***

Мягкое вышло лето, бархатное. Оттого почти незаметное, неощутимое. Впрочем, лето давно уже всякий раз именно такое. Так положено. Необычайно рослые деревья, очень правильной конической формы - гордость города - в этот час отбрасывали тени точно параллельно лестнице, от мощеного дворика ведущей вниз. Хотя они ведь везде такие. На высокой стелле - время с секундами, влажность, давление, дата и фаза луны. Такая есть на всякой террасе, а между ними - кругами невысокие стены с зубчатым краем.
В такие часы положено возвращаться с реки или загорать с фруктовым коктейлем. Уместно читать приятные книги. Л. же несла домой тяжелую сумку, с какими ездят в отпуск, в широкую бежевую полоску. Однако возвращалась она со складов за городом, замученная, хотя воодушевленная. Поднявшись на свой этаж - так высоко, что даже кроны не доставали, - открыла окна, откатила дверь балкона и села на пол. Подтянула сумку и вытянула из нее пыльную коробку и очень большой и оттого еще более непривычный конверт. Коробка была граммофоном, а в конверте - пластинка и то, чего она не покупала - очень старая бумажная фотография, на которой мелкими черными точками была изображена женщина в белой шляпке, очень худая, с небольшой рябью на лице, большеглазая. Она улыбалась неловко и смотрела странно, искоса. Л. перевернула бумажку  и отложила пока. Повозившись с иголкой и "этим диском", справившись с непростительно самодельным элементом питания, она включила ее. Шум мазнул по ушам, и далеко-далеко, за грудами помех, запела женщина. Пела она медленно, на славянском, каком-то забытом языке, словно лямку тянула. Л. представилось, что женщина эта непременно поет, положив лоб на скрещенные руки, и очень удивилась тому, что это - знает наверняка, почему-то просто знает. Впрочем, звук этот не был ничем особенным, и правильном в звучании тоже быть не мог. Это было разорованием вечера, и коробку она убрала в шкаф.
Вечер прошел в обычных заботах, ночью ветер хлопал окнами и было тоскливо. Спать не хотелось, но не хотелось и глаза держать открытыми, поэтому ночь снова вышла "бестолковая". Утро же оказалось противном. Л. долго смотрела на красные глаза в зеркале и думала, что неплохо было бы одеть очки, те самые, которые она таскала зачем-то в школе и которые учителя называли "анахронизмом". Прошел день с нетрудной работой, город заканчивал еще один цикл, и тени от деревьев вытянулись, ушли куда-то дальше, вершины вовсе пропали. А она ставила пластинку и слушала женщину, как ей казалось, с фотографии, которая пела среди треска про "vasarnap" много раз и не уставала, и весь вечер просила небо, и каменные стены в ее, Л., квартире, да и саму Л. о чем-то, чем-то важном, что было ее жизнью очень давно, когда не было ни Л., ни деревьев, ни даже города; ни пластинки, которая принесла сюда ее голос. А Л. слушала, снимала пластинку и снова ставила, и беспокойно ходила по балкону, и думала, отчего это Солнце, густое облако и море, которое ушло отсюда, не поняли ее тогда, и никто, кажется, не понял. Когда стали видны звезды, стала понятно, что и они прослушали, не заметили эту песню, а Л. все слушала, сидя на полу, и пыталась не плакать.
К утру она встала с трудом,отбыла день, а вечером, с первой звездой, перед фотографией в рамке запустила аппарат, а чуть позже устав, поняла, что песен этих, которых больше не знают и не желают знать, было много, так много, что голова кругом.
Другим вечером, наслушавщись про "несвежий вид" и " соответвующую помощь", она пошла загород, снова к тому сыну чудака, удивившего ее в свое время очень сильно своим выговором, которому он научился когда-то по старым записям. После его смерти они были почти полностью распроданы, так как сыну и его жене очень хотелось вложить побольше денег в одну выгодную концессию.
Вернулась Л. очень поздно и принесла с собой несколько пластинок. Просидев несколько часов в темноте, держа в руках стопку конвертов, она поняла, что уже не заснет. Вышла на балкон и долго смотрела куда-то, ничего там не различая, а перед рассветом села в складной стул и заснула тяжелым сном. Ей все время виделись костяшки пианино, бесконечные поезда и плачущие люди. На город с реки двигался густой туман, и его подсвечивали холодные фонари.
...
Дни стали как будто длиннее, особенно вечера.Когда перед бледной лампой Л. запускала пластинку, то от иглы, головки аппарата и всего остального там отходили резкие, тяжелые тени, и Л. не хотела двигаться. По комнате гулял ветер, и пели люди. Издалека они грозили, просили о чем-то, играли на духовых, а поверх этого сыпался треск. А Л. побледнела, стала апатичной и твердо знала, уже перестав об этом жалеть, что голоса эти, как и все вообще, звучат одиноко, нестройно, что существуют они не для того, чтобы быть понятыми, отвеченными, а для того, что надо же чем-то заполнять пластинки. Они все продолжали и продолжали разрушать ее прежнюю жизнь.

Когда за полночь начался дождь, она необыкновенно обрадовалась ему, как дорогому гостю. Вода по стеклу и рамам натекла в комнату и намочила занавесь, а Л. подняла аппарат с крутящейся пластинкой и вынесла на балкон, где уже лило. На пластинке появились длинные полосы воды и голос смялся, умолк, но механизм по-прежнему крутился и где-то, где - и сказать нельзя, звучала песня, родившаяся оттого, что молчать больнее, надежда рухнула и все что осталось - это собственный голос и мертвая пустота кругом.

28-29 июня