Братишка под прикрытием

Ко мне подошел бортпроводник,
наклонился, тихо сказал,
что погрузили,
"Там" все нормально,
не беспокойтесь.
Мы летели одним рейсом, 
всей семьей.
Но не вместе.
Потом был аэропорт города,
в котором я родилась.
И вереница машин.
Но наша машина
аккуратно влезла в эту вереницу
прямо за тобой.
Только я не могла поверить,
что ты там.
Мужчины поехали в мечеть,
потом на кладбище,
женщины - в дом к тете.
Мы поехали к бабушке, забрать ее.
Она не знала,
хотя догадывалась уже два дня.
Авария?
А кто звонил,
кто именно из Москвы позвонил?
Шахришка? Ой, значит, все серьезно,
сказала она и два дня молилась.
И сейчас сидела дома одна.
Ей отключили телефон,
но она, хитренькая,
пошла к соседям,
дозвонилась маленькой племяннице.
Куда все подевались, а?
Так они, вроде, в аэропорт поехали...

Когда она меня увидела,
объяснять не пришлось.
Так вышло, что и бабушке,
как папе и многим другим,
сообщила я.
И она,
так же, как папа,
поняла сразу,
не как все остальные
долго повторяли
"да ладно, что за розыгрыш,
не может быть,
хорош шутить, сестренка".
И этого ее внешне краткого,
острого,
страшного горя
я в тот момент не могла тебе простить.
Ты был ее любимцем.
Да ты у всех был любимцем, иначе и быть не могло.
А потом она сказала,
что будет молиться за тебя,
мы приехали,
и зашли с ней под руку,
как в том сне.

Женщины сидели во дворе.
Мама пошла нам навстречу,
и все думали,
что сейчас будут вой и слезы,
но мама подняла указательный палец вверх и сказала всем,
что не разрешает им плакать.
Потому что "ему" от этого плохо,
и она не плачет и не будет плакать.
Мама переживала за бабушку,
за тетю, у которой сердце,
за других теть, у которых тоже сердце,
за меня, у которой сердце,
за папу, брата,
и за всех, у кого сердце.
Она была кремнем,
из которого нельзя было высечь искру.

И назавтра никто не плакал.
Люди приходили,
боясь переступить порог
и посмотреть нам в глаза,
но уже через минуту говорили легко,
а через десять минут
почти весело.
Потому что мы были светлы,
а каждый из них невольно вспоминал что-нибудь о тебе,
какой-нибудь розыгрыш, который ты устроил,
или твою запредельно-смешную,
как обычно, с оттенком черного юмора, шутку.
У каждого была какая-то своя
веселая память о тебе,
и все начинали улыбаться.
И тоже становились светлы.
Было даже как-то неловко
за это непонятное,
неуместное радостное чувство.

На следующий день я вдруг поняла,
что никогда в жизни не встречала
и уже никогда-никогда не встречу
человека с таким чувством юмора,
с такой жаждой создавать радость, веселье.
А еще через день поняла -
как хорошо, что этот негодник
был именно моим братом.
И как мне повезло, что целых 37 лет
я имела неудовольствие орать
и злиться именно на тебя,
давать подзатыльники,
возмущаться тем, что ты сломал мой плеер,
и магнитофон,
и посеял кассеты,
и взял то,
и стащил это,
и умудряешься испортишь все, что берешь в руки,
и что-то разбил,
и что-то потерял,
и что-то еще натворил нарочно,
и когда я делаю чуду, пробираешься в кухню,
чтобы ножом с размаху
сделать в тончайшем тесте дыру
и убежать, скотина!
И это каждые пять минут!
И опять у тебя новая невеста,
с которой ты непременно должен меня познакомить,
хотя еще не познакомил с той,
которую требовал сватать на прошлой неделе.

И мне было немного стыдно
оттого, что не хочется плакать,
а наоборот, так легко и спокойно за тебя.
И все время вспоминались смешные истории.

Одно я знала точно - ты в раю.
То сияние,
которым был окутан этот двор в моем сне
неделю назад
и сейчас, наяву...
И бабушка,
моя дорогая, 
мы так и вошли в эти ворота,
под руку, как в том сне.
таком беспечальном сне.
Таком спокойном,
в котором город моей юности
был залит теплым солнцем и радостью,
а потом вдруг еще ярче посветлел весь
(как в фильме "И все осветилось")
в миг, когда мы с ней поняли,
что "кого-то привезли",
а бабушка сказала, что будет за него молиться.
Все так и случилось наяву.
Только вот я тогда не знала,
о ком сон.

Это, конечно, ты подстроил,
что здесь всё каждую минуту, 
всё почти пародийно.
Как в фильмах Кустурицы,
только еще более гротескно,
настолько, что невозможно делать вид,
будто я этого не замечаю.
Люди,
слова,
действия,
всё, что меня окружает.
И даже твоя физиономия.

- Сегодня он печальный, - говорит мама,
кивая на фотографию. Я вздрагиваю:
- А что было вчера?
- А вчера он мне рожи строил,
только ты не думай, что я сошла с ума.
- Не думаю. Он вчера и мне рожи строил.
На фотографию взглянуть было невозможно без улыбки.
А сегодня грустный. Грустнее, чем на фото.
Как будто понял, что обратно на этот поезд не запрыгнет.
Может, мы с тобой вместе с ума сошли?

А бабушка, когда спрашивает,
так хитро смотрит на меня
в упор своими светлыми,
как у тебя, серо-голубыми,
молодыми до сих пор
и такими ясными глазками:
- А в той машине, с которой он стукнулся, никто не пострадал?
- Нет, нет. Не переживай, из-за него никто не пострадал.
- Ага, ну, хорошо...
буравит меня ясными глазками и улыбается.
Она понимает,
что-то не то,
но снисходительно поддерживает легенду,
созданную лично для нее.
Она тоже видела сон,
и никому не рассказывала,
только сегодня мне тут расскажет.
Тем не менее, здесь у каждого выработалась своя легенда.
Так сейчас удобнее.
...Лица женщин, которые только пришли, и сразу к бабушке…
Кустурица...


Ты все продолжал сниться разным людям -
молодой и красивый, волосы развеваются,
продолжал хохотать и говорить,
что ты пошутил, вы что, поверили?
А разным людям снилось, что за тебя молятся.
"На самой высокой вершине стоят люди
и молятся за него,
и солнце встает из-за гор".
И я сказала маме, что, пожалуй,
нас не придёт хоронить столько людей.
И вряд ли будут вспоминать с такой радостью.
Так что он не так уж плохо уходит.
Мама тоже это чувствовала.
О тебе написали какой-то бред
в московской газете,
и через слово врали и путали.
Что за чушь, говорила мама?
Какой еще Арарат?
А что ты хотела?
Про него даже напоследок
написать без абры-кадабры не могут.
Такой уж твой сын.
Так уж всё вышло.

А как, собственно, вышло?
Точнее всех выразил это вовсе не знавший тебя человек:
"Пацан сказал, пацан сделал".

Потом мы ехали на поезде,
уже без тебя.
На перроне родственница дала мне папку -
рукопись ее дочки, со словами
"тебе, почитать, на дорожку".
Я открыла ее ночью.
Прочла первые строки и обомлела.
Это была книга о самоубийстве.
О том, как человек приходит к этому решению.
Большая книга.
Написанная неплохим языком,
как мне тогда, по крайней мере, показалось.
Точная в переживаниях и размышлениях.
Я просмотрела всю.
Местами прочитала.
Поняла, что у девочки есть талант.
Но я не поняла, почему так вышло,
что мне дали сейчас эту книгу,
именно сейчас,
и не предупредили,
никакими словами, о чем она.
Сидела на верхней полке
с раскрытой папкой
и круглыми глазами.
Ни слез,
ни горечи,
все перевешивало ощущение абсурдности
и вопрос - а разве так бывает?

Я не смогла потом толково высказать мнение об этой рукописи.
Потому что в тот момент это была не книга,
а поддых. Невольный, конечно.

После настали новые дни,
а я все думала,
не могла себе простить,
что не проявила внимания,
не поняла,
не заметила за своими проблемами...
ведь всего три месяца...
так совпало, братишка.
А ты не сказал мне.
Значит, не думал, что я смогу помочь.
Значит, никудышная я сестра.
Или ты не любил меня настолько,
чтобы поделиться своей болью.
И тогда ты приснился сестричке Хадьке
и снова хохотал,
а потом сказал:
"Передай Шахришке,
что я ее очень люблю,
и еще,
пусть она не сжигает душу".
Мы никогда не говорили таких слов.
Никогда не говорили высокопарно,
и лопнули бы оба от смеха,
если бы один из нас
начал проявлять "этих телячьих нежностей".
Но ты передал именно эти слова.
Значит, что-то такое тебе ТАМ стало известно,
стало ясным…

Я приняла совет к руководству, простила.
Даже себя.
(а сейчас понимаю, что глобально ничего
изменить и исправить не смогла бы...
в этом многослойном пироге есть такие слои...
вроде названия одного из фильмов,
на котором ты был администратором...
ну, ты понял).
Либо сжигаешь душу, влезая в этот пирог,
либо отходишь в сторону.

Через полгода я пошла во ВГИК на экзамен к актерам.
Ребята из двух мастерских позвали,
в один день.
Понятия не имела, что они показывают.
Я давно никуда не ходила,
и вот решилась выйти из своего затворничества.
Надо же жить дальше.
Выбрала Шиловцев, почти наугад.
В другой мастерской показывали этюды,
а мне хотелось посмотреть цельную вещь, пьесу.
К тому же, там играла Ладочкина сестра,
и Лада со Стасом обещали прийти.
Я не знала, что именно ребята ставят,
и не спросила. А зачем?
Пусть для меня будет сюрприз.
Да и собственно, какая разница?
Пьеса - она и есть пьеса:
люди долго ходят, говорят много текста,
режиссерский взгляд и тд...

Гаснет свет.
Мысленно хвалю себя за то, что нашла силы выбраться. 
Сцена оживает, появляются актеры
и звучит
одна из первых реплик:
"(такой-то) застрелился!"

Это оказалась "Цена жизни"
Немировича-Данченко.

Это был первый мой "выход в люди",
из моего внутреннего траура.
Эх, ты, Данченко.
Эх, ты, Данька.
Удался сюрприз.

Потом Лада везла нас,
и мы обсуждали игру и постановку, и пьесу.
И слушали Таню, и все говорили.
И было, в общем-то, нормально.
Все было слишком абсурдно,
чтобы причинять боль...
Как в поезде с рукописью.

Слезы появились только через год.
Был июль.
Мы уже полгода жили на чудной даче во Внуково.
Дочка улетала к бабушке.
Я проводила ее на самолет и вернулась домой.
На мотор денег не было,
автобус ходил редко.
Прошлась пешком.
От самого аэропорта
до самых ворот.
Было необыкновенно красиво,
как-то особенно красиво вокруг.
Надо было чем-то занять себя,
пока дочка летит,
чтобы не волноваться за нее.
Вспомнила, что персонаж
в фильме "Вдох-выдох" сильно напоминает тебя.
Я ни разу не смогла досмотреть этот фильм до конца,
не захотела.
А сейчас поставила диск, нашла то место, где остановилась раньше.
Просмотрела кадры с забавным типом, что похож на тебя.
Как же похож!
Только ты не был жалок.
Даже в последние месяцы.
Твой юмор был острым, жгучим,
на грани,
и всегда попадал в цель.
А этот несмешной,
хотя хочет таким казаться, тужится.
Но все же напоминает тебя очень,
даже нос чуть с горбинкой и губы кривит похоже.
Казалось, образ частично взят с тебя.
А почему нет?
Ты же был администратором еще на "Прорве".
Выяснилось, что я не видела только финал.
Двое...
разговаривают,
и тут я понимаю, о чем это все было.
Или даже не понимаю,
но чувствую.
И становится ужасно жалко всех,
хоть они мне, вроде, и не симпатичны.
Но жалко.
До слез. Потому что все бессмысленно-жестоко.
А потом зачем-то входит этот смешной тип.
- Зачем его сейчас-то привели? - говорю я вслух.
- И зачем он сейчас-то дурачится?
И герой смотрит на него
и задает вопрос именно в таком духе.
Тот отвечает.
О том, что жить ему осталось два месяца,
он не болен,
он просто чувствует,
что ему столько осталось, жизнь из него уходит.
И он думает - это же не интересно,
никому не интересно слушать о том,
как он чувствует, что скоро умрет.
И потому он всех смешит... так же интереснее?

Ну, примерно так он отвечает.
И я говорю вслух,
"что же после этого?
Что ты будешь делать с этими героями после такого?!"
Ведь уже ничего больше не сделать,
что может быть для меня сейчас еще острее.

... парень выходит,
садится в машину,
и его сносит самосвал.

................

Я не знала, что этот персонаж должен погибнуть в финале.
Я этого не знала...
Такая внезапная
и непонятная жертва…


(когда я смотрела эти кадры,
и спрашивала себя - столько режиссерских страданий,
работы, труда,
а я, наверное, единственный человек,
который вот так это прочувствовал,
у которого совпало – 
в тот момент Дыховичному самому оставалось
ровно два месяца).



Вокзал.
Ты привез меня, отнес вещи на перрон.
Я уезжаю куда-то,
очень далеко.
Стою на перроне.
Я должна ехать одна.
Тебя там не будет,
тебе туда нельзя.
Стоишь за огромной стеклянной перегородкой
и куришь.
Не смотришь на меня.
Твой профиль.
Смотрю на сумки и думаю,
как же я донесу их там,
в каком-то, не помню каком, далеком краю?
И почему ты не можешь ехать со мной?
И почему мне нельзя остаться?!
Ты жалеешь меня,
но от тебя больше ничего не зависит,
и ты спокоен,
смотришь перед собой.
А я и не привыкла,
чтобы меня жалели.
Но все же
мое спокойствие разрушается.
Просыпаюсь...
И понимаю только теперь,
через три с половиной года,
что отныне иду одна,
как малыш - без Карлсона и собаки.

Я никогда не задумывалась,
люблю тебя или нет.
Ты был данностью...
Данька. Брат.
Что тут было думать.
Данность, как многие из тех,
кто нас окружает,
и кто потом оказывается незаменим.
Ты был очень шебутной данностью.
В детстве ругались, дрались,
бои устраивали на кинжалах.
Папа потом убрал их с ковра, от нас подальше.
в общем, росли, как нормальные дети.
Ты временами сбегал из дома,
еще классе во втором-третьем.
Искали.
Возвращала милиция,
в подмосковье в электричке поймали,
или еще куда-нибудь укатил.
Не боялся же!
Это был твой метод шантажа,
чтобы вернувшись из экспедиции,
папа не наказал тебя оптом за все,
чо ты за эти пару месяцев натворил.
А творил ты много, хотя и
совершенно беззлобно.
В малолетстве за тебя частенько доставалось и мне.
Как говорил папа,
Шахришку я за компанию наказал,
но она не плачет, а вы...
Я про себя недоумевала - оказывается,
меня не за дело наказали, а так,
но все равно не плакала.
От обиды не плакала.
Зато ты...
О, как ты вопил, получая ремня!
Самозабвенно вопил!
Папа после этого шел пить валидол,
а ты, с еще горящей попой
уже шутил на кухне, затевая новую шалость.

По дому бегает Алишка.
Каждой своей выходкой,
каждым жестом,
борзотой этой своей
и смышленостью
он напоминает тебя.
Ежедневно.
Красивый пацаненок.
Тоже иногда парадоксально честен в своем разбойничестве.
- Алишка, ты чего же так хулиганишь-то?
Задумался, потом сдержанно улыбается,
вздыхает.
- Ну… извините. Не смог я… по-другому.
Такой вот у нас с тобой племянник,
чтоб он был здоров!

А брату приснилось в твой день рождения,
что ты приехал,
заходишь и рассказываешь весело,
что ты разведчик,
работаешь все эти годы под прикрытием
в Китае. 
И это всё была легенда,
так было необходимо,
уж не серчайте,
положение международное
и бла-бла-бла.
И все радуемся.

Эх, ты, засланец!
Ну ладно,
оставайся в своем Китае, раз такое дело.
Мы с мамой все равно до сих пор не верим,
что тебя нет.
Потому что,
как сказал один человек
в теплом светлом дворе, вечером,
когда все разошлись:
"я сам его обмывал,
сам закапывал,
но я не верю...
ну не верю я,
что его нет!
Ну не мог он умереть!
И вот... считайте меня сумасшедшим,
но я чувствую,
как Данька мне улыбается!
Сейчас!
Живой!
И мне же от его улыбки... радостно!"
Это Назим про тебя сказал.




Дорога.

На твои сорок дней я поехала на автобусе.
Так сложилось.
Экстрим.
Правда сперва, зайдя в автобус и увидев тапчаны,
взяла вещи и хотела уйти.
Но тогда я бы уже никуда не успела.
А водители удивились:
- Так же удобнее ехать, а вы как думали ехать?
- Я думала, что люди сидят в креслах, нормально,
вот как у вас в кабине.
- Вы что, так поехали бы?
- Да, так поехала бы.
- Ну, езжайте так.
И я поехала с ними, 
радуясь, что могу смотреть вперед и вокруг,
а не вверх, как на больничной койке.
И смотрела во все глаза,
и думала, что вот эта моя жизнь и есть кино,
которого ни мне,
никому другому
никогда не снять.
Да и не описать.

Вокруг была красота,
какой я не ожидала увидеть.
Неужели в мире существует столько подсолнухов?
Бесконечные поля цветущих подсолнухов!
На поезде их не проезжаешь, а тут...
Они были всюду.
Нескончаемые.
И слепили желтизной.
Такое беспредельное море света.
Ван Гог...
Маленький принц...
Кустурица...
"Папа тебя любит, а ты его бесишь"
Мне вспомнилось, как мы ездили в пионерский лагерь в Молдавию,
как по Смоленке рядом шагали
молодые и такие красивые папа с мамой.
Мне было лет 8, тебе 6.
Мы шли по утренней чистой солнечной,
умытой поливальными машинами,
как в старых фильмах, Москве
от чудесного нашего дома на набережной
в МИДовскую высотку, потом ехали на автобусах,
потом летели и кружили над Кишиневом,
и опять на автобусах.
И две смены в теплом раю,
где можно было выходить за территорию и бродить по лесу.
Нас с тобой почему-то брали со старшими отрядами
во время тихого часа.
Они ездили в колхозы,
помогали собирать  пищевые розы и яблоки.
Конечно же, ты никому не помогал,
а только шалил и шутил.
Но было жутко весело и красиво.
Особенно - душистые поля розовых плантаций,
что росли на склоне.
и я радовалась, что старшая пионервожатая
всегда берет нас, двоих малышей, в эти поездки.
Иногда мне казалось, что это из-за тебя,
потому что ты с такой легкостью
умудрялся рассмешить весь автобус.
А в пересменок, когда все уезжали,
в лагере оставались лишь несколько взрослых,
и мы – московские дети,
которые ехали сразу на две смены.
Мы небольшой кампанией уходили гулять
по каким-то гигантским полям,
пили воду из старого одинокого колодца-цапли,
и ты качался на скрипучем рычаге.
Мы пекли картошку, собирали орехи
и чувствовали себя немножко бродягами,
а твои коленки всегда сверкали зеленкой.

Вот так я и ехала на твои сорок дней.
В кабине водителей,
в старом двухэтажном автобусе.
Наверху было солнце,
на земле со всех сторон было солнце,
в памяти тоже было солнце,
и скрипучий колодец-цапля
со звеняще-чистой
прохладной водой...



Я тогда приехала и от многих услышала,
что и они с удивлением прожили те дни прощания с тобой,
испытывая непонятное светлое чувство
взамен обыкновенному в таком случае
горькому ощущению потери, беды, несчастья.
"Как будто какое-то особенное солнце
стояло над садом... как будто оно улыбалось..."

Так и было в моем сне за неделю до того,
как я прочла завершающую строчку твоего письма:

"Эта жизнь не удалась, попробую начать сначала".



Мне скажут, что так не бывает,
не положено,
фарисействующие зануды забубнят,
что тебе нет дороги в СВЕТ.
Им ли решать, что положено?
Ты ушел не оттого, что не любил жизнь,
а как раз оттого, что ОЧЕНЬ ее любил,
но у тебя уже не было другого достойного выхода,
кроме как ринуться в новую...
защищая и ограждая нас.
Потребовалось время, чтобы в этом разобраться.

Ты умел создавать смех и радость при жизни. Это был твой огонёк, твоя искра.
Казалось бы, в день твоей смерти это должно было закончиться.
Но нет, ты устраиваешь розыгрыши до сих пор.
Даже фотография на твоем памятнике
поражает не только ощущением присутствия тебя реального,
невероятно веселого и озорного,
но и ощущением безобидного и беззлобного розыгрыша.
Словно ты, хитро улыбаясь, спрашиваешь:
Не ожидали? Думали, придете и будете грустить?
А вот не получится!
Улыбайтесь!
Да повеселее!


P.S.
 "Одним из признаков приятия Богом души усопшего человека
является тонкая радость и мир души, переживаемые всеми теми,
кто присутствует в это время"
                Святитель Игнатий (Брянчанинов)

А когда провожали Надю Горюнову-Склянскую, батюшка после отпевания сказал такие слова:
Когда мы предаем земле тело близкого нам человека, мы словно закапываем шкатулку с драгоценностями, с тем, чтобы однажды этот бесценный клад вновь явил миру свою красоту.

Ах, какая это будет красота!

По какой-то странной иронии немногие видео
прожившего всего 26 лет Бориса Рыжего,
которого знали наши с тобой общие друзья,
так напоминают мне тебя в редкие дни,
лишенные привычного безбашенного веселья... Ты любил поэзию, братик.


С антресолей достану "ТТ",
покручу-поверчу -
я ещё поживу и т.д.,
а пока не хочу
этот свет покидать, этот свет,
этот город и дом.
Хорошо, если есть пистолет,
остальное - потом.
Из окошка взгляну на газон
и обрубок куста.
Домофон загудит, телефон
зазвонит - суета.
Надо дачу сначала купить,
чтобы лес и река
в сентябре начинали грустить
для меня, дурака.
Чтоб летели кругом облака.
Я о чём? Да о том:
облака для меня дурака.
А ещё, а потом,
чтобы лес золотой, голубой
блеск реки и небес.
Не прохладно проститься с собой
чтоб - в слезах, а не без. 

(Борис Рыжий)