиссарского носа и способностью долгое время ничего не есть. Брат Валентин также подверг сомнению качества комиссара, сказав, что невозможно много знать в таком молодом возрасте, что все это от гордыни, а также то, что непризнание авторитетов свойственно людям, попавшим под власть дьявола.
Он, впрочем, много что говорил, но чепуха эта все равно не пристала к комиссару, который сначала невежливо посмеялся, а потом ответил по своему обыкновению резко. Правда, этого никто не слышал, кроме брата Валентина, а ему не поверили, указав на его пристрастность.
Если не считать вышеозначенных странностей и неудобств, комиссар мог бы считаться образцовым членом ордена. Никто не верил, что комиссар позволяет себе хотя бы одну скоромную мысль. Он почти не ел мяса, не любил рыбы, избегал вина и пива, исправно постился, одежда была примерно поношена, как и положено по уставу, подходила более для нищего, чем для должностного лица. Он был исключительно скромен в своих потребностях. Ему полагалось небольшое жалование из состояния казненных ведьм и колдунов, причитавшегося ордену, однако он не прикасался к деньгам. Присутствие комиссара на судилищах было выгодно - не надо было платить лекарям. Комиссар прекрасно справлялся сам: его подопечные никогда не умирали под пытками шли на костер своими ногами и чуть ли не с песнями.
Поговаривали, что в своих странствиях комиссар исправно живет подаянием – пока не доходит до места, где его кормят, разумеется, за счет светских властей. Злые языки утверждали, что комиссар на самом деле набит монетами от сандалий до волос, однако это было сомнительно.
- Он честолюбив, - признавал брат Федор, - это плохо для монаха, но для обители - благо.
Он был доволен.
Чертовы следы
Адская боль, словно бьют по голове железными прутьями... раскалывается череп и в глазницы будто кто-то насыпал углей...
Оказалось, что просто колотят в окно и кричат дурным голосом:
- Господин комиссар, господин комиссар!
- Перестаньте… - машинально пробормотал комиссар, отрываясь от стола. Видимо, он снова заснул за работой, - Господи, черт бы вас побрал, перестаньте орать!
- … На этот раз что? - сумрачно спрашивал комиссар, пытаясь проснуться.
- Дочка мельника, хорошая девочка… - торопливо докладывал угольщик, - Пошли с подружкой из гостей, так светло еще было…
Продолжая слушать Годрика, комиссар сполз со стула, на котором спал, окунул голову в бочку с холодной водой, потряс ею по-собачьи, надел сандалии и плащ.
Угольщик в это время косился на окровавленные клочки кожи и тряпье, в каком-то дьявольском порядке разложенные на столе. Продолжая спать, комиссар тем не менее сначала оттер в воде свои ножи, спрятал их, а уже потом дал себя отвести на место нападения.
В первого взгляда было ясно, что на месте побывала вся округа.
- Ради чего вы вытащили меня из постели? – сварливо осведомился он, – Тут так натоптано, что мне совершенно очевидно, что у вас и без меня достаточно следопытов...
- Но это случилось до того, как появился я, – оправдывался угольщик, – Как только я появился, то всех попросил уйти.
- Значит, плохо просили, – не унимался комиссар, опускаясь на корточки. – Позвольте спросить, с чего вы вообще взяли, что это был ваш волк?
- С позволения господина комиссара, следы…
- Следы? - язвительно переспросил комиссар, - Чьи следы? Может, это ваши следы?
Годрик растерянно наклонился, внимательно рассмотрел следы и непонимающе уставился на комиссара.
- Шучу я, – мрачно пояснил он. – А где, позвольте спросить, хотя бы кровь? Или он ее задушил?
- Это что, тоже шутка? – нерешительно спросил угольщик.
Место, на котором все это произошло, представляло собою небольшую поляну на опушке леса. На ней обычно пасли скот. Было очевидно, что волк, в отличие от своих сородичей, не боялся подходить к деревне. Макс начал было осматривать землю внимательно, пядь за пядью, но почти тотчас понял, что это бесполезно. Вся поляна была изрыта, как будто тут паслось стадо коров. Более или менее чистым было место, где, судя по всему, лежал труп, но и там особо нечего было делать. Хотя позвольте... как будто что-то блеснуло? Макс покосился на угольщика и, улучшив момент, когда он отвернулся, извлек серебряный крест, втоптанный в землю. Окинув вещицу опытным взглядом, он заключил, что принадлежит она женщине, причем не бедной: и сам крестик, и порванная цепочка были дорогой и тонкой работы.
- Господин комиссар, – позвал угольщик и Макс быстро спрятал находку в рукаве, – господин комиссар, я нашел!
Угольщик указал на чудом не затоптанную (она была несколько в отдалении) кровь - небольшую лужицу, которая уже запеклась и лаково блестела в лунном свете. Похоже было, что бедная девочка, уже смертельно раненная, пыталась бежать.
- Это ее… – зачарованно произнес угольщик.
- Вы что же, настолько хорошо с нею знакомы? – снова съехидничал комиссар и осекся. От кровавой лужи в лес шли следы - хорошо различимые и четкие, только не волчьи и даже не собачьи.
Это были следы босых ног.
Ощущая себя так, словно проглотил огромный ком снега, комиссар тем не менее внимательно осмотрел следы и померил их. Бросив отчаянно трусящего угольщика, он пошел по этой цепочке, углубился в лес, дошел до берега лесной речки и озадаченно остановился. Земля на берегу была будто бы перепахана, вырванные клочья травы валялись повсюду. Комиссар Манн разглядел, что борозды на земле оставлены не когтями, а человеческими пальцами.
Комиссар хмыкнул, подобрал полы и перешел речку. Однако как ни старался, человеческих следов на противоположном берегу не нашел.
Неудачница
Пришлось вернуться ни с чем. Дочку мельника положили рядом со старостихой; войдя в часовню, комиссар первым делом разогнал толпу. Родителей по его велению также увели: мать девушки кричала, хватала за руки и ужасно мешала.
Годрик на правах помощника суетился вокруг, поднося то воду, то полотенца. Комиссар довольно поверхностно осмотрел тело, снова отметил рваную рану горла и повреждения печени. Заметил сухой цветок шиповника в зубах. Заметил, что крест на шее кипарисовый. Не увидев чистого полотенца, поданного Годриком, вытер руки подолом платья, свисавшим до полу, прикрыл голые ноги жертвы - длинные, холодные и влажные, с маленькими узкими ступнями, замаранные землей и кровью.
Комиссар поднял красные сонные глаза на Годрика и спросил, подавляя зевоту:
- Она что же, одна гуляла?
- Нет, господин комиссар, совсем нет... - заторопился угольщик, - Я вам имел честь докладывать, только вы, верно, не расслышали. Она вместе с подружкой из гостей шла, все как я доложил.
- И где эта подружка?
До того он сочувствующе внимал угольщику и машинально вертел в пальцах конец расплетшейся косы с праздничной лентой и Годрик не мог оторвать взгляда от этого зрелища, казавшегося ему довольно жутким.
Подружка, оказалось, была неподалеку: очень миленькая особа лет двадцати, с круглым лицом и хотя испуганным, но нагловатым взглядом. Она пришла, выкатила огромные глаза и тотчас затарахтела, преданно глядя на комиссара:
- Я, господин комиссар, я была с ней, все видела. Большая серая собака, не волк это был, господин комиссар.
- Цветок был у нее?
- Нет, господин комиссар...
- Почему ты вышла из дому? - морщась от головной боли, спросил он, - Ты не знала моего распоряжения?
- Я знала, - с готовностью кивнула барышня.
- Почему вышла?
- Так он появился почти в самой деревне, - жалобно запричитала она и комиссара передернуло от нее, от ее близости, толщины и визгливого голоса, - мы думали, что когда светло, он не появится, а потом он как прыгнул, даже вспомнить страшно, господин комиссар...
Тут рассказ прервался, а барышня боязливо глянула на тело и, всхлипнув, совершенно очевидно прижалась к комиссару, спрятав свое лицо у него в плаще. Она заходилась в рыданиях. Комиссар же не оттолкнул ее, а напротив, ласково гладил пышные волосы, а потом вдруг спросил:
- Ты была сегодня на мессе, милая?
- Нет, - продолжала всхлипывать она, и не думая от него оторваться, а напротив, прижимаясь все больше, - У меня болела мать, я за ней ходила…
- Давно ли ты исповедовалась и причащалась? - заботливо продолжал спрашивать он, продолжая гладить ее по головке.
- Месяц назад. Но сегодня же, сегодня начну готовиться…
Рука комиссара как бы случайно соскользнула с головы барышни и легла на ее шею. Красавица так и замерла, так и стлалась ему под руку. Макс заметил, что угольщик сочувственно наблюдает за этой сценой.
- А где же твой крест? – задушевно спросил он, гладя ее по шее. Девушка машинально сунула руку за пазуху:
- Надо же, - пробормотала она, - я его, верно, потеряла... Такая суматоха была.
- Да-а-а-а... Я вот осматривал место нападения и креста твоего там не нашел... Хочу спросить тебя, милая… - и он невзначай намотал на руку ее толстую косу. Девушка, запрокинув голову, как для поцелуя, неотрывно глядела на него.
- Она слыла набожной, хорошей девицей, исправно ходила в церковь, носила крест… Один вопрос мне не понятен: почему этот зверь убил ее, а не тебя?
Девушка вздрогнула и попыталась отстраниться, но комиссар держал крепко.
- Может, ты знаешь какой-нибудь секрет, чтобы защититься от сатаны, - продолжал он, повысив голос и сильнее натягивая косу, - Ты не слушала мессу накануне встречи с ним, ты не носишь креста, и ты не похожа на добродетельную деву. Так почему он не убил тебя, милая?
Бледное лицо комиссара казалось теперь ей страшным, темные глаза, как торфяное озеро, ничего не отражали.
- Я возьму тебя с собой, - сказал он, - а пока посидишь под замком.
Откуда цветок?
...Пришел сельский священник, освободившийся после похорон. На его добродушном лице проглядывало недоумение. Угольщик Годрик также остался - так что они сидели втроем. Угольщик и священник испуганно поглядывал на комиссара, а тот проникновенно вопрошал:
- Не замечали ли вы, братья мои, странностей, подозрительных вещей или, может, шла дурная слава об этой вот или какой другой особе?
Годрик мрачно и одновременно удивленно посмотрел на него, как будто недоумевая, что ему еще нужно, однако поправился, сменил удивленный вид на подобострастный и вспоминающий:
- Нет, господин комиссар, ничего припомнить я не могу.
Священник покачал головой и развел руками.
- Ссоры, угрозы, нечистые дела, бабские сплетни, - будто не обратив внимания на ответ, скучно продолжал комиссар, - пересуды, кража молока, собирание странных цветов... шиповник, опять-таки... Вспомните, не торопитесь, подумайте. Цветок откуда, дорогие мои?
Годрик послушно подумал, пошевелил от усердия пальцами, но так ничего и не смог придумать.
- Нет, господин комиссар, ничего такого... - и вдруг, точно решившись на что-то, выпалил:
- В святую неделю ведь правда говорят, что никакая нечисть по земле не ходит, господин комиссар? Может ли такое быть, чтобы оборотень гулял по нашему лесу? Не было волков здесь отродясь! Господин комиссар, что же это будет? Как же нам быть, господин комиссар? У меня дочки, жена. У нас и так мало баб осталось, господин комиссар, потому что месяц назад приходил уже другой господин комиссар. А теперь еще это. Селенье у нас небольшое...
- Ты в своем уме, сын мой? - прервал его комиссар. – Ты никак склонен винить в присутствии оборотня духовных лиц?
- Мария Крамер, - сказал вдруг священник, который до этого молчал, - Вот вам странная особа.
- Да в своем ли вы уме, святой отец, - возмутился угольщик, - она даже мышь не обидит, не то чтобы загрызть кого. При чем тут она?
- Загрызть не загрызть, Годрик, - примирительно бормотал священник, - а матушка ее сожжена как ведьма, и сестрица того... мутная девица, и цветочная ведьма. А уж господин комиссар разберется, при чем она тут или не при чем.
- На самом деле, угольщик, - поддержал комиссар, - ваше дело - указать мне на тех, кто может быть замешан в темных делах, а остальное уж мое. Вы вот вроде бы овцы, а защищаете волков…
- Я только хотел сказать, господин комиссар, что она хорошая, - отбивался Годрик, - Она никого не обижает, правда, странная немного, но ведь кто не странный, если присмотреться поближе? И потом, что с того, что у нее мамаша ведьма была? То же мамаша? Она-то крещенная, стало быть, грех матери на нее не переходит... иначе в чем эта… благодать крещения?
- Ты где же этого набрался?! - осведомился комиссар, подозрительно глядя на угольщика, - Ты что же, читать умеешь?
- Никак нет, господин комиссар! - пролепетал угольщик.
Косы у него не было и глупой кокеткой он тоже не был, но манеры комиссара пугали и его, немолодого и благонадежного человека. Выдрать бы тебя ремнем, подумал он про себя и снова испугался: он вдруг подумал, что комиссар, помимо прочего, умеет и мысли читать.
- Будь осторожнее в словах, сын мой, - назидательно сказал священник и искательно глянул на комиссара. Тот одобрительно кивнул - так, что священник чуть не завилял хвостом, - и повелительно сказал:
- Ступайте и пришлите как можно скорее эту вашу Марию.
Священник низко поклонился и вышел, Годрик же весь съёжился вышел из дома пятясь. Хотя можно было бы выйти как положено, он ни за что бы не решился повернуться к комиссару спиной.
Ты не поверишь, говорил он потом жене шепотом, чуть ли не под одеялом, вот только что был человек как человек - ругается, не выспался, да еще шутит так странно... И вдруг тут стоит передо мной статуя, идол - сам бледный как смерть, не пошевелится, волосья черные и только глазища сверкают. И треплет мертвую косу, а пальцы-то, пальцы - как змеи, право слово! И под плащом почудились мне, знаешь ли, крылья... Вот и думаю, кто это был? В святую неделю сатана не ходит по земле, а тут и с духовным лицом - и так страшно... начинаешь вспоминать всю свою жизнь, в чем согрешил, в чем покаяться, пока не поздно...
Видать, на самом деле святой человек, что про него болтают?
Добро поневоле
Оставшись, наконец, один, Макс первым делом умылся, вымыл тщательно руки и вычистил ногти от всего, что под них набилось, - засохшей крови, земли и травы, - для чего пришлось даже воспользоваться щепкой. Чистоплотный комиссар мельком удивился, как быстро выросли у него ногти и собрался было их подстричь, но глаза у него слипались, поэтому он почти ощупью снял сандалии, развязал веревочный пояс. В часовне было довольно промозгло, но привычный Макс лег на скамью, завернулся плотнее в плащ и почти сразу уснул.
Он очень устал. Он возвращался в монастырь и, завернув в этот Хексенкухен по пустяковому делу, не собирался задерживаться. Но теперь о скором возвращении можно было забыть: не оставлять же за спиной лес, полный оборотней. Сразу же после первого нападения он послал весть в обитель, прося помощи настоящего специалиста по оборотням и прочим вервольфам, брата Валентина. До монастыря был день пути, но брат Валентин по каким-то причинам запаздывал. А может, и вообще не собирался приходить, потому что был уже стар для путешествий и полагал, что надо дать дорогу молодым, особенно чересчур бойкому комиссару. Истинные причины проволочки были неизвестны, известно только то, что пока приходилось отдуваться за двоих.
Итак, комиссар рухнул на скамейку и тотчас заснул.
Сон накатил блаженной волной, и окоченевшие мышцы расслабились, превращаясь в мирный кисель, и замелькали разноцветные круги под веками... В коротком сне ему привиделось, что под потолком корчится серый мешок, очертаниями напоминающий человеческую фигуру. Он вяло извивается, как огромная полумертвая гусеница, а монотонный глухой голос безнадежно твердит: «Ради бога... ради бога... ради бога...»
- Ради бога... ради бога... ради бога...
Макс осознал, что он давно открыл глаза и смотрит в потолок, пытаясь понять, чем он прогневил Всевышнего. Размышления такого рода всегда нагоняли на него дремоту, и он снова начал засыпать, и заснул, и тотчас услышал:
- Ради бога... Ради бога... ради бога...
Голос звучал отчетливо, шел, казалось, с улицы - и капал, как вода на темя.
- Ради бога... ради бога... ради бога...
Он закутался в плащ и проснулся от того, что начал задыхаться...
- Ради бога... ради бога...
Он взвыл, как душа в чистилище; одним прыжком покрыв расстояние до двери, пинком распахнул ее и застыл, прислушиваясь. Было удивительно тихо - или ему только так казалось, мучительный этот голос его оглушал, как грохот телеги:
- Ради бога... ради бога... ради бога... ради бога...
Макс сообразил, что у его временного пристанища есть крохотный флигелек с отдельным входом в оконцем под самым потолком. Дверь была не заперта и как только Макс вошел туда, его обоняние было оглушено запахом - сырым, гнилостным, кровянистым и знакомым. Кровь и внутренности...
Первое, что комиссар увидел - непомерно раздутый живот. Обладательница его лежала на скамейке и скулила.
- Ради бога... кто здесь? - прошелестела она, - скажи слово... темно...
Огонь в очаге горел хотя и еле-еле, но света давал достаточно - видимо, женщина ничего не видела. В изголовье скамьи стояла свеча и бутылка вина.
- Меня оставили... никто не захотел помогать... боятся, - она закопошилась, тщетно пытаясь одернуть юбку. Руки ее не слушались.
Комиссар увидел осунувшееся, несомненно умирающее лицо, опавшее, как пустой мешок, тело, слишком худое для огромного живота. Вся одежда и скамейка, на которой лежала роженица, были залита грязно-зеленой жидкостью, кое-где попадалась кровяная слизь.
- Вы священник? не уходите... не дайте умереть без молитвы... вам можно быть здесь... - с неожиданным проворством она вцепилась в его руку и тотчас забылась.
Лишенный возможности возражать, комиссар начал молитву. Привычная латынь легко текла с языка: помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои...
...зеленоватые выделения и кровавая слизь...
Многократно омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда пред Тобою.
...сколько она здесь воет и почему нет схваток...
Тебе, Тебе единому согрешил я, и лукавое пред очами Твоими сделал, так что ты праведен в приговоре своем и чист в суде Твоем....
...узкие бедра, а живот как гора...
Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя...
...Нет, она-то умрет... а ребенок, может ли он быть еще жив...
В эту минуту он понял, что холодеющая хватка ослабла - тотчас он освободил руку и помчался в свою часовню, скинул плащ, сгреб со стола сумку с инструментами и травами и побежал обратно.
Все это заняло у него не более минуты, но войдя во флигель, Макс тотчас понял, что кто-то здесь появился. Огонь в очаге горел намного сильнее, и на нем стоял котел с водой, еще одно ведро стояло подле. Вместо одной бутылки у изголовья стояло три.
- Что ты здесь делаешь? - спросили его приглушенным шепотом. Из темного угла появилась женщина ростом с крупную собаку. В тощих птичьих лапках она держала кипу чистых тряпок. Из-под чепца выбивались жесткие рыжие кудри.
- Это мне нравится, - невольно вырвалось у него.
- Это что у тебя, ножи? Дай сюда, - она вырвала сумку, развязала узел и опустила их в закипающий котел.
Комиссар стоял перед ней дурак дураком - без плаща, без пояса и без малейшего понятия, что теперь.
- Что стоишь? - яростно зашипела ведьма, - Шевелись!
Его голова стала на удивление пустой - ни одной мысли, ни одного сомнения. Он как будто вспомнил, что надо делать.
Миг - и он был уже у лавки. Открыв рот полумертвой роженице, влил в нее содержимое бутылки, стоящей в изголовье, оставив на полстакана. Рыжая пигалица уже связывала вялое тело, приговаривая что-то быстрое и непонятное.
- Рот я тебе завяжу, - различил он, - покусаешь заодно... вот так.
Она ловко разрезала на ней одежду, обнажив живот и ноги; омыла кожу вином и водой. Макс тем временем вымыл руки и также потер их вином, вытащил из котла инструменты и положил их на полотенце.
- Нагрей это, - рыжая взяла от него тонкий шпатель, пожала плечами, но молча подчинилась.
Роженица лежала на скамейке, связанная на совесть, с кляпом во рту, совершенно одуревшая от боли и вина.
- Сними рубаху, - шепнула ему рыжая, - забрызгаешься...
Макс помолился, сжал нож и полоснул по средине живота. Глубокая рана протянулась от лобка до пупа, кожа и мышцы тотчас разошлись, кровь брызнула - Макс схватил протянутый шпатель, быстро прижег кровоточащие места и только потом понял, что держит раскаленное железо.
Шипя от боли, он тем не менее убедился, что рассек не только брюшные стенки, но и матку. Тотчас откуда ни возьмись появилась рыжая и бестрепетно раздвинула края зияющей раны. Макс увидел кровянистый пузырь и, не задумываясь, вскрыл его...
- Господи... - не сдержался он, а рыжая сказала спокойно:
- Все, бери его...
Сдерживая дрожь, комиссар погрузил руки в пульсирующую полость и вытащил скользкое синеватое тельце. Рыжая перетянула пуповину, перекусила ее и выхватила ребенка у него из рук:
- Поздно, неужто поздно, - бормотала она, - а ну-ка...
Она пропала где-то за спиной, слышны были всплеск воды и бормотание...
Макс присмотрелся в поисках детского места, и когда увидел его - красно-бурую, в белесых пятнах, мясистую, пористую лепешку, - испугался, что сейчас вырвет, но сдержался.
Роженица уже не корчилась и не трепыхалась, но он по-прежнему слышал ее дыхание. Невероятно, сколько сил в этих созданиях, в который раз подивился он.
Он обхватил лавку и приподнял ее почти вертикально - из разрезанного нутра вытекли кровь и вся жидкость... под рукой оказалась тонкая игла иголка с вдетой льняной нитью, которой комиссар сшил края раны, наложил на шов кашу из травы алое.
Похоже, что он все-таки на некоторое время потерял сознание, но пришел в себя, ибо рыжая трясла его немилосердно. Макс поднялся с полу и мутно уставился на нее и на матерчатый кулек у нее на руках.
Кулек шевелился.
- Вам лучше уйти. Если они увидят, вас поджарят, как пить дать...
Ведьмина дочка
Как бы он хотел подивиться наутро, посылает же Господь такие сны - увы! глубокий ожог на руке и кровь на рубахе не оставили ни шанса.
Два вопроса занимали комиссара больше всего: жива ли роженица и кто такая эта рыжая. Второй вопрос занимал более всего.
Кой черт его понес в этот флигель?! Ночью его прямо-таки раздувало от гордости - он сделал невозможное, он стал равным великим! Но героический запал иссяк и при свете дня права явилась ему во всей уродливой наготе - ему конец.
От этой простенькой мысли его руки мелко задрожали. Когда всплывет, что он, Макс Манн, комиссар ведьм, духовное лицо, обнажил нож на Божье дитя, ему не сдобровать. Это не мертвых бродяг потрошить, это на виду у мирян заниматься запрещенным ремеслом... и брат Фёдор тут не поможет - обвинение будет слишком тяжелым, ему самому придется туго, и весьма туго... и подагра аббата не поможет, и траты на лекаря не устрашат - все его мыслимые и немыслимые достоинства не перевесят явного святотатства вне стен обители.
И будет это, братья, не сухой теплый карцер, а подземная тюрьма, окна которой вровень с озером, где на полу вечное болото, где лютые комары вырывают куски тела, а крысы, не довольствуясь малым, отгрызают спящему ноги...
А деньги? Если всплывут денежные дела с ростовщиком? Тогда лучше ему взять самый тяжелый камень и брести не торопясь в сторону ближайшей речки...
Или же тотчас, не рассиживаясь, искать рыжую. Да, точно так, соображал он, найти ее просто, если только она из этих мест. А если она не из этих мест, то что же ей было здесь делать? Не медом же намазан этот Хексенкухен, чтобы к нему стремилась вся нечисть со всей округи!
Комиссар, человек действия, уже набросил плащ и собрался на выход, как стук в дверь и топот возвестили прибытие неутомимого угольщика Годрика.
- Что. Вам. Надо? - деревянным голосом осведомился комиссар, прикидывая, не стоит ли пустить кровь этому старому вьюну.
- Господин комиссар, - зашептал угольщик, глотая от усердия буквы, - от... првели от... по вашему прказанию....
- Незачем шептать! - прошипел комиссар, - Я уже не сплю!
Годрик бестолково засуетился, захлопал дверью, в результате чего на сцене появилось лицо, которое комиссар меньше всего ожидал увидеть - и больше всего хотел.
Перед комиссаром предстала процессия из неутомимого угольщика и еще двоих мужчин, вели женщину. Последняя была примечательна исключительно малым ростом, растрепанностью и очевидной злостью. Руки ее были связаны.
Ну не хватит ли с меня баб, вдруг подумал комиссар, с трудом удерживая на весу ставшую чугунной голову.
- Подите отсюда все, - если бы мертвецы говорили, то только так...
Рыжая стояла посреди комнаты и смотрела на него во все глаза - ростом почти карлик, и тоща, и медные волосы вьются мелким бесом, а кожа хотя и белая, но сухая и в веснушках, и от носа ко рту шла неприятная бумажная складка... И глаза были хороши - влажные и зеленые, и взгляд - если бы не отвратительные редкие ресницы.
- Я не понимаю, - наконец произнесла она. Эта женщина, как видно, всегда говорила первой. - Это как? Вы кто?
Комиссар, не моргая, смотрел на цветок шиповника в ее чепце:
- А ты кто? - наконец спросил он.
- Я-то Мария, Мария Крамер, здешняя... гм... прачка.
- Прачка, как же... - профессионально усомнился он, - что ты стирала давеча во флигеле, прачка?
- А вы, что вы расследовали в животе, комиссар? - тотчас ответила она.
Допрос иссяк, не успев начаться. Тогда он решил начать сначала:
- Кто твои родители?
- Люди, как и все мы, - проворчала она, - Послушайте, я могу хотя бы сесть? Я не спала всю ночь, вы знаете...
Он разрезал веревки, которыми были стянуты ее запястья, и она села за стол.
Что мне с нею делать, нервно соображал он, не замечая, что отвратительно хрустит пальцами. Брата Фёдора бы сюда, тоскливо подумалось ему, и тотчас поправился: брат Фёдор ни за что бы не попал в такую передрягу, и не в какую другую не попал бы, ибо он не ты, унылый кусок дохлятины...
- Так вы, мой господин, хотите знать, кто мои родители. Мне нет смысла скрывать - моя мама принимала роды, к ней ездили со всей округи. Год назад ее обвинили в колдовстве и сожгли.
- А ты?
- Я помогала ей, и моя сестра помогала - она варила травы, очень, очень хорошо...
- Тогда почему ты жива? - прямо спросил он.
- Когда маму начали пугать пыткой, она рассмеялась и сказала: «Глупости! Мне ни по чем любая пытка. Вот только черт мучает меня, требует, чтобы я отдала ему и дочерей. Он сильно мучает меня, боюсь, не выдержу, так что сожгите меня скорее, пока я держусь».
- Очень умно, - буркнул комиссар.
Мария согласилась. Помолчали.
- За что ее сожгли?
- Заспала одна корова ребенка, и обвинила, что будто бы это мать его не так приняла, что ли... Не мне вам объяснять, не вам меня спрашивать, да?
- Ты говоришь «будто бы»? - тотчас прицепился комиссар, подняв брови.
- Говорю, - Мария эта, ведьмина дочка и похоже, что ведьмина сестра, была такая нескладная, неказистая и нелепая, но глаза у нее, право, были чудесные. Она уже полностью освоилась, пришла в себя, не грубила, не горбилась, глядела с достоинством, словно готовилась к этому разговору долго и каждое слово ею было ожидаемо.
- Ты не веришь в существование ведьм?
- Что вам сказать, мой господин? Вы будете настаивать на том, что они есть, а мой ум и душа, напротив, восстают против их существования. Зло намного проще делать, будучи обычным человеком, если никто не ждет от тебя этого. И для этого необязательно продавать душу нечисти. Знаю, что моя мама любила детей и никогда бы не причинила им вреда. И суть не в том, что она была ведьма, а в том, что у нас были деньги. Поэтому и донесли на нее, ведь доносчикам положена доля от наследства. Мы остались ни с чем...
- Кто это такие - «мы»?
- А вам еще не донесли, мой господин, что у меня есть сестра, и что она цветочная ведьма, и что здешние считают ее виновной в оборотне? Только - вот вам! - она далеко в лесу, а никто туда не сунется!
- То есть ей было чего бояться, так? – и, получив утвердительный кивок, продолжил, - Хорошо, а почему же ты осталась?
- Посмотрите на меня, мой господин, - мрачно ответила она, - ну кто, скажите на милость, может мне позавидовать? Я уродина, бедна и с головой у меня не все хорошо, это все знают. Я всегда делаю и говорю что-то странное... Сестра же моя - красавица... когда костер зажгли, у нее случилась болезнь: я пыталась ее удержать, но она все вырывалась и кричала, что они еще у нее попляшут, что это им так даром не пройдет и всякое прочее. Посудите сами, разве могла она после этого остаться? Если бы пошел град или дождя бы не было или еще что-нибудь, то тотчас обвинили бы ее. И вас не стали бы ждать - сами бы сожгли или забили до смерти. А тут оборотень...
- Удивляюсь, как ты спокойно говоришь со мной. Ты рассказала достаточно для того, чтобы попасть под подозрение. Постой, ты что же, не боишься меня?
- А вы меня не боитесь, мой господин?
- Может, ты не знаешь, кто я?
- Нет, не знаю, - она нетерпеливо дернула костлявыми плечами, - ну что с того? Вы сами этого не знаете... только тот боится, у кого совесть не чиста, а вас не боюсь, значит, у меня совесть чиста.
- Ладно, а если я спрошу, где твоя сестра, ты мне ответишь?
Она усмехнулась:
- Мой господин, я знаю свое положение. Вы, я вижу, все хотите на меня свалить, так? Что будто бы я вынула ребенка, а вы, небось, помешали моим ведьминским делам - так, нет? Будет вам! я не боюсь. Только даже если бы я что-нибудь и знала, то ни за что бы не сказала. Не из-за того, что не хочу вам помогать, я, напротив, хочу вам помочь...
- Тогда ты тем более должна сказать, - вещал он. - Ты разумная девушка и должна понимать, что оборотень опасен для всех нас и что вполне возможно, что твоя сестра может помочь избавиться от него... она в лесу живет, ведь так?
- Что? - не поняла она сперва, - Оборотень? А! Что вы, что вы! Она тут ни при чем, она, конечно, злюка, но она ничего не смыслит в таких вещах, поверьте мне. Оборотень уйдет, когда луна спадет - сейчас ведь полнолуние и если все будут осторожны, то и жертв больше не будет. А если вы, мой господин, найдете мою сестру, то вы ее обязательно погубите. Вы со мной потому так добры, что я уродлива...
Он недоуменно хмыкнул:
- Связи не пойму... Я же обязан провести расследование, допросить свидетелей и уже потом станет ясно, виновна она или нет.
- Свидетелей тут много и все вруны, - просто, без злобы сказала Мария, - любой с радостью подтвердит, что это она во всем виновата, да еще и наплетет с три короба, только чтобы вам угодить, чтобы вы за него не принялись. Обычно же как: ничего не знает, не видел и не слышал, а признаться в этом неловко, да и опасно. Вот и болтают что ни попадя, а человек из-за этого может жизнь потерять. Вы как думаете, почему они давеча оставили Агату, это которая рожала, одну? Да потому что боялись вас - больше греха, боялись, что обвините и арестуете...
Комиссар потер вспотевший лоб:
- Ты сама сказала, что хочешь помочь. Чем же ты хочешь помочь? - глупый разговор, идиотский разговор, зачем вообще он нужен, только себя смущать. Он проследил взглядом солнечный луч, пробежавший по потолку и отвлеченно удивился, что на самом деле давно день.
- Знаете... ведь она - и Агата, и младенец... должны была умереть... а сейчас мамаша допивает вторую бочку бульона и дожевывает амбар хлеба, а ребенок ест, покуда не оттащат за уши...
Он отнял руки от лица и увидел ее: Мария стоит перед ним на и смотрит - так, как никто и никогда не смотрел. Ни страха, ни злобы, ни желания не было в ее взгляде - наверное, так она смотрела на Господа нашего Иисуса, ибо она блаженная. А они Бога видят...
- Мой господин, скажите честно, что будет, если узнают правду? Что с вами будет?
Макс промолчал. Он знал, что отвечать не надо.
- От Бога это у вас или от демона, только нельзя вам умирать. Я помогу вам, мой господин, ибо вы должны жить, - мягко говорила Мария, - Я возьму все на себя и уйду к маме. А вы, вы - обещайте, что тоже уйдете.
- Уйти отсюда?
- Уходите отовсюду, вам нет места среди нас или среди них. Вы не должны помогать палачу, и казнить не должны, вы должны спасать людей, а не жечь их - тогда, быть может, и он спасет вас. За вас надо умереть, иначе вы ничего не поймете. Потому что вы ничего не понимаете...
Она говорила и говорила, и голос ее то затихал почти до шепота, то она разгневанно выговаривала ему что-то, и комиссар слушал и слушал, и вдруг понял, что улыбается беспечно и бессмысленно, как умалишенный...
- И я прошу у вас только одну ночь. Я не убегу, - услышал он сквозь надвинувшуюся дрему и безвольно кивнул. Ему стало безразлично, уютно и мирно; он очутился вновь на скамье и уснул.
Последнее дело
Вдова Ибсен была такая древняя старуха, что с трудом вспоминала свое имя. Еще чаще она не слышала то, что ей говорят, особенно если ей это не нравилось. Поэтому когда сын проорал ей в мохнатое ухо: «Мамаша, не ходите ни по какие грибы», она предпочла этого не услышать. Она прожила долгую жизнь и прекрасно знала, что можно и что нельзя. Тем более что она не собиралась пропустить весенние, самые вкусные грибы, которые она очень уважала жаренными. Поэтому как только домочадцы разбрелись по своим делам, вдова взяла корзину и потащилась в сторону леса.
В поисках своих она забрела далеко, и, несмотря на все свои платки, порядком продрогла. Но когда вечерняя сырость пробрала ее до самых костей, корзинка вдовы была наполнена крепенькими складчатыми буро-коричневыми грибами.
Довольная, старуха направилась в обратный путь. Она несколько заплутала, но не беспокоилась - она точно знала, что если идти по левому берегу лесной речки, то рано или поздно упрешься в толстый старый каштан, а там по просеке – и прямиком домой. Так что вдова шла, бормоча себе под нос старинные песни, глядя под ноги, и потому не сразу заметила, что уже довольно сумеречно.
От долгого пути захотелось ей пить; она кряхтя опустилась на колени на берегу и собралась уже зачерпнуть прохладной воды, как вдруг увидела странное зрелище.
В реке отражался человек. Не так странно было увидеть незнакомого человека, отразившегося невесть откуда в речке, как странно было то, что он стоял на четвереньках.
Старуха тотчас подняла голову, совершенно не сомневаясь в том, что сейчас странное видение исчезнет, однако то, что она увидела, испугало ее еще больше.
На том берегу реки не было человека – там стоял большой серый волк. Не обращая внимания на вдову, он опустил длинную морду в речку и лакал воду.
Вдова в смятении уставилась на отражение – в воде, без сомнения, отражался человек. Вот он оторвался от питья – то же самое сделал волк, вот он уставился наконец на старуху – и она увидела устремленные на нее звериные глаза. Волк насторожил уши, внимательно вгляделся в женщину и его рот растянулся в широкой глумливой ухмылке.
Этого вдова снести уже не смогла и завопила. Ее старая гортань надрывалась и дребезжала, как жестяное ведро, но остановиться она не могла и все кричала, кричала, кричала… пока волк не прыгнул в чащу и не исчез...
... За все время с тех пор, как первый раз увидел оборотня, угольщик Годрик почти ничего не ел, не спал - только пил. Сейчас же он был трезв и говорил негромко, но висок с готовностью взорвался болью, Макс сполз со своего жесткого ложа. Спина болела. Спал он, как выяснилось, не раздеваясь.
- Что надо? - буркнул он. Угольщик стоял ссутулившись, засунув руки в рукава, и ждал, пока комиссар откроет глаза.
- Он снова появился, господин комиссар.
- Почему нельзя подождать брата Валентина, человек сведущего, – сварливо спросил комиссар, - почему опять я…
- Вы наверняка захотите взглянуть...
...Следы нашлись от этого оборотня, только и всего. Чертовы босые пятки - их полным-полно было вокруг дома Марии, если только можно это домом называть – крохотная землянка. Сама же Мария нашлась у себя в доме. Она не соврала - с нее действительно было нечего взять. Правда, тут когда-то было чисто и прибрано со вкусом. Теперь хозяйка лежала на опрятном половике, вышитом диковинными цветами. Глаза ее смотрели вверх и если бы не неподвижность и если не видеть остального, то можно было бы подумать, что Мария размечталась и смотрит в потолок.
На шее у нее так и осталась веревка. Видно, снять повешенную сняли, а потом испугались и оставили так, с веревкой на шее.
- Она, видно, увидела его сквозь окошки, - шептал угольщик.
- Что ж, сама в петлю полезла? Почему вы не позвали меня сразу?
- Вас не было дома, господин комиссар...
- Да-а-а? И где же я был? - глумливо спросил он, - Я давно хотел вам сказать, угольщик: вином не питаются...
...Стол в часовне никак не хотел оставаться пустым.
- Быть может, вам угодно... - начал священник, указывая на инструменты, оставленные Максом впопыхах, - Воды, полотенец...
- Нет, нет, не надо, - комиссар осмотрел труп, хотя это было и не к чему, - Вы идите, идите...
Он смотрел на сломанную тонкую шею, на кожу, собравшуюся уродливым заскорузлым чулком - и вдруг почувствовал, как его горло сжалось, как от приближающихся слез. Нет, ему не жалко было ее - жалко было чего-то непонятного.
Потом он вдруг подумал, неужели она на самом деле испугалась? Если так, тогда почему на ее лице нет страха, как у других жертв?
Он думал и думал, пытался понять и постепенно холодел. Этот волк может не только смеяться, но и бегать босиком, оставляя человеческие следы. Дела плохи, чрезвычайно плохи... Макс вертел сухой шиповник - опять шиповник! - и тут с удивлением понял, что угольщик снова с ним. Более того, он уже давно что-то убедительно и неразборчиво говорит.
- Что вам нужно? - недовольно спросил комиссар, безуспешно пытаясь оторвать Годрика от своего рукава.
- Господин комиссар, - быстро говорил угольщик и по его черным щекам текли слезы, - спасите нас, защитите нас! Уезжайте, господин комиссар! - и все рвался целовать его руки...
…За месяц начиная с полнолуния комиссар ведьм более пяти раз переписал примерно следующие слова: «Путем проведенных мною опросов выяснилось, что покойная славились характером смирным и веселым, была особой богобоязненной и никому не делала зла. За день (два, три, месяц) до происшествия она имела несчастие попенять одной особе (молочнице, скотнице, торговке), пользующейся сомнительной славой, о чем есть свидетельства, что та, дескать, не ходит к заутрене (крадет молоко, мужей, пьет кровь младенцев). По свидетельству очевидцев, та, пригрозив кулаком, сказала: «Скоро придет конец твоим крикам (пискам, просто конец)». Указанная особа мною арестована и отправлена в тюрьму для проведения дальнейшего расследования для установления ее причастности к совершению этого преступления. Максимилиан Манн, комиссар ведьм».
Что же до следов, то все они вели на одно и то же место – на берег речки. И пропадали.
Инквизитор и комиссар
По болезни брат Фёдор трапезничал в больнице. Комиссар отправился отчитаться перед ним, а также, пользуясь возможностью, принял участие в более сытной и вкусной трапезе.
- Кушай, кушай, - приветливо пригласил брат Фёдор. Он сидел на кровати, привычно закутав больные ноги, и вяло ковырял прекрасный, хотя и постный, пирог, - в погоне за волками главное - вовремя закусить... Да, так о чем бишь я? Слабоват ты стал. Слышал я, что вот уже более пяти нападений и где? Чуть ли не под стенами обители! Почему до сих пор неизвестно ничего об этом звере?
- Потому что он и не волк вовсе, - ответствовал Макс и положил себе еще.
Брат Федор стал серьезен:
- Похоже, вода ударила тебе в голову? Ты стал глупо шутить.
- Я вовсе не шучу... что это за звери, которые оставляют человеческие следы? Сколько я не осматривался, везде были волчьи или собачьи следы - всегда разные, прошу заметить. А вот следы босых ног везде одинаковы. И сдается мне, искать надо не волка, не собаку, а сильного мужчину, моего примерно роста, скорее всего молодого... Да вот, взгляните...
С этими словами он достал из складок одежды три деревянные рамки, на которых были растянуты рваные лоскуты неприятного вида.
- Ради всего святого! - только и сумел сказать брат Фёдор.
- Посмотрите, - как ни в чем не бывало, продолжал комиссар, - Вот этот кусок я снял с шеи, этот - с туловища, точнее, с бока... Видите? Если вы укусите свою руку, то получите след такого же очертания. У меня есть еще восковый слепок повреждения печени, я вам потом покажу, похоже когда кто-нибудь откусывает от холодного мяса...
- Уволь от подробностей - и я твой должник... и ты хочешь сказать, что проделывал все эти манипуляции с покойниками? и родственники не побили тебя камнями?
-... что же до следов, то они размером с мои. Значит, тот, кого надо искать, ростом с меня. Потом, надо быть сильным, чтобы так ловко ломать шеи, и, пожалуй, молодым, чтобы в такой холод бегать босиком. Вот, пожалуй, все.
- Хорошо, - признал брат Фёдор, - Дело за малым: изловить того, чей портрет ты так ловко нарисовал.
- Не спорю, но мое ли это дело?
- А чье же?
- Позволю себе заметить, что моя работа - устанавливать и обезвреживать ведьм, а не волков или, скажем, кровожадных зайцев. Неужели брат Валентин, знаток оборотней, не имеет права на малую толику любимой работы?
- Тоже верно, - кивнул брат Фёдор, – кстати, а как твоя малая толика? Вот уже пять процессов начал, э?
- Больше, - ревниво поправил комиссар и повел разговор о том, каким образом ему удалось сохранить образцы кожи и снять слепок с ранения, но брат Фёдор слушал его вполуха, очевидно потеряв интерес к разговору.
Как уже было сказано, он не сильно изменился, и взгляд его по-прежнему был ясен и голова в полном порядке. Правда, в последнее время он стал задумчив и невесел, сторонился общения, старался оставаться один, бродил по окрестностям монастыря или все читал, читал...
Ходили слухи, что он пишет какой-то большой трактат, говорили, что это руководство по ведению инквизиции, с подробным руководством по поискам, допросам и пыткам. И даже с рисунками.
Комиссару Манну в его присутствии по-прежнему становилось неловко, и он начинал грубить. Однако, несмотря на дурной нрав, он всегда прислушивался к мнению своего патрона - тем более что иногда в лице незлобивого брата появлялось нечто, напоминающее о карцере.
Брат Федор с улыбкой смотрел на разглагольствующего своего помощника. Он был так молод, красив, силен - и самодоволен, непроходимо самодоволен! Управлять им так же физически приятно, как есть, пить, спать, и, занимаясь этим, брат Федор чувствовал, как проживает еще одну жизнь.
- Что ж, не надо лениться, - наконец прервал комиссара брат Фёдор, - Я понял, что луна прошла, и он исчез, и что это оборотень я тоже понял. И про цветы историю я тоже понял. И тем более пойдешь туда ты, и тебя я отправлю туда, а не Валентина.
- Не понимаю.
- Это для твоего же блага, это же ты всегда хочешь большего - значит, тебе и трудиться. Ну это долгая песня, поговорим о насущном. Вот у тебя в тюрьме пять подозреваемых особ, но ни одна из них до сих пор не призналась… ворожба, любовные чары, аборты… но ни одна не приняла на себя оборотня.
Комиссар издал неопределенный звук и хрустнул длинными пальцами.
- Провинциал наш помнит твое имя, - продолжал брат Фёдор, - А я помню те времена, когда комиссары ведьм составляли трибуналы и вели судебные процессы - какой же я старый, Боже! Теперь такого нет, но советником, пожалуй, при такой протекции ты стать бы смог. Если, конечно, будешь на высоте. Тебе бы посоветоваться с братом Валентином, - прибавил он.
- Старый шпион меня ненавидит, - ответил Макс брюзгливо, - и что он мне сообщит нового? Разве что новые байки про мою нечистую кровь...
Брат Фёдор улыбнулся и положил в рот кусок рыбы:
- Ты щенок, - Макс тотчас утратил веселое расположение духа и нахмурился, - Ты удачлив, спору нет. Но чрезмерное рвение и удача не заменит умений и опыта. Ты же ведешь себя по-прежнему недостойно, хотя и научился делать важный вид, ко времени суроветь лицом и говорить мало и проникновенно. Замолчи! - велел он, видя, что комиссар хочет возразить, - Вот ты тут ешь хорошую пищу, пьешь хорошее вино и считаешь себя умным. А не ты ли давеча передал суду дело, за работу над которым тебя следовало бы гнать обратно, пасти свиней? Хотя я бы тебя отправил прямиком выгребать помойные ямы…
- Какое такое дело вы имеете в виду? - нервно спросил комиссар, выбивая дробь по столешнице.
- А с младенцем дело, которого будто бы съели. Неужели забыл? Мне оно стоило дорого, а ты, всего-навсего мой помощник, не помнишь?
- Ах, это... это со всяким может случиться...
- Ну, положим, не со всяким, да и не такое, - возразил брат Фёдор, откладывая в сторону ложку, - Надо постараться, чтобы сесть в подобную лужу. Ты представил на суд дело, которое было тобой не доказано.
- Спохватились, - хмыкнул комиссар, - что вам вспомнилось вдруг, не прошло и ста лет...
- Двух лет не прошло, сын мой. Ты стал причиной неправедного приговора.
- Понятно, она утверждала, что схвачена невиновно, ведь они все так делают. У меня были достоверные показания, что она была на подозрении, и вторично колдовала, и уморила собственного сына, выкопала из могилы его тело и употребила его в пищу… И потом, ордену была нужна треть этого наследства.
- Она была невиновна, и, боюсь я, что ты это знал, - снова сказал брат Фёдор, - когда муж потребовал разрыть могилу, труп был там, целый и невредимый. Я хочу знать, почему ты не отказался от обвинения, почему нес какую-то ересь, что это, мол, не более чем наваждение и что ты, мол, с этим сталкиваешься постоянно?
- Судьи со мной согласились, а последнее слово было за ними, - защищался Макс. - Мое дело было за малым...
- Судьи оказались такими же тупицами, как и ты, - грубо ответил инквизитор, - Им проще было согласиться с тобой, чтобы не быть обвиненными в сочувствии к еретикам.
- Ордену была нужна эта треть наследства, - повторил упрямо комиссар. - Я не имел право ошибаться.
Брат Фёдор справился с собой и сказал далее, насмешливо глядя на него:
- Тогда почему ты ошибся, а? Добытчик и кормилец? Ну а если я тебе скажу, что это тебе нужна была треть?
- С чего вы это взяли, милейший брат Фёдор? - тихо спросил комиссар, - Вы говорите опасные вещи и вам повезло, что их услышали мои уши. Какая треть? Общеизвестно, что треть получает судьи, треть - доносчик и треть - орден. Я-то ничего не получаю из имущества казненных. Вы это прекрасно знаете. Правила нашего ордена запрещают нам вообще прикасаться к деньгам. Вот я и не прикасаюсь.
Брат Фёдор вглядывался в лицо своего помощника, пытаясь уловить хоть тень беспокойства или сомнения. Но оно было настолько безмятежно, ясно и строго, настолько взгляд чистых ореховых глаз был прямой и открытый, и даже кротко негодующий на неловкую выходку человека, которого комиссар так уважал, что брат Фёдор чистосердечно рассмеялся.
- Шапки прочь перед Максом! Ты великолепен, - искренне признал он, - Десять лет назад я никогда бы не подумал, что ты на такое способен... совесть, больная совесть - и так быстро выздоравливает! Изволь, напомню тебе, если память у тебя ослабла.
И, как бродячий фокусник, извлек из ниоткуда кипу бумаг:
- Посмотрим... Вот протокол позапрошлого месяца: конфискация, доносчик получил треть наследства... вот расписка на имя «Рихард Келлер» из Бернау. Видишь Рихарда Келлера из Бернау? А теперь смотри: вот у меня ответ магистрата о том, что этот Келлер вот уже три года как под наблюдением. Он, видишь ли, полоумный. Замечательный еще есть доносчик - Иоганн Раух. Очень проворный, хотя полгода назад с божьей помощью помер... или Анна Зойне, которая лежит без ног с самого рождения. А тут вообще Конрад Мегатройд - как тебе такое слово на ум пришло, не пойму!
Тишина прерывалась шелестом бумаг и скрипением зубов.
- Вот у меня наугад выбранные пятнадцать дел за последний год. В документах твоих каждый второй, названный доносчиком и получивший деньги, - или умер, или слабоумный или вообще никогда его не было... Так вот я хочу спросить тебя, Макс Манн, кто же на самом деле получал эти деньги?
- Давно вы об этом знаете? - угрюмо осведомился Макс, прикрыв лицо руками.
- Значит, ты признаешь, что получал деньги через подставных лиц, - утвердился брат Фёдор, - Ты врал все это время - и ладно бы ордену, но мне! Нет, ну кого ты хотел обмануть?
Душа Макса дрожала, как хвост ягненка, желудок скрутился до состояния половой тряпки - все, на что его хватило - это молиться. Брата Фёдора он боялся.
- А ты подумал о том, что я могу с тобой сделать? Что мое терпение небезгранично? - великолепный голос инквизитора гремел под сводами так, что слышно было во всем больничном крыле. Если поблизости был соглядатай, то он так бы и записал: распекал брата Манна, мальчишку и наглеца.
- Да, - будничным, то есть негромким и приятным голосом продолжил брат, - так где твои капиталы - полагаю, уже немалые?
- Я их отдал в рост, одному еврею, - пробормотал комиссар. – Вы его не знаете.
- Еще бы я его знал... нет, меня все это не удивляет, - сурово признал брат Фёдор, стараясь не рассмеяться, - Ты всегда был хозяйственным мальчиком. Меня удивляет другое: зачем тебе понадобились деньги? Ты можешь иметь все, что хочешь, но на что они тебе?
Комиссар мрачно пялился в угол.
- Неужели на женский пол? Вряд ли... тем более за деньги? И брезгливым кажешься, и любая из них пошла бы с тобой просто так, да и заплатила бы, потому что ты молод и силен. Вина ты не любишь, играть тоже не играешь, а что же тогда остается, никак не пойму? Что ты хочешь?
- Дом.
Брат Фёдор переспросил, и, услыхав такой же ответ, очень удивился:
- Зачем же тебе дом? Какой такой дом? Для чего?
- Дом, - снова повторил Макс, - Когда у меня будет достаточно денег, я уйду, куплю дом, сложу в нем камин и поставлю удобную кровать. И тогда я буду спать.
- Кто тебе мешает высыпаться здесь? Потом, что значит: уйти? Это что, питейное заведение – пришел, потом ушел, – продолжал недоумевать брат Фёдор.
Однако комиссар его будто не слышал:
-… я ведь за всю свою жизнь высыпался только на лекциях.
- Я всегда подозревал, что ты не такой ученый, как кажешься, - беззлобно вставил брат Фёдор, махнул рукой и вернулся к трапезе.
Комиссар некоторое время смотрел на него, словно решаясь, а потом улыбнулся. Улыбка у него была хорошая.
- Мне нравится, когда вы смеетесь. Вот кому как ни вам знать меня, а напридумывали себе невесть что про меня - женщин, игры, вино. И мне ли обижаться на вас? Но и вы не знаете, что я всю жизнь только и делал, что бегал и мерз. Бегал от общественных стражников и от их собак, от башмаков, которыми в меня швыряли, от проституток бегал мамашиных. Бегал ночами по лесу, чтобы согреться. Я оббежал, наверное, полстраны. И если бы не вы, то бегал бы до сих пор...
- Полно, не пугай меня, - мягко сказал брат Фёдор, - ты сейчас расскажешь мне все, разоткровенничаешься или расплачешься, а потом, пожалуй, и отравишь меня. Ты же теперь такой знаток ядов, что когда я выгоню тебя из комиссаров, то тебе прямая дорога к папскому престолу. Или в аптекари...
- Я не могу понять... вы меня заставляли читать трактаты, которые отбирали у колдунов и колдуний. Вы же гоняли меня в мертвецкие, чтобы я знал, что внутри у рабов божьих – хотя других за это вы жгли. Вы пороли меня, как козу, если я не знал того, что знали вы. Чтобы у меня были инструменты, целая мавританская семья была изгнана под угрозой костра... вы сделали из меня лекаря, вы всему научили, и теперь вы боитесь меня?
Сложный вопрос.
- Я боюсь бога, мальчик. А тебя, пожалуй, нет... тебе самому, я, конечно, не верю... А ты мне разве веришь?
- Нет, - признался комиссар.
- Тогда давай доедать, - удовлетворенно кивнул брат Фёдор.
Комиссар поковырялся в тарелке, искоса поглядывая на инквизитора, потер лицо и спросил наконец:
- Брат Фёдор, давно хотел вас спросить и жалею, что раньше не спросил. Зачем же вы меня тогда спасли? Почему не поступили со мной, как положено?
Брат Фёдор на секунду оторвался от пирога. В его серых глазах промелькнуло будто человеческое, слабость или что-то в этом роде, а быть может, пирог оказался слишком пряный, но брат ответил по обыкновению насмешливо:
- Я тебя пожалел, видишь ли… сопляк, а своим умом дошел до такой славной ереси... Ведь ты и сейчас про нее ничего не знаешь, и я уверен, что ты ее придумал сам. Да, и ты умеешь читать, а человек, который умеет читать, так сказать, небезнадежен. Потом, с тобой весело охотиться - можешь делать стойку, принести палку...
Охотник на вервольфов
...Расстались они, как обычно, довольно холодно. Но Макс сделал то, что советовал ему брат Фёдор и зашел к брату Валентину, знатоку оборотней. Он уже понял, что от волка ему не избавиться иначе как найти его, и знал теперь, что вернуться в этот злосчастный Хексенкухен ему все равно придется.
Брат Федор дал четко понять, что желает получить оборотня, или его причину, или и то, и другое. А с братом Фёдором не спорят.
Отправившись к брату Валентину, комиссар рассказал и показал ему все, что у него было про таинственного босоногого волка, питающемуся исключительно кровью христианских женщин и девиц. В том числе и изображение волка, изготовленное ретивым угольщиком Годриком. Он оказался неплохим собирателем басен и художником: его картина была основана на свидетельствах тех, кто имел счастье видеть этого зверя и остаться при этом в живых. Правда, как отметил комиссар, этот волк весьма напоминал большую собаку, а рука художника даже приделала ему белую ленточку на шею.
Только про сухой цветок шиповника ничего он не сказал - зачем подсказывать ответ?
- Мило, - пробурчал брат Валентин; он был доволен, что строптивый комиссар прибегнул к его помощи и совету. - Я вижу, вы решили воспользоваться моими услугами, господин комиссар, - ворчал он, - или это брат Фёдор вас надоумил? Я же знаю, что вы меня терпеть не можете.
Комиссар скривился, сдержался и ответил:
- Положим, никто не заставляет вас со мной целоваться, ибо не Пасха. Я только хочу узнать ваше мнение о собранных мною сведениях.
Он сидел в тесной келейке брата Валентина, заваленной разнообразными вещами, которые тот собрал за свою долгую жизнь. По ним было видно, что он хороший охотник. Кроме того, келья была завалена разного рода змеиными топорами, лошадиными копытами и обносками, которые, как уверял брат Валентин, были обрывками одежды разного рода колдунов оборотней. На стенах висели обсидиановые наконечники для стрел, отделанные серебром кинжалы, а также серебряные ошейники, которые полагалось надевать оборотням на шею.
Здесь были чучела разнообразных животных, даже самых диковинных, кабаньи и оленьи головы, а также шкура настоящего вервольфа с заботливо приделанной биркой «Lycanthrope Werewolf». Брат Валентин любил рассказывать, как глубокой ночью в темной чаще поймал этого волка.
- Это было весьма тяжело, братья, – говорил брат, глядя на свет сквозь светлое пиво. – Вы же понимаете, что это почти невозможно – оборотень быстрее молнии и очень умен. А вот вернуть ему человеческий облик проще простого: наденьте на него снятый с себя пояс, в котором были сделаны узлы, при навязывании которых каждый раз произносилось «Pater noster».
Во время этого монолога добрый брат Фёдор, как правило, заинтересованно кивал головой, а комиссар мысленно рисовал себе странные картины: плотный брат Валентин ломится сквозь лесную чащу за испуганным оборотнем, который потом терпеливо ждет, как кляча в стойле, пока на него наденут узловатый пояс...
Как то раз брат Валентин во время своей речи обратил особое внимание слушателей на целостность хвоста оборотня. «Из таких вот хвостов, братья, составляются наисильнейшие приворотные зелья», – утверждал брат. «Какие познания...», - благочестиво прогнусавил комиссар и с того времени стал врагом охотника на оборотней, слывшего в мирской жизни отменным женолюбом.
Позже брата Валентина перестали пускать на допросы - поговаривали, что виной тому был опять-таки комиссар Манн. Он, дескать, напел брату Фёдору, что брат Валентин непристойно наслаждается этим зрелищем. (Хотя кому как ни самому комиссару было наслаждаться и стройными лодыжками, и обнаженными грудями? и потайными местами - ведь все это надо было вправлять, залечивать, зашивать... Наслаждайся не хочу)..
- Вот и ищите ведьму, господин комиссар ведьм, - важно изрек брат Валентин, - ибо такой оборотень может быть наслан ведьмой. Хотя, конечно, возможен и случай божьей кары, - вспомните растерзание одного пророка львом за непослушание божьему велению в Книге Царств. Такие волки все равно неистребимы, их нельзя ранить или убить. Возможно и то, что сама ведьма превращается... не секрет, что многие преступные женщины, совращенные сатаной и попутанные дьявольским обманом и наваждением, признаются, что ездят верхом на разных животных...
- Знаю я эти истории, и не хуже вас, брат Валентин, - бесцеремонно прервал его комиссар, - Кроме того, вы пропустили слово «верят», верят и признаются. Я знаком с ответом на вопрос, придают ли ведьмы другим людям облики животных и что думать о волках, пожирающих взрослых и детей. Я только хотел узнать у вас, где и как следует искать возможную причину этих несчастий.
Брат Валентин фыркнул - месть, как сладок ее миг!
- Если речь идет о божьем попущении, то и искать не за чем. А если все дело в ведьме, то почему это вы, комиссар ведьм, спрашиваете об этом меня? - съехидничал он далее, - Позвольте, я не собираюсь делать еще и вашу работу. Если хотите знать, то если бы не мое уважение к брату Фёдору, то я вообще бы не стал с вами разговаривать.
- Если бы не мое уважение к брату Фёдору, то я бы к вам и не пошел, - ответствовал комиссар и удалился, досадуя на себя и на потерянное время.
Кузнец Ганс Нагель
Если смотреть со стороны леса, то самым освещенным домом в селе Хексенкухен был теперь питейный - со времени Пасхи и последнего полнолуния заметно потеплело, но в питейном доме у леса по-прежнему было много народу.
Это было самое добротное в селе помещение - с толстыми каменными стенами и маленькими окнами: здесь можно было легко выдержать небольшую осаду.
Народу сюда набивалось вдвое больше: вопреки обычному порядку мужчины привели своих жен, невест и дочерей. И даже самые ярые поборники нравственности не усматривали в этом ничего плохого.
Об оборотне, смертях и ведьмах говорили не больше, чем о запое коновала и что теперь некому лечить лошадей пареной репой.
За последнее время не было ни одного нападения, но успокаиваться было рано. И по окраине исправно бродили патрули - добровольцы с палками, вилами и прочими тяжелыми предметами, стараясь засветло вернуться по домам. Женщины старались ходить не по одной и не по две, а ватагами, человек по пять. И по домам они тоже сидели ватагами - после смерти Марии опасались (саму ее похоронили за счет села, уговорив-таки священника похоронить ее на освященной земле, а не за оградой, как самоубийцу).
Обсуждали теперь две новости. Во-первых, вернулся кузнец Ганс Нагель. Во-вторых, дошли слухи о том, что по случаю оборотня собираются прислать целую комиссию.
Возвращение кузнеца было потому событием, что он пришел вовремя, поскольку в округе не было его смелее - и что ему было бояться? он одной рукой удерживал за копыто быка, поднимал на плечи целую лошадь и ножом владел, как заправский мясник. Он ушел еще до событий с оборотнем, он же привез новость о комиссии - как забавный анекдот и был нимало удивлен, что никто не смеялся. В дозор он не пошел, объяснив это тем, что очень устал с дороги, но на кладбище сходил, постоял у могилы Марии, деловито прополол выросшую травку и пошел в кабак. (Одно время поговаривали, что он испытывает к Марии склонность. Это казалось странным, поскольку кузнец был жених видный, а она чуть ли не дурочка).
Итак, кузнец Ганс сидел за столом и пил пиво. Вид его был страшен, но несмотря на это, кузнец был известен своим добрым нравом и разумностью. Его все любили. А угольщик Годрик лелеял надежды заполучить кузнеца в зятья: дочек у него было трое, все трое они слыли красавицами. Шансы казались ему неплохими.
- Точно ли ты уверен в том, что рассказываешь? - по сотому разу спрашивал угольщик Ганса. От Годрика же кузнец узнал подробности появления невиданного волка, и смертей девушек и о том, как комиссар ведьм увез с собой еще пятерых женщин, обвинив их в связи с дьяволом, - Комиссия, и опять к нам...
Кузнец не торопился с ответом. Он как бы невзначай оглядел заведение, кому-то кивнул, кому-то махнул, в то время как угольщик нервно потирал руки.
- А вы точно с ума сошли, папаша, - спокойно заметил кузнец, - С чего вы вообще взяли этого оборотня? Неужели вы не знаете, что в полнолуние всегда появляются несчастные, которые воображают себя волками или свиньями. От голода или просто невыносимой жизни. Поговаривают, что таких сейчас видимо-невидимо, прямо поветрие какое-то.
- Ну я же видел его, своими глазами! – горячо зашептал угольщик, - Это был настоящий волк, поверь мне, это был не человек. Шерсть! Зубы! И потом, господин комиссар... он очень ученый человек, он осматривал трупы... Он тоже сказал, что это оборотень.
- Знаем мы этих ученых в рясах, - заворчал кузнец, - ему главное было девок собрать побольше - а там какая разница....
- Что ты, что ты! - замахал руками угольщик, - прошу тебя, говори тише! И потом, ты зря так, это хороший был комиссар, умный, не то как старые озверевшие черти...
Кузнец заинтересовался:
- Так что же он, молодой, что ли?
- Молодой, молодой, - закивал Годрик, - а такой достойный, строгий. Сдержанный, вежливый...
- Папаша, вы снова меня удивляете, - кузнец пожал плечами, - вежливый... он с этой вежливости деньги имеет...
- Какие деньги! Да ты бы видел, в чем он одет! - разгорячился угольщик, - Да это же рванье какое-то, это не то что прочие! И сам худющий, кожа да кости, только глаза и нос. Что ест, непонятно.
На лбу у кузнеца появилась складка:
- Худой, говорите, - переспросил он, припоминая, - а нос клювом, и сам черный? Росту высокого и бледный как смерть?
- Точно так, горбатый такой нос, сломанный, наверное. Ты никак видел его?
Кузнец почесал свой нос, выпил еще, снова огляделся как бы невзначай, но взгляд у него был цепкий и внимательный. Угольщик видел, что Ганс собирается сказать что-то интересное: кузнец обычно говорил мало, поэтому повод, по которому он собирался раскрыть свои толстые губы, должен был быть важным.
В питейном доме было много народу и много выпивки, так что несмотря на то, что причин в общем-то и не было, веселье было в полном разгаре. Мужчины много пили и спорили, женщины сбились в углу и о чем-то трещали по обыкновению, неодобрительно косясь на подгулявших мужей. Девушки и парни переглядывались и иногда исчезали парами, а оставшиеся принимали ревнивый и одновременно равнодушный вид. Угольщик уже задумался о вещах посторонних и вздрогнул, когда кузнец снова заговорил:
- Знаете, папаша, что я вам скажу, - он в задумчивости подергал себя за бороду, - Этот комиссар, не Манн ли его фамилия?
- Да-да, - рассеянно подтвердил Годрик, - Максимилиан Манн, он так представился. Что, знаешь его?
- В том-то и беда, что знаю, - ответил Ганс, - Он-то и идет с этой комиссией, хотя он, говорят, ничего в оборотнях не смыслит. У них там другой по оборотням. А что это значит?
- Что это значит? - не понимал угольщик, тряся головой.
- А значит это то, что заниматься он будет тем, что хорошо умеет, - мрачно пояснил Ганс и опять замолчал.
- И что же он хорошо умеет-то? - уже сердился Годрик, - Не томи, что у тебя за причуда-то такая... Что умеет-то? Как еврей, право слово.
- Ну определенно что, - пожал плечами кузнец, - На ведьм охотиться умеет, на то он и комиссар. Привели вы хорька в курятник, папаша. И одного не пойму, вы-то что ему помогали?
- Эх, сынок, - по-трезвому вздохнул Годрик, - дочек-то у меня трое... Как ты думаешь? А я еще смотрю, как он с этой-то… конечно, деваха она никчемная, и на передок слабая, только зачем же ее в ведьмы записывать? И сдалось мне, что уж больно он старается, что ли, в каждой бабе ведьму увидеть. Хотя, конечно, он может и прав, но не так же… Да и Маша, может, не из-за оборотня, а из-за него в петлю полезла? А то еще говорят, что это сестричка ее наказала - мол, что болтала про нее... Дела-а-а-а... - и опять припал к кружке, присосался жадно, как младенец к материнской груди.
- И что, думаешь, он тебе скидку по дружбе сделает? – зло усмехнулся Ганс, - Теперь держитесь, папаша. Слыхал я, что по его почину чуть не сотню уже сожгли, такой зверюга. Папаша, - решительно сказал он, - оставьте свою кружку и слушайте…
Далее говорил в основном Ганс, а потом, точно устав от непривычно долгих речей, замолчал и много пил. Угольщик, несмотря на возраст, от него не отставал. Разошлись они поздно и только после того, как жена и дочки Годрика прислали за ним. Слышали, как уходя, сильно пьяный кузнец сказал угольщику:
- Машу жалко...
Комиссар вернулся
До полнолуния было уже рукой подать.
Рано утром или точнее поздней ночью, когда порядочные люди спят, в дверь к священнику постучались. Полупроснувшись, опытный клирик машинально смахнул под кровать светский роман и открыл дверь.
На пороге его поджидал сомнительный подарок: комиссар Манн собственной персоной.
- Не смотрите на меня так, - брюзгливо процедил он, - я не в гости к вам.
- Я не сразу вас узнал, - оправдывался священник. Человек более чуткий его бы не осудил. Комиссар был одет теперь в какие-то лохмотья, тайна рождения которых была покрыта мраком, нестриженая голова его была повязана красным платком, а на спиной висела торба, из которой торчал гриф скрипки. Бледное лицо комиссара потемнело - то ли он ветра и солнца, то ли просто от грязи.
- А это все... зачем? - шепотом осведомился священник.
- А как я, по-вашему, должен вытягивать правду из ваших прихожан? - огрызнулся тот, - Пытать прикажете? С вашими упрямыми ослами надо по-другому...
- Сколько у вас дворов? - спросил он, усевшись за столом.
- Пятьдесят шесть, - помедлив, отвечал священник.
- Сколько мужчин у вас, можете сказать?
- Да человек тридцать будет.
- Кто-нибудь из них в последнее время уходил или приходил, все ли дома?
- Не могу сказать, господин комиссар, не помню...
- Я не сомневался... я не прошу вас помогать мне, но извольте никому не говорить об этом маскараде.
Остаток ночи священнику пришлось коротать в зыбком сне, прерываемом шелестом бумаги и невнятным бормотанием.
Господин комиссар думал.
... На следующий вечер, как повелось, сельчане потянулись к питейному дому, как олени на источник вод. И тут выяснилась неприятность: каким-то образом за один день замок на их дверях заржавел прямо-таки безобразно. То есть ключ вставили, но провернуть - никак. Можно было бы сорвать петли, но, во-первых, хозяин заведения в грубых выражениях отказался от этого пути, а во-вторых, двери были обиты железом и петли, строго говоря, были не петли, а части этого железа. Чтобы их сорвать, понадобилось бы начисто изуродовать дверь.
Через окна пролезли бы только самые маленькие, которые уже легли спать, черного входа не было... положение получалось суровое.
Жаждущие собрались в кучу возле запертой двери и строили планы один другого лучше. Так бы и разошлись, не солоно хлебавши, если бы не ангел-хранитель села, который на этот раз принял вид кузнеца Ганса.
- Что, черти? - прогудел он как в трубу, - Тошно вам?
- Ты бы маслица какого принес, а не смеялся, - укоризненно пробормотал хозяин заведения, пытаясь провернуть ключ. - Вот ведь зараза... не удержишь второй рукой...
- Хочешь, дверь сломаем? - с воодушевление предложили ему.
- Рехнулись, нет? И что буду потом, всю ночь дозором вокруг ходить? Знаю я вас...
Кузнец подошел поближе и осмотрел замок.
- Ты как его раньше-то открывал? Замок весь ржавый...
- Никакой он не был ржавый, - пробурчал хозяин. - Вчера еще был новый, а теперь глянь - как по волшебству, заржавел весь!
- Может, это вообще другой замок?
Замок, огромный, отменно ржавый, точно осыпанный гречневой кашей, хладнокровно взирал на растерянных и жаждущих.
- А ну-ка, хозяин...
Кузнец зажал замок в ладони, ухватился за ключ и попытался его повернуть. Его ободранные пальцы были так велики, что ключ он мог взять только щепотью - и тем не менее раздался скрежет, посыпался ржавый песок и ключ, повернувшись в ржавой дыре, открыл-таки райские врата...
- Здоровый бык, - восхитились все и комиссар с ними полностью согласился. Никем не узнанный, он устроился так, чтобы иметь возможность получше рассмотреть интересного кузнеца.
И кузнец Ганс Нагель стоил того, чтобы на него посмотреть. Когда-то его спина была прямой; горб обезобразил его и скрючил, но и теперь Ганс возвышался над столом, как дикий камень. Ладони его лопаты, а на его пальцах не было ногтей - все они были вырваны. Между его глаз, маленьких и дремучих, как у медведя, могло бы поместиться крупное яблоко; волосы жесткие, густые и бурые, как шерсть, щеки впалые, черные, заросшие щетинистой бородой, нос большой и приплюснутый, выражение лица почти всегда дикое и угрюмое.
- А что, брат конокрад, скрипка у тебя просто так или по делу? - осведомилась хозяин, ставя перед ним кружку пива. - Играть ты умеешь?
- Как же, - не стал противиться комиссар, - Могу и сыграть.
Он приладил скрипку на плече и заиграл песенки, которые пользовались любовью по кабакам (зубки, щечки, глазки, помятая травушка и еще бог знает что), играл цыганские танцы, которых набрался еще в детстве.
Хозяин остался доволен.
- Хорошо у тебя получается, - одобрил он. - Надолго ты к нам? Поиграл бы у меня, а то тошно у нас вечерами... вот только угольщик напьется и давай про оборотня своего травить...
Годрика комиссар тотчас увидел - тот уселся к кузнецу и что-то ему горячо втолковывал.
... - Скажите, хозяин, а кто это открыл ваш замок? - рассеянно спросил комиссар, потягивая пиво, - Сильный человек, а?
- Что ж не быть сильным, - ответил хозяин, охотно ввязываясь в разговор, - Пальцами монеты ломает. Кузнец это наш, Ганс. Он недавно только вернулся. Каждый месяц гуляет где-то.
- Куда же он уходит?
- Куда-то уходит, Бог его знает... говорят, что чуть ли не разбойничает.
- Врут, наверное...
- Наверное, врут...
- А сапоги-то у него худые, - помедлив, сказал комиссар.
- Сапоги? - переспросил хозяин, - А, сапоги! Не вижу. Эй, Ганс!
Гора зашевелилась, кузнец поднял налитые кровью глаза:
- Что надо-то?
- Говорят, сапоги у тебя худые?
- Худые, - равнодушно согласился тот, - а что им быть хорошими? Они свое отходили. А у тебя что, другие есть?
- На твою лапищу? У медведя спроси! Постой, нет, вот он спросил...
- Я интересуюсь, не нужны ли тебе новые, - вставил наконец комиссар.
- У тебя они лишние? Ты не хвастайся - оторвут вместе с ногами, - пошутил Ганс, мутно глядя в угол.
- Возьмешь - нечего будет рвать, - с этими словами комиссар стянул сапог и бросил под ноги кузнецу. Тот посмотрел на него искоса, но сапог взял и с пьяной придирчивостью осмотрел.
- Хороший сапог, - наконец вынес он решение, - очень неплохой сапог. Если второй такой же, давай, куплю, пожалуй.
- Да налезет ли?
- А чего ж не налезть, - полусонно пробормотал кузнец, натянул сапог и комиссар увидел, что размер точь-в-точь совпадает.
«Горб у него, вот в чем дело, тупица ты, - ругнул он себя, - не было бы горба, был бы ростом с тебя. Уходит ежемесячно. Сильный, как бык. А рожа-то! Очень подозрительно мне это...»
Кузнец извлек из пояса кошелек и отдал ему, а он отдал второй сапог.
- Взбрызнем сделку, брат-конокрад? - камнеподобный кузнец широким жестом указал на свой стол, - А ты, хозяин, выставляй что у тебя из пойла хорошего...
- Все хорошее.
- Вот все и выставляй, а то разговариваешь тут...
- Сапог у тебя много, как я погляжу, - глядя подозрительно, заметил угольщик Годрик, - И где-то я тебя видел...
- Вот уж не знаю, - коротко ответил комиссар, ничем особо не рискуя. В обычном виде его мало кто хорошенько рассматривал.
- Ладно, что пристал к человеку? - оборвал Ганс, - Выпей, милый человек, хорошее вино.
Угольщик между тем продолжил свой рассказ:
- Ты ведь помнишь ее, должен помнить. Катерина, Машина сестра. Красивая, говорю, ма-а-а-аленькая такая, волосы длинные. Так все знают, где она, но ведь никто не осмелится - страшно! У нее сила бесовская, да еще в обиде она на нас...
Здрасьте, сказал себе комиссар, уж не про Машину сестричку речь?
- Говорят, видел ее один, когда купалась в реке - повезло, ушел целым.
- Что она, людей жрет? - проворчал кузнец.
- Жрет не жрет, а вот если прийти к ней, то она и напоит, и накормит, если надо, что посоветует… а потом фьють! Был человек - и нету человека.
- Пропадают?
Годрик поежился:
- Пропадают. Да только не так, как по-людски. Все на месте: руки, ноги, голова. Ходит человек, разговаривает - и как будто нету человека. Я же говорю, сила в ней... говорят еще, что покойная ее матушка прижила ее с лешим.
- А Машу с водяным...
Нашел я, что женщина горче смерти. Ее сердце - тенета, руки - оковы. Кто угождает Богу, тот ее избегает...
- А? Что это ты бормочешь, брат-конокрад?
- Нет, ничего...
- а еще болтают, что если она выберет кого в мужья, будет тот человек хозяином леса. И тут Яков-лесник как-то раз ее увидал... ну, голой, понимаешь? С тех пор никто его узнать не может - бабник ведь был первый, не в новинку ему это. А совсем захирел человек, все из рук валится. Заперли его в сарае, он рвется, плачет, кричит, мол, пустите, к ней хочу и все тут. Чуть не повесился там же, в сарае, еле вытащили.
… ее вид красив, прикосновения противно, сношение с ней приносит смерть.
- Что ж так? - спросил Ганс. - У лесника-то, небось, и жена, и детишек куча...
- А как же, - не стал спорить угольщик, - у кого ж их нет? Почти у всех есть, только все ходят в лес и ходят, надеются, что выберет. Ведь дорогу-то все знают - выйдешь из села, пройдешь по просеке до каштана - он один тут такой, старый, большой, - а там вдоль речки по левому берегу, не промахнешься... Говорят, что она-то и не гонит, только много за это платить приходится. Говорят, у нее дом ведь в шиповнике, что ходит вокруг зверье разное и служит ей. Что Машу она наказала за то, что та комиссару ее выдала...
Ганс вскинул красные глаза, взглянул коротко на рассказчика - и тот замолк.
- Не болтай, - приказал он, - а ты, братец, не слушай его. Пьян он, вот и болтает.
- Так интересно же, - искренне возмутился комиссар.
- Я пьян?! - так же искренне возмутился Годрик, - Ты совсем сдурел! Если бы я комиссару это рассказал, он бы меня не только выслушал - озолотил бы!
- А что ж не рассказал?
Угольщик, казалось, пропустил это мимо ушей, но, опрокинув залпом еще кружку, ответил:
- Да потому что кто его знает, что хуже - своя живая ведьма или чужой мертвый комиссар... ну пошел бы он в лес - я говорю, он въедливый, - так сгинул бы, точно говорю! Не простая она баба, чтобы дать себя спалить, так не вышел бы он обратно. А не пошел бы он в лес - стало бы нам спокойнее? Да он бы тут все обшарил, всех перетряхнул...
- И не лень им... других мест мало...
- Так это для них как для тебя розу выковать... как для красоты.
Хорошо сказано, согласился про себя комиссар и тут краем глаза глянул в окно.
Луна была на месте - полная, белая, невероятно яркая. Светло было как днем, только деревья и луга припорошены были как будто пеплом. И по селу завыли одна за другой собаки.
- Ладно, - сказал вдруг Ганс, - заболтался я с вами. Пойду вот, новые сапоги опробую...
- Ну или так... - ни к селу ни к городу протянул Годрик, выпил и уснул на столе.
Невидящий Бога
Оставив угольщика спать с миром, комиссар покинул трактир. Он втянул носом воздух и поежился - было сыро и зябко, да и после вина казалось холоднее, чем на самом деле.
Лес плотной стеной возвышался впереди, звезды висели низко и часто, как блестки на карнавальном плаще.
Среди лунного великолепия Макс видел бугристую, как огромная картофелина, фигуру. Ганс шел неторопливо и уверенно, ломясь прямо в чащу. Было понятно, что он точно знает путь.
Миг - и он пропал среди деревьев.
Медлить было нельзя. Пока видны были огни домов, Макс шёл, пошатываясь и напевая, на случай если кто наблюдает за ним. Как только повернул он на просеку, он рванул в лес.
Его глаза привыкли к темноте и видели сейчас не хуже, чем днем, мох под ногами пружинил и комиссар глубоко вдыхал непривычный воздух. Хмель совсем выветрился.
До его ушей то и дело доносился хруст веток - кузнец и не думал скрываться, а комиссар уже точно знал, куда они идут. Направление, указанное Годриком – это тот самый берег, на котором обрывались каждый раз чертовы следы.
Комиссар вдруг понял, что что-то не так - он больше не слышал шагов. В лесу было странно тихо, казалось, что все ночное зверье попряталось. Только вой собак доносился из села.
Что-то показалось ему сбоку: он быстро повернулся - и ничего не увидел. Померещилось, подумал он, однако... не пора ли вернуться? Не то чтобы он испугался, ночной лес ему был не внове, но сейчас было в лесу такое странное и опасное, что комиссар чуял кожей - надо вернуться.
Очень тихо, вот в чем дело. Ни одна тварь не крикнет, ни совы, ни волков…
Опять почудилась ему серая тень и теперь отчетливо послышался шелест листьев - слишком легкий для тяжелого человека.
Неужто повезло, мрачно подумал он.
Он замер, сжимая нож в рукаве, прислушивался до боли в ушах, но больше ничего не услышал.
Хорошо этому хрычу, брату Валентину, сидючи на необъятном заду, рассуждать о бессилии оборотней против праведников служителей церкви. Вот жене церковного старосты это не помогло... и Марии не помогло…
О как, удивился Макс, при чем тут это? Размотал мысль обратно, как клубок: оборотень, церковь, Мария… Мария, Мария…
Не при чем тут Мария.
Просто струсил ты ее, вот в чем дело, думал комиссар. И как не струсить, когда первый раз не я допрашивал, увещевал, пугал, а меня. И по правде, имела на это право - при такой-то образине так уж трудно быть добродетельной...
Почему-то стало стыдно. Он строго оглядел темные кусты, точно они были в чем-то виноваты и продолжил путь.
Показался обещанный Годриком каштан. Был он действительно старый, даже древний, с корой в складки чудовищные, как горные расщелины, с корнями узловатыми и толстыми, мокрыми от ночной росы, как щупальца у спрута. Навряд ли даже втроем можно было бы обхватить его ствол, а под корнями от того, что земля осела, получилась большая нора. Под этими корнями наверняка можно было жить.
Макс даже залюбовался им.
Нет, что хотите со мной делайте, но тут решительно кто-то есть, снова подумал он.
И не ошибся - его схватили, скрутили руки и шваркнули прямо о замечательный этот каштан. То, что кора узловатая и твердая, стало совершенно очевидно: от удара тотчас лопнула кожа на лице, и нос, давно сломанный, заболел резко и жутко. Показалось, что взорвалась голова, перед глазами вспыхнули рыжие круги, и кровь полилась изо рта.
Оглушенный комиссар сполз к корням и увидел обидчика, который не торопился резать его и обирать, а стоял и смотрел на него внимательно, мирно и чуть не с улыбкой.
Он был ниже ростом, но куда сильнее, о чем говорили квадратные плечи, огромные руки, а главное, легкость, с которой он приложил комиссара об дерево. Закончив думать, злодей уверенно взял Макса за грудки и подтянул к себе, из тени каштана на лунный свет.
- Ну? Не узнаешь меня? - спросил Ганс Нагель, с мрачным любопытством разглядывая разбитое лицо, - А я таки чертовски рад тебя видеть, Макс Манн. Я не чаял видеть тебя снова.
- Я не могу быть таким же любезным. Тебе сапоги не по нраву? - просипел Макс, перехватывая в рукаве рукоятку ножа.
- Я часто думал, как это мы с тобой встретимся, столько хотел тебе сказать. А теперь вроде и все не так… и говорить с тобой не о чем. Мне показалось, что ты меня видел, - задумчиво продолжал кузнец, - может, и в темноте видишь вдобавок ко всем своим умениям?
- У меня их много, - согласился Макс, стараясь, чтобы голос его звучал как можно более смиренно, - может, я могу быть тебе помочь, сделать для тебя что-нибудь, добрый брат?
Кузнец скривился, как от зубной боли и сделал резкое движение. Макс почуял очень холодное в животе, а потом тотчас - острая боль и горячая струя под рубахой...
- В аду твои братья, чертов сын!
От этого не умирают, успокоил он себя и услышал мокрый всхлип, и снова плеснуло горячей болью, и он отчетливо понял, что это длинный нож вышел из него.
А от этого умирают, с тупым отчаянием отметил он и вдруг все вспомнил.
Тюрьма, построенная местной властью для нужд инквизиции, была новехонькая, но, как и положено, сырая. Зеленая ткань на судейском столе, щипцы, железные маски и когти, деревянный козёл, - все тот зверинец, что помогает приводить в порядок дела государственные и веры, в полной боевой готовности.
- Вижу, ты не одумалась, женщина, - мягко говорил судья, глядя на висящую под потолком обнаженную женщину. Ее лодыжки были вывернуты, а на бритой голове тлела сера, - Печально, милая. Подумай о своем муже, подумай, как тяжело ему смотреть на твои мучения.
Это было преувеличением, ибо муж никуда не смотрел. Он уже опробовал на себе дыбу, испанские сапоги, фаршированного кролика - он находился на полпути в ад, посему ничего не видел и не слышал. Скорее всего, его отпустят, но после этого он вряд ли останется в здравом уме. А ведь он тут всего-навсего свидетель.
- Так ты утверждаешь, что схвачена невиновно, а меж тем факты говорят другое. Брат комиссар, прошу вас рассказать суду, что вам известно.
Макс будто услышал собственный голос: «Анна Нагель, ты обвиняешься в том, что не раз творила чародейства, а также в том, что уморила собственного сына, выкопала из могилы его тело и употребила его в пищу»… Услыхал вдруг бешеный, на последнем издыхании, пахнущий жареным вопль:
- Господи, да за что?! Убейте меня, не мучайте!!!
… - Не помнишь меня, как же - нас много было у тебя, - говорил кузнец, продолжая удерживать его на воротник, - только сейчас ты вспомнишь... я хочу, чтобы ты вспомнил мою жену, Макс Манн. Она ведь была невиновна, и ты это знал, да? я потребовал разрыть могилу сына... можешь ты это понять? Да откуда тебе знать… Но он-то уже умер, а я пытался ее спасти.
Комиссар понял тогда, что ошибся, что дела его плохи и труп - и какой труп, прошло более трех месяцев, как ребенок умер, - мирно лежал в могиле...
- Ты что сказал, сучий потрох? Не более чем наваждение, помнишь? Я помню, как ты говорил: уверенно так врал, я точно помню. Тебе всегда верили. Ты сказал, и тебе все поверили - не своим глазам поверили, а тебе. Потому что ты, видишь ли, святой человек. Да что же такое! Если принимает других за мясо, так уже и святой!
- Я ошибся тогда, - перед глазами стояла пелена, кровь уходила из тела, голос его слабел…
- Да мы все для тебя - мясо. Ты же не просто жену мою убил, ты же, волчонок, по правде и мой дом разграбил, и забрал все добро, превратил меня в нищего. Я был глава цеха, почетный гражданин, я теперь почти что бродяга.
Ганс наконец отпустил и комиссар мешком повалился на землю. Ганс сел с ним рядом и задумался. Видно было, как он мучительно размышляет, как ему поступить дальше. Ведь он не был убийцей, Ганс Нагель, он имел право колебаться.
- А ведь ты ошибся и раньше, - раздельно, взвешивая каждое слово, наконец произнес он, - Какой ты сейчас жалкий, как раздавленный червяк. Ну как тебя убивать, такого жалкого?
Он тяжело поднялся - огромный, бугристый, страшный.
- Сколько тебе сейчас лет? Тридцать, верно? ты гнилой весь, насквозь... вспомни, Макс Манн, каким ты был раньше. Ты был горд, у тебя глаза горели. Ты проповедовал отречение от церкви, призывал бросить родителей, что священники лгут, и только каждый сам себе священник. Ты учил всех - и ведь тебя все уже тогда слушались. Папаша мой тебя приютил, помнишь? И как мы боялись, когда старшие потащили тебя к комиссару… мы оплакали тебя, как погибшего за веру, когда увез тебя старый комиссар. Лучше сдохнуть тебе! – Ганс злобно пнул его под живот, - Ты теперь сам дракон, сам убийца, ты всех предал, всех! Не смей умирать! Слушай! – кричал он, срываясь, брызгая слюной, торопясь, - После тебя забрали и брата, и друзей. Меня не забрали, потому что я сбежал. Я испугался, я был тогда совсем сопляк, я же младше тебя, это ты состарил меня на десяток лет. Ты вспомнил меня, Макс Манн?
- Я… не знал, - с трудом произнес Макс. Он все понял и мельком удивился, как это брат Фёдор ничего не рассказывал ему.
Хотелось очень спать. Нож выпал из его рукава. Ганс даже не обратил на него внимания. В его дремучих глазах стояло сожаление - сожаление о том, что быстро все закончилось:
- Что же мне делать с тобой? Маша, святая простота, из-за тебя в петлю полезла... спалить бы тебя, ме-е-е-едленно... чтобы нутро твое поганое лопнуло, чтобы жир твой бесовский вышел и чтобы отправился ты к богу чистым. Да только никого этим не вернешь... пусть они сами тебя встретят, пусть ты им в глаза посмотришь - и отцу моему, и Анне и Маше. И другим. А я уж просто посмотрю, как умирать будешь, как по капле твоя грязная кровь вытекает...
Больше Макс ничего и не слышал.
Его тело умирало, мучительно сокращались все мускулы, дыхание прерывалось, лунный свет обжигал расширившиеся зрачки... видел, как над ним собирался утренний туман, корчился на холодной грязи, силясь охладить пылающий живот, мучительно больно содрогались все мускулы, словно стараясь освободиться от слабых костей.
Деревья, деревья, деревья... запах мха и хвои… и густой знакомый запах крови. Сейчас я умру, устало мучился он, недоуменно глядя на неподвижного кузнеца…
Так холодно. Почему я не вижу Бога?
Катерина
Комиссар Макс Манн умирал долго, и - снова не умер. Мимо него текли минуты, часы или даже года, а он все продирался сквозь темноту, проваливался в нее и опять выкарабкивался на свет. Он чувствовал свое тело, но сколько не пытался, не мог пошевелить рукой или хотя бы открыть глаза.
Быть может, я уже открыл глаза, вдруг подумал Макс, просто я ослеп?
Он испугался - и тотчас увидел над собою низкий потолок, с толстыми, плохо обструганными балками.
Пахли пряно веники травы в углах. И свечи, много свечей - светло, как днем.
Макс повел глазами и рассмотрел эти диковинные связки травы, печь, обмазанную глиной, занавешенные выбеленными занавесками окна. Комната показалась ему тесной и низкой, кровать, на которой лежал, узкой.
Потом он увидел руку: прозрачные пальцы и синюю жилку на запястье.
- Пить, Бога ради, - голоса своего он не узнал, будто не слыхал его сто лет. Противный у него оказался голос. - Прошу вас.
- С ума сошел, - утвердительно проговорил женский голос. - И не думай. И замолчи. Сейчас перестанет болеть. Будь мужчиной, червяк!
Дался им этот червяк, злобно подумал он, сил терпеть не было, так было больно, как никогда в жизни не было больно. Вопить, скулить или заплакать - и все-таки Макс чувствовал, как боль исправно вытекает из головы, как мысли перестают отдаваться в затылке. Холодная ветошка легла ему на лоб, и как знаток комиссар ощущал, что раны его перевязаны умело, а в крови гуляет какое-то снадобье, утоляющее боль.
А вот и она.
Рядом с ним сидела женщина. Лица ее было не разглядеть, но Макс не мог отвести глаз от ее рук – длинных, синеватых, с белыми ногтями, будто она слишком долго была в воде. И увидел рыжие волосы – густые и спутанные. Мокрые... купалась она, что ли, к чему-то подумал комиссар. Ему вдруг почудилось, что вместо ног у нее - рыбий хвост. Он присмотрелся и увидел длинное платье, от тоненькой талии до тоненьких же лодыжек.
Пахла она влажно и приятно, что твой первоцвет. И холод - холод от нее исходил прямо снежный.
Она, пожалуй, и есть Катерина, подумалось ему, кто же это еще мог быть, как не она. Ведьма, ведьмина дочка и ведьмина сестра.
Он поймал себя на том, что ждет ее прикосновения - и хочет его. Обдавало его то ли горячим холодом, то ли холодным жаром - а она была поглощена полосканием ветоши, которую собиралась снова приложить к его лбу.
Цветок розового шиповника за ухом... необычайно тонкий профиль, пушистые загнутые ресницы и белая шея. Менее всего она походила она на человека, а более - на хмарь, на морок, причудливый блик на стене...
- У тебя, как у девки, ресницы длинные, - вдруг сказала она, покосившись на него, - Очень удобно, не так ли? Особенно незаметно следить, если надо.
И на Марию она была похожа как лань на корову. У Годрика просто слов не хватило описать ее как следует. И более чем опытный комиссар признал, что она чудо была какая красивая, и бледность лица красивая, и глубокие синяки под глазами.
Она все полоскала и полоскала бессмысленную тряпку, не глядя на него. Она ведет себя, будто по сто раз на дню видит полуголых мужчин и прикасается к ним, несколько уязвлено подумал Макс. И вдруг осознал, что он не полуголый, а именно голый. Он сделал движение, чтобы натянуть простыню, если таковая окажется. Ее не оказалось.
Она хмыкнула и, достав откуда-то простыню, набросила ее, свежую, хрустящую, прохладную.
- Ну во-о-от, - как ни в чем не бывало, приговаривала она, смачивая его губы, - ну-ну, не вздумай глотать... крови-то из тебя вытекло, крови! Озеро! Другой умирает от такого, а ты семижильный...
- Выходит, ты сильный. Это при такой то худобе… однако такая рана замечательная, ваш друг преловко орудует ножом…
Она не договорила, рассеянно откинула за спину мерцающие волосы и закончила странно:
- Глаза у тебя… от боли глаза очень хорошеют. Если бы не глаза, совсем бы болван был.
И ведь мысли его по-прежнему ясны, разум его холоден и немочь его не сломила. Но уязвленное тело, невесть что о себе возомнившее, его не слушалось, упорно и стыдно тянулось к плоти, теплившейся рядом.
И Катерина даже не думала отводить своих бесстыжих глаз, смотрела и разглядывала, а потом, точно пробуя на вкус, дотронулась губами до его виска.
- Спи, - приказала она шепотом. Он с облегчением повиновался.
Макс долго спал, и снилась ему всяческая чертовщина. Одному богу известно, для кого эти сны предназначались, но после такого прямым ходом надо бежать в исповедальню, а потом бичевать, терзать, укрощать наглую плоть.
Сквозь тревожное пробуждение Макс подивился, что как наяву почувствовал тепло женского тела, вкус мягких обветренных губ, прохладный запах волос.
Это же не сон, понял он и тотчас проснулся.
В комнате было совсем светло, сквозь занавески пробивалось солнце. А рядом, мирно прижавшись к нему, спала Катерина.
«Вот еще!» - рявкнуло в голове.
Некоторое время комиссар пялился на нее - кровать была узка, и он не мог отодвинуться. И отвернуться не мог, и потому смотрел. Самый чувственный сон по сравнению с явью был пристоен, как пасхальный поцелуй. Катерина спала с безмятежным лицом, закинув свою бесконечную руку за голову, кожа ее светилась, и настолько была она гладка и нежна, что казалась прозрачной. Рыжие тяжелые волосы сочно переливались, бледный рот слегка улыбался, словно снилось ей что-то тихое и радостное.
«Что ей надо? Немедленно вон отсюда!» - заходился разум, - «Погибель… Не смей смотреть на нее!».
- Поцелуй меня, если хочешь, - сердце его упало от этого голоса, низкого, чуть не мужского. А Катерина, сказала еще, не открывая глаз:
- Будто в благодарность. Не устал ты смотреть на меня тайком?
- Почему ты здесь? – у него затекла шея, он попытался повернуться и почувствовал, что уперся в ее грудь, мягкую, круглую, с точащими сосками.
- Я здесь живу, знаешь ли, - она открыла глаза - и снова сердце его ухнуло в пятки. Глазища то ли змеиные, то ли как у козы, длинные, зеленые с золотыми блестками.
- Ночью ты мечешься, как черт от ладана, кричишь. Успокаиваешься, только когда я рядом. Потом, ты видишь, у меня одна кровать, не спать же мне на полу? Он глиняный, холодный, - она приподнялась на локте и рубашка съехала.
Голова шла кругом, привычно подташнивало, но к этому примешивалось еще что-то - крамольное, похоже.
- Как ты сегодня? - и потянулась губами к его лбу. Он отшатнулся, насколько это было возможно на узкой кровати. - Ой, не глупи, - недовольно поморщилась Катерина, - Была бы я такой же скромницей, ты бы умер, - и злорадно добавила:
- А еще я тебя мыла, если хочешь знать. И убирала за тобой. И ты меня сам звал, вот тебе!
- Как я мог тебя звать, если не знаю даже, как тебя зовут? – огрызнулся он и добавил ехидно:
- И что ты от меня хочешь, награды за милосердие?
- Хотелось бы мне знать, что ты имеешь в виду, - колко ответила она, - Не откажусь от пары монет.
- Что, денег? – глупо переспросил комиссар, поскольку ожидал другого вопроса.
- Деньги за христианское милосердие? – тотчас возмутилась она, отпрянув в притворном негодовании. - Да как же вам не стыдно, господин…
Это было резонное замечание, с которым можно было согласиться.
- Макс, - представился комиссар, думая, что никогда до этого не приходилось ему представляться без одежды, - Что же ты хочешь?
- От тебя - ничего, - потянулась она, и кожа ее зазолотилась, как чешуя, - выздоравливай скорее.
- Хочешь, чтобы я быстрее ушел? – уточнил Макс. – Неловко, наверное, спать только на половине кровати?
- А как ты думаешь? - спросила в свою очередь Катерина, глядя страшными своими глазами.
С этого утра спать он перестал. Он лежал, ибо встать не мог, и смотрел в стену, в потолок, на нос - куда угодно, только бы не на нее. Появляющиеся мысли рвал, как нитки. Когда становилось было плохо, принимался грызть пальцы.
...Святая любовь сокрушает всякое искушение, дьявольское и мирское, и всякий страх человеческий... страх, какой страх! Господи, за что ты оставил меня? Святое послушание сокрушает всякое желание плотское и телесное...
Уймись! Мог бы я дотянуться до огня, не пощадил бы тебя, бурдюк ты с мерзостью...
...и держит тело как бы убитым в послушании духу и в послушании брату своему, и делается человек слугою у всех людей, какие есть в мире...
Что ей от меня нужно? Почему она со мной возится? Нужно ей мое унижение, мой стыд, моя тошнота...
Слугой не только у людей, но у скотов и диких зверей... так что могут они делать с ним все, что пожелают, насколько будет им дозволено от Господа.
Господи, да что ты позволишь ей сделать со мною?!
... И что же? Стараясь вести себя так, будто ничего не случилось, он попадал в глупое положение. Катерина выглядит так, как будто они женаты сто лет. Макс думал, что еще несколько дней и он помрет сам собой, насколько можно было жить без сна. Да еще сейчас, когда был он слабее котенка.
- Женщина, ты меня хочешь уморить, - говорил он ей. – Ты лечишь меня одной рукой, а другой убиваешь...
Она улыбалась бледным ртом и молчала, перетирая снадобья. Ему казалось, что улыбается она довольно. И ночью снова оказывалась рядом.
И снова в полубреду - святая любовь, святое послушание...
Катерина угадывает
Прозрачный от бессонницы, Макс сидел на своей пыточной кроватке и вяло хлебал суп. Его бесконечных сил хватало теперь только на сидение и поедание супа.
- Рот у тебя как раз открыт, я тебя спрошу, пожалуй. Я вот все думаю, кто ты, чем занимаешься? - Катерина сидела у окна, солнце пробивалось сквозь рыжие волосы, а сама она ловко орудовала иглой, перешивая что-то.
- Просто спросила бы, надо же сначала обязательно сказать гадость, - огрызнулся Макс, - Раз такая умница, вот и догадывайся сама.
- Хорошо, как скажешь, - согласилась она, не поднимая глаз. - Тряпки, что на тебе - не твои. У какого цыгана ты их выпросил, не знаю. Кого поглупее обманешь, а только по разговору и лицу ты из города. Что по твоим манерам, ты чуть ли не из грязного хлева, который только можно придумать. Даже лежа пластом, ты заставляешь себя слушаться - ты привык к тому, чтобы тебе повиновались. Но знаешь, когда надо уступить - значит, ты не большой начальник. И потом, что большому начальнику делать в лесу? Кожа у тебя бледная, как у утопленника. Глаза у тебя, похоже, привыкли к сумеркам и чтению. Лоб высокий... руками ты никогда не работал, потому и пальцы у тебя, как у девушки - белые и длинные, без мозолей. А уж тело…
- Хватит, остановись, - взмолился он, чувствуя, как начинает краснеть. – Сама не знаешь, что говоришь, а говоришь все равно. Отстань, голова от тебя болит, я не сплю вот уже неделю.
- Ах, простите, - съехидничала Катерина, поводя плечом, - говорила тебе – иди на пол. Почему не пошел? Не хочешь спать на жестком? Если ты такой же цыган, как твоя одежда, то тебе привычно должно быть.
- Одежда как одежда. И где же она, моя одежда? – желчно спросил он, кутаясь.
- Ну зачем тебе так сразу одежда? – мирно спросила Катерина. – И потом, тебе чем меньше одежды, тем лучше. Зачем тебе одежда в лесу? Зверям-то одежда ни к чему...
Макс бешено уставился на нее, собираясь сказать язвительное, грубое, чтобы замолчала эта бесстыдная тварь.
И осекся.
Потому что она была спокойна, и ничего такого будто не сказала, или, иначе, сказала, что думала и смущаться не собиралась: она продолжала шить, ее прозрачные пальцы отливали розовым светом. А если она невозмутима, то к чему же исходить желчью?
- Поди сюда, - поманила она.
- Никто и никогда так мною не помыкал, - пробурчал Макс, поднимаясь, однако, с кровати. Катерина приложила к нему шитье, прикинула, подходит ли, и опять села к окну.
- Что ты улыбаешься?
- Ну и что же мне не улыбаться? Рубашка подошла. Твоя-то вся в крови и по швам разъехалась. Вся в дырках. И ты красивый, - сказала Катерина, - но, знаешь, от постоянного сидения над книгами портится спина, а от общения с монахами растет живот.
Вот это глаз, невольно восхитился он.
- Почему же? Монахи соблюдают посты.
- Глядя на тебя, так только ты их и соблюдаешь. Ничего, пройдет еще немного времени, и ты тоже перестанешь, - она уколола палец и незамедлительно засунула его в рот. Макс поморщился:
- Ну так каков будет твой вердикт в отношении меня? – ему порядком надоел этот разговор.
- Как-как? - переспросила Катерина и вскинула брови чуть не до потолка, - теперь не знаю… вот ты сказал интересное слово. Постой, - тут ее лицо стало скверным, - уж не инквизитор ли ты?
Комиссар вздрогнул:
- Что?
Но Катерина тотчас успокоилась:
- Нет, не может быть... молодой слишком. Монах, надо думать. Тебя, наверно, невеста бросила или как? Как ты баб не любишь...
- Да откуда… - начал он. – Я никогда…
- Может, хочешь меня уверить, что ты женолюб и бабник? - фыркнула Катерина, - Да ты вздрагиваешь каждый раз, когда я прохожу мимо. И лицо у тебя такое делается, как будто просишь пощады. Не бойся, тебя я не обижу.
- Чем я отличаюсь от других? Что же со мной не так? - заинтересовался Макс.
- Ты будто обиделся? – съехидничала она немедленно. – Тебе-то что за дело?
- Глупо, глупость сказал, - отмахнулся он, - что не скажешь, на все ты обижаешься.
- А мне нечего на тебя обижаться, - грубо ответила Катерина, - Поправишься и скатертью дорога. Или ты уже себе придумал, что я уж так к тебе и напрашиваюсь? Мне не к чему, не привыкла, знаешь ли. Это ко мне все напрашиваются, ходят и ходят... в глаза, как собачонки, заглядывают и эдак хвостиками машут…
- Да кто к тебе напрашивается? – обескураженный таким потоком речи, защищался Макс.
- Ходят тут, - неопределенно отозвалась она, встряхивая шитье, расправляя его, - думают, через меня могут стать хозяевами леса. Кто им насвистел? как будто в лесу может быть хозяин. А потом их бабы мне грозятся кто волосы выщипать, кто глаза выцарапать, кто прочие казни. Глупые курицы, да стоит мне… - она не договорила и уставилась на него:
- Что это ты так смотришь? Что это ты улыбаешься?
Ведь и вправду, подумал Макс, гляжу на нее и улыбаюсь, как дурак. Так что же не улыбаться, если она рыжая, как солнечный лучик, и красивая, даже когда злится.
- Да ты ведьма, - сказал он. Ничего не имея в виду, скорее восхищаясь, сказал и тотчас испугался: она скривила рот, оскалилась бешено, и волосы рыжие вокруг головы зашевелились как змеи.
- Это ты брось, добром прошу... Не искушай меня. Я тут хозяйка, и все будет так, как скажу, – процедила Катерина и швырнула ему в лицо готовую рубаху, - А будешь болтать пустое, убью. Ей-богу, отравлю тебя и все тут… - дальше она сдержалась и замолчала, захлопнув губы.
- Ты что ругаешься? Не любишь ты нас, - удовлетворенно заметил Макс. Ему было приятно вывести ее из себя. Некоторое время Катерина смотрела, как он борется с рубашкой, потом все-таки помогла.
Наступил вечер, она пропала куда-то, а Макс, собравшись с силами, решил встать. Живот будто глодали злые лисы, когда попытался он повернуться со спины на бок. Пропал я к черту, горестно подумал он, уперся на локоть, перевалился неловко, как боров, и все-таки поднялся, опустив ноги на пол.
Некоторое время он сидел ошеломленно и дивился тому, как быстро отвыкает тело от движения. Голова закружилась, он подумал, что сейчас обратно завалится, - но усидел.
Теперь встать. Макс взялся за спинку кровати и рывком поднялся. Ноги тотчас ослабли и он повалился на пол, пребольно ударившись.
Он длинно и грязно выругался.
- Хорошо у тебя получается, - весело сказала Катерина, появляясь как нельзя вовремя. Она бросила в угол связку хвороста. – Давай-ка я тебе помогу…
- Да оставь ты меня, сколько можно! – крикнул он, и так его выворачивало от злобы и боли, что Катерина вздрогнула, – Что же ты за подлая такая, баба такая подлая! Не могу я идти, ясно? Оставь меня в покое, пожалей меня!
Он орал и орал от боли и стыда, брызгая слюной, а Катерина серьезно и пристально смотрела на него. А потом коротко и беззлобно ударила его - сперва по правой, потом по левой щеке.
От неожиданности он замолчал и помотал головой, как лошадь. Рука с прозрачными аметистовыми пальчиками оказалась претяжелой.
Катерина между тем взяла его за шиворот и потянула к себе:
- Встань, - приказала она, а потом к чему-то добавила:
- Или пожалеть тебя или оставить в покое… что-то одно. Поднимайся же.
- Я не могу, – упрямо буркнул он, не глядя на нее. Однако она была упряма не меньше: не обращая внимания на сопротивление, перекинула его руку через шею и заставила-таки подняться.
- Ведь стоишь же, - заметила Катерина, переведя дух. Несмотря на худобу, он был довольно тяжел, - Пойдем попробуем, хватит лениться.
Он прорычал что-то.
- Что? Пойдем. Ты помнишь, как ходить? Вот и иди.
Опираясь на ее плечо, Макс подтянул одну ногу, потом другую, и наконец пошел. Ступня неожиданно подвернулась и он снова повалился на пол, подмяв ее под себя.
- А ну-ка, не тронь меня, - серьезно сказала она.
- Да я и не думал… - сказал Макс и тотчас покраснел, потому что соврал.
О любви
Той же ночью она опасливо перебралась от него на сено, в угол. («Такой ты бодрый стал», - проворчала она).
Макс тайком вздохнул и приготовился выспаться, но - увы! - долгожданный сон к нему не шел. Под утро он кое-как задремал и сквозь сон вспомнил давнишний разговор с братом Фёдором.
… - Все-таки, дорогой мой, мне странно, что с таким умом и неукротимым характером ты как-то пренебрежительно относишься к плотским утехам, - говорил брат Фёдор. – Конечно, поощрять подобное нельзя, но ведь нельзя не признать, что своевременное и полное удовлетворение плотских желаний есть первое и основное условие душевного спокойствия и бесстрастности…
- Если бы я не знал вас, я подумал бы, что вы толкаете меня на скользкий путь. Поверьте, мне не до любви, - говорил комиссар Манн.
- Однако кто же тут говорит о любви, друг мой? – искренне поразился брат Фёдор, - Не мальчик уж, право, а все туда же. Какая любовь? Любовь требует слишком многого, а дает намного меньше. Каждое слово любви, каждый акт - маленькая смерть, погрешение против жизни, - и уточнил:
- Если, конечно, это не христианская любовь.
- Что же вас удивляет?
- Меня удивляет, что ты подумал прежде всего о любви, - серьезно сказал брат Фёдор, - Я был уверен, что ты не знаешь этого слова. Хотя, должен тебе признаться, что твои мысли мне неизвестны, да и, честно говоря, не особо интересны. Однако неужели же тебя никогда не посещало хотя бы желание такое?
- Нет, - сказал тогда Макс, - о чем это вы говорите?
Старый дьявол, вы задаете вопросы, на которые никто и никогда вам не ответит. Не думайте, что я расчувствуюсь, как давеча... Но вопрос законный, в конце концов, я молод и силен, я живой человек, и до святого и до вас мне далеко. Мне нехорошо ходить по грязным улицам, отталкивая льнущих ко мне девчонок и загораясь от их прикосновений, пить вино в темных тавернах, поедая требуху, запивать ее кислым вином, слушать и смотреть…
Однако можно лишиться ума от малой толики того, что я видел и слышал. Я видел девочек, ставших женщинами так рано, что они еще плохо понимали, что с ними происходит. Я видел мужчин, превратившихся в свиней, и женщин, режущих их к празднику. Им ничего не стоит, убив очередного несчастливца, тут же продать его шкуру за тридцать серебряников. На ближайшем базаре.
Я слышу их запах - от них тяжело пахнет. Вином, похотью и предательством, вот чем пахнет от них. И в каждом закоулке города витает этот запах. Я беззащитен перед ним, я признаю, что боюсь, но у меня есть путь перестать испытывать этот унижающий страх.
Уничтожать его, уничтожать беспощадно.
Как это делаю я. В наших подвалах пахнет кровью. Вот запах, который сильнее запах страха.
И я всегда спрашиваю себя: достоин ли я того, чтобы судить ближних своих? И отвечаю: это не я сужу их, а суд. Я же - смиренный его слуга… Перед смертью мне они кричали в лицо, что я - дьявол. Нет, я не дьявол. И не господь Бог. Моя задача - найти истину, доказать ее и очистить этот мир от смердящей дряни. Кто решает, что это - дрянь? Суд, конечно.
Нет, не боюсь я женщин, а брезгую ими, как поедаемой мною требухой. Но ем ее не для удовольствия, а из чувства долга. Быть может, я изменил бы свое мнение, если жил по-другому. Я никогда не знал женщин так, как положено их знать. Но ведь и Господь не знал их. И они не знают меня, пока не попадут в мои руки. А потом кричат и бросают в лицо проклятия, и прекрасные лица перекашиваются от злобы, и сочные рты обрамляются склизкой слюной. Хотелось бы мне знать, как можно все это желать?
Он приподнялся и посмотрел в угол. Катерины не было видно. Он повалился в подушки и начал думать дальше.
Только прежние мысли исчезли, появились другие. О запахе ее тела, синей жилке на хрупком горле. О пахнущих водой волосах, о том, как среди ночи по его груди скользят острые соски, о зеленых с золотом глазах. Она смотрит, и от ее взгляда то ли убить ее хочется, то ли целовать до смерти, а то ли вовсе умереть за нее.
А ведь она съест меня, подумал Макс спокойно, проглотит и не заметит. Она не женщина, а змея. Как того лесника, Якова, про которого угольщик рассказывал.
Якова, Якова… Якова всякого, такого, эдакого… При чем тут Яков? Причем тут угольщик? Макс привычно разматывал клубок мыслей, наблюдений, случайных слов и понял, какой вопрос занимал его больше всего: откуда Ганс Нагель знал, что он пойдет за ним?
Старый волк, Годрик, понял он. Вот почему он и про Катерину пришел болтать, а Ганс этот, видно, случился по дороге, узнал меня, сговорились они.
И где он, Ганс?
- Катерина, - позвал он шепотом, - не спишь ты?
- Что это ты такой ласковый? – немедленно огрызнулась она из темноты, но беззлобно, – Не спится тебе без меня?
Из темноты появилась она - и привычно упало сердце у Макса, когда увидел он то, что ждал и боялся. Она присела к нему на кровать и смотрела вопросительно:
- Что хочешь-то? Опять болит? – и потянулась к повязке на его животе.
- Нет, нет, постой, ты погоди, - точно боясь забыть, торопливо говорил Макс, - ты скажи мне, был кто рядом, когда нашла меня? Друга моего ты видела?
- С чего ты это взял? – подозрительно спросила Катерина. Говоря с ним, она привычными руками поправляла повязку, до лба дотрагивалась, проверяя, нет ли жара, - К чему спрашиваешь?
- Нет, ты скажи, - отводя ее руку, настаивал Макс.
Катерина, как ему показалось, печально смотрела на него и чуть улыбалась, по своему обыкновению.
- Не было никого, - раздельно проговорила она, - никого не было.
- Так-таки и не было? – переспросил он, видя, что она врет. – Ни человека, ни животного?
- Почему же, следы были, – не стала противиться она. – Рядом с тобой и повсюду кругом. Наверно, ходили вокруг, может, и объесть хотели. А так никого не было. Понял?
- Что ж не понять, - согласился Макс, – Ну спи.
- Экий добрый малый, - проворчала Катерина, поеживаясь, – Заснешь теперь. Ты знаешь, в голову не бери.
- Что «не бери»? – снова насторожился он.
- Ты, верно, про оборотня тут наслушался? – она обхватила себя за плечи и поежилась. Макс накинул на нее одеяло, – Спасибо, - несколько удивленно сказала Катерина, - Кажется мне, что это не волк, а собака. Следов много было собачьих. Так что не волк это был, не оборотень.
- Что же, только волки оборотнями бывают?
- Почем я знаю? – вопросом на вопрос ответила она, - Я не знаю. Только собака тоже может озвереть, если ее бить, скажем, или еще что… и если озвереет, то страшнее волка делается, потому что волк все же дикий и много о человеке не знает. А собака все знает и знание это во вред человеку идет. Что ты на меня так смотришь?
- Смотрю? – смутился он и тут же нашелся, - Тебе в темноте почудилось.
- И то правильно, - согласилась она, вставая и отдавая ему одеяло, - Давай-ка спать. Нехорошо духовной особе сидеть без порток и с бабой, так ведь?
В сумерках ее взгляд стал мягок, и Макс мог смотреть на нее без судорог. И смотрел, и смотрел, и не мог оторваться.
- Не беспокойся, - говорил он вполголоса, незаметно касаясь ее волос, - я здоров. Уйду, когда скажешь.
- Когда скажу... - повторила Катерина бездумно, - А не желаешь ли горяченького? Поспать бы тебе...
Она ставила на огонь воду, доставала ящички с травой и чашки.
Ты смотришь на нее, как люди смотрят на огонь, укорял он себя, еще немного - и ты превратишься в гриб у ее порога. Такой доброй, с такими нежными руками, она страшнее сто крат себя грубиянки и склочницы.
- Выпей, - Катерина поднесла ему чашку и присела рядом.
Не чувствуя вкуса, он выхлебал питье и тотчас провалился в сон - глубокий, как могила...
И в долгожданном сне не было ему покоя - обложило его зеленое марево и кровь застучала в ушах. Бледное, тонкое, точно на воде написанное лицо, тяжелые медные волосы - и страшные глаза.
Не смотри на зло, часто говорил ему брат Фёдор - то ли в шутку, то ли всерьез (кто его знает, старого дьявола), - оно тебя запомнит.
Не чуя ног, стоял он, как истукан, опустив руки, уронив голову, и все кости стали мягкими. И надвигалось нечто огромное, темное, непонятное - и он не мог избежать его, мог только смиренно ждать. Сухие как бумага губы сами собой шелестели: «Дай нам, несчастным, делать, что Ты хочешь, и всегда хотеть того, что Тебе угодно...»
- Что же ты хочешь, - взмолился он, - ответь мне! Унизить меня, уничтожить... так сделай это, скорее, скорее!
Ты сам все сделаешь, услышал он.
Призрачная Катерина легко махнула рукою - колени его ослабли, он рухнул на пол, ослепленный, оглушенный, пустой. Все свое существо вложил в единственное движение - потянулся к ее ногам, прижался к ним и целовал, целовал, целовал...
... - Я убью тебя... убью... убью...- сквозь злые слезы шептал он.
Лесник Яков и яма
Наутро Катерина выставила его за дровами.
Нелегкое оказалось это дело: выяснилось, что за годы комиссарства он совсем забыл, как это делается. Топор срывался с топорища, чертыхаясь искал он его по всем кустам, чертыхаясь насаживал обратно, чертыхаясь забивал клин. Радовался, что получилось. И через несколько минут опять летел невесть куда злосчастный топор, напоминая господину комиссару о том, что терпение – добродетель. Нарубленный хворост и сучья рассыпались, не связывались, вертелись как черт на сковородке и нещадно драли холеные длинные ладони.
Сплошное мучение оказалось с этими дровами. И подумал тут Макс, как только она с этим справляется? Или ей каждый раз приходится кого-нибудь в лесу подбирать…
Он поежился.
Ему неприятно было об этом думать. Ему вообще в последнее время многое оказывалось неприятно. Гордыня это все моя, думал Макс. А я-то думал, что не способен на такое, думал он, а теперь выходит, такой же я как все, с такими же мелкими мыслишками, страхами.
Прошла, сказала что-то, улыбнулась бледным своим ртом... Она уходит, а в голове только и мыслей: что и как сказала, что сделала, как и на что глянула. Она приходит, и только и мыслей, как бы не посмотреть на нее лишний раз, не оскоромиться.
Все на месте: руки, ноги, голова. Ходит человек, разговаривает - и как будто нету человека.
Макс шел по еле заметной тропинке, съёжившись под вязанкой, мокнул под теплым дождем и смотрел, не отрываясь, под ноги. Если смотреть только под ноги, и не споткнешься, и идти проще и быстрее. Любые мысли, появляющиеся в голове, решительно прекращаются.
Вот уже показался дом Катерины, обложенный камнями, заросший до самой моховой крыши. Уютный дом, с красным кленом у дверей и шиповником.
Я влюбился в нее, подумал вдруг Макс. Или нет, я не влюбился, я ее люблю. Влюбился я в то время, когда первый раз ее рядом почувствовал, а сейчас я ее, пожалуй, и люблю... люблю как самого себя, как свое отражение.
Дверь была как будто закрыта - заложена на вертушку, вырезанную ножом. У нее, не смея войти, маялся под дождем незнакомый человек с мешком и в высоких сапогах.
Макс подошел ближе и встал, с интересом рассматривая гостя. Человек этот из тех, кого принято называть детинами - высокий, плотный, полный, весь в буйных коричневых кудрях. И совершенно отчетливо ощутил Макс, какой гость этот был весь складный, ловкий, красивый. Когда-то.
При виде него гость с поспешностью обернулся и сделал два шага вперед, вглядываясь в него так искательно, что комиссар не выдержал:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте, - отозвался гость и комиссар удивился на голос – по такому голосу представился бы ему скорее кто-то маленький, может, с острым носом, жалкий такой, - А… где же Катерина?
- Зайдите, подождете.
- Нет-нет, что вы, - отказался гость, замотав головой, - Она не любит… я лучше тут.
- Тогда мне прикажете что, с вами стоять? Мне вот дрова надо нарубить …
- Так вы дайте мне топор, я мигом все… - обрадовавшись, нашелся гость, не дожидаясь ответа, выхватил злосчастный топор, привычно поправил-вбил клин, - Сейчас все наколю, сложу. Здесь сложить-то, у стены? Как обычно? А вы идите, идите, у вас, наверное, дела…
- Постойте, что это вы меня гоните? – недоумевал Макс, опешив от всех этих «мигом», «как обычно» и так далее, - Вы что здесь, постоянно ошиваетесь? Все знаете? Вы кто такой?
Сказал и тотчас гость съежился, втянул голову в плечи и даже поднял руки с топором, словно загораживаясь:
- Ой, нет, нет, только не сердитесь, – вскрикнул он, - Я ничего… я к Катерине. Хотя, может… нет, ничего. Я Яков, лесник.
- Вот оно что, - протянул Макс, по-новому взглянув на него, – Может все-таки пройдешь?
Он посторонился, пропуская гостя вперед и с трудом сдерживаясь, чтобы не тюкнуть его по затылку.
Они сидели, сохли и пили чай. Яков видимо робел его, его новой одежды, осанки, размеренной речи. Он даже уменьшился в размерах, хотя был больше вдвое, и смотрел на него почтительно до раболепия. И как ни старался Макс, не видел в Якове того, что рассказывал Годрик. Не был этот приятный, без сомнения, олух похож на бабника и бесноватого. Он был домашний, уютный, аккуратно пил чай из травы и все молчал, но потом решился и все-таки спросил то, чего от него ждали:
- А вы, прошу не сердиться, кем будете Кате?
- Катин брат, - немедленно соврал Макс.
- Ах, да… она говорила, - кивнул Яков и покраснел. Врал он менее умело.
- А что же ты?
- Я, господин, даже не знаю, как сказать. Я ее люблю.
Ведь и ждал Макс этого признания и представлял, каким оно будет, но не думал, что таким открытым, честным и понятным. И ведь как будто так и надо сидит, мерзавец. Будто еще чаю спросил.
- Но вы не подумайте, я не проходимец, я честный, - заторопился объяснить Яков, видя, как изменилось лицо у «брата», - я тотчас жениться. Если вы про что-то дурное подумали, то это зря. Я Катю люблю, никогда я ее не обижал, и в жизни никогда не обижу, так вот. Всем святым клянусь вам. Я до нее совсем был тупой, а ее когда первый раз увидел, будто свет увидел, вот такая она. Она для меня дороже всего, и даже когда с вашей матушкой такое произошло, я и то не верил, что она плохая. А вы говорите - обидеть...
- Да ничего я тебе не говорил, – возмутился Макс такому потоку красноречия, а про себя подумал: знаю я, когда ты ее увидел и что именно ты там увидел.
Свет… скажет же.
- А вы с ней совсем похожи, - умиленно говорил Яков, - ну прямо-таки одно лицо. Только она рыженькая…
Он не успел закончить, как входная дверь хлопнула и показалась из сеней сама Катерина. Она зашла, увидела обоих и уставилась по-гадючьи блестящими глазами.
- Здравствуй, Катя, - поднялся было Яков, но она только повела бровью и он тотчас упал на стул, как развалившийся мешок.
- Ты бы вышел, - буднично сказала она Максу так, что ему и в голову не пришло объяснять, что так дождь, что он промок до нитки и что почему бы не выпить горячего чаю прежде, чем начать делать салат из этого хорошего, в сущности, человека…
Потому что он уже достаточно понимал в ее лице, чтобы понять, что именно сейчас будет.
Что бы не говорил брат Фёдор, а я все же добрый, думал Макс, бродя под дождем в поисках сухого места. Все мы наидобрейшие люди, говорят, думал он, уставясь на дрова, наколотые и аккуратно сложенные Яковом.
Паршиво. Уныло и мокро. Он прошел в сени, скинул дважды насквозь промокший плащ и тотчас услыхал:
- ...теперь, похоже, ты меня не ждешь, - говорил Яков, - Что теперь мне делать?
- Никакого дела мне до тебя нет, – голос Катерины прямо-таки сочился злобой, и чуть не яд капал с каждого звука.
- Ты обещала мне… - начал снова Яков. Приятный у него такой голос, глуховатый и говорил он тихо, смиренно.
- Ничего я тебе не обещала, - оборвала она.
- Как же… ты спросила, могу ли я бросить все для тебя. Вот я и ушел ото всех, жены, детей.
- И что?
- Я бросил, я все оставил. А если ты меня не ждешь, то некуда мне теперь идти, только в петлю.
- Да я тебя теперь к себе в слуги не возьму, такой ты теперь мне жалкий, - сказала она, - Прогоню тебя отсюда. Иди куда хочешь, если тебя жена обратно пустит.
- Я бросил жену, союз с которой был освящен богом...
- Что ж, жаль мне тебя и твой союз, - сказала Катерина, - Пошел отсюда прочь.
- За что? – еле слышно, спокойно и безысходно спросил Яков, – Неужто прогонишь? Как же теперь, куда без тебя? Ты же говорила, что меня любишь.
- Может, и говорила. Может, и почудилось тебе.
- Нет, не могло мне почудиться. Я все помню – вот прошла, а вот сказала что-то, посмотрела искоса, улыбнулась. Ты уходишь, а в голове только и мыслей: что и как сказала, что сделала, как и на что посмотрела…
Макс судорожно вспоминал, где он это слышал. Откуда этот мужик набрался таких красивых слов? А Катерина сказала коротко и с настоящим отвращением:
- Вон.
- Хорошо, - наклонил голову Яков, - я уйду.
Он встал и пошел к двери. Макс заметался, но Яков прошел мимо его, как слепой. И ушел куда-то.
- Ты жестокая. А если он убьет себя? - сказал Макс Катерине после неприятных объяснений, что он тут делал, много ли слышал и так далее.
- Что ж, не жаль. Туда ему и дорога, - отрезала она.
- Он тебя любит. Ты для него святая...
Катерина странно взглянула на него:
- Хотя не твое это дело, скажу: он мерзавец. Он ведь похваляется, что ушел, бросил все, а ты знаешь, что такое это «все»? У него жена больная, детей четверо, оттого и жена болеет. Подлые, прокаженные! Ничего не хотят, что рядом, дома не хотят, жизни не хотят. Врут непрестанно. Он вот сначала говорил, что только он один понимает меня, что он один за меня. А ведь это же он и все они маму мою на костер повели. А сестричка моя, глупая, добрая, они ее тоже уморили. Дура. И потом пошел он мне говорить, что одна я такая осталась, что он меня понимает, а остальные все ненавидят. И что же получилось? Попытался в кровать уложить, вот как! Потом шлялся тут, постоянно, говорят, его запирали даже…
- Это все правильно, - сказал Макс, - Но разве не ты ему это велела?
- Я и тебе много чего велела, - к чему-то заметила она и уползла в свой угол.
...Макс проснулся среди ночи и лежал, уставившись в окно.
Луна смотрела сквозь деревья, как снулый рыбий глаз. Дождя не было видно, но и так понятно, что конца-края нет этому дождю: он не переставал шуршать по листьям, лился по цепи в бочку у дома, бродил по крыше…
Уютно. Всего правильнее было бы завернуться в одеяло и спать дальше. Но как это бывает спросонья, важнее всего вдруг для него стало понять, что же такое его разбудило. И теперь он лежал, прислушиваясь до головной боли, до звона в ушах, но так ничего и не слышал. Шел дождь, цокал по пожелтевшим листьям, мышь шуршала под половицей, но все равно что-то было еще; и это было знакомым, много раз слышанным.
Макс прислушался снова, крепко задумался, и понял, что это скрипит древесная кора. Странно, почему бы мне знать, как скрипит древесная кора, удивился он и тотчас понял.
Я ведь так и думал, я так и думал, так и думал, повторял он про себя, пока натягивал штаны, да как же так – сразу, без промедления.
Глупо, как глупо…
Это веревка скрипела о кору, а посреди поляны висел Яков, черный, пустой, как мешок, с шеей вытянувшейся, как у цапли… Голова с кудрями висит на груди, а под ногами, под самыми высокими сапогами – черно, как в преисподней.
Макс сглотнул, подошел ближе и чуть не съехал в склизкую яму - оказалось, что под ногами Якова яма. Перекинул веревку через сук и прыгнул, соображал он, и ведь как удобно выкопал - как только обрежем веревку, так он прямо в яму и свалится. Недаром, недаром… чтобы белые ручки не запачкала Катя, чтобы я, братец ее, не трудился ямы выкапывать.
Заботливый человек, приятный, пусть земля ему будет пухом…
Макс огляделся – кругом никого не было, и кто, по правде говоря, мог здесь быть, - поглядел на мертвеца, а потом, уже не стесняясь, завыл. Повыв с минуту, отправился восвояси.
Между тем Катерина спала в своем углу, - с аппетитом, крепко и сладко, что твой младенец. Макс залюбовался было на нее, на блестящие волосы на черной шерстяной шали (на ночь она собирала их в косу), на тени от густых ресниц. Лицо в лунном свете так и мерцает, кожа переливается, как змеиная кожа.
Красивая, красивая гадюка.
Он дернул на себя шаль, Катерина кубарем выкатилась из нее, мигом проснулась и ошалело села на полу.
- Что? – пробормотала она, а Макс в ответ забрал в кулак рыжую косу, крепко намотал ее на руку и медленно, с наслаждением, потянул ее к себе. Спросонья и от неожиданности она не сопротивлялась и потянулась вслед за своей косой, как была, в одной рубашке, и потащилась под дождь.
- Да ты что, спятил? Погоди, что ты делаешь-то? – лепетала она растерянно, волочась за ним, - Что случилось?
Он перетащил ее через поляну и швырнул к самой яме. Катерина взглянула вверх и ахнула, прижав руки ко рту.
- Хорошенько смотри, – она почуяла, как по спине бегут мурашки от его голоса и лица, - Все ли он верно сделал, как ты хотела? Довольна? Ты довольна?
- Да не хотела я! - закричала она, отворачиваясь от мерно раскачивающихся высоких сапог. – Я никогда бы… что ты говоришь! Боже мой, что ты говоришь!
- Что говорю? Говорю что есть, - заорал он. Ни следа не осталось от ледяного спокойствия; злобой от него так и брызгало, - Ты дрянь, первейшая из дряней дрянь! Убийца!
- Нет, нет, - зубы ее стучали, она хрустела белыми пальцами. Дождь зарядил сильнее, и в яме уже скопилась порядочная лужа, – нет, это не я, это он сам…
- Уж конечно, сам! Ты даже не при чем! Ты, ты сука блудливая, да и это ладно, ну что он тебе сделал? Обидел он тебя? Обманул? Да он тебя любил больше жизни, а ты что же? В петлю!
- Да что ты знаешь, чтобы меня судить?! – взвилась было она и тотчас осеклась.
- Я-то? – переспросил он голосом ледяным как могила. - Я все про тебя знаю.
Он повернулся и пошел обратно в дом. Катерина бросилась за ним.
- Макс, ты послушай… - бормотала она, пытаясь удержать его, - Ну бог с ним, конечно, мне не надо было… Только ведь нельзя его так оставлять.
Макс остановился и она, приняв это за приглашение говорить дальше, торопливо продолжала:
- Надо его закопать, ну то есть похоронить. А то завтра же придут тут все перероют. Не сдобровать мне, - тоскливо приговаривала она, озираясь вокруг, - А тебе даже ничего делать не придется, видишь, у него и яма прямо под ногами. Обрежем веревку, а?
Удивительное лицо у нее было в ту минуту. Всегдашняя уверенность ее пропала, лицо стало растерянным, невообразимо милым, лисьи глаза округлились, наполнились слезами и вся она такая была беззащитная, промокшая до нитки, с надеждой смотрящая на Макса.
И казалось, что нет у нее теперь другой надежды и опоры, чем он.
С превеликим удовольствием ударил он ее - кулаком, изо всех сил, прямо по тонкому лицу, от души ударил, не жалея, как мужчину. Катерина упала, скорчившись в три погибели, а он стоял и смотрел, как она копошится в грязи.
- Вставай, - как ни в чем не бывало, сказал Макс и протянул руку. Она не шевелилась - похоже, что потеряла сознание.
Он наклонился над ней, увидел кровь на лице, стер ее. Запах этой крови смешался с запахом воды, волос, кожи. Густой и дикий этот запах ударил в ноздри. И в следующую минуту Макс уже целовал ее, кусая губы, шею, грудь. Она очнулась и тотчас прянула от него, пытаясь вырваться - с таким же успехом можно было стучать в гроб изнутри. Катерине казалось, что он из нее выцеживает жизнь. Хотела закричать, но не хватило сил и воздуха, вышел только мышиный писк. И все равно Катерина не сдавалась, билась под ним, царапалась, как кошка, кусалась, как змея. И крутилось в глазах каруселью – дождь, луна страшно тяжелая, деревья кругом, сапоги Якова, качавшиеся над самой ее головой…
Пусть видит, бессмысленно повторял про себя Макс, пусть видит…
Она шарила по земле, хваталась за траву, наугад колотила его куда попадала и попала наконец по носу. Макс почуял, как из под желудка поднимается черная злоба и течет вверх, и растеклось и ударило в затылок.
– Сука дрянная, лживая, – зашипел Макс и сделал больно, стиснул ее изо всех сил, девку рыжую, непотребную. Только она вдруг куда-то исчезла, превратилась в дождевую воду или в воздух, не сопротивлялась, влилась в него, как морок, как болезнь….
Когда все закончилось, Макс бездумно одернул на ней рубашку - и снова кровь. И на рубашке ее, и на ногах, и на себе. Руки у него были, оказывается, в крови. Убил я ее, равнодушно подумал он…
И тут он понял. Черт меня побери, подумал он.
Под кроватью
Какое же оказалось глупое и опасное положение! Воровато торопясь, как будто от этого что-то могло поменяться, он потащился вместе с ней из-под дождя в дом. Совершая все это как священнодействие, все время старательно отворачивался от наливающихся чернеющих синяков и ссадин. Кося глаза в сторону, вправил вывихнутую руку. С трудом остановил кровь из сломанного носа.
И вот она лежала, неимоверно чистая, заботливо завернутая, вытертая досуха, а Макс стоял на коленях перед кроватью и боялся.
Наконец Катерина открыла покрасневшие глаза. Несмотря на растрепанные волосы, примочку на носу и синяки, была она пригревшаяся и довольно-таки румяная для девушки, лишившейся невинности. Придя в себя, она тотчас упорно замолчала, уткнувшись в стену.
Потом Макс понял, что это его спасло: если бы он встретился с нею взглядом, то повесился бы, пожалуй, рядом с Яковом.
Теперь же, чувствуя себя в своей тарелке, он деловито готовил прохладные тряпки, грел на печке воду, разобравшись в катерининых заготовках, растирал и настаивал. Приготовив отвар, поднес его:
- Выпей-ка.
- Что еще? – с готовностью вздернула она покривевший, но по-прежнему милый нос. – Не буду я ничего пить. Ты небось отравить меня хочешь, чтобы от позора своего избавиться.
Макс убрал кружку и выжидающе посмотрел на Катерину. Он приготовился ждать и слушать.
- Ты хотел меня убить! - выпалила Катерина. – Убить и сбросить в яму. И закопать.
Макс поёжился. Он долго карабкался по мокрому стволу, обдирая ладони, пилил склизкую веревку. И наконец когда Яков с облегчением чавкнул в собственную яму, комиссара сильно затошнило – так, что он чуть не упал за ним. Потом он забрасывал яму мокрой сизой глиной, тяжелой и неповоротливой, как сам Яков, который оседал под комьями, ворочаясь, укладываясь удобней. Помогать палачу оказалось много хуже, чем быть палачом – грязно и ужасно трудно.
И ведь это меня все еще удивляет, думал он, тащась обратно с лопатой, на которой налипли комья. И главное, как она теперь будет тут жить, с этим дубом?
- Я вообще могла бы умереть, - между тем сказала она.
Так у нее получилась обличающая речь, к которой сам брат Фёдор, - не к ночи он будет помянут, конечно, - ничего бы не смог добавить.
Макс снова поднес ей ковш.
- Выпей, - повторил он, – От этого не умирают.
- Нос разбил, а теперь даже не смотришь на меня, - пожаловалась Катерина, послушавшись на этот раз. Отглотнула немного и фыркнула:
- Ты точно отравить меня решил. Пакость какая.
- Ты ничего не понимаешь. Ты дура, - устало сказал Макс и она взорвалась:
- Дура? Я-то дура? Как твой язык грязный поворачивается такое говорить - и кому! Да ты бы сдох в этом лесу, никто бы про тебя не вспомнил, если бы не я! И я тебя лечила, кормила, убирала за тобой! Другой бы сгорел бы от стыда, сбежал или еще что, а он как ни в чем не бывало – изображает из себя бог весть кого! Монаха! Исповедника! Праведника! Это ты-то!
Есть предел стыду, очевидно, поэтому Макс смотрел на бушующую Катерину и улыбался, потому что вид у нее - в одной рубашке и с кружкой, - был смешной. От этого она еще больше взбесилась:
- Да еще смеяться вздумал! – и хотела драться, только он довольно ловко увернулся от карающей длани, плотно завернул шипящую Катерину покрепче в шаль и, обняв, укачивал до тех пор, пока она не разревелась. Она рыдала, а он тихонько укачивал ее и думал, что никакая она не ведьма. Бесстыдная, заносчивая, гордая - да, но не ведьма.
И не потому ли она вдруг стала неведьмой, тоскливо думал Макс, что я ее люблю?
Нет, совсем не так. Не плачут ведьмы! Всем известно, что ведьмы не плачут, это одно из существеннейших доказательств невиновности, наряду с умением не тонуть и прочими дьявольскими дарами.
И что теперь, неторопливо размышлял он, как мне быть? Бежать? А зачем мне бежать, куда мне бежать? Если она просто женщина – так они повсюду. И, во-первых, что с того, что она умная? Это вредит прежде всего ей, а не людям, так? Она умеет лечить людей. Но можно сказать, что нет сведений, что это кому-то вредило. Есть сведения, что она сводила людей с ума. Но ведь она красива, добра, необычна, что это сильно должно действовать.
Если она не ведьма, вдруг подумал Макс, то я останусь. Пускай после этого все будет чрезвычайно хорошо: он будет жить здесь, в доме, будет спать с ней, и никто никогда его не найдет. Даже, может быть, у нас будут дети, потому что, черт возьми, он еще молод, а она не походит на женщину, настолько она чиста и хороша. Так он думал, укачивая всхлипывающую Катерину, и тут услыхал за дверью шаги. Промелькнула за окном тень и в дверь постучали.
Катерина тотчас оттолкнула его и громко спросила:
- Кто там?
За дверью завозились, кашлянули и ответила женщина:
- Катерина, открой. Это жена Якова.
- Жена Якова? – вот те раз: Катерина съёжилась, оглянулась почему-то и менее уверенно спросила:
- И что тебе нужно, жена Якова? Его нет здесь.
- Я знаю, - сказала гостья. Голос у нее был спокойный и безопасный.
Катерина вскочила с кровати и растерянно посмотрела на Макса. Он сделал успокоительный жест и бесшумно канул под кровать.
Из-под кровати открывался замечательный вид. Макс лежал на животе и смотрел, как в комнату зашли маленькие женские башмаки – не особо, правда, маленькие, очевидно, что жена Якова оказалась высокой, под стать покойнику, и худой, судя по тонким ногам. Максу представилось, что лицо у нее должно быть узкое и властное, а глаза с набрякшими веками.
- Извини, что я тебя побеспокоила, – когда она говорила, то покашливала, - Я к тебе по делу. Но ты не думай, я не про мужа. Мужа мне не надо. Тебя я не обвиняю. Ты же не виновата, что молодая и красивая. Я не спрашиваю, где он. Я пришла не искать его, потому что зачем нам он нужен, если он ушел.
- И что же ты хочешь? – напряженно спросила Катерина, - Зачем пришла?
Жена Якова закашлялась, а потом, со свистом отдышавшись, ответила:
- У меня дети, их надо кормить, и одной мне не справиться. У меня грудь постоянно болит, наверняка я скоро умру. А про тебя говорят, что ты ведьма. Не обижайся.
- Я не обижаюсь, - показалось, что Катерина так и не может взять в толк, пришла ли эта женщина ссориться или что-то узнать и что ей вообще тут нужно.
- Мне нужно, - сказала жена Якова, - чтобы их кто-то кормил, поил и вывел в люди. Если ты дашь мне своего зелья, то я смогу найти себе нового мужа. Тогда мне не надо будет бояться за своих детей. Если ты мне поможешь, то будь спокойна, я никому не скажу об этом.
Жена Якова в болезни переступила уже ту границу, когда человек кому-то что-то обязан – теперь все были обязаны ей. И было в голосе жены Якова такое, что строптивая Катерина тотчас принялась шарить по своим полкам и банкам. Рылась она довольно долго, потом так же долго пересыпала какие-то пахучие вещи, шуршала сухими листьями и в конце концов сказала:
- Вот, возьми это. Это подсыпать в питье или еду – все равно. Ни запаха, ни вкуса. Будет за тобой ходить, как привязанный. Только выбери правильно, а то ничем не перебить…
- Спасибо, - прервала жена Якова, и в ее голосе не было благодарности.
Помолчали. Потом жена Якова, решившись, все-таки прибавила:
- Я не буду больше плохо о тебе думать. И не выдам тебя.
- Кому? – Макс насторожился.
- Да есть кому, – с усмешкой сказала жена Якова, - Сам инквизитор пришел, прочитал проповедь, свой окаянный листок вывесил и сидит, как паук, ждет доносчиков.
- И ты не побоялась сюда идти? – с недоверием спросила Катерина, - Ведь схватят тебя и зелья не успеешь попробовать. Как решилась, не пойму…
- Ты думаешь, что я доносчица? – с расстановкой сказала женщина.
Наверное, Катерина никак не отозвалась на этот вопрос и она продолжала:
- Глупая, да я, если хочешь знать, сейчас счастливее всех вас. За детей боялась, да и то с твоим зельем можно уже не бояться. Мне бояться нечего. Вот ты бы ушла пока отсюда. Как пропал тут один комиссар… слыхала, наверное? Приходил тут один, искал волка-оборотня, лютовал. Потом опять пришел и пропал бесследно. Где он, что с ним – никто не знает. Одни говорят, что заел его этот волк, другие – что ты его со свету сжила. Ведь думают, что это ты волка напустила. Инквизитор почему-то очень за комиссара обеспокоился и прибыл самолично. Старый, замшелый, страшный, аж дрожь пробирает.
- Они сюда не пойдут. Испугаются. Заблудятся.
- Ага. Обязательно найдется кто-нибудь, донесет и приведет, а дальше сама знаешь, не мне тебя учить. Одна ты теперь перед ними всеми. Ну, как знаешь. А за носик свой не беспокойся - так он еще краше будет...
Отворилась и снова закрылась дверь. Жена Якова ушла, даже не спросила, где ее муж.
Макс перевернулся с живота на спину и уставился на неприглядную изнанку кровати.
Вот как! Старый лис брат Фёдор, оказывается, поднялся со своих лавров и потащился его искать. Виданное ли дело, с некоторым самодовольством неторопливо размышлял Макс, чтобы инквизитор ехал на край света в поисках своего комиссара? Выходит, нужен я ему, как был нужен, так и остался. Не за волком этим непонятным же он поехал? К тому же еще теперь и неясно, есть ли этот волк или почудилось все это пьянице Годрику и полубезумной Марии и мне вместе с ними. Но ведь не мог я ошибиться, раны на трупах были от зубов – не от ножей, не от вил и прочего. Почему, собственно, не мог? Я человек, мне свойственно ошибаться, брат Фёдор неоднократно знакомил меня с этой доктриной.
Тогда если не Катерина причина волку, то почему она цела, живя в лесу одна? Почему волк не трогает ее?
Самое простое объяснение: она причина.
А слезы? И ведь могут же неведьмы знать тайные травы для приворотов…
Не могут, холодно отозвался комиссар в голове у Макса, ты совсем потерял разумение.
Сознание его давно разделилось и текло двумя ручьями, не сливаясь и не расходясь. Только серая, комиссарская часть была привычной и безопасной, и плыть вместе с ней было хорошо и понятно. Часть же простая, запуганная, но не сломленная постами и прочими веригами, вдруг прошлась по коже мелкой рябью.
Не от того ли ты, комиссар ведьм Макс Манн лежишь под кроватью и думаешь странные вещи, что эта тайная трава, без вкуса и запаха, бродит у тебя в крови?
Катерина с беспокойством заглянула ему под кровать.
- Ты заснул? Вылезай, будь добр.
Голос ее звучал как обычно сварливо. Когда Макс вылез, она оглядела его с ног до головы, прямо-таки сверлила его взглядом, будто пыталась душу вынуть и разглядеть при свете, подробно и пристально. Но не было уже такой силы, чтобы смутить его снова.
Считая про себя, чтобы не спешить, он сел на кровать и спросил:
- Скажи-ка, а сама бы ты выпила своего зелья?
Катерина опустила глаза, помолчала немного и спросила в ответ:
- И зачем это тебе? – тихо спросила, безысходно.
- Если так, то у меня есть надежда. Я очень хочу, чтобы ты меня полюбила, - Макс готов был поклясться чем угодно, что говорил чистую правду, но тотчас ему вдруг нестерпимо гадко себя.
- Надо много, чтобы зелье подействовало, - тихо, как бы виновато, говорила Катерина, - Надо, чтобы я хотела обладать тобой, как вещью, чтобы ты сам и твои желания были мне безразличны, чтобы твоя судьба была мне неинтересна… надо, чтобы я не любила тебя.
Кровь бросилась ему в лицо, дыхание перехватило - и человеческая плоть зашлась в восторге. Комиссару же было все равно, ибо он ждал этих слов.
Иначе же и быть не могло.
- Я не буду пить это зелье, - шепнула Катерина и в какой-то миг показалось, что нет в мире силы, способной оторвать их друг от друга.
Все получилось как само собой, мирно и уютно, без слез и надрывов. Не на чем было расписать парчовое грехопадение. Макс чувствовал себя так, будто так и надо, будто пошел воды выпить. Ничего он не запомнил, никаких сладких и стыдных деталей, мыслей, чувств...
Ничего.
Только когда Катерина вздохнула прерывисто и выгнулась дугой, ожидающе заныло в животе. В такое время его дамы, какими бы утонченными и вежливыми не были, кричали, сквернословили, выли и царапались. А грубиянка Катерина вдруг распахнула влажные от слез глаза и с покорностью прошептала «Люблю тебя». И упоительно пахли ее кожа, волосы и мокрая простыня под длинной спиной.
…Когда Катерина заснула, он вышел на крыльцо и сел, глядя в небо. Заметил, как луна выросла, красно-желтая, с добрые полкаравая. Невыносимая сладость сводила его скулы, и Макс ощутил настоящую душевную сытость, до тошноты.
Самая сладость
Она лежала на нем, накручивала на пальцы его нестриженые волосы, была прохладная и влажная, как ручей, и ничего ему не мешало быть непривычно счастливым. Кроме нее самой.
- Что же теперь? – прошептала Катерина, рисуя острым ногтем по его груди, - Что со мной будет? Ты меня вправду убьешь?
Комиссар приоткрыл сонный глаз. Катерина по-прежнему лежала на нем, как на кровати, но уже остыло и отвердело ее тело, стало неудобным и чужим. Она напоминала теперь скорее не отрадную лесную воду, а скорее холодную рыбу. Рыжие волосы по-прежнему пахли знакомо и нежно, и руки, обычно ледяные, были теплыми, но сама Катерина показалась ему отстраненной и равнодушной. Лежит она как на кровати и мечтает.
Только что они были вдвоем и по-прежнему они были рядом, только теперь Катерина была одна, и он тоже один.
Это было привычно, спокойно и пусто. Закончилось все и снова надо было играть, маневрировать, думать на несколько шагов вперед – как в шахматы.
Комиссар, голова которого работала как всегда ясно, понял, что ход сейчас Катерины.
- Я знаю, ты комиссар, - произнесла она, решившись, и двинула вперед невидимую пешку, - Можешь не обманывать больше.
Самое время было незамедлительно покончить с глупыми подозрениями, прикончив попутно наглую фигуру, но Макс замешкался на долю секунды. Момент был упущен, теперь проще было пожертвовать этой идиотской тайной, от которой все равно не было проку.
- Хорошо, - легко согласился комиссар, - если так, то как давно ты знаешь об этом?
- Давно, - пожала плечами Катерина. – Сначала я думала, что ты простой монах, потом поняла, что нет. Потом в деревне только и разговоров было о ком-то, как две капли воды на тебя похожем: злой, умный, красивый…
- Прямо как дьявола описываешь, - огрызнулся Макс очередной мелкой фигурой.
Катерина вежливо подождала продолжения, поняла, что продолжения не будет и сделала нечто, похожее на ход конем:
- Так что со мной? Арестуешь меня сразу, прямо с постели, или все-таки оденешься и пойдешь к инквизитору?
Макс задумался. Проще всего было бы предположить, что Катерина по своей женской глупости легла с ним в кровать, чтобы показать свою власть, утвердиться в ней, и, утвердившись, спастись.
- Вздор, - сказала вдруг она, нарушив очередность ходов. Макс понял, что все его мысли она поняла, и самый их ход для нее не загадочнее горшка, - Проще было бы тебя отравить, проще было бы тебя бросить там, где нашла, чем сейчас спрашивать тебя, что ты собираешься со мной делать.
- Сколько слов... - протянул он, - Ну к чему? Сказать тебе, чтобы не боялась? Изволь: не бойся.
- Не надо шутить. Ты страшно шутишь.
- Если ты все сделаешь правильно, то так и будет.
- И что же это такое?
Макс подумал, запустил пальцы в катеринины кудри, повозился там, будто расчесывая их. Катерина вздрогнула.
- Тебе надо уйти, - сказал он, разглядывая вырванные волосы.
- И куда же я, по-твоему, должна идти? Думаешь, в лесу город целый свободных домов?
- Это, знаешь ли, вопрос странный. Ты спрашиваешь, что тебе делать. Я тебе отвечаю. Быть может, ты не понимаешь, что будет в противном случае?
Катерина резко поднялась, намотав на себя первую попавшую под руку тряпку, и зашипела, как змея:
- Ты, мерзкий скот, собираешься все на меня свалить? Все и вот это – она ткнула в кровать, - тоже? Послушай, погоди, а что же тогда ты мне можешь поставить в вину? Я никого не убивала, никого не околдовывала, ничего плохого я вообще не делала. Есть закон…
Комиссар, не изменяя позы и положения головы, покосился на нее:
- По-твоему, это все, - он лениво ткнул пальцем в голый катеринин живот, - приворотное зелье, закопанный лесник Яков - просто так? Я этого не слышал и не видел?
- Нет… - протянула она, будто не веря себе. Глаза у нее потемнели, ноздри раздулись, даже волосы, кажется, поднялись над головой, – Иуда, палач! Прямо со всеми потрохами… но ведь я не хотела ничего плохого. Не было никакого преступления! - вдруг завизжала она. - Не было!
- Молчать! - рявкнул комиссар, мгновенно выйдя из себя, - Дура!
Слово это подействовало, как заклинание: Катерина тотчас замолчала, села на кровать и послушно уставилась на него. Комиссар неторопливо поднялся, набросив на себя одеяло и предстал почти одетым.
- Что-то ты раскричалась... от того, совершила ты что-то или нет, ничего не изменится. Не могу же я ждать, пока ты что-нибудь совершишь. Ты слушаешь мессу? Давно ли ты причащалась и исповедовалась? У тебя мать и сестра ведьмы… да что тебе объяснять. Ты обязана умереть. И, я тут не при чем. Какое невежество! Да я, если хочешь знать, за всю жизнь не сжег ни одного человека. Ни одного! Я не убийца. Церковь не карает: в своем безграничном милосердии она дает шанс раскаяться и принять заслуженную кару от светской власти…
Он говорил и говорил, и смотрел: он знал эту женщину недолго, но знал достаточно хорошо, чтобы увидеть, как она боится. Она не плакала и не кричала, только смотрела неподвижно и все заворачивалась в свой скудный покров, будто желая отгородиться от того, что должно неизбежно произойти.
То, что это неизбежно и что она это поняла, было видно по ее лицу. Лицо у нее было такое же, каким было тогда, у дуба с повешенным.
- Ты думаешь, что мне не все равно, кем будет подписан мой приговор? Один исход. Что же мне делать? - и Макс искренне ответил:
- Умница.
- Что? - переспросила Катерина.
- Ты задала самый правильный и нужный вопрос.
Первое. Его работа заключается в выявлении лиц, занимающихся колдовством, собирании доказательств их вины с дальнейшим преданием их суду. Того, что он видел, слышал и проч. достаточно для этих целей. Или она, Катерина, думает, что он готов занять ее место перед судом?
Второе. Несмотря на относительную свободу действий, он подотчетен инквизитору, который непременно потребует ответа, где он, комиссар, пропадал столько времени. Что, по катерининому мнению, он должен ответить? Неужели то, что он вступил в любовную связь с молодой красавицей, спасшей его от неведомой опасности в лесу, помог ей похоронить ее любовника и так далее? Исходя из сказанного следует предположить, пожалуй, что некая колдунья, пользуясь своими умениями, околдовала его и заставляла все это время прислуживать ей - во всех смыслах.
Стало быть, третье: оступившийся комиссар должен выдержать символическое покаяние-наказание-раскаяние и предать ведьму в руки церкви с тем, чтобы судили ее милостиво и справедливо.
- Ты безумец, - отчаянно боясь, продолжала крепиться Катерина.
- Нет, - возразил комиссар, - Ты, между прочим, должна благодарить меня за то, что я тебе все так хорошо объясняю. Хочу я, Катерина, чтобы ты немедленно выполнила четвертое, а именно: убралась как можно дальше.
- Да пойми ты, наконец, мне некуда идти! У меня нет никого!
- Ты же как-то жила до этого. Уйдешь, спрячешься и отсидишься там, где тебя никто не знает, никто не заметит. Тебе не впервой.
- Как же. Скоро зима, придется держаться ближе к людям. Стоит мне показаться среди них, так сразу набегает целый табун мужиков, которые жаждут забраться под юбку. Среди них обязательно найдется такой же, как ты…
Макс взял ее за руки и вкрадчиво пояснил:
- Ты по-прежнему считаешь, что я похож на прочих? Думаешь, тебе попадется такой же...
- Это правильно, - подхватила она, - второй раз меня не обесчестит благочестивый и праведный, участливый и добрый…
Катерина не успела и охнуть, как Макс уверенно взял ее за горло и сдавил. Девушка всхлипнула, губы ее некрасиво распустились, бешеные глаза выкатились на лоб. Комиссар бесстрастно надавил еще раз, как бы выжимая тряпку, полюбовался, а потом, ослабив хватку, притянул к себе, как будто не было ничего сказано и сделано.
- Зверь… какой же ты зверь! Да если бы я знала… я бы никогда… - плакала Катерина, не пытаясь противиться, - бог мой, я тебя ненавижу…
Через полчаса Макс, закрыв глаза, уткнулся в ее волосы, а Катерина держала его руку и целовала длинные белые пальцы.
- Так ты уйдешь? - глухо спросил он. Катерина тотчас, словно ждала первого слова, ответила вопросом:
- Скажи-ка, нашел ты оборотня?
Комиссар вздрогнул и поднял голову.
- Так нашел ты его или нет? - повторила Катерина.
- Я был занят, - попробовал он отшутиться.
- И не найдешь.
- Ты что-то знаешь. Знаешь, но молчишь. Ты не хочешь мне сказать?
- Ты мне все равно не поверишь, - прошептала Катерина и повернула его ладонь, - ты видишь: у тебя средний палец одинаковый с указательным.
- И что с того?
- А хорошо ты спишь?
- Не знаю, не мне об этом судить.
- Ты плохо спишь, Макс, у тебя бессонница. У тебя глаза впалые, кожа бледная, ты злой, не боишься вида крови. Раны твои заживают быстро, хотя для другого они были бы смертельны. А когда ты родился?
- Я не помню, - пожал плечами Макс, - Наверное, под Рождество… так, по крайней мере, мне говорили.
Катерина встала с кровати, подошла к полке с книгами и, порывшись основательно, извлекла ветхую книгу. Помешкав, сняла ее, сдула пыль и с сожалением посмотрела на Макса.
- Вот, слушай и запоминай. Может тебе пригодиться. Их невозможно убить. Они не стареют и не подвержены хворям обычных людей, они практически бессмертны. Их можно убить, смертельно ранив в сердце или мозг, или иными способами, которые повреждают сердце или мозг. Есть несколько способов стать оборотнем: посредством магии, быть проклятым, укушенным, родиться в канун Рождества…
- Что за глупости? – усмехнулся комиссар. - Мало ли кто когда родился.
- Наступает полнолуние, и когда луна полная, тебя не бывает ночами, - тихо сказала она. - Ты уходишь, а твоя одежда остается на полу… Когда повесился Яков, было полнолуние… ты был как зверь.
- Ты это видела? Ты утверждаешь, что я оборотень? И как я, по-твоему, могу этого не знать? Убивать, не осознавая, что убиваю, не помня об этом…
- А что ты делал все это время? – тотчас спросила Катерина, и голос ее был уверен и безнадежен, - Ты же постоянно убиваешь, сознавая и желая этого. Но ты так часто это делаешь, что теперь ты можешь легко этого не помнить…
Катерина, сжав его руки, говорила:
- Я боялась за тебя. Ты долго лежал, а я боялась за тебя и любовалась тобой... Когда у тебя была лихорадка, тебе было больно, ты стонал, как будто душа выходила из тебя, а я мучилась с тобой, я хотела забрать себе твою боль. Я лежала с тобой рядом, ты был горячий… и ты звал меня, ты меня звал по имени, не зная его! Ты скажи мне, ты же не уйдешь сейчас. А если уйдешь - отравлюсь...
- Меня это остановит?
- Не шути, - взмолилась она. - Не сейчас… Макс, есть еще одна дорога. Ты проклятый, так же как и я. Останься со мной и вместе нам ничего не будет страшно. Только не убивай меня.
- Вот как ты заговорила... успокойся, - лениво потянувшись, протянул комиссар, - пока не полнолуние, можешь ты быть спокойна?
- Мне все время страшно, когда ты рядом. Ты сам - яд, ты входишь в кровь - и нет жизни без тебя, – шептала Катерина, - Смотри, свеча чадит. Очень нечисто у тебя на душе.
Макс поднялся с кровати и, натягивая штаны, уставился вдруг на свои босые ступни. Ему пришла в голову мысль дикая и - единственно верная. Он улыбнулся:
- Хочешь, чтобы остался? Ну-ка, попроси как следует.
- Как? - беспомощно всхлипнула Катерина. - Что ты хочешь?
Комиссар легонько похлопал себя по ноге, точно подзывая собаку.
- Что?! - слезы ее тотчас высохли, и на мгновение перед Максом явилась прежняя Катерина. Златоглазый идол.
- Плох я для тебя? - с беспокойством спросил он, кривя губы, - Ноги не вымыл? Чем же я хуже тебя? Чаек-то твой был непрост, а, Катя? И сон-то... не сон это был, да, Катя?
- И не думай!
- Как скажешь, - пожал плечами Макс и, одевшись, неторопливо выпил водички и направился к двери. С каждым шагом становилось ему легче и у двери он чуть не подлетал к потолку, как полоумный жаворонок, только тут Катерина по-звериному взвыла за его спиной, бросилась и принялась целовать его ноги.
Блудный сын
Всех удивляло одно: точно прослышав о приходе брата Фёдора, волк бесследно пропал. Быть может, потому никто не сетовал на приход брата Лея и то, что теперь мужчины ходили у него в свите, потому что все, от молодых до древних, обязаны оказывать содействие святому человеку.
В общем, в селе было тихо. Правда, само слово «волк» избегали произносить и за полгода все привыкли уже к тому, чтобы не гулять по сумеркам и не ходить поодиночке. Отец Фёдор, сидел в доме местного священника и был мрачен. Перед ним маячил секретарь. Пользуясь передышкой, брат приводил в порядок переписку и диктовал:
- Пиши, сын мой, да красивее. Все ж таки епископ... Пиши дальше: если вы до сих пор считаете наше дело бессмысленным… бессмысленным, пожалуй, так. Бессмысленным уничтожением невинных, то я скажу на это, что ничего лишнего на свете быть не может иначе, как с Божьего попущения. Написал? И если Господь дает нам такое право, то долг наш - отправлять свои обязанности безупречно и кропотливо. Осуждая ближнего своего, мы всегда вопрошаем себя: достойны ли мы того, чтобы его судить…
- Своих… - закончил писарь и качнул пером в знак готовности продолжать.
Раздался приглушенный чих. Брат Фёдор недоуменно оглянулся и увидал комиссара Манна собственной персоной. Брат Фёдор не сразу его узнал, настолько странен был его вид, но, узнавши, тотчас велел секретарю уйти и показал комиссару на стул.
- Будь здоров, блудный сын, - после некоторого раздумья сказал брат Фёдор. – Вижу, что ты хорошо отдохнул от меня, от своих обязанностей и прочих чепухи. Ты вроде даже загорел. Что ты мне пришел сообщить? Что у тебя медвежьи волосы выросли или, может, ты был взят на небеса живьем? И что молчишь, как пень?
Комиссар молчал, утирая нос. Тогда брат Фёдор поднялся, обошел его и продолжил:
- Не удостаиваешь меня ответом. Брезгуешь разговором в таком тоне? Хорошо, только из любви к тебе задам вопрос по-другому.
Он простер к нему руки и мерзким медовым голосом замурлыкал:
- А вы похорошели, друг мой! Вы даже несколько загорели. Вы были на море?
- Это грязь, - угрюмо и в нос ответил комиссар, - И… я голоден. А вы, брат Фёдор, как поживали без меня? Есть ли новости, много ли наработали вы за это время?
- Ну что ты, куда ж я без вас, - продолжал юродствовать брат Фёдор, но его глаза были серьезны, - Не поверите, я был просто на грани отчаянья. Ну в самом деле, расскажите, где вы были, чем занимались? Да что ж вы так молчаливы, может, я обидел вас своим ражем? Я знаю, вы строгий человек, но я-то грешен, люблю вас всем сердцем. Могу ли я пригласить вас отобедать со мною?
Наконец он перевел дух и уже своим голосом попросил подать на стол. Комиссар отощал на грибах и ягодах, поэтому дичь и густая похлебка были приняты благосклонно.
- Недопустимо, - жестко говорил брат Фёдор, глядя на комиссара, чьи челюсти работали как жернова мельницы, - Я надеюсь, что у тебя есть мало-мальски вразумительное объяснение. Ты хотя бы понял, что ты делаешь? Ты уходишь за оборотнем и пропадаешь. Где ты был? Не говорю о себе, но там, - брат кивнул наверх, - были очень в недоумении.
- О ком вы? - спросил комиссар, расправляясь с головкой сыра, - Надеюсь, у Господа вопросов ко мне нет, а с земной властью я в ладах.
- Ты осел, - доверительно говорил брат, - и я, честное слово, сам не знаю, почему веду все эти речи. Нет, в какое положение ты ставишь меня? Я поручился за тебя, я за тебя отвечаю. Что мне говорить, когда меня спрашивают: а где же ваш чудесный комиссар, почему его так давно не видно? Здоров ли или сдох, собака, или, может, загулял у какой-нибудь веселой особы?
Комиссар поднял брови:
- Меня, что ли, подозревают в прелюбодеянии? С кем это, интересно? С моим дорожным мешком? Вы, брат Фёдор, прошу меня простить, говорите какие-то глупости. Мне решительно не с кем прелюбодействовать. Я занят своим делом. Вы это знаете не хуже меня. И мне непонятно, почему вы, называющий себя моим другом, приносите мне эту дичь. Посмотрите, в конце концов, на здешнего епископа. Вот у него султана из тончайшего сукна, и все пальцы унизаны кольцами и набеленные, как у старой кокетки… у него, говорят, в наложницах дочка монахини, болтают, что прижитая от него же.
Брат Фёдор серьезно смотрел на него, не думая перебивать и вертел в сморщенных руках оставленное перо. Макс играл, как по нотам, думая только о том, как бы не сбиться. Сейчас положено было взять проникновенный тон и он его взял:
- Брат Фёдор, вы должны понимать, что это просто смешно. Это моя работа, я и раньше уходил, причем на более долгое время, но никаких подозрений не возникало…
- Тогда ты возвращался не с пустыми руками, - брат Фёдор пресек излияния и заговорил по-деловому, - А теперь что у тебя есть? Видать, ничего?
- Почему вы так решили?
- Ты ничего не говоришь. Ты выглядишь так, как будто спал все эти месяцы. Что ты делал? Как ты себя чувствуешь, комиссар?
Брат Фёдор протянул ему стакан с вином:
- Выпей, - мягко сказал он, - Я тебе не враг. Во многом ты волен поступать так, как считаешь нужным. Но я прошу тебя, нет, я требую, чтобы ты был осторожен.
- Я предельно осторожен, - начал возражать комиссар, но брат Фёдор снова прервал его:
- Да, так что в конце концов задержало тебя на столь долгий срок? Ты нашел оборотня?
- Нет, но я нашел его причину.
- И кто же это?
- Это здешняя особа, о которой идет очень дурная молва, - плавно начал Макс, - ее мамаша была сожжена как колдунья несколько лет назад, сестру погубил оборотень. Говорят, она был в плохих отношениях с сестрой.
- Интересно, - равнодушно похвалил брат Фёдор, - продолжай, пожалуйста.
- Есть сведения, что она составляла любовные зелья, занималась приворотами, во всеуслышанье угрожала людям, поражала любовным безумием, разрушала семьи…
- Это обвинение можно предъявить любой особе женского полу до ста лет, - жестко сказал брат, - для этого не требуется такого долгого расследования. Или ты проводил испытание ее чар на своей шкуре?
Возникла вдруг простенькая мысль: если бы я сейчас умер, то это было бы очень хорошо, очень вовремя все бы было. Макс замешкался, его глаза метнулись по стенам, полу, окнам, будто в поисках выхода.
- Почему ты не смотришь мне в глаза? – спросил неумолимый брат Фёдор, – Отвечай, ты был с этой женщиной? Ты был у нее все это время или… или не был? – последние слова он произнес не так уверенно, точно давая подсказку. И Макс понял ее, Макс поднял голову и с уверенностью поклялся, что ничего с этой особой он не имел, и все это время рыскал по лесу в поисках страшного зверя, держащего в страхе всю округу. В доказательство своей работы готов предъявить шрамы, полученные в стычке с оборотнем, с коим удалось справиться молитвой и праведной жизнью…
- Хорошо-хорошо, - поморщился брат Фёдор, - я понял. Давай-ка, дружок, доедай и веди сюда эту свою особу, пока она не скрылась. А то ты болтаешь все, болтаешь, а толку от тебя… Да, так вот: полгода назад это ты нашел лекаря, который разводил мандрагоры?
- Как же, я, конечно, - подтвердил Макс.
- И, конечно, все их уничтожил, как то требуется? – строго осведомился брат Фёдор.
- Разумеется, – смиренно признал комиссар.
- Вот и славно. Я прихватил, направляясь сюда, твой сундук. Надеюсь, ты сможешь применить эти несчастные останки с тем, чтобы бедная женщина не издавала лишних шумов…
Макс торопливо проглотил все, что у него было в миске. Брат Фёдор, ехидный и желчный, серьезно сказал:
- Я рад, что ты вернулся и все правильно понял. Запомни, Макс Манн: не делай больше глупостей, а если делаешь, то лучше, чтобы об этом никто не знал, ни одна живая тварь. Даже я. Даже себе не признавайся… - он потер ладонью лицо и замолчал.
До конца обеда комиссар получил подробнейшие инструкции и провожатых.
…Лошади оказались на редкость скверные - видимо, без кузнеца Ганса их ковали плохо. Макс и трое его спутников тащились еле-еле, то и дело понукая хладнокровно засыпающих на ходу кляч. Как сквозь строй, проплелись они сквозь все сило. Те немногие, кто не прятался по своим норам, трусливо и любопытно таращились на комиссара (вернулся из лесу, жив и здоров. Неужто и вправду святой человек?).
Макс увидел знакомое питейное заведение, снова подумал о Гансе и угольщике Угольщик, как он успел выяснить, пропал вместе со всей семьей сразу после его возвращения. И правильно сделал.
Въехали в лес и чем чаще становились деревья, тем чернее становились его мысли. Сперва он подумал, не ли пойти одному? Вдруг если она решила, что он шутит? Он вспомнил ее лицо, когда уходил: Катерина спала сперва на боку, а потом повернулась, уткнулась носом в место, где он только что лежал и заулыбалась. Кто ее знает, может, она решила, что он побежал на луг за цветами?
Он на миг зажмурился и увидел как наяву: прозрачная кожа пузырится от ударов, медные кудри устилают сырой тюремный пол, аметистовые пальцы хрустят в тисках... грязный палач будет рассматривать, ощупывать, колоть иглами в поисках дьявольских отметин, причем места будет выбирать поинтереснее... тюремщики, сволочи, будут насиловать, брюхатить ее - и делать ей выкидыши. Они мастера в этом...
Из деревни прямо в лес до каштана - он один такой в лесу, - а там вдоль речки по левому берегу…
Вот он, дом - моховая крыша, вечно цветущий шиповник.
И свет.
Макс изо всех сил пожелал, чтобы Катерина в спешке забыла задуть свечку. Но на веревке висело свежевыстиранное белье, возле стены лежали сучья и полена, кои надлежало наколоть.
Катерина, упрямая, спорщица, не ушла - и тем самым все сомнения разрешила.
Комиссар выдвинул челюсть, поправил веревочный пояс и толкнул дверь.
Катерина шила у свечи, и свеча была целая, только-только зажженная. На столе постелена свежая скатерть, на кровати – новое покрывало. Катерина никуда и не собиралась. Она ждала его: надев новое нарядное платье, блестя золотистыми зелёными глазами, красиво убрав волосы.
Катерина неуверенно улыбалась и потерянно смотрела на комиссара - и меркла на глазах. Макс вытянул из рукава крохотный кисет и извлек оттуда пригоршню мандрагоровых крупинок.
Катерина открыла рот, собираясь сказать что-то, и медлить было нельзя: комиссар по-хозяйски обнял её, мгновение – и снотворные эти крупинки перекочевали в ее рот.
Он испугался, что Катерина может начать болтать, ведь она всегда начинала говорить первой. Между тем достаточно было постороннему услышать хотя бы слово, да что там слово - одного звука его имени было бы достаточно, - и Бог знает, что могло стрястись.
Макс крепко зажал ей рот, второй рукой рывком поднял ее над полом. Катерина судорожно глотнула, забилась в его руках, глаза ее медленно закатились. Комиссар разжал пальцы и она упала на пол. Демонстративно вымыв руки, он распорядился завернуть ее в покрывало; придирчиво осмотрев свою свиту, Макс выбрал самого смирного и приказал ему взять ее в седло.
Они продирались сквозь лес, и комиссар Манн дивился своей глупости. Пойти одному в лес, в очевидную ловушку, ввязаться в грязную историю, и, главное, выгораживать ведьму - что с тобой, комиссар Манн? Я не могу... я люблю ее, отвечал он. Больше, чем себя? Она - и есть я, защищался он.
Она - твоя погибель, ибо она женщина. А ты глуп, если не понял это до сих пор.
Катерина и ее дом, ее красота и нежность никуда не исчезли. Но это все уже было далеко, в лесу, а сейчас - он не может позволить временному помешательству овладеть собой. Видит Бог, он не честолюбив, он не жаждет сидеть за столом с небожителями ордена и пить с ними вино.
Но спокойствие, уверенность, свой дом... и выспаться, выспаться, напомнил себе Макс. А если бы остаться в лесу? Снова бегать от ордена - и так до конца своих дней? С виду все будет красиво: братья поскорбят об отступнике, оплачут его, и никогда его больше не увидят. Никто и никогда его не увидит.
Если брат Фёдор позволит, то он умрет добровольно. Если нет, то будет он гнить заживо - год, два, десять.
Да зачем все эти сомнения, что, в конце концов, любовь? Невесть что, требует слишком многого, а дает намного меньше. Каждое слово любви, каждый акт - маленькая смерть, погрешение против жизни. Кто это сказал, попытался вспомнить Макс, или это моя мысль?
Своевременное и полное удовлетворение плотских желаний – вот первое и основное условие душевного спокойствия и бесстрастности, выпалил он про себя и успокоился.
Брат Фёдор исповедует
Брат Фёдор услышал голос комиссара, оторвался от бумаг и посмотрел в окно.
Дом священника, в котором расположился брат Фёдор, располагался в непосредственной близости как от самой церкви, так и от часовни, построенной на несколько лет раньше церкви. Новая церковь горделиво сияла свежими стрельчатыми окнами и мало щербатыми стенами; статуи святых были заботливо выкрашены. На часовню же ража прихожан, а равно и денег, не хватало, поэтому она стояла хмурая и щетинилась помаленьку молодыми кустиками и прочей порослью, грозившей в ближайшее время насквозь проесть ее стены. Снаружи гроздьями висели ласточкины гнезда, а внутри наверняка жили летучие мыши.
Вид у грязного двора был мирный, даже идиллический: туда-сюда сновали местного священника куры, озадаченно склевывая навоз за неимением зерна, бродила распряженная лошадь, пощипывая подвядшую лебеду, под телегой дремала сторожевая овчарка и бдительно взлаивала сквозь сон.
Сам священник бросил пропалываемый огород и, опершись на свою мотыгу, наблюдал за происходящими эволюциями.
Комиссар спрыгнул с лошади, критически оглядел по очереди часовню, дом священника и церковь, и, приняв решение, приказал отпереть часовню. Крестьяне внесли в нее завернутое в тряпку тело. Комиссар отобрал у священника ключи и запер двери.
Брат Фёдор отошел от окна и потер по своему обыкновению лицо. Его старые, но все еще острые глаза разглядели тусклый блеск рыжих волос. Лей усмехнулся и позвонил. Тотчас пришел секретарь.
- Вот что, голубчик, пригласите-ка ко мне господина комиссара, - попросил его брат Фёдор, - а также спросите у священника, нет ли у него второго ключа от часовни…
… - Что вы от меня хотите, брат Фёдор, я, простите, вас не понимаю, - комиссар метался по комнате, сметывая попутно полами одеяния со стола книги, перья и бумаги.
- Перестань, - хладнокровно попросил брат Фёдор. Он сидел за столом и мерно щелкал костяшками четками, - ты портишь мои бумаги. Они важнее, чем весь ты и твоя пустая голова.
- Важнее справедливости, брат Фёдор?
- Успокойся, сделай милость. Твой зубовный скрежет действует мне на нервы. Кроме того, ты испортишь зубы.
Комиссар, забывшись окончательно, стукнул кулаком по столу:
- Я хочу знать, почему вы, поручаете мне везти ее в монастырь? Почему не закончить с этим здесь? Я начал это дело, я вполне могу его завершить. То есть мы вполне можем справиться сами, здесь. Это не такое большое дело.
- Вот именно, - пристально глядя на Макса, подтвердил брат, - Не такое большое дело и нечего тебе отвлекаться на него. В монастыре ты передашь ее братьям для дальнейшего. Кроме того, следует дать возможность пообщаться с нею и брату Валентину…
- При чем здесь…
- Что значит «при чем»? Не она, что ли, причина нападений оборотня?
Комиссар запнулся. Брат Фёдор отложил четки и смотрел в упор:
- Не она виновата в нападениях, комиссар Манн? Тогда кто?
- Не сведущ я в оборотнях… - начал комиссар.
- Ты собрался снова меня подвести? У тебя нет доказательств? У тебя нет свидетелей? Что же тогда у тебя есть, кроме исключительного самолюбия? – мягко спрашивал отец Фёдор, - Я не видел тебя полгода. Я не могу сразу доверить тебе такое важное дело…
- Так уж важное…
- Что может быть важнее человеческой жизни, господин комиссар? Только честь ордена, чистота и непогрешимость его членов. Так вот, я хочу спросить тебя: а что ты собирался делать с этой своей лесной красавицей?
- Постойте, - смешался комиссар, - Откуда знаете, что красавица?
- Ну… - пожал плечами брат Фёдор и обезоруживающе улыбнулся, - Да простит меня бог, в моем возрасте любая особа младше пятидесяти лет - красавица. Так ты не ответил.
Комиссар объяснил, что лично он не видит особого смысла направлять подозреваемую в монастырь. Нет смысла тревожить брата Валентина по пустякам. Следует, по мнению комиссара, на месте выяснить способ, коим она производила ведовство, в том числе любовное безумие, и прочий вред. Найти свидетелей не составит труда, для чего комиссар достаточно поработал в этой местности, он хоть сейчас готов назвать имена и прозвища людей, которые могут быть полезны.
Если брат Фёдор не имеет возражений, то он, комиссар, самостоятельно произвел бы дознание и представил свои предложения относительно наказания. Озадачивать уважаемых людей, у которых достаточно своих дел, комиссар не считает нужным. Кроме того, он горит желанием загладить неблагоприятное впечатление, произведенное на брата Фёдора его отсутствием.
Завершив монолог, комиссар неожиданно изо всех сил чихнул и добавил:
- Близится полнолуние и присутствие комиссара в Хексенкухене будет крайне кстати…
- Ты же ничего не понимаешь в оборотнях? - напомнил отец Фёдор. - Утри нос. Оставим этот разговор. Устал я на сегодня. Давай-ка, пока ты здесь, просмотри письма, – он указал на внушительную стопку, отягчающую столешницу и, пожалуй, взор аккуратного в делах человека, - Видишь ли, епископ, несмотря на наличие наложниц и набеленные руки, человек деловой и постоянно требует, чтобы я каждый свой чих согласовывал с ним. Составь внятный ответ, обрати его внимание на то, что мы исправно ставим его в известность, но он за трудами праведными забывает нам ответить. И обязательно просмотри документы, проверь, чтобы они были датированы правильно, чтобы следовало с необходимостью, что мы ждем ровно восемь дней после отправки ему вестей и только после этого предпринимаем дальнейшие движения. Если срок по документам не совпадает - исправь. Твоей подписи будет довольно, поскольку нотариуса в этой дыре все равно нет.
- Хорошо, я понял, - покорно кивнул комиссар и шмыгнул носом.
- Я надеюсь на это, - настроение старика резко поменялось, из благодушного стало желчным. Он раздраженно сказал:
- Ты надоел мне. Надеюсь, ты помнишь, что врать грешно. И притворяться грешно, тем более перед единственным, кто может тебя исповедовать. Надеюсь, что ты это понимаешь. И высморкайся, твой насморк довольно надоедлив.
…Выйдя из дому, брат Фёдор пересек двор, пожелал всего доброго священнику и принял от него запасные ключи от часовни. Искоса взглянув на окно, увидел, что комиссар сидит за столом и исправно пишет.
Брат Фёдор подошел к часовне, отпер тяжелые двери и вошел. Под сводами часовни действительно жили мыши и внутреннее ее убранство давно взывало к деятельному участию прихожан. Брат Фёдор разглядел в углу заботливо сложенные дрова, несколько мешков, из которых тянуло тухлым и поморщился.
Катерина лежала на полу и все еще спала. Брат Фёдор увидел сиреневые тени под ее глазами, спекшиеся губы, остатки красивой прически и заботливо подобранную одежду. Машинально он дотронулся до шеи, нащупал пульс, потом вынул из недр своей рясы пузырек с пахучей солью и поднес к носу Катерины. Она проснулась сразу, чихнула и открыла глаза.
- Я так и думал, - усмехнулся брат Фёдор.
- Вы? - севшим голосом проговорила она, тотчас садясь, - а где…
- Кто?
Глядя на брата Фёдора, она внезапно осознала что это - самое страшное, что с ней было и что ей предстоит. Инквизитор же огляделся, обнаружил, что одна из скамеек прогнила и легко двигается с места, не без опаски пододвинул ее и тяжело сел.
- Надеюсь, что она меня выдержит, - философски заметил он, - я стал толст в последнее время.
- Это мне приснилось, что я умерла, - пробормотала Катерина, оглядываясь вокруг, - Экая отвратительная часовня…
- Да, ничего хорошего в ней нет, - согласился брат Фёдор, - Ну что же, милая девушка, согласна ли ты со мной поговорить?
Катерина оправила волосы и одежду и недоуменно пожала плечами:
- Вы меня уже допрашиваете, святой отец?
- Ну что ты, это не допрос. Это, как бы это лучше сказать, беседа. Считай меня своим исповедником.
- Как, уже? - усмехнулась она.
- Милая девушка, - терпеливо объяснял он, - это, конечно, не допрос. Но в твоих интересах все-таки ответить мне на некоторые вопросы. И если ты будешь отвечать на них предельно честно, то сможешь рассчитывать на снисхождение церкви…
- О да, сейчас мне оно надо…
Брат Фёдор поднял брови:
- Ты сомневаешься в беспредельном ее милосердии?
- Что вы, отец мой, я просто сомневаюсь, что она выпустит меня из своих милосердных объятий.
- Церковь скорбит об отпавших от нее, - согласился инквизитор, - Но это, конечно, наши внутренние разговоры. Не больна ли ты, не нуждаешься в чем-то?
- Если можно, святой отец, нельзя ли мне кружку воды? - попросила она, - У меня пересохло во рту.
… - Ты напилась? Ну так вот, - снова начал брат Фёдор, - послушай меня и запомни то, что я тебе скажу. Ты неправильно понимаешь мое сейчас положение. Я не палач, я спаситель, исповедник и единственная живая душа, которой ты можешь доверять.
Катерина сидела, сложив чинно руки на коленях и внимательно глядя на старика. Что-то показалось ей знакомым в этом человеке, только она никак не могла уловить, что именно. Инквизитор был не так стар, как показалось сначала, в серых глазах не было дремучего безумия. Бритое мало морщинистое лицо сохраняло бесстрастное выражение, и хотя Катерине показалось в нем какое-то сочувствие, она тотчас отмахнулась от этой мысли.
- Да простит меня святой отец, - вкрадчиво произнесла она, по возможности кротко глядя на него, - но не получится ли так, что тайна исповеди обернется против меня? Согласитесь, вы одновременно и палач и священник…
- Несомненно умна, - как бы про себя произнес брат Федор, одобрительно кивая, - Я оставлю без внимания столь нелестный отзыв обо мне, я имею в виду палача. Тем более ты можешь быть уверена, что без надлежащего оформления, как-то: свидетели, нотариус и прочее, твой рассказ не может считаться доказательством.
- Увы! – с некоторым ехидством ответствовала Катерина, - Кто может быть уверенным в чем-то в этом мире? Скажем, я не уверена, что где-нибудь за дверью у вас не припасены уже свидетели и нотариус, которые напрягают слух, дабы ничего не пропустить из исповеди ведьмы…
Катерина ошибалась: за дверью не было ни свидетелей, ни нотариуса. Был только Максимилиан Манн, комиссар ведьм и помощник инквизитора, который висел, подобно обезьяне, на шершавой стене часовни, прильнув к окну.
Чтобы понять, какого он свалял дурака, потребовалось около двадцати минут после ухода брата Федора. Крадясь по-воровски мимо окон священника, комиссар Манн грязно про себя ругался и искал приемлемое для подслушивания отверстие. Не найдя такового на уровне своего роста, он не долго думая, полез, цепляясь за выступы и деревья, растущие на стене. Довольно скоро он достиг грязного окна, через которое плохо было видно, но сносно слышно. Он слышал, как брат Фёдор, выяснив имя Катерины, задавал пришедшийся кстати вопрос:
- Так ты что же, веришь в существование ведьм?
- Неправильный вопрос, с позволения вашего, святой отец…
- Почему же, позволь узнать, тебе мой вопрос кажется неправильным?
- Потому что если я отвечу на него утвердительно, что да, мол, не верю, то получится, что не верую в Бога. Ибо священное писание говорит нам о ведьмах.
- Так… у даже меня закралось подозрение, что ты читаешь мои мысли.
- Нет, святой отец, ваши мысли мне, к сожалению, неизвестны. Но я чту веру и не грешу против нее.
- Вопрос второй: есть свидетельство достойных людей, которые видели, что ты занималась ведовством, производила аборты, и насылала на мужчин любовное безумие. Так ли это?
- Кто бы не были достойные эти люди, я заявляю, что они являются моими смертными врагами и прошу отвести их от свидетельств, - отчеканила Катерина. - Если вы будете добры назвать их имена, я расскажу, почему они желают мне погибели.
- И снова ты права, - одобрил брат Фёдор, - К сожалению, врагов у тебя много… Однако, если ты так хорошо осведомлена о тонкостях, ты должна знать, что нам запрещено поименное упоминание обвинителей или свидетелей, выступающих в процессе о ереси, чтобы защитить их от козней тех, против которых ведется дознание. И ты знаешь почему.
- Нет, не знаю.
- Я восполняю этот пробел в твоем знании и сообщаю, что этим лицам может грозить большая опасность при обнародовании их имен.
- Уж не от меня ли?
- Ты мне решительно по душе, девушка Катерина, - улыбнулся брат Фёдор. - Поэтому я и решил поговорить с тобою наедине, откровенно. Дела твои, скажу прямо, неважные. Но известно ли тебе, что в моих силах облегчить твою участь?
- Вы, наверное, можете меня задушить прямо сейчас?
- Ну зачем же так? Правда, я могу решить вопрос об удушении перед сожжением, о сожжении мертвого тела, если тебе угодно, - парировал он, - Но могу еще выпустить тебя. И тогда ты получишь прощение, выйдешь отсюда, выйдешь замуж, понарожаешь детей… Хочешь ты этого?
- Можно ли не хотеть жить, святой отец? – помедлив, угрюмо ответила Катерина.
- Правильно. От тебя требует только одно - чистая правда. Согласна?
- Я всегда стараюсь говорить только правду.
- Вот и славно. Давай попробуем еще раз. Знакома ли ты с господином Манном, комиссаром ведьм?
- Никогда не встречалась с этим господином, - не задумываясь ответила она.
- Ну как же так, не встречалась? - брат Федор неодобрительно покачал головой, - Как я могу тебе верить, если ты так сразу говоришь неправду? Как же ты могла с ним не встречаться, если это он доставил тебя сюда?
- Он мне не представился, и я не знала, что его фамилия Манн, - пожала плечами Катерина.
- То есть имя его тебе известно? - тотчас спросил брат Фёдор.
Макс, скрежещущий зубами от злобы и отчаяния, вдруг заметил, что Катеринин взгляд метнулся в сторону и вверх. Показалось даже, что она его разглядела через окно, но этого быть не могло. Сквозь это отменно грязное оконце почти ничего нельзя было разглядеть.
В носу между тем невыносимо щекотало. Чертов насморк.
- Я хотела сказать, - медленно начала она, стараясь не смотреть на инквизитора, - что не знала, что его зовут Манн.
- Ты чего-то опасаешься. Быть может, господин комиссар тебе угрожал?
- Я, отец мой, проспала всю дорогу, и даже если он мне угрожал, я этого все равно не слышала.
-Я хочу сказать, чтобы ты не боялась его. Человек он неприятный и грубый, но не злой, не так ли?
- Вам виднее…
- Хорошо, тогда я спрошу тебя прямо: встречалась ли ты с господином комиссаром ранее?
Что она сейчас ответит? Макс подивился искреннему своему интересу и одновременно равнодушию, будто речь шла о чем-то другом, кроме его дальнейшей судьбы. И тут он услышал голос Катерины, звучащий ровно и спокойно:
- Да, святой отец, так оно и было.
- И как это произошло? – с неподдельным интересом спросил брат Фёдор, - Как случилось, что ты, живя, по твоим же словам, уединенно, встретилась с господином комиссаром?
- О, это презабавная история, святой отец, - улыбнулась Катерина, которую вновь обуяла страсть к саморазрушению, - Я нашла его на поляне в лесу. Их было двое, один из них показался мне мертвым, а господин комиссар (я, конечно, тогда не знала, кто он такой) еще дышал, хотя довольно слабо. Честно говоря, - рот ее несколько скривился, - мне следовало бы уйти с этого места как можно скорее…
- Нехорошо оставлять ближнего в беде, - машинально поправил брат Фёдор, потирая по привычке лицо.
- Ах, святой отец, вы как человек умный, можете видеть, что именно для меня было бы лучше, - Макс удивился, что она на самом деле ничего не боялась, эта чертова баба. – Я знала, что если он умрет, а он должен был умереть, потому что его рана была смертельна, и кто-нибудь об этом узнает, то мне будет плохо. Разве смогу я кому-нибудь доказать, что это не я его зарезала? Обо мне ходят страшные слухи.
- Что это была за рана? – спросил брал Фёдор и уточнил:
- Ты понимаешь, о чем я?
Катерина показала на себе:
- От ножа рана. Я понимаю вас, святой отец, но, поверьте мне, интересно не это…
Макс не видел ни лица брата Фёдора, ни его жестов, но зная его, понял, что брат Фёдор, человек незлобивый и интересующийся, увлекся странным этим разговором. Сейчас он наверняка сидит, опершись на локоть и склонив большую голову, и внимательно слушает, что говорит ему эта странная женщина.
- Что же интересно?
- Интересно, святой отец, что тот человек, второй, был страшно изранен. Горло у него было почти вырвано и раны были такие, как будто его терзала стая волков. А господин комиссар был целехонек, только следы от ножа…
- Не хочешь ли ты сказать, Катерина, что убийство этого второго человека было совершено оборотнем? – медленно произнес брат Фёдор, - Или ты намекаешь, что господин комиссар был заодно с этим отродьем? Если так, - повысил он голос, - то видит бог, что ты с ума сошла от нежданного обилия разговоров или вода тебе в голову ударила. Да будет тебе известно, что дьявольские силы не могут причинить вреда лицам, выполняющим обязанности против них, имеющим добрую веру, охраняет себя усердно крестным знамением…
- Но, святой отец, - снова послышался вкрадчивый Катеринин голос, - Не так уж свят ваш комиссар, чтобы всякая дьявольщина сторонилась его…
- Объяснись, - высокомерно пригласил брат Фёдор, - Если у тебя есть какие-нибудь сведения, стоящие внимания, то говори. Но если это не более чем бабьи враки, то лучше не ухудшай своих дел, которые и без того плохи.
Макс прижался с холодным кирпичам и закрыл глаза. Сквозь эту детскую защиту он услыхал все-таки Катерину:
- Святой отец, ваш помощник прелюбодей и совратитель. И я прошу вашей защиты и покровительства, потому что боюсь его мести.
Сказав это, Катерина испугалась не на шутку. Вопреки ее ожиданиям, брат Фёдор не возмутился такому предположению, не удивился и не выглядел пораженным, но в одно мгновение он начал стареть на глазах, грозя чуть не рассыпаться в прах. Когда брат Фёдор снова заговорил, Макс не узнал его голоса:
- Ты обвиняешь господина комиссара в том, что он тебя... соблазнил?
Катерина кивнула головой.
- И что это было не единожды?
Она кивнула вторично.
- И ты сможешь повторить это обвинение перед монастырским обвинительным капитулом и перед судом? – и, дождавшись третьего подтверждения, тяжело, словно ворочая камни, брат Фёдор произнес:
- Хорошо, Катерина, я признателен тебе за твое сообщение. Если оно окажется достоверным, то комиссар Манн понесет заслуженное наказание. Но если оно не подтвердится, то тебе придется ответить за клевету. Я не могу принять окончательного решения. Завтра мы поедем в монастырь, где ты повторишь все то, что сказала мне сейчас. До этого же времени тебе придется посидеть здесь. Это для твоей же пользы. Ты вела не самую праведную жизнь последнее время. Пребывание в святом месте тебе не повредит.
Макс не успел расслышать ответа Катерины: окоченевшие пальцы разжались и он съехал по стене, ободрав руки и оставляя на кирпичах клочья своей одежды. Упав на землю, он почти одновременно услыхал, как заскрипели двери часовни и увидел брата Фёдора, который, шаркая ногами, прошел по дорожке к дому.
Не секунды не медля, Макс открыл дверь часовни своими ключами и вошел.
Торги и признания
- Это ты опять? – спросила Катерина.
- Я, - ответил Макс. Он уселся на оставленную братом Фёдором скамейку, обхватил голову руками и так затих.
- Что, плохо? - заботливо спросила Катерина. - Голова болит?
- Да, - глухо ответил он, - раскалывается голова.
- Выпей яду, - нежно шепнула она, - Самого лучшего, Бог свидетель, ты его заслужил. Если пожелаешь, я сама волью тебе его в глотку, подлая тварь, инквизитор, скотина!
- Ты не наговоришься никак, трещотка? Помолчи, - не поднимая головы, посоветовал Макс.
- Ты мне будешь указывать, что делать… – продолжала Катерина, однако даже в темноте Макс видел, что она бледная, как смерть, и руки у нее дрожат.
- Экая независимость. Вижу, осмелела ты, как обзавелась защитником? – насмешливо спросил он и, взяв ее за руку, словно случайно погладил по нежному запястью. И с удовольствием почувствовал, как она замерла.
- Посмотри, - говорил комиссар, гладя ее. Катерина задрожала, - расскажи ему все, и я не буду тебе мешать. Может, он обещал тебя отпустить? Просто так, для себя запомни: никто и никогда от него не уходил. Перед судом я скажу, что ты опоила меня любовным варевом и принуждала к сожительству. Поверят мне, - комиссар сделал ударение, - потому что это я комиссар, а ты ведьма. И на этот раз у меня есть тому доказательства. Ты ответишь за клевету на меня наряду с прочими твоими злодеяниями. Ты поняла меня?
Она стряхнула с себя наваждение и с натянутой насмешкой переспросила:
- Поняла ли я? Еще как! Ты уверяешь меня, что тебе ничего не грозит. А я тебе вот что скажу: ты врешь, комиссар Манн, ты тоже весь теперь в пятнах, как прокаженный. Тебя отлучат, комиссар, отлучат! Или запрут в монастырь, может даже в тюрьму посадят, отберут все, даже твой рваный плащ отберут. И придет тебе конец самый что ни на есть окончательный. Вот что будет.
Комиссар терпеливо молчал, глядя на нее в упор. Катерина, вновь потеряв волю, смотрела на него влажными глазами и жалобно шептала:
- Макс, милый Макс, мне так страшно. Мне очень страшно! Отпусти меня. Зачем я тебе, мало ли ведьм еще на свете? Я-то в чем перед тобой виновата?
- Я был честен с тобой, - он также перешел на шепот, - Я тебя предупредил. Почему ты не ушла? Теперь даже если бы я хотел, то как я тебя отпущу? Вот все, что я могу для тебя сделать, чтобы отблагодарить тебя за доброе ко мне отношение, слушай внимательно. Если ты не будешь отпираться и врать, как делала это при допросе братом Фёдором, - ты понимаешь меня? - я облегчу твою участь. Ты умрешь быстро и без мучений, я тебе в этом помогу. Ты поняла меня?
- Да, черт возьми, да, отпусти, мне больно!
- Больно? Какова наглость! Нет, ты меня до смерти насмешила. Разве ж это больно? Поверь, это совсем не больно. Больно будет потом. Если, несмотря на кроткие увещевания, ведьма продолжает упорствовать, то имеются все основания просить о применении к ней пытки. Закон милостив – пытку нельзя применять помногу раз. Но ведь никто не запрещал не прекращать ее - и на моей памяти она как-то не прекращалась двое суток. Упорствующую связали, отрезали волосы, но не совсем, а так, оставив немного... Голову натерли спиртом. На этой основе развели премилый костер, и волосы горели до корней. Чертовски противный запах, скажу тебе честно. Подобным же образом могут поступить и с подмышками, потому что там нежная кожа. Очень больно.
- Ты будто пробовал это сам, - попыталась улыбнуться Катерина, но ее губы не растягивались, лицо превратилось в бледную маску, а глаза враз полиняли.
- Нет, конечно, и не собираюсь. И тебе не советую... далее: подвешивают к потолку и оставляют так на несколько часов. Может быть использован груз, тогда кости лодыжек вылезают из-под кожи. Треск стоит... потом, правда, я как лекарь смогу их вправить, но судьи, такие забавники, обычно приказывают палачу лечить и заботится о пытаемой, пока она не выздоровеет… Можешь себе представить, как он о них заботится. Также разливают спирт по спине и поджигают. Пальцы в тисках, горячая вода в горло льется медленно, но непрерывно, по тряпке, введенной в носоглотку. Пока не раздует, как бурдюк, пока кровь не пойдет… я сейчас закончу, - строго сказал комиссар, видя, что Катерина готова лишиться чувств, - И все это, заметь, чередуется с допросами, которые прерываются в том случае, если суд и палач захотят перекусить. И все это, а может, и нечто большее, я тебе обещаю. И ты признаешься во всем, только чтобы умереть спокойно.
- Дьявол ты, – сказала Катерина беспомощно.
- Как же вы мне все надоели, душные жабы, одно и то же, одно и то же, - пробормотал он тоскливо, - и как же меня тошнит…
- Перестань нас пожирать, - тихо посоветовала Катерина.
- Не могу, - серьезно ответил он, - слишком много вас разведется. Хватит болтовни. Обещай мне не повторять всего того, что говорила брату Фёдору, и я помогу тебе. Пообещай, и я смогу тебя освободить – при условии, что ты будешь делать все верно.
- Как же… как же это может быть? – робко надеясь, спросила Катерина и в горле у нее пискнуло, - Он же не отпустит меня.
- Значит, придется обойтись без него, - Катерина увидела, как он улыбается. Она тщетно вглядывалась в его лицо, пытаясь найти хоть тень прежнего человеческого чувства. Макс рассеянно улыбнулся, думая о другом, погладил ее по голове, привычно намотал на руку ее волосы так, что голова Катерины запрокинулась.
- Значит, говоришь, на тебя любовное твое зелье не подействовало…– отстраненно произнес он, - И почему же я иногда думаю, что готов умереть за тебя?
Когда он закончил ее целовать, Катерина несколько мгновений не могла открыть глаза, а когда открыла, то в них было столько всего, что комиссар, смакуя каждый звук, с наслаждением произнес следующее:
- Знаешь, что самое смешное я понял? Никакая ты, оказывается, не ведьма. Ты обычная женщина, как и все остальные. А все эти истории про ведьм – не более чем бабское желание обставить все покрасивее. Ну, вы всегда наверчиваете повсюду какие-то тряпки-коврики - навертеть на себя ведьму, а не простую шлюху... тайна, всеобщее поклонение… Страх. И все это - вместо мятого белья и пота, нет?
- Говори, говори что хочешь, - шептала Катерина, - только бы слышать твой голос, только бы рядом с тобой... что хочешь... мучай, пытай... порви на куски, сожри... только не отпускай...
- Сама не знаешь, о чем просишь, - сквозь зубы процедил он. По хребту пробежали судороги, все мышцы стали как камень. Никогда в жизни ему не было так плохо.
Катеринина же душа распустилась, забилась бабочкой - его губы непривычно мягко ласкали ее кожу, длинные чуткие пальцы трогали, гладили, любили. От ласки ее тело расцвело, тянулось к нему, к губам, пальцам, к его телу... и еще неслышно взорвалось в ее голове... ударило внутрь, понеслось вверх, растеклось, забилось горячо и остро...
...Хриплый вскрик развел их лучше ведра холодной воды. У порога, как привидение, замаячил угольщик Годрик.
- Угольщик! - рявкнул комиссар, взвившись чуть не под потолок. Затуманенным взором Катерина отрешенно наблюдала, как Макс, втянув голову в плечи и крадучись, подбирается к оцепеневшему от ужаса человеку.
- Папаша Годрик... ты не хочешь со мной поздороваться, папаша? Ты не хочешь рассказать мне еще одну байку про ведьм и леших, а?
- Господин комиссар, я так рад... - лепетал тот, - я не вовремя? я пойду...
- Еще как вовремя, - с наслаждением протянул тот, хищно шевеля пальцами.
Годрик совершил самый удачный прыжок за всю свою жизнь, чрезвычайно удачный для пожилого человека, - и пропал из виду. Как ночной кошмар, за ним неслышно парил комиссар.
Две миски
…Спустя полчаса, утираясь и тяжело дыша, Макс шел и размышлял. Когда он наконец дошел, то план его созрел полностью. Перед домом он замешкался, как следует подышал, прошел сквозь тесные сени и вошел наконец в комнату.
Брат Фёдор, едва взглянул на него, ворчливо поинтересовался, не желает ли господин комиссар уморить старика голодом. Он, мол, битый час его ждет, и все куда-то запропастились, и что он, брат Фёдор, до сих пор не начал бурчать животом единственно только из смирения и вообще привычке к умеренности.
Макс чувствовал себя как дома, слушая в пол-уха эту бесконечную тираду. Макс несколько заколебался. Старик был подозрителен, треплив и несносен. Как обычно. И так же привычно он был надежен и по-прежнему Макс нисколько не сомневался в его добром к себе расположении. Он ему был рад и даже соскучился за время своего отсутствия и по самому брату, и по его ворчанию, и по разговорам.
Что же делать, размышлял он, делая распоряжения относительно ужина. Размышлял скорее для порядку, чтобы впоследствии не жалеть о необдуманности своего поступка, между тем как руки сами рылись в его сундуке, заботливо привезенном братом Фёдором...
Искомый пузырек толстого стекла в кожаной оплетке обнаружился почти на самом дне, под потрепанным трактатом о преследовании ведьм, чьи страницы были густо испещрены непочтительными пометками. Как полагал комиссар и как поведала создательница этого состава, он обладал замечательной особенностью: он не сразу убивал и не через день. Конец наступал в течение десяти-одиннадцати дней. Поди вспомни, что покойный ел и пил столько дней назад. Правда, имелись и некоторые сомнения относительно его качества, потому что испытать его комиссар пока не решался.
Однако иного пути Макс для себя не видел.
Кухарка у священника была дряхлая старуха, которая с перепуга, надо полагать, наварила чуть ли не ведро супу. Комиссар с трудом поднял эту колоду, подержал, взвешивая свои силы и решил, что в таком случае много проще будет нести осторожно две миски, нежели одну колоду. Отправляясь в обратный путь через сени, Макс улучшил минуту и высыпал в одну из мисок содержимое пузырька. Пока он одной рукой пытался справиться с пустой склянкой, пряча ее, появился хозяин дома. Он засмущался, будто нарочно одновременно с комиссаром ткнулся сперва влево, потом ткнулся вправо, пока Макс не встал столбом и не дал ему себя обойти.
- Ты стал поразительно неспешен, - такими словами встретил его и суп брат Фёдор, - Закончил ты хотя бы письмо к епископу?
- Все сделал по вашему распоряжению, - учтиво ответствовал Макс, и, холодея, понял вдруг, что не уверен, в какой руке у него отравленная миска. Пока он колебался, брат Фёдор отобрал у него обе миски, понюхал их с наслаждением, взял ближайшую к себе и принялся за еду.
- А ты что же? – он успел уже скушать половину миски, а комиссар не мог еще заставить себя взяться за ложку.
- Да, да, пожалуй, - пробормотал Макс и проглотил две ложки.
- В твоем возрасте полагается быть всегда голодным, - заметил брат Фёдор, отодвигая пустую миску. – Не хочешь и не надо, хотя зря, знатный суп получился. Да, так я бы хотел узнать у тебя подробности об этой особе. Я, знаешь ли, говорил с нею кое о чем.
- Любопытно было бы узнать ваше мнение, - подхватил комиссар, незаметно и внимательно вглядываясь в брата Фёдора. То ли показалось, то ли свет свечи запрыгал от налетевшего сквозняка, но Макс увидел, что лицо инквизитора осунулось и побледнело.
- Мнение, какое мнение, - говорил брат Фёдор, тяжко отдуваясь, - Поедет с нами и посмотрим. Да и тебе нечего тут больше делать, – пока он говорил, его широкие будто из дубленой кожи руки беспокойно бродили по скатерти, сминая ее и комкая.
- Надоело здесь, - вдруг пожаловался инквизитор, - Только и разговоров: содействие и помощь, содействие и помощь… а сами? Посмотри, кто здесь остался? Мужицкое царство, прости господи, и старые ведьмы толпятся целыми днями и так и норовят нажаловаться впустую, по бабскому обыкновению.
- Вы бы отдохнули, - заметил Макс, отводя глаза.
- Отдохну, - вяло согласился брат Фёдор, - Я, право, устал, обыскался я тебя…
Нехорошая ночь
Потом день закатился окончательно, сумерки пролетели незаметно, и когда прохладная ночь накрыла землю, у опушки леса показался туман. Он помедлил, неторопливый и уверенный, большой и сильный зверь, а потом наполз, наконец, слоистым мороком на поле и деревню. Стало сыро, поблизости в лесу шел дождь, который, должно быть, так уютно крался по пожухлым листьям и траве. В деревне дождя пока не было, но его ждали. От этого ожидания человеку даже с чистой совестью обычно становится тепло и печально.
Макс, сидя на крыльце, вдруг подумал, что ему грустно. Детское это чувство было непривычным и оттого еще более тяжелым было оно, что комиссар точно понимал, что очень скоро узнает, сколько ему осталось жить.
Он не помнил, из какой миски он ел.
Всю жизнь он спрашивал себя, боится ли он смерти и всю жизнь, очевидно, врал. Смерти нет, убеждал Макс себя и сам же спрашивал: что же тогда означают ряды тлеющих человеческих огрызков, к которым я даже не брезговал притрагиваться и в которых легко ковырялся так, как нормальный человек обычно роется в карманах? Не брезговал и не боялся, потому что не видел в них людей, хотя, несомненно, когда-то это были самые настоящие люди.
Комиссар никогда не любил смотреть на пытки, однако если приходилось, то не испытывал неудобств. Это его захватывало, напоминало интерес мальчишки, отрывающего лапки мухе или, скажем, бросающего жабу в муравейник. Или пробующего сломать лучину, захлопнув со всей мочи дверь. Перевязывая раны, вправляя кости, он постигал то, что другим только снилось - творение Божье.
Это был мой смысл, это моя жизнь. Я никогда не жалел осужденных. Но не потому, что был зол, я каждый раз говорил себе, что я, в сущности, добрый человек. Кому и когда я врал? И почему я решил, что я уже был?
Макс переменил затекшую ногу.
Что же теперь? Теперь через час, быть может, я сам начну умирать и смерть моя скорее всего будет легкая и необременительная, и будут петь, и меня исповедуют, положат на посыпанную пеплом власяницу и мне будут задавать вопросы о том, рад ли я умереть в одеянии монаха…
И так будет, даже если я вдруг заскрежещу зубами, завоплю изо всех сил, что не хочу умирать, что я не верю в Бога и что мне страшно, что сам я из всех еретиков самый отъявленный еретик?
Макс попытался представить, как это будет, что, как на грех, удалось без труда: закутанные в неопределенного цвета одежды братья, видя, что агония затягивается, бесшумно удалились, оставив одного, дежурного, небрежно бубнить беснующемуся трупу о страстях Господних. И все торжественно, чинно, и пламя свечки пляшет в затухающих глазах, будто женское тело…
Нет, вспомнил комиссар, в огне не пляшут, не до плясок. Корчились, кричали, должно быть, срывая голос, хрипели, залитые смертным потом лица высыхали, на глазах веселыми огоньками вспыхивали ресницы. Вокруг женских голов вспыхивал нимб, смущая нетвердых в вере. Иногда измученное вконец тело милосердно теряло чувствительность, и тогда они висели на столбах, как уродливые наросты на старых деревьях, и тоже испускали дух. И тогда люди недовольно расходились по домам.
Луна повисла над крышами, как ущербный фонарь, и никакого от нее не было проку. Невидимый песок в невидимых часах сыпался непрерывно, отмеривая минуты не то жизни, не то смерти. Макс перестал думать, Макс потряс головой - она исправно стала прозрачной и пустой, и сидел теперь, положив холодную пустую голосу на холодную и как всегда чисто вымытую руку.
Продолжая по-прежнему не думать, Макс пробрался на кухню, пошарил там и извлек бутылку вина. Он вернулся на крыльцо и судорожно присосался к этой бутылке.
Он поочередно захлебнулся, задохнулся и его чуть не стошнило, а сладкая жидкость, оказавшаяся вдобавок липкой и густой, заложила нос.
Как раз когда он переводил дух, появилась боль – она была мгновенная и острая. Комиссар замер, прислушиваясь к себе, стараясь не шевелиться, и она не заставила себя ждать. Где она, пытался понять Макс и у него не получилось. Как холодной влажной рукой сжало нутро под грудью, скомкало, как гончар глину на неудачном кувшине. Боль была теперь не резкая, но устойчивая, она не кромсала - сосала нудно и отвратительно, как гигантская пиявка.
Первым должен был заболеть желудок, потом боль должна была отразиться в спину, в ноги; через неделю должны были начаться судороги, потом паралич, дальше власяница, рот в мыле, предсмертное мычание…
Макс поморщился и снова сделал огромный глоток. Вино притушило странную боль, голова комиссара несколько закружилась, он рассеянно огляделся по сторонам и уперся в часовню.
Как она там, подумал Макс и тотчас забыл об этом. Он удивился своему равнодушию и почувствовал себя обманутым. Потом он подумал о брате Фёдоре и вдруг понял, что даже рад, что так произошло. Старика ему было жалко. Что ж, неторопливо решил он, на этом свете все-таки есть справедливость.
Замысливший убийство погибнет от собственной руки, а пока пусть это будут наисчастливейшие десять дней – без сомнений, без страхов, в полном согласии со всем миром. Вот как, оказывается, просто быть свободнее всех, и осознание близкого конца самое лучшее отпущение грехов.
Права была бедная жена Якова?
- Если тебе плохо, если хочешь спокойно поразмыслить о чем-то, то ты выбрал неподходящего собеседника. Оставь это, напрасно ты среди ночи пьешь вино, - заметил голос брата Фёдора и сам его обладатель присел на крыльцо рядом с Максом.
- Не желаете ли? - с деланной развязностью предложил комиссар, протягивая бутылку своему патрону. Брат Фёдор деликатно отвел его руку, улыбнулся и сказал:
- Ну а как если мы с тобой сегодня умрем и от нас будет пахнуть вином… не боишься ли ты, что будет это некрасиво?
Ответ получился неожиданным. От удивления Макс приподнял плечи, а потом снова почуял боль над желудком.
- Не знаю, зачем это я тебя спросил, - пробормотал брат Фёдор, не переставая потирать рукой живот. – Не спится мне, и живот прихватило, болит все и болит. Чёртов суп и эта дура тоже...
Они сидели мирно, рядом, как бог знает что такое – то ли старый отец с любимым своим сыном, то ли добрый дядюшка с племянником, - и лунный тщедушный отблеск красил седую голову инквизитора в синий цвет. Вокруг было уютно и сонно.
- Лежу, ворочаюсь с боку на бок, и пришла мне в голову странная мысль, - вдруг сказал брат Фёдор, - Хочу, знаешь ли, исповедаться.
- Что? – переспросил Макс, чувствуя себя раздавленной лягушкой и жалея одновременно о прерванном молчании.
- Исповедаться, - более внятно повторил брат Фёдор, - Давно не исповедовался.
- Но как же, - начал Макс, соображая, в чем тут подвох, - что, мне? Вы считаете меня достойным…
- Нет, - отозвался брат Фёдор, - не считаю. Но перед кем же? Выхода нет у меня, и желания нет. Ничего и никого у меня сейчас нет.
А я, чуть не спросил Макс, но опомнился. Он снова почувствовал себя обманутым, и это невесомо легло ему на плечи и тотчас смяло.
- И, пожалуй, тебя, - примирительно заговорил снова брат Фёдор, - Ну посуди сам, кому как не тебе рассказать об этом? Столько лет уже прошло... И что, стоит ли ворошить память, смущать святых отцов или даже папу – видишь, я даже не знаю, перед кем в этом случае мне надо исповедываться. Наконец, тебе самому разве не интересно?
Макс покосился на брата Фёдора, но он, вопреки ожиданиям, был серьезен, и значение слов, полных издевки, показалось Максу мрачным. Ясные обычно глаза инквизитора были теперь тусклы, как у сонной рыбы, собрались под ними старческие мешки, и на лице проявились сетки жил.
И тут с отчетливой ясностью комиссар понял, что не ошибся - яд его достался не по назначению. Комиссар сделал большой глоток вина и сказал:
- Я готов выслушать вас, брат Фёдор.
Брат Фёдор мягко произнес:
- Оставь, пожалуйста, бутылку и сядь поудобнее. Я стал говорлив, а история может оказаться долгой.
Комиссар подчинился, как всегда, беспрекословно, потому что привык.
- Пожалуй, начну с того, что мне было лет меньше, чем тебе сейчас. Я был тогда нищенствующим монахом и занимался тем, что собирал некоторые пошлины в одном городе, - увидев недоумение комиссара, брат Фёдор пояснил:
- Магистрат решил, что мои обеты – лучшая гарантия сохранности этих денег. Не в этом суть. В свободное время, когда оно было, я копался в богатейшей библиотеке университета. Забавная библиотека, должен я сказать: некоторые книги были прикованы цепями, да-да, их приходилось приковывать цепями, чтобы избежать краж. Мне давали книги выносить, хотя я каждый раз, направляясь в темноте в свое обиталище, крался, как мышь. Я опасался, как бы не вышло греха – книги были велики, ни на груди, не в сумке не спрячешь, - а разве можно знать, что может привлечь этих вечно пьяных горожан, этих разбойников и воров? Однако на мою радость им было не до того, во всяком случае, до поры до времени. Но как-то раз, когда я крался таким образом в очередной раз, на меня все-таки напали. Эти бедные люди толком не знали, что именно они хотели. Книгу-то мне оставили, а вот сумка моя исчезла, а вместе с нею все собранные деньги, много денег. Дело было перед днем поминовения невинноубиенных младенцев и народу в город приехало много…
Отец Фёдор исповедуется
Магистрат города, облагодетельствованного кратковременным его владычеством, не мог нарадоваться него. Он исправно и честно собирал пошлины. Он добросовестно трудился в школе, обучая городских детей катехизису, чтению, письму, а самых умных и латыни. Он привел в порядок библиотеку, положив начало библиотечному каталогу. Он успел даже снискать себе славу на аптекарском поприще, составив и успешно применив снадобье от желудочной болезни, грозившей превратиться и не превратившуюся в эпидемию. И при всем этом он не только избегнул гордыни, но и сумел заслужить почтение и уважение не только у родителей, но и их детей.
И вот как-то раз в канун дня невинноубиенных младенцев вместе со снегом декабрьским ветром нанесло огромное количество пестрого народа. К большому ежегодному карнавалу со всех сторон в город сходились и съезжались трубадуры, актеры, жонглеры; некоторые ехали затем, чтобы перезимовать в относительном тепле и весной снова двинуться в путь.
При виде очередной пестрой кавалькады горожане поспешно закрывали окна и двери, но не для того, чтобы не допустить грех в свои дома и души. Они спешили на площадь лицезреть эти шумные представления, не жалея ни времени своего, ни денег, - и кто их мог за это осудить? Их жизнь проходила достойно, размеренно, но скучно, невыносимо скучно!
Гремя заиндевевшими юбками, бегали кухарки, от усердия охрипшие торговцы не успевали закрывать бреши на прилавках – сметали все. На площади уже стучали топоры, изготавливая на этот раз не помост для виселицы, а шутовской корабль, который должны были возить по улицам на огромных колесах, на котором должны были петь и выступать скоморохи и который молодые горожане должны были впоследствии штурмовать.
К карнавалу готовились прилежнее, чем к причастию. В дурацком этом действе участвовали люди всех чинов и званий, и в этом им попустительствовали приходские священники, члены магистрата и даже дворяне. Шуты и простолюдины становились королями, ремесленники рядились в рыцарей, уборщики церкви превращались в епископов. По ходу шествий исполнялись фарсы, показывались различные живые фигуры, женщины плясали, и мужчины играли на волынках, барабанах. Каждый норовил нарядиться поярче, каждому хотелось вывернуть наизнанку свою старую одежду и обнаружить всем на удивление роскошно расшитый плащ.
В то же время брат Фёдор говорил членам магистрата:
- Собор наш превратился в зал для танцев. Во время службы дьяконы в харях и женских платьях, платьях шутовских, платьях сводников, пляшут в храмах. На хорах поют непристойные песни, возле алтаря едят кровяную колбасу, словно причастие. Кадят старыми подошвами вместо ладана. Вижу, что ваш епископ ничего не имеет против. Мне это не удивительно – ему, старому человеку, страшно быть изображенным в шутовском виде.
- А вам, стало быть, не страшно, брат Фёдор? – довольно ехидно спросил городской глава.
Брат Фёдор посмотрел на него укоризненно и доброжелательно, как дитю, объяснил:
- Наш основатель, святой Франциск, называл нас божьими скоморохами. Так что негоже мне, смиренному его последователю, чураться этого прозвища. Потребуется - и я сам буду плясать на городской площади и петь перед верующими разные песни о господе. Но речь не об этом, тем более что голос мой не хорош. Однако нечто другое привело меня сюда: неделю назад вы, господин глава, разрешили выступать в городе неким скоморохам.
Члены городского совета непонимающе переглянулись, а городской глава улыбнулся:
- Их много пришло к нам, и что же?
- Довольно любопытно, что среди них я увидел цыган и людей в желтых шапках. Это были евреи, не так ли?
Глава развел руками:
- Любезный брат, но вы же сами сказали, что епископ не против. И потом, цыгане искусные фокусники и медведи у них, право слово, вытворяют уморительные выкрутасы. Они нам не помешают. А у евреев под их желтыми шапками кладовые острот и шуток, они играют на всех инструментах, танцуют… поймите, простым людям не понять восторгов воздержания, у них и так мало радостей.
Брат Фёдор вежливо молчал. Был он невысокий, всегда благожелательный, с гладко выбритым лицом и внимательными серыми глазами; под рясой неопределенного цвета угадывались необычно широкие для монаха плечи. Никто и никогда не слышал, чтобы он повышал голос или просто выходил из себя, и терпение у него было неисчерпаемое: из этого молодого человека получался замечательный учитель.
Сейчас он задал вопрос и терпеливо ждал ответа.
- Да, это были евреи, - вызывающе ответил наконец глава города, – И цыгане.
Брат Фёдор смиренно склонил голову.
- Я вижу, вы считаете, что я мешаю вашим детям развлекаться, как подобает их возрасту. Да, я это делаю. К моему глубокому стыду, я заставляю их учиться, принуждаю читать книги, а если они плохо себя ведут, я безжалостно оставляю их без еды, - его голос стал резким, - Я не играю им на барабанах и не вожу с ними хороводы в церкви. Я порчу ваших детей, уважаемые горожане. В своей исключительной наглости я готов просить о запрете того, что разрешено самим епископом…
Глава вскинулся, в его взгляде появился подозрительный котовий блеск, но брат Фёдор невозмутимо закончил:
- … который, замечу, последний раз детей живых видел год назад. Если он считает допустимым осквернение церкви, то не мне рассуждать о правильности этого шага. Но я посмею спросить вас: почему вы решили, что это мне следует заботиться о том, чтобы ваши дети не видели осквернения божьего дома – и кем? Иноверцами, бродягами… - брат Фёдор поддернул свои рукава и поднял палец, - Так пусть же ваши дети видят, что позволено этим людям! Но я, их учитель, не ручаюсь, что они не подумают: зачем же я буду жить, как живут мои родители, день ото дня скучно и честно выполняя свой долг, работая в поте лица, уплачивая пошлины и налоги? К чему? Вот передо мной люди, чья жизнь – беззаботный праздник, свободные, смелые, в красивой одежде, которым все дозволено. Что вы потом будете делать, милейшие горожане, когда придет чужестранец в пестрой одежде и, наигрывая на флейте, уведет ваших детей из города?
Он закончил; отцы города сидели с намокшими глазами, а глава угрюмо смотрел в угол. Брат Фёдор довольно светски поклонился и вышел.
Эта маленькая несуразность не сказалась на отношениях горожан и брата Фёдора, тем более что скоморохи, послужившие яблоком раздора, все равно куда-то запропали, не дожидаясь выдворения из города. Никто не заметил их пропажи, благо одним табором больше или одним меньше – разницы никакой.
И вот поздно вечером накануне карнавала брат Фёдор сложил собранные за день деньги в сумку, взял книгу, позаимствованную из библиотеки, и отправился восвояси. Декабрьский мороз стянул лужи помоев тонким наичистейшим ледком, ноги скользили по мощеным улицам. Снег еще не выпал. Темно было необыкновенно, и брат Фёдор шел чуть ли не ощупью. Ёжась от ветра, он неторопливо размышлял о том, в частности, что надо бы раздобыть себе сапоги хотя бы на зиму. Эти мысли согревали его лучше огня, и приятно было их думать, поэтому они даже не успел удивиться тому, какая разрушительная сила сокрыта в дубине, обмотанной тряпьем.
Когда он открыл глаза, то обнаружил себя в незнакомом помещении, маленькой комнате, где гуляли сквозняки. Он тотчас поднялся и, морщась от боли в затылке, огляделся. Собственно, оглядывать было нечего: кроме невзрачной подстилки, на которой он размещался, в углу комнаты имелась занавеска, натянутая на веревку, за которой кто-то копошился. По стене были расставлены сундуки, ящики и футляры, на одном из которых дремал кот.
Брат Фёдор увидел рядом с собой свою книгу, почтительно уложенную на чистую тряпку. Но было самое неприятное и чрезвычайно плохое: сумки своей он не увидел.
Не осознав настоящих размеров случившейся беды, брат Фёдор вскочил на ноги, перевернул подстилку, потом поочередно подергал крышки двоих ящиков и трех сундуков, спугнул кота, потряс футляр, из которого выпали диковинные шары и укатились за занавеску. Брат Фёдор поколебался и заглянул за нее. Сумки там не оказалось тоже – там были дети. От холода они спали не раздеваясь, тесно прижавшись друг к другу, так что было не разобрать, сколько их там.
- Что-то потеряли, братец? - брат Фёдор вздрогнул от неожиданности, отпрянул от занавески, оглянулся и увидел перед собой ангела.
Он был блистателен в сиянии своих тринадцати или четырнадцати лет, с черными кудрями, небрежно подвязанными пестрым платком, блестящими ореховыми глазами и длинными голыми руками, в которых прекрасное это видение держало виолу и смычок.
- Я… потерял деньги, - произнес брат Фёдор, разглядывая девушку несколько ошеломленно.
- Ваши деньги? – голос у ангела был низкий и хриплый, очевидно давно и сильно застуженный.
- Деньги чужие, - кто она такая, откуда взялась?
- О, это всегда прискорбно - терять чужие деньги, - ангел сочувственно склонил голову.
- Это вы помогли мне, добрая девушка? – спросил брат Фёдор, несколько придя в себя и освоившись, - К сожалению, я ничего не помню.
Девушка преспокойно присела на подстилку, покинутую братом Фёдором и объяснила:
- Надеюсь, что вы не заболеете, - слова она произносила слишком четко, как человек, говорящий на чужом языке, - На вас, правда, нападало много снегу, а лежали вы долго, так что под вами земля была черная. Не думаю, что вам привычны холода.
- Милая девушка, - терпеливо переспросил брат Фёдор, - не было ли при мне сумки, холщовой сумки?
- Дайте подумать, - девушка посмотрела в сторону, взмахнув черными ресницами, - Нет, не было. Да и откуда ей быть, подумайте сами – полная сумка денег, да еще и на улице. А кругом неспокойно, много подозрительных людей, пришельцев...
Брат Фёдор присел перед ней на корточки и присмотрелся. Ее лицо показалось ему знакомым:
- Ты никак знаешь меня?
- Как же не знать вас, милейший брат Фёдор, - произнесла она довольно ехидно, выпячивая тонкие красные губы, - Теперь вы, конечно, понимаете, как это горько? Мы ведь тоже потеряли чужие деньги, из-за вас. Ведь это вы брат Фёдор? Это же вы подговорили магистрат запретить нам выступать на вашем карнавале?
Брат Фёдор рассмотрел ее внимательнее. Не такой уж и красивой оказалась эта девица – лицо и шея у нее были слишком смуглыми, руки и плечи - чересчур тонкими, а нос – как птичий клюв. Глаз один несколько косил и выражение тогда получалось даже пугающее. Одета она была в темное платье – шерстяное, с большим вырезом, покрой которого показался брату Фёдору не подходящим ни ко времени, ни к ее юному возрасту.
Тут он вспомнил: повозки въезжали в город, она сидела на одной из них и наигрывала на виоле печальные песни. Он запомнил ее, потому что, проезжая мимо него, она уставилась на него очень пристально, как будто не веря, что такие люди бывают. Это было просто невежливо.
- Конечно, не так страшно, - продолжала девушка, - не так страшно для вас, которого кормят и одевают за счет города. А мы голодаем и перебиваемся редкими по зиме свадьбами. Идти нам некуда, разве что замерзнуть в поле.
- Ты прекрасный обличитель, - кротко заметил брат Фёдор, – И хотя я мог бы тысячу раз тебе возразить, замечу только, что я тружусь на благо этого города. И я не заставлял магистрат что бы то ни было запрещать вам. Они сами решили.
- Неважно, вы или по вашему совету, - махнула она рукой равнодушно и будто смотрела в сторону, но брат Фёдор постоянно чувствовал не себе ее цепкий и недобрый взгляд. Она продолжала сидеть, держа на коленях свою виолу, и лицо у нее было спокойным. Только руки беспокойно теребили пестрые тряпки, мяли их, комкали.
- Милая девушка, я не знаю, кто ты, еврейка ли, цыганка, - начал он, стараясь быть спокойным и убедительным, - но разве ваши раввины или старшие позволили бы мне выступать на каком-нибудь вашем празднике? Это то же самое…
- Не запрещали бы! разве вам, монахам, запретишь? Вы повсюду пролезете... – вспыхнула девушка и хотела добавить что-то, но передумала.
- Вы играете чудесно, - его голос прозвучал несколько виновато, - Я слышал, как вы играли на площади… по-моему, «Богородице, дево, радуйся»... и это был прекрасное звучание, нежное, восторженное. Если бы мы были единоверцами, то я бы сказал, что это было истинно религиозное чувство…
Она изобразила на своем личике нечто, по ее мнению - смирение. От этого выражение вдруг получилось неимоверно гадким и уродливым. Миг - и брат Фёдор вновь увидел миловидное девичье лицо. И от нее исходил пряный запах – легкий, но настойчивый запах корицы. Брат Фёдор отвел глаза, и почему-то почувствовал голод.
- Чудной ты, - сказала наконец девица, - Но ты мне нравишься и мне не хочется, чтобы тебе было плохо. Мне почему-то кажется, что ты хороший.
Брат Фёдор не нашелся, что ответить.
- Послушай, я знаю, где твоя сумка и могу помочь вернуть ее тебе, пока добыча не поделена, не потрачена. Только у меня есть одно условие, - не совсем уверенно закончила она.
- Говори же, - подбодрил ее брат Фёдор, - я слушаю. Что ты хочешь?
- Ты должен уговорить магистрат позволить нам выступать.
- Я не могу этого сделать, это не в моих силах, - покачал он головой.
Она пожала плечами.
- Погоди, но, быть может, я чем-то еще могу тебе помочь? Может, ты еще что-нибудь хочешь?
И девица сказала, что именно она хочет.
- Ты что?! – воскликнул брат Фёдор, содрогнувшись, - В своем ты уме, девочка? Да сколько тебе лет, так предлагаться?
Помедлив самую малость, точно подсчитывая, девушка ответила:
- Для этого дела, милейший, в самый раз. Моя жизнь такова, что я могу умереть раньше, чем повзрослеть – и что я тогда буду делать?
Несмотря на наглые слова, она была не весела и глаза у нее блестели подозрительно. Брату Фёдору показалось, что она сейчас заплачет; ему стало жалко эту маленькую простуженную бродягу, даже поведение, которое пристало скорее шлюхе, не вызвало у него отвращения. Он погладил было ее по голове, но девушка вывернулась из-под его руки и заметила:
- Скажу, что ты тоже не больно старый, братец. Тебе всегда должно быть голодно. Говори прямо: согласен?
- Нет, - не раздумывая сказал он.
- Почему? Я тебе не нравлюсь? – с удивлением осведомилась она, – Я впервые такое вижу. Я хуже женщин твоей веры?
- Никто не хуже и не лучше и ты красавица. Только позволь напомнить - я монах. И то, что я разговариваю с тобой так, наедине... нехорошо. Я не должен даже разговаривать с тобой. Не хочу. Да и подумай сама, что это за глупость.
- Хорошо, - зло отрезала она, - я совсем не напрашиваюсь. Можешь идти, только сумку не получишь: я, пожалуй, сама ее стащу. И устрою на эти деньги бордель...
Брат Фёдор серьезно спросил:
- Вот как. И зачем это тебе?
Ангел улыбнулся - рот у нее был красный, со вздернутой губкой, капризный такой рот, - и ничего не ответил.
- Отдай деньги, - приказал он.
- Нет, - с готовностью отозвалась она.
- А если я буду настаивать? Если я призову общественных стражников?
- Чтобы позвать стражников, нужно отсюда выйти, – повела она плечиком, – мне же и кричать не придется, стоит только стукнуть в стенку.
- Ты собираешься меня убить?
- Не сейчас, - сказал она, точно прошипела, - сейчас я собираюсь тебя поцеловать.
Брат Фёдор поднял брови:
- Однако самое место тебе в борделе.
- Не оскорбляй меня, помни: твоя сумка все еще у меня, – и потянулась к нему.
- Сядь, - коротко приказал брат Фёдор, ткнув ее пальцем, - Не надо.
Она поколебалась, но села.
- Послушай меня, милое создание. Я не желаю зла ни тебе, ни твоим родичам. Я вообще ничего никому не желаю. И не обижаюсь на тебя, потому что понимаю, сколько тебе пришлось пережить. Но, позволь заметить, я и не собираюсь потакать твоим дурным наклонностям.
- Даже под угрозой бесчестья? – она улыбалась по-прежнему, но неуверенно.
- Пропадут ли общественные деньги или я нарушу обет безбрачия - в любом случае меня ждет бесчестье в людских глазах. Но я не прикоснусь к тебе и предпочту остаться чистым если не в людских глазах, то хотя бы перед взором Господа.
Девушка, склонив набок голову, сонно глядела на него, потом, не сказав ни слова, поднялась и вышла из комнаты. Отсутствовала она недолго.
- Вот, - она бросила ему на колени сумку, - посчитай, если хочешь.
Сумка была полна, ее круглые бока радовали глаз. Брат Фёдор повесил ее на плечо и направился к выходу. У самой двери он сказал:
- И все-таки ты всегда можешь рассчитывать на меня, милая девушка.
- Да уж, - махнула она рукой.
Поздно ночью брат Фёдор постучался в дом городского головы. Передав ему денежную выручку с рук на руки, брат имел с ним короткий разговор.
А наутро грянул карнавал. О его начале возвестили душераздирающим ревом рогов и волынок. В окнах домов на главной площади полоскались яркие ковры и шелковые полотнища, в окнах мелькали любопытные лица. Шуты в ярких одеждах возглавляли шествие – верхом на ослах и пешие; герольды разбрасывали орехи взрослым и детям. За ними следовали толпы кривляющихся устрашающих демонов в самодельных зверских масках, дикарей, лесных баб, увитых мхом и шкурами. Морозный сухой воздух был наполнен бубенцами, флейтами и громом барабанов.
Далее лошади тащили адский корабль. Он ехал посуху, этот корабль на колесах – грузный парусник, с высокими расписными бортами, сильно поднятым носом и кормой, - и был полностью забит вопящими чертями. Дьявольские отродья гроздьями висели на реях, фиглярствовали, стоя бок о бок с соломенными чучелами, так что непонятно было, кто из них кто. И бывало, что соломенное чучело задирало подол проходящей женщине или кричало на ухо непристойности. Шут в «вороньем гнезде» на марсе с трубой подавал боевые сигналы, его губы посинели от холода, но он продолжал геройски реветь в свой инструмент. Астролог в фиолетовой мантии, расшитой странными знаками, невозмутимо выверял маршрут по шутовскому секстану. Вокруг адского судна кипело гулянье, бродили орды медведей в беретах и ярких плащах, дрессированных собак и жонглеров.
Сопровождаемый воем и криками корабль пересекал весь город, после чего его брали приступом. Это был нешуточный штурм – адские чудища вопили и дрались кулаками и палками; бывало, что калечили нападавших, особенно если среди них случался недруг или кредитор. Но храбрые горожане неизбежно прогоняли чертей пинками и зуботычинами, а захваченный корабль сжигали. Взрывались огни, орехи летали, тряпки цветные, в воздухе стоял запах серы и розовой воды.
Корабль настиг брата Фёдора, шедшего по улице; тот засунул поглубже руки в рукава, остановился, глядя на шествие, и сердце его упало.
Девушка с виолой ехала на чертовом корабле. Он сидела на краю борта, свесив тонкие ноги, и ветер трепал ее юбку, а она и не думала ее одергивать. Ее лицо сияло, щеки горели на морозе, черные волосы трепал ветер, а длинные пальцы так и летали по струнам, извлекая из виолы звуки варварские, диковатые и прекрасные. Ему слышались в этих звуках бесконечные дороги, водопады, дожди… голод и бесшабашная злоба… сколько же всего пришлось пройти голыми ногами, чтобы прокричать об этом на сборище пьяных чужаков? Смиренная виола, чьи звуки пристали больше божественной гармонии, не жаловалась и не просила, она дразнила, звала за собой и не было желания и силы, чтобы противиться ей…
Переводя дух, она опустила виолу; ее безумные веселые глаза метнулись по толпе и тотчас нашли его.
Она что-то закричала ему, размахивала руками, как ветряная мельница, и хохотала во всю глотку, раскрасневшаяся и счастливая. Все завертели головами, пытаясь увидеть, кому кричит красивая музыкантша и никто не видел.
Утащился дальше корабль, а брат Фёдор остался. Улица вокруг него неожиданно опустела, он шел среди раздавленной скорлупы и ярких лоскутов. Вдалеке гудели рога и стучали копыта, а брат Фёдор все шел и шел без особой цели, но в другую сторону и по-стариковски загребая ногами, как будто они стали ему тяжелы. Привычный легкий покров одиночества вдруг показался ему тяжелым и рыхлым, как перина.
Брат Фёдор посмотрел вверх, но ничего нового не увидел. Над ним по-прежнему стояло небо. Оно не давило, не манило, и вообще было равнодушно к тому, есть ли кто-нибудь под ним или подох уже, как собака, на улице, отравив людям праздник, вместо того, чтобы скромно переползти городскую стену и тихо замерзнуть на воле…
И веселые люди, пахнущие вином, спешно приводят в порядок глупо улыбающиеся физиономии, вынуждены возиться с несвоевременным трупом, заколачивая его в надлежащий ящик.
Брат Фёдор потряс головой и огляделся. Он слишком далеко зашел, так что и не сразу сообразил, где он находится. Сообразивши, он отправился туда, где, по его разумению, находилось его обиталище. Стемнело и снова наступал на улицы синий холод. Брат Фёдор шел, глядя вперед своих носков, подавляя мысли монотонной ходьбой, и сам себе сейчас он напоминал пустой черный кувшин.
Это не так просто, думал он. Я учу детей, я служу Господу. Я не такой никчемный, как кажусь самому себе. Это он говорил сам себе и сам себе не верил. Молитва не вразумила его; ему страшно, до боли захотелось быть правым. Чертов корабль прополз мимо тяжело, как древний зверь, и будто бы сокрушил все столпы, которые могли служить ему опорой.
Тут брат Фёдор встал как вкопанный, точно натолкнулся на стену. Он увидал ангела. Сердце его подпрыгнуло, кровь бросилась в лицо - стало неожиданно жарко. Она бежала ему навстречу, - он сразу почему-то понял, что искала она именно его и по улицам бегала давно, замерзая под декабрьским небом, которое ее как раз нисколько не волновало. И она замерзла, и вся голова у нее заиндевела. Она остановилась перед ним, перевела дух, а потом, по-прежнему ни слова ни говоря, схватила за руку и потащила по улицам.
Видно было, что она-то как раз отлично знает, что делает.
Изредка слышались шаги припозднившихся прохожих и тогда они, не сговариваясь, прятались в ближайшие ниши стен или за углами. В одну из таких пряток она его поцеловала. Странно, как от такого замерзшего тельца исходил такой жар.
Дальше уже ей пришлось его отталкивать и отчаянно шипеть, потому что на холоде от частых поцелуев губы мерзли и немели. Потом она пробормотала что-то вроде «баста» и толкнула дверь – они оказались в той самой комнате с занавесками и сквозняками. Вскоре руки у нее стали горячие, а голос - нежным, когда она тихо смеялась в темноте. Снова и снова она шептала что-то ласковое и безумное, как и она сама, а в запотевшее окно как полоумная светила луна и отражалась сотней лун в разноцветном фиглярском платье. Рядом, словно бурый медведь, свернулся уродливый монашеский плащ и веревочный пояс уютно терялся на пестром головном платке.
… - Бог смеющихся людей изрядно повеселился над своим покорным слугой, - глухо произнес брат Фёдор и замолк.
Макс смотрел в одну точку.
- Что же дальше? – спросил он наконец.
- Дальше? – переспросил брат Фёдор и пожал плечами, - Утром я ушел, конечно, из города. И отморозил ноги по дороге в монастырь...
- И больше вы ее не видели? А как ее звали?
- Не знаю. Какая разница? Пошли спать?
Макс ошалело уставился на него и даже переспросил.
- Ты оглох? – брюзгливо сказал инквизитор. – Довольно сыро, а мой хребет не привык к поздним посиделкам… И я вот что хотел сказать, начиная болтать: не важно, грешен ты или нет на самом деле – кто определил эту меру? Можно всю жизнь не грешить, а перед смертью предаться греху, и тогда что зачтется – вся твоя праведная жизнь или грех последний?
Он замолчал и посмотрел на комиссара. Тот, в свою очередь, непонимающе таращился на него.
- Ну? - сказал брат Федор.
- Что? - растерялся комиссар. - Я думал...
- Подумай еще раз, я не знаю, - отрезал брат Фёдор и ушел.
Комиссар не помнил, как добрался до кровати, упал на нее и тотчас заснул. И тотчас же, как ему показалось, проснулся: перепуганный священник тряс его и кричал, что с братом инквизитором плохо…
Комиссар стоял над кроватью брата Фёдора и отстранено отмечал бледность его лица, покрытого испариной, запекшиеся корки на губах, клюквенный румянец на скулах. Больной с видимым усилием повернул голову и комиссар невольно вздрогнул: вместо знакомых серых глаз на него глянули чужие – черные, пустые и блестящие. Запекшийся рот медленно разлепился, язык, обметанный белым, зашевелился – странно было видеть, как брат Фёдор пытается что-то сказать и не может.
Макс не выдержал и отвел взгляд. Не глядя, протянул он руку и хотел дотронуться до лба больного, но брат Фёдор с неожиданным проворством отмахнулся от него. И снова комиссар почувствовал боль, но не острую, как давеча, а тупую, приглушенную, сосущую, как пиявка.
Священник ждал его у двери.
- Почему света нет? – спросил его Макс, - Свечей пожалели?
- Он попросил убрать свет, - тихо, как положено у постели больного, ответил священник. – Сказал, что глаза болят. Что случилось с этим человеком?
- Съел неподходящее, - выдавил комиссар, и попросил подать себе молока.
- Он умирает? – прошептал священник.
- Все в руках Божьих, - ответил комиссар, деловито вбивая в молоко свежее яйцо. Не рискуя еще раз подойти к умирающему, он передал лекарство прислуге.
Комиссар сидел, взгромоздив локти на стол и бездумно водя пальцем по столешнице. Вошел священник.
- Он умер? - не поднимая глаз, спросил Макс.
- Кто? - смятенно переспросил священник.
- Кто? - с холодным презрением осведомился тот, - У вас много умирающих?
- Дело в том... дело в том, что тут напали на человека. Его нашли на опушке. У него порвано горло...
Годрик был еще жив, но жить ему оставалось недолго: на его горле зияла огромная рваная рана, из нее толчками вытекала кровь. Казалось, что он без сознания, но когда комиссар приблизился к его постели, Годрик захрипел и забился. Сначала комиссар подумал, что началась агония, но по глазам умирающего понял, что у него есть еще минута-другая.
- Как дела, папаша Годрик? - тихо произнес он, - Не жалеешь, что отправил меня к каштану? Прости, не могу тебя просто так оставить... мало ли что.
Сильные чуткие пальцы нащупали сонную артерию, коротки и четко сдавили - и Годрик замолчал навсегда.
- Прости тебя Бог, - пробормотал Макс.
Когда брат Федор ушел
... Когда брат Федор ушел, Катерина вскочила на ноги и заходила как заведенная, потом осмотрела высокие узкие окна и поняла, что на стены лезть бессмысленно. Она говорила сама себе, что все будет хорошо и так преуспела в этом, что даже успокоилась. Но память услужливо снова и снова подкладывала ей то ее собственные двусмысленные и опасные слова, то мертвый взгляд инквизитора и как он постарел в одночасье, то другие картинки... теперь голова гудела, как тревожный колокол.
Над всем этим царила простенькая одна мыслишка - пришел конец.
Катерине стало холодно: недолго думая, она сдернула потертый покров с алтаря и замоталась в него. Это не помогло - зубы ее стучали, противная испарина выступила на коже. Волосы липли к коже, она подняла руки поправить их и почуяла, как липкий пот крадется по шее, пробирается между лопаток.
Катерина тоскливо смотрела на окно под сводом и увидела, что уже темнеет. Ей хотелось увидеть уходящее солнце, остро почувствовав, что это, возможно, один из последних закатов, одни из последних сумерек. А дальше чем меньше она их увидит, тем лучше для нее, потому что дальнейшая ее жизнь хоть и вырисовывается довольно ясно, но ничего хорошего в ней не предвидится.
Потому что ей не простят - ни старый черт, ни молодой.
Не сдержалась, подумала, вспомнила Катерина. В сущности, он даже не предал ее. Он, конечно, предупредил, и она, конечно, не поверила. И о чем она только думала? Она вспомнила, о чем думала и застонала от стыда и горечи, отводя глаза, будто могла не смотреть сама на себя…
И увидела вот что. У стены стояла статуя, искусно вырезанная из дерева. Сначала Катерине показалось, что это изображение Богоматери, но приглядевшись, решила, что это не может быть она - слишком странное было это изваяние. Ростом статуя была обычная, и выточенная с редкостным умением, - девушка не удержалась, потрогала складки одежды и невольно удивилась, почувствовав дерево вместо теплоты бархата. Лицо статуи было странно - скуластое, с маленькими раскосыми глазами, пухлыми губами, нарочито раскрашенными карминной краской. Белые руки статуи были молитвенно сложены. Катерина с удивлением разглядела, что ногти на руках статуи были длинные и тоже накрашенные, а роскошные деревянные косы статуи отбиты.
А у ног статуи ютилась голова – мертвая голова с длинными волосами. Катерина заметила про себя, что волосы как будто не стрижены давно. Выпуклые глаза головы были закрыты веками, рот сжат с такой силой, будто еще живой гордец не хотел радовать палачей своими криками. Безжизненный кусок дерева и несколько капель краски выражали такую бездну гордости и отчаяния, на которую способен только человек.
- Кто вы такие? - громко и неуверенно произнесла Катерина.
Навалилась тишина. Казалось, что ее не могут прервать ни ночные крик живых тварей, ни шелест ветра по листьям, ни даже стук собственной ее крови. Катерина схватилась за голову: ей показалось, что она оглохла, как вдруг услышала звук, который предназначался только ей, на всю ее оставшуюся жизнь.
Скрежет ключа, поворачивающегося в замке.
… - Катя, - позвал Макс, отворив часовню своим ключом.
Никто не ответил. Привыкнув к темноте, Макс огляделся и увидел две статуи – одна напротив другой. Обе они были одного роста, обе накрыты с головой чем-то вроде мешковины. Они были очень похожи.
Он вспомнил, что когда первый раз осматривал часовню, то видел только одну статую, да и то мельком. Макс несколько растерялся, он протянул руку к одной, потом к другой, потом, не опуская руки, ею махнул.
- Я понял, - негромко сказал он, повернувшись к той, которая казалась ему живой. - Ты не хочешь, чтобы я тебя видел. Это хорошо, это как у детей прятки…
Ему почудилось, что статуя вздохнула.
- Послушай… - начал он. Его голос показался ему непривычно высоким, а дышалось так же больно, как когда живот его был вспорот, - я хочу... нет, я приказываю тебе: уходи. Я не трону тебя, но ты уйди. Я спал с тобой, я покрывал твои злодеяния, а сейчас я убил за тебя... мне нет прощения. Только сейчас я убил друга, моего единственного друга, который у меня был. Я сделал это ради тебя, чтобы ты смогла уйти, жить дальше, понимаешь?
И снова ему показалось, что покров статуи заколыхался. Говорить надо было быстро, пока никто не пришел, но ему было тяжело подбирать нужные слова и спешить смертельно не хотелось.
- Понимаешь, если бы он был моложе, он умер бы быстро. Яд этот убивает тем быстрее, чем моложе и сильнее человек. Но он будет умирать мучительно, его внутренности гнить будут, а он будет с этим жить...
Я сейчас не вижу твоих глаз и это хорошо. Когда ты смотришь на меня, я хочу, чтобы поскорее закрыла глаза, чтобы я мог целовать их. Когда я смотрю на тебя, мое горло что-то сжимает и я хочу плакать. А когда ты плачешь, я готов выколоть себе глаза, чтобы этого не видеть. Мне не надо прикасаться к тебе, потому что я чувствую тебя. От запаха твоих волос у меня подгибаются ноги и сердце падает в живот. Ты не подходишь ко всему, что я знал до тебя. Может быть, до тебя я ничего не знал… или все, что я знал, что было самым важным - все это не стоит ни одного волоса с твоей глупой головы. Хорошо ли я поступил с тобой, я тоже не знаю, я должен спросить тебя. Никто не знает, и ты не знаешь, почему ты плакала. От обиды, от злости? Ты презираешь меня? Ты желаешь мне смерти? Напрасно. Я один знаю, каково тебе жилось, как ты ждала и хотела меня. Потому что всю жизнь я ждал и хотел только тебя… Потому что ты - это я. Ты слышишь? – воскликнул он, потеряв терпение, - Отвечай мне!
Макс сдернул покров, мешковина поползла, он попытался ее удержать и бросил... покров сполз на пол, поднял облако пыли, Макс чихнул, потряс головой и поднял глаза. Мгновение понадобилось ему, чтобы разглядеть статую, и голову, и свой позор… за его спиной раздался стук, Макс вскочил на ноги и увидел, что вторая статуя лежит на полу, угловатая и страшная, как сломанная кукла. Пыльный мешок сполз с рыжей головы, бесчувственное лицо запрокинуто, отливает синевой, бледные руки неловко вывернуты.
Макс схватился за голову и захохотал. Он хохотал самозабвенно, захлебываясь слюной, катался по полу и корчился от боли в животе…
Возвращение
Обессилев, он лежал на полу и чувствовал, как смех, затухая, все еще мечется по его нутру, щекоча тысячами иголок.
- Насмеялся? Другой бы плакал, – совсем рядом сказал кто-то знакомый.
Макс открыл глаза и сказал беззлобно:
- Черт возьми, Нагель! Сколько можно тебя убивать? Здоров ли ты?
Невероятно, но это был Ганс Нагель собственной персоной. Здоров он не был: а был еще более скособоченный и корявый. Один глаз его был закрыт повязкой, но оставшийся откровенно смеялся.
- Ну поднимайся. И без шуток твоих... - кузнец протянул руку и помог подняться.
Поднявшись, Макс увидел чуть поодаль священника и с десяток сельчан. Они смотрели на него с подозрением и подойти они явно не решались.
- Ну вот… Проиграл ты, брат комиссар, - весело сказал Ганс, – Не будем время на речи не тратить, а?
- Почему же ты, к примеру, не хочешь со мной поговорить? – не менее весело спросил комиссар.
Ганс уже не улыбался, восприняв его веселье как личное оскорбление.
- А потому, что уж больно хорошо ты умеешь кусаться, волчье отродье.
Макс поднял брови.
- О чем ты говоришь, дурак? – высокомерно спросил он.
- Вот ты и ругаешься, - утвердительно сказал Ганс, - ну ругайся, напоследок можно. О чем говорю? О том и говорю, а то ты не знаешь.
- Или говори, о чем ты, или пошел прочь, - отрезал комиссар.
Люди, стоящие поодаль, начали тревожно перешептываться. Только священник ничего не говорил, и так внимательно вглядывался в Макса своими слабыми глазами, что комиссар невольно оправил рукава и ощупал тайком свои руки. Они по-прежнему были гладкие и чистые.
- Что такое? – строго спросил он, и все затихли. – Почему вы на меня глазеете, точно я животное? Вы верите своим глазам или этому человеку, который вообще может быть пьян? У вас есть что-то, за что вы меня можете упрекнуть?
Священник опустил глаза, а мужчины переглянулись и почесывались, как обезьяны.
- Я не обижал вас, - продолжал комиссар, - помогал вам, защищал… я не требовал от вас ничего. Разве я просил от вас что-нибудь, кроме корки хлеба и глотка вина?
Он говорил, обращаясь к священнику, чувствуя в нем возможную опору. Его беспокоило то, что кузнец Ганс совсем не выглядел сбитым с толку. Казалось, он просто терпеливо ждал, пока закончится эта канитель. Комиссар набрал побольше воздуха и протянул руки к слушателям.
- Посмотрите на меня, добрые люди, мои руки чисты так же, как и моя совесть. Поэтому я готов предстать перед Создателем, в любое время. Сделайте одолжение, убейте меня. Для меня смерть не более чем освобождение от ужасов вашего грешного мира…- его голос дрогнул, будто от обиды, он замолчал, будто не в силах продолжать, и закрыл глаза рукой.
Наступило молчание, которое должно было закончиться исключительно хорошо. Если бы не кузнец: он схватил комиссара за ворот и сильно встряхнул.
- Посмотри-ка лучше мне в глаза, - прошипел он и в сердцах содрал повязку со своего глаза, - Ну как?
Вместо глаза у Ганса помещалось багрово-черное затянувшееся дупло. Макс невольно подумал, что рана не была промыта как следует… наверняка долго заживала и гноилась… возможно, было заражение…
Перед его же собственными глазами возник туман, голова взорвалась резкой болью и в тумане закружились перед ним, сходясь под самое небо, деревья…
- Никак ты ничего не помнишь? – проскрежетал кузнец Ганс, - Ведь это же ты его высосал. Даже не выбил! Чистыми своими вот этими руками…
Макс заложил руки за спину. Его мысли скакали, как белки:
- Ты… сам это видел? – спросил он.
Ганс резко повернулся к людям:
- Люди, вы видите, что я прав? – он понял, что люди с ужасом смотрят на его рану и торопливо закрыл ее рукой. – Смотрите на его душу, а не на руки! Ведь это давно уже не человек, это тварь последняя, страшная тварь! Почему вы сомневаетесь?
- Добрый мой Ганс, намного страшнее нам казнить невиновного, чем отпустить виноватого, - пробормотал священник, - и однако же без суда, - продолжил он неуверенно и обернулся, ища поддержки.
Однако добрые христиане молчали, никто не сказал ни слова.
- Какого суда, сдурели вы, святой отец? – холодно осведомился Ганс. – Я знаю, что такое их суд. Да суд из таких же и есть, от мяса бешенных… Послушайте, ведь это он же Годрика убил! И вы же слышали все – этот старик единственный друг его был, и что теперь? Он его отравил, вы же видели, он умирает!
Безликие люди заговорили:
- Да, старик совсем плох…
- Не ровен час помрет, скажут: мы уморили…
- Понаедут разбираться…
- Надо того… и концы в воду…
Кузнец поднял руку и все снова замолчали.
- Вы знаете меня, люди, вы верите мне, - громко сказал он, - Так слушайте, что я вам скажу: мы казним его по совести человеческой и божьей. Не бойтесь ошибиться! Даже если он человек, а не оборотень – а я ручаюсь вам, что раны мои - от его зубов! – он виновен во многом другом. Когда-то должна прекратиться его поганая жизнь, другим от нее только смерть и мучения.
Он замолчал, а потом повернул к неподвижному комиссару свое изуродованное лицо, ожидая, видимо, ответа.
Макс сказал:
- Я устал от тебя, - и все вместе вышли из часовни.
Комиссар, конвоируемый с факелами, шел по селу и ни о чем не думал. Руки ему связали за спиной, однако каждое его движение заставляло храбрых конвоиров шарахаться в сторону. Комиссару же первый, пожалуй, раз в жизни не надо было что-то делать – ему надо было просто идти. Голова его была пуста и звонка.
Несмотря на то, что было уже совсем поздно, на улицу высыпало множество народу. Комиссар видел знакомые лица, и ему казалось, что ему надо сказать им что-то. Только он был не уверен, что они хотят это слышать от него. Максу вдруг тягостно и до смерти захотелось увидеть лицо Марии. Ему казалось, что за это он готов отдать жизнь… увидеть, как она улыбается. Хотя что она стоит сейчас, его жизнь?
Он покосился на лес. Он был рядом и был безопасен, а тело и дух комиссара были по-прежнему сильны для того, чтобы одним ударом сбить одного из храбрых конвоиров, выхватить у него факел… он представил себе, как вспыхнет борода у третьего стража, когда он ткнет в него этим факелом. И его никто не посмел бы остановить.
И тут он с удивлением понял, что ему лениво даже думать об этом. Не хочу, безразлично признался он себе.
Он был счастлив.
… - Ну, пришли, - произнес наконец Ганс, останавливаясь перед раскидистым деревом на окраине села. Опять дерево, подумал Макс.
- Думаю, тебе понравится, - сказал кузнец. – Если бы ты это, дальше продолжал… ну, ты понял. Мог бы пользоваться.
Говоря так, он пошарил по Максовой талии, развязывая его пояс.
- Хорошая веревка у тебя, крепкая, - похвалил он и бросил веревку двоим, один из которых тотчас полез на дерево и завозился на суку, прилаживая. Другой, ростом с Макса, остался внизу. Он умело вязал петлю из другого конца веревки. Изредка он поднимался на цыпочки и петлю прикладывал к себе, точно примеряя.
Ганс с видимым удовольствием давал пояснения:
– Смотри: мы ее привяжем невысоко. Ну, дальше на носки если подымешься, то сможешь немного дышать. А потом уж не знаю, сколько проживешь. Зависит от того, как долго ты простоишь так, на носках…
Макс машинально кивнул. Его подвели к дереву; посовещавшись, решили поставить-таки на какую-нибудь чурку, потому что поднимать с земли показалось тяжело. Потом шарили в темноте, чертыхаясь, размахивали факелами; кто-то догадался наконец сбегать обратно в село и принести чурку готовую…
Кузнец терпеливо ждал. Он даже спросил что-то у комиссара, тот ответил, они о чем-то поговорили.
Наконец, все было готово.
- Ну, с Богом, Макс Манн. Прощай теперь уж и не сердись, - с видимым облегчением сказал Ганс и в одно слово, скороговоркой закончил:
- Лучше-не-дергайся-чем-скорее-тем-лучше-ПОЕХАЛИ!
Не сопротивляйся, приказал себе Макс, замри, он прав, он прав… Через секунду ты поймешь, что дальше.
Чурка вылетела из-под ног и тотчас непокорное тело отчаянно забилось, ища опору - но дотянуться до земли было невозможно - веревка была слишком коротка.
- Черт, кто мерил! – зло крикнул кузнец.
Макс задыхался, все мышцы бешено сокращались, точно тело само хотело бороться за жизнь, разуму не нужную… в угасающей голове щелкнуло, что шея у него сейчас сломается… он чудовищным усилием сжал распускающиеся челюсти и в последний миг жизни показалось ему лицо Марии в толпе.
Из толпы вдруг метнулась женщина, упала на колени и закричала:
- Спасибо вам!
- Агата! - закричали в толпе, - Опомнись! Вернись!
Ее схватили и поволокли обратно, а она упиралась и звонко выкрикивала:
- Бог простит вас, комиссар! Спасибо!
Глаза уже застилал туман, но сердце его радостно вздрогнуло, - Агата, роженица, вспомнил он. Он хотел закричать ей самое важное. То, что он уходит, уходит ото всех, что он родился только для того, чтобы встретиться с ней. Просто он заплутал по дороге…
Раскаленным железом ударило в лоб, смертельная боль молнией пронеслась по телу, гася остатки сознания…
Макс Манн умер.
Ганс Нагель тупо уставился на арбалетную стрелу, торчащую изо лба повешенного, потом, устав от удивления, медленно повернулся к людям.
- Какой гад это сделал? – прошипел он.
Однако люди молчали и, расступившись, смотрели в одну сторону. В некотором отдалении из темноты выступали две фигуры. Одна, невысокая и квадратная, тяжело опиралась на приклад арбалета. Вторая, повыше и тонкая, закрывала лицо капюшоном тяжелого плаща.
- Боже праведный, - громко сказал кто-то.
Брат Фёдор шел медленно, через силу, глядя себе под ноги. Его широкие плечи висели, как сломанные крылья, голова качалась, будто была тяжела для шеи. Лицо Катерины было по-прежнему иссиня-белым, ее заметно шатало, иногда была вынуждена опираться на плечо инквизитора.
Толпа расступилась, пропустив их к самой виселице.
- Хорошо я попал, - пробормотал инквизитор, запрокинув наконец голову, - очень, очень хорошо… да еще в темноте, да еще в моем возрасте…
Катерина смотрела вверх, не мигая, брат же Фёдор отвернулся и в упор глядел на кузнеца. Взгляд его все еще расширенных зрачков был настолько страшен, что Ганс, человек не робкого десятка, сглотнул и попятился.
- Что стоишь, как статуя? Обрежь-ка веревку, - коротко приказал брат Фёдор и кузнец не противился, тотчас достал нож и, дотянувшись, веревку перерезал.
Тело комиссара неслышно лег на землю, лицом вниз. Люди шарахнулись от него, а Катерина, сделав два лунатических шага, беззвучно крикнула и упала рядом.
- Оставь ее, - приказал снова инквизитор, остановив тем самым Ганса.
- Хорошо ты придумал с веревкой, - продолжал он. – Я такого никогда не видел … да. И глаз у тебя красивый. Говоришь, это он тебя так?
- Вы знали, что он оборотень? – проворчал Ганс, избегая смотреть на старика. Брат Фёдор усмехнулся:
- А может, милый человек, это ты врешь все, напился и глаз себе выбил в драке? Может, приснилось тебе все. Оставим это, – вздохнул он. – Поговорим лучше о тебе.
Сельчане меж тем пришли в себя и вполголоса принялись разговаривать. Они окружили казненного, рассмотрели его. Меткость была удивительной – с расстояния не меньше пятидесяти шагов, в темноте, если не считать факелов.
- Простите нас, господин комиссар, - прошептала Агата, поцеловав холодную руку.
Катерина не плакала. Она сидела на траве, поджав ноги, не без труда втащив себе на колени пробитую голову, казавшуюся восковой. Живым он не любил, когда она прикасалась к его волосам, теперь же Катерина вволю гладила его, целовала и шептала так, что можно было разобрать бессмыслицу:
- Мы отдохнем, Макс, милый… мы обязательно отдохнем… мы закопаем эти кости в огороде, мы еще достаточно молоды. Мы все потерялись…
Лицо комиссара, утратившее всегдашнее надменное выражение, вдруг стало необыкновенно красивым, факелы покойно мерцали в карих застывших глазах, начинающие костенеть руки торчали, как сухие корни.
- Мама, а можно мне его руку? – спросил вдруг детский голос, - Я высушу ее, стану невидимым и добуду много денег…
Все зашипели, зашевелились и вытолкали мамашу прочь.
Все ошиблись
- Вы умирали, - упрямо сказал Ганс. – Я видел сам. У вас пена изо рта шла. Я знаю, как умирают.
Уже рассвело, они сидели за столом и перед ними стояли кружки с вином. Брат Фёдор не торопясь разбавлял свою водой, кузнец сидел, засунув руки между коленей. Третьей была Катерина, безмолвно маячившая в углу.
- Не сомневаюсь я, что знаешь, - пожал плечами брат Фёдор.
- Он хотел вас убить, - говорил Ганс, - я слышал это в часовне. Он думал, что убил…
- Именно думал, - мягко сказал инквизитор.
Он поднялся на ноги, порылся в сундуке и извлек оттуда две склянки. В одной, стеклянной, была мутно-желтоватая водица, в другой, оплетенной кожей, – темный порошок, похожий на пепел.
- Вот, изволите видеть … Это, - он показал на склянку с водой, - ничего особенного. Смерть наступает почти сразу. А вот это, - он потряс склянкой с пеплом, - намного лучше. Это добавляется в еду или питье, и дальше все идет своим чередом. Кроме того, что поевши или выпивши человек умирает. Не сразу, но в течение семи-десяти дней. Как ты думаешь, Катя, что это?
Катерина глянула на него с отвращением и ничего не ответила. Ганс закрыл лицо руками.
- Вижу, что знаешь, - по-прежнему мягко произнес брат Фёдор. – Противоядия вроде как нет от этого яда. Вот как раз этим он и хотел отравить…
- Тогда оно у вас, это противоядие? – глухо сквозь ладони спросил Ганс.
- Никак не сообразишь? – холодно осведомился брат Фёдор, - Это древний состав, и он меняет запах еды. Ты заметила, Катерина, что после твоих лесных гостей он обзавелся насморком? Как ты думаешь, смог бы он почуять опасный запах?
Катерина заметно дрожала.
- Да, милая моя, - сказал инквизитор, скаля зубы, - он бы умер. И его красивые глаза слепли бы от самого неяркого света, гладкая кожа пошла бы струпьями, его грызла бы лихорадка, его внутренности гнили бы и разлагались, его дыхание стало бы зловонным, а мозг жидким… Понравился бы он тогда тебе? Захотела бы ты тогда его?
- Перестаньте, - прошептала она, и ее губы дрожали.
- Постойте! – воскликнул Ганс, - но ведь это вас лихорадило, струпья… И глаза у вас были слепые…
- Ах, оставь, пожалуйста, - махнул рукой брат Фёдор, не глядя на него, - Белладонны в глаза, капли воска на кожу и убрать все свечи – даже он не усомнился в моей болезни, а уж ты тем более… так что все просто.
- Ну зачем, зачем же вам все это? – прошептала Катерина, хрустя пальцами, - Вы хотели, чтобы он вас пожалел?
- Смешной какой вопрос… - брат Фёдор потер лицо ладонью. – Я думал, что он поспешит собираться, чтобы ехать в монастырь и объявить, что я пал в битве с еретиками. Я знал, что он хотел на мое место. Я поспешил за ним, в его комнату. У меня было противоядие, ты прав, - кивнул он на Ганса, - И я бы дал ему противоядие, но прежде заставил бы его просить прощения, ползать на коленях, умолять о пощаде… Я не думал, что вот это, - теперь он кивнул на Катерину, - он любит больше власти, больше денег...
И, подумав, прибавил:
- Я был очень зол. Конечно, если бы я не опоздал, если бы не возился я с ней в часовне, то, пожалуй, он был бы жив…
- Я не понимаю… Это же он хотел, чтобы вы гнили заживо! Он же вашу жизнь ни в грош не ставил. А вы, зачем вы избавили его от мучений, почему вы убили его?! – закричал Ганс, стуча чугунными кулаками по столу, - Он не мучился, он умер сразу!
- Дурак! – взвизгнула Катерина.
Мужчины вздрогнули и уставились на нее. Катерина вскочила на ноги, ее пышные волосы шевелились, словно змеи, зубы оскалились… но, словно устыдившись их взглядов, она тотчас успокоилась, села обратно в свой угол и сказала спокойно и уверенно, непочтительно ткнув пальцем в инквизитора:
- Да он же его отец, Ганс, неужели ты не понял?
- Придержи язык, - коротко приказал брат Фёдор.
- Это… правда? – тотчас спросил кузнец.
- Хватит, я сказал, - повысив голос, отрезал старик. – Вот тебе твоя помешанная девка, делай с ней что хочешь. Мне же выдай какую ни на есть телегу, погрузи нас на нее и мы поедем. А обо всем прочем сделаем так: я забываю, что на моей земле вообще есть ваш Хексенкухен, а вы никогда и никому не рассказываете, что у вас произошло. Пусть он будет оборотень, тогда он убит – и хватит об этом. Я тебя хвалю.
- Но ведь это вы, - обреченно произнес кузнец, и не закончил, - Брат Фёдор, вы бы оставили его, дорога не близкая, он может начать того…
- Уж не думаешь ли ты, Ганс, что этот запах мне не знаком? – хмуро осведомился инквизитор и поднялся, давая понять, что говорить более не желает.
Ганс пожал плечами и ничего не сказал, но Катерина поднялась вдруг со стуком упала на колени. Она схватила брата Фёдора за полы и, не давая идти, зашептала:
- Оставьте его, оставьте его здесь! Ему здесь лучше будет, там слишком тесно у вас, оставьте его мне…
Брат Фёдор терпеливо ждал, пока она иссякнет, а потом спросил тихо:
- Ты… не наигралась? Тоже того... любишь мертвятину?
Катерина тотчас отпустила его и беззвучно рыдала. Брат Фёдор переступил через нее и не оборачиваясь, ушел.
…Не прошло и пары часов, как они уезжали. Открытая повозка вмешала в себя труп, плотно завернутый в мешок, брат Фёдор помещался рядом. Он сидел с брезгливым выражением и смотрел на стоящих поодаль.
- Будьте здоровы, - тем не менее вежливо попрощался он и ему ответили. – А ты, кузнец, подойди-ка…- и, когда Ганс в очередной раз подчинился, дивясь своему смирению, брат Фёдор сказал ему совсем тихо:
- Я сказал, конечно, чтобы все вы это забыли, только у вас-то это вряд ли выйдет… девка-то твоя беременная… Трогай! – приказал он и повозка покатилась.
Кузнец едва успел спрыгнуть.
…Ночью Ганс Нагель не смог заснуть и ворочался с боку на бок. За стеной постанывала во сне Катерина. Полная луна пробивалась сквозь занавески и преследовала его, куда бы он не повернулся. Ему казалось, что даже несуществующий глаз его щекочет нахальный ее свет.
Все, хватит, сказал себе Ганс и поднялся с кровати. Он вышел на крыльцо, сел на ступени и принялся дышать ночным воздухом. Село дремало в клубах предосеннего тумана, кое-где спросонья взлаивали собаки. Подсыхая, щелкали дрова в поленнице. В лесу ухали бессонные совы.
Ганс взглянул на дорогу и увидел, что по ней что-то движется большими скачками. Это было похоже… Ганс похолодел: огромная серая тварь, похожая на очень большую и тощую собаку, поравнялась с его калиткой и остановилась, как вкопанная. Длинные собачьи глаза отливали зеленым, и в лунном свете блеснули белые клыки и зубы. Собака нагло щерилась на кузнеца, улыбалась ему широко и довольно, во всю свою собачью пасть. А потом отсалютовала длинными ушами и канула в темный лес. И тотчас сумрачные кусты затрещали уже под десятками, сотнями лап, неслышная серая стая понеслась, удаляясь…
- Это ничего, - вслух сказал он. Он стал бессилен удивляться.
- Это ничего, - подтвердила Катерина, неслышно подойдя сзади, - Просто ты немного ошибся. Ничего… все мы немного ошиблись.
Где-то по дороге тащилась повозка, а в ней ехал в свое последнее путешествие Макс Манн, комиссар ведьм, и его пробитая голова стучалась о дно его погребальной кареты. Инквизитор смотрел на звезды и плакал беззвучно, словно боясь разбудить спящего; слезы крались по его мало морщинистым щекам, выжигая на них новые борозды, и он не пытался остановить их. Его старое сердце так сильно болело, словно все раны, полученные за всю его долгую жизнь, открылись все сразу.
Макс Манн, комиссар ведьм
© Copyright: Анна Мацерас, 2012
Свидетельство о публикации №212062700965
Свидетельство о публикации №212062700965
Рецензии
Могу сказать одно: Вы умеете излагать суть явлений, что возникают , пусть и гнусных ваших персонажей... чувствуется, что Вы человек скорбный, мало улыбчив, и обделенный любовью, как и великие, кто писал подобно Вам...
Но прочтите, что вы написали - " слезы крались по его мало морщинистым щекам, выжигая на них новые борозды..." и дальше..." и он не пытался их остановить "... Инквизиция образов и языка... правьте...
Валентин Стронин 27.06.2012 17:36 • Заявить о нарушении
Но прочтите, что вы написали - " слезы крались по его мало морщинистым щекам, выжигая на них новые борозды..." и дальше..." и он не пытался их остановить "... Инквизиция образов и языка... правьте...
Валентин Стронин 27.06.2012 17:36 • Заявить о нарушении
Спасибо, Валентин, за замечание) прекрасное замечание, удивительно, почему только одно)
Анна Мацерас 28.06.2012 10:57 Заявить о нарушении
Анна Мацерас 28.06.2012 10:57 Заявить о нарушении
Я же писатель, а не рецензент или редактор, хотя обладаю и этим даром... Понимаете, Вы не приняли духовную плоть ни одного персонажа, поэтому, нет мировоззренческого хода событий, все взято из книг, фильмов, даже не театральной постановки, ибо тогда, можно было чувствовать героев не только физически, в словах формах, появился бы - свет, запах, даже порывы ветра, температура окружающей среды была бы внутри и вокруг ВАС при написании, а посредством стилистики и пунктуации, я - читатель, все бы это прочувствовал... это коротко... Я такое ощущал, читая Пушкина, когда в степи был буран... Химингуэля - "Рыбак и море" ... "Семплонский туннель" Горького, у Шукшына... Слова при написании должны светится, как капельки света, или излучать энергии... Слова ради...тонны перерабатывал Маяковский радия, и сам светился, "Гаврилиада"... к примеру...
Валентин Стронин 28.06.2012 17:58 Заявить о нарушении
Валентин Стронин 28.06.2012 17:58 Заявить о нарушении