Одухотворённость предметов

«Не славы ради, но истины во имя смею предположить, что равноапостольные впали в буквализм, допустили неточность при переводе,  придав тем самым Слову сомнительную первичность. Нисколько не преуменьшая его (слова) значение, всё же на первое место ставлю Разум и лишь после этого читаю: «В начале была Мысль».

Мицкевич отложил ручку, перечитал написанное и остался доволен. Он уже давно подбирался к этой повести, терпеливо ожидал, пока она дозреет в его сознании,  и точно знал, что однажды наступит момент, когда прошлое, настоящее и будущее неизбежно сольются в одной точке, поставленной кем-то вне реальности. Что точка эта, превратившись в многоточие, благословит рождение новых миров, а он осознает себя творцом этих миров. И тогда его улыбка озарит их, его печаль трансформируется в драматизм пересекающихся судеб, его ненависть породит горе и войны, его любовь облагородит и спасёт…

Мицкевич хорошо знал все эти перечисленные диалектические признаки литературного творчества, поэтому всегда скептично относился к жалобам коллег на невыносимо болезненный процесс перевода мысли в слово, который лишал их сна, аппетита, радостей личной жизни…

Он прочитал ещё раз начало повести и вдруг понял, что сделал то, что давно должны были сделать богословы.  Изменив первую строку Нового Завета, он оказал им неоценимую услугу, так как избавил их от обвинений в ереси и непоследовательности со стороны  непримиримых врагов – атеистов.

Мицкевич вспомнил, как когда-то и он был воинствующим материалистом, но так и не заметил тогда столь явного безбожного тезиса размещённого в самом начале самой божественной книги и утверждавшего, будто вначале было Слово.
Несмотря на однофамильность со знаменитым поэтом, он в чём-то даже занижал самооценку и созданные им миры признавал весьма серенькими, скучными и незатейливыми. Однако это, по его мнению, лишь подтверждало необычайную сложность и многогранность воплощения мысли в слово. Так почему же до сих пор не ликвидирована эта несуразность, почему закрытым остаётся путь превращения идеи в реальность? Почему Слово – материальная оболочка мысли – продолжает быть первичным?

Он вспомнил, как когда-то доказывал то, что сейчас опровергал, и это не показалось ему нелепым. Напротив, он даже горд тем, что прошёл путь от марксизма к идеализму, который задолго до него прошли некоторые русские мыслители во главе с Н.Бердяевым.

Собственно, об этом пути и вознамерился Мицкевич написать повесть, которую он уже обозначил, как наиболее заметную веху своей жизни и начало которой отозвалось в нём нежданным сквозняком попутных размышлений. Смущала автобиографичность предстоящего творения, ибо, будучи, с одной стороны, человеком скромным, с другой – не настолько отважным, чтобы полностью оголиться перед жаждущим интима читателем, он всегда недолюбливал этот жанр и только очень немногие его образцы признавал лишёнными самолюбования, пафоса и лжи. К счастью, окончательно определиться с жанром и успокоиться Мицкевичу помогла память, в нужный момент выпустившая из тайника бесценную мысль его кумира о том, что в настоящем писателе «первую скрипку играет волшебник».

Поэтому он тут же из главного героя превратился во второстепенного, с радостью уступив место Мысли. Ну конечно же, это она вела его по тому пути, непрерывно борясь с его невежеством, гипертрофированной эмоциональностью, тупым упрямством… Она одерживала большие и малые победы, которые он, нисколько не сомневаясь, приписывал себе. Она раскрывала ему глаза и прочищала уши, а он только гордился остротой своего зрения и слуха. Она заставляла принимать единственно верные решения, а он при этом считал, что самостоятельно творит судьбу.

Итак, акценты расставлены. Дневник (синяя общая тетрадь с жёлтыми страницами), который Мицкевич начал вести в двадцать лет, чуть отодвинут в сторону, а его место занято толстым блокнотом с черновыми записями наблюдений и размышлений. В нём тот крайне неуютный и нервный отрезок его молодости довольно безжалостно определён, как «утративший привычные смыслы, балансирующий на грани абсурда, покрытый тенью экзистенциализма». Что в целом соответствовало действительности, несмотря на наличие светлой квартиры в центре столицы, спокойной работы и присутствие рядом любимой девушки.

Тогда его решительное неприятие всего, к чему так стремились обыватели и что уважительно называли материальной обеспеченностью и благополучием, скорее напоминало глупое «донкихотство», нежели глубоко осознанный выбор. Чем, как не детским стремлением к свободе, объяснить его желание « … что-то изменить, надышаться воздухом пограничных ситуаций, опровергнуть возобладавшую абсурдность существования…», в результате которого он принял незрелое решение ехать на войну. И ведь он почти доехал, точнее долетел, тем горячим июньским утром до тех содрогавшихся от взрывов бомб и снарядов гор чужой страны, если бы не своевременное вмешательство судьбы! Он непременно подробно напишет, как она принудила его задержаться на границе, якобы для адаптации, а на самом деле, чтобы предотвратить неизбежную встречу в одном из ущелий тех далёких гор.

Отчётливо проступившие контуры повести укорачивают его ночной сон, зато помогают заметить  архипелаг собственной жизни вместо беспорядочно разбросанных одиноких островков. Связь между ними так же очевидна, как очевидно доминирование главной героини повествования. Как правило, подобные моменты подводили размышления Мицкевича к допустимости некой метафизической аналогии, где его сочинительство застенчиво сопоставлялось с актом самого Творца. Порой в наивысшей точке вдохновения приходило ощущение единства, соавторства с Ним (да простит ему верующий читатель его гордыню), и тогда Мицкевичу казалось, будто его рука, подчиняясь неведомой силе, переносила на чистый лист бумаги посторонние, не принадлежавшие ему мысли …

Для него всё это было прямым откровением, бесспорным свидетельством не только заоблачного существования Высшего Разума, но и его непосредственного воплощения в окружающих предметах и явлениях. Точкой отсчёта в постижении приоритета идеи он считает своё пребывание на задворках войны, где цинковые гробы, покалеченные тела, исповедальный полушёпот, искренние заблуждения, пьяная бессмыслица… , позволили ему познать нечто большее, чем обычное сочувствие. С тех пор его мировоззрение, когда-то перевёрнутое стараниями наставников с ног на голову,  претерпело череду метаморфоз, необходимых для возврата в своё естественное положение. Что неизбежно повлекло за собой исправление ошибок в предметном мире.

Он  успешно вернулся домой, в свою, вдруг ставшую необычайно уютной, квартиру, триумфально восстановился на работе, нетерпеливо воссоединился с ещё более полюбившейся девушкой…

Словом, закончился мрачноватый этап жизни Мицкевича и начался новый. Тот, который однажды приведёт его к глубокому убеждению в том, что так называемый материальный мир есть форма существования Абсолютной Идеи, что все его предметы и явления суть мысли, спрятанные за хрупкой оболочкой, что разгадать их – значит… Впрочем, не станем забегать вперёд и дождёмся пока автор напишет непревзойдённую повесть своей жизни, а точнее, её познания…