Одноклассница

В юные  годы Люда Егорова была худенькой, легкой.  У нее было узкое овальное лицо, маленькая грудь, густые каштановые волосы. Она чем-то напоминала мне лисичку.
     В младших и средних классах мы с нею почти не общались. Из ранних лет моя память сохранила о ней лишь один эпизод: растерянная,  с багровым лицом, она стоит  у доски,  решает задачу,  из класса сыплются подсказки, но она ничего не соображает;  ее беспомощность вызывает у меня  легкое презрение. С математикой у нее всегда были проблемы.

      В десятом   классе она со своей подругой Таней Емелиной принялась  вдруг надо мной ехидно подшучивать, подтрунивать.
Один раз я обнаружил на своем столе записку любовного содержания. Некая девушка признавалась мне в любви и назначала свидание. Первая мысль, пришедшая мне в голову: послание принадлежит Свете -  наивной, белокурой девушке с голубыми глазами, мечтавшей стать актрисой. «Возможно, она влюбилась в меня из благодарности, - думал я  (над нею многие посмеивались, подтрунивали, а я поговорил с нею пару раз по-человечески, по душам).   Но  спустя  пять-десять минут у меня возникли сомнения на этот счет, я  заподозрил  подвох.  Записка была написана высокопарным, пародийным стилем. Вряд ли даже Света могла так написать. Вычислить истинных авторов анонимки – Люду и Таню, которые переглядывались между собой, хихикали, – не составляло большого труда. Кроме них, некому было. На «свидание» я, разумеется, не пошел. Я сам решил разыграть  насмешниц, применив прием бумеранга. До поры до времени я не стал им  говорить, что раскрыл мистификацию. Наверняка они сами в условленный час ходили «в район» «свидания» и  наблюдали откуда-нибудь из укрытия за местом встречи, чтобы насладиться моим появлением.  Не дождались. «Ну что, не получилось? – спросил я у них на следующий день строго. – Непорядочно так поступать». Обе они были смущены и  пристыжены.


    Она была у меня на проводах  в армию.    Часов в двенадцать ночи я пошел провожать на железнодорожный вокзал Саню Макарова и Иру Селиванову. Вернулся часа через три. Гости, вдребезги пьяные, начали расходиться. Ко мне подошла Люда. Ее сопровождал Сашка Толкачев, мой бывший одноклассник, очень высокий парень с длинным вытянутым лицом, который  безуспешно  ухаживал за Людой. Он настойчиво предлагал ей себя в провожатые.
- Коль, скажи ему, чтоб он отстал от меня, - попросила она меня.
Я промолчал. Я не мог обидеть товарища, с которым мы  на  проводах у Лешки Миронова накачались  самогоном, а потом, стоя рядом, блевали  за домом.   
- Где ты так долго был? – спросила она.
- Провожал друзей.
- А где ты с ними познакомился?
- Это длинная история. Расскажу в другой раз, после возвращения.
- Они мне очень понравились.
- Это меня не удивляет. Мне они самому нравятся.

     Через два года, уволившись в запас, в июне я приехал в Везельск поступать в институт (сначала  я собирался поступить на заочное отделение). Я знал, что Егорова  учится в педагогическом институте,  живет в общежитии, и решил навестить ее.  Вахтерша  вызвала ее в фойе.    Когда Люда увидела меня, на ее лице появилось выражение растерянности и удивления. Она не пригласила меня к себе в комнату, на что я рассчитывал (мне хотелось посмотреть, как живут студенты).
- Подожди, я сейчас  переоденусь,  спущусь, - сказала она нервно, отрывисто.   
Я вышел на улицу, стал ждать. Она появилась  через полчаса, не раньше. На ней было оранжево-желтое платье. Мы  направились вверх по улице Тургенева. Она вела себя манерно, фальшиво, двусмысленно. Разговор меня тяготил.   Я чувствовал себя не в своей тарелке. Вдруг  справа, почти впритирку ко мне, на большой скорости  пронеслись красные «Жигули». Мне стало не по себе:  машина могла меня сбить. Люда издала нервные звуки, похожие на смех. Я догадался, что в машине ее поклонник, который приревновал ее ко мне. Позже она призналась мне, что это был Шаталов, наш земляк, который тщетно добивался ее со школьных лет. Ради нее он приехал в Везельск. Возможно, она специально вытащила меня на улицу, чтобы подразнить его.

     Этим же летом, когда она приехала к родителям на каникулы, мы провели с нею вместе много вечеров. Я приходил к ней вечером, мы сидели на скамейке возле ее дома. В небе сияла луна, светили  мириады звезд. Мы говорили о литературе, о людях.  Она, студентка второго курса, относилась  ко мне как к существу низшему.  Правда, иногда она отзывалась обо мне лестно. Например, услышав мои рассуждения о стиле Льва Толстого, она сказала:
- Станешь ли ты литературоведом, не знаю, но в институт поступишь.
Но чаше  она отпускала в мой адрес саркастические замечания.
- Как ты мог влюбиться в  Черняеву? Она же пустышка, - возмущалась она.
- Не забывай, я был в седьмом классе, - оправдывался  я. – Я влюбился не в саму  Черняеву, а в образ, созданный моим воображением.   Ее самую  я не знал и не знаю до сих пор. Ведь я же с нею почти не общался. Это была любовь на расстоянии.
Люда рассказала мне о Черняевой, с которой она была знакома: сразу после окончания школы  та вышла замуж за шофера и уже родила ребенка.

     Один раз я пришел к Люде в новой светло-коричневой рубашке из тонкой материи, за которой утром  выстоял длинную очередь. Усыпанная огромными  ромашками, с коричневым шнурком вместо пуговиц, она казалась мне  последним криком моды.  Я чувствовал себя  в ней настоящим лондонским денди. Но Люда  поморщилась:
- Носи лучше обычную рубашку. Зачем тебе со шнурками.
Ее совет сильно меня огорчил. Я понял, что одеться модно и красиво, о чем я мечтал в армии, не так-то просто: мне не хватает вкуса и денег, а в магазинах нет хорошей одежды.

    В темноте ее глаза светились, как у кошки.  Я шутя сказал, что она похожа на ведьму.  Чтобы  попугать меня, она встала со скамейки,  приподняла руки и с  растопыренными пальцами в полном молчании стала приближаться ко мне.  Ее длинные волосы (предмет ее гордости) были распущены, лицо было отрешенным, глаза фосфоресцировали. На мгновение мне, скептику,  показалось, что передо мной  настоящая ведьма. Меня охватил мистический ужас, по коже пошел мороз, а  из горла непроизвольно вырвались нервные смешки.

      Она  часто вскользь упоминала о своих поклонниках,  которые домогались ее руки и сердца. (В ее рассказах чаще других фигурировал Шаталов). Я подозревал, что она преувеличивает свой успех у мужчин. Но, к своему удивлению, позднее убедился, что она разбила сердца многим мужчинам.

    Ехидные,  насмешливые замечания, которые она отпускала в мой адрес, вызвали у меня защитную реакцию. Я перевоплотился в циника и  говорил с нею ироничным тоном. По моим наблюдениям, человек играет ту роль, которую от него ждут, он становится таким, каким его представляют  партнеры.  Я с напускным презрением отзывался о современных девушках, которые совсем не дорожили  целомудрием и честью.   «Ты это знаешь по личному опыту?» – ехидно спросила она.  «Нет, по опыту своих  старших товарищей, например, Вани Черникова,  -  признался  я. – Еще ни одна девушка не устояла перед ним».   

   Я не сочинял: в  кругу ребят Ваня, превосходный баянист,  хвастался своим суперменским мастерством: «Она и глазом не успевает моргнуть, как моя рука уже у нее на трусиках». Он рассказал нам о трех-четырех последних  донжуанских победах, которые он одержал над девушками, заманив их в лес. Я спросил, не боится ли он обвинений в изнасиловании.    «Они сами этого хотят, - заверил он. – А сопротивляются для вида». Он напоминал мне Серого волка,  совращающего  Красных шапочек. Его рассказы обостряли у меня комплекс неполноценности: мне  было уже двадцать лет, а я был еще девственником.
    Люда презрительно отозвалась о Ване, а заодно прошлась и по мне. Она не скрывала, что невысоко оценивает меня как соблазнителя. Она словно дразнила меня, словно провоцировала на активные действия.  Я шутя предложил ей сходить со мной  в лес вечером. Она, к моему удивлению, согласилась.

      На следующий день в сумерки мы отправились с нею в дальний лес, который находился в пяти километрах от города.  Мы шли по обочине широкой дороги. Навстречу неслись автомобили.  Шоферы многозначительно, с пошловатым выражением лица подмигивали.  Рядом с нами остановился грузовик. Мужчина лет тридцати пяти высунул голову из кабины, и из его грязной пасти вылетела скабрезная фраза. Я сгорал от стыда,  Люда держалась достойно.

     Когда мы зашли в лес,  было уже совсем темно.  Волнение превратило меня в полного импотента. Мне хотелось повернуть назад: «пошутили и хватит». Но я не хотел обмануть ее ожидания. Чтобы не ударить в грязь лицом,  я заставил себя идти дальше. В конце концов,  мне  надо было себя испытать, испить горькую чашу поражения до дна, приобрести  опыт. Я остановился на поляне, механически обнял ее,  взял на руки ее легкое тело, положил на траву. Она испуганно  вскрикнула, но не оказала ни малейшего сопротивления.   Что делать дальше? Неужели снимать трусики?  Моя рука дрогнула… Нет,  это выше моих сил.
 
   - Делай,  что хочешь, - сказала она спокойно,  – но ты ответишь за изнасилование.
Я сделал вид, что испугался уголовной ответственности, и отпустил ее. В действительности, ее угроза лишь помогла выйти из неприятной ситуации,  не потеряв  лица.   
   Мы встали, двинулись в обратный путь.  Она набросилась на меня с ругательствами, правда, беззлобными:
- Как ты мог!
Я  надел маску пошляка.
- Если не я, так кто-нибудь другой это сделает, -  бросил  я презрительно.
- Циник!  - возмутилась  она.
Мы шли домой по той же дороге. Она всю дорогу  возмущалась моим поступком. Ее ханжество раздражало.
- Зачем же ты шла со мной в лес? – спросил я с досадой. – Ведь ты же знала, зачем мы идем.
- Я не ожидала от тебя такой прыти.
- Какая там прыть!  Ведь ничего не произошло.
  Когда мы подошли к ее дому,  небо было усыпано звездами.
     На следующий день я уехал в командировку (в то время я работал помощником машиниста экскаватора), и общение между нами прервалось.

    В ноябре я приехал в Везельск  поступать на подготовительное отделение филологического факультета и встретил ее в коридоре пединститута. Неожиданно она  стала мне угрожать:
- Ну что, пойти сообщить в деканат….
    Я похолодел, я потерял дар речи. Что плохого я ей сделал?  Неужели из-за невинных шалостей, маленького летнего приключения она  хочет уничтожить меня.  Ведь если она скажет, что я пытался ее изнасиловать, то не видать мне института как собственных ушей.
- Ну ладно, живи, - презрительно бросила она, насладившись произведенным эффектом.

    Десять  лет мы с нею не общались, но летом 1985 года мы случайно встретились в Губине. Мы оба были разведены, оба печальны. У обоих еще не зажили раны после развода.  Меня восхитила ее внешность: большая красивая грудь,  тонкая талия, еще молодая кожа.  Никогда она еще не была такой привлекательной. Видимо, пора цветения началась у нее в возрасте тридцати лет.
   
     Она приехала к родителям с сыном,  смуглым шустрым шестилетним мальчиком,  который бегал  по двору, по улице.

   Несколько  вечеров мы снова провели с нею  вместе, сидя на скамейке возле ее дома. Говорили об институте, об одноклассниках, о литературе, о нашей не сложившейся семейной жизни. Ни она, ни я не назвали истинную причину развода. Мы не лгали друг другу, но говорили не всю правду. Например,  она ни слова не сказала о том, что ее бывший муж  Грязнов пил горькую.  Она лишь  твердила о том, что   не захотела пожертвовать собой ради него, ради его писательства. У меня не повернулся язык сказать, что на развод меня толкнула  измена жены. Я стыдился предстать перед  бывшей одноклассницей  в образе рогоносца.  Я говорил,  что  не ценил, не любил Тоню,  а ей как женщине хотелось быть любимой.

    Я отметил в ней приятную перемену: она говорила без ехидства и без иронии. Она стала мудрее.

    На свой день рождения она пригласила меня в ресторан. Я отказывался, но она настаивала.
- Я пригласила подругу с мужем, - сказала она. – Посидим вчетвером.
Я подумал, что я нужен ей в качестве  кавалера, и чтобы не портить торжества, согласился пойти.  Я подарил ей флакон одеколона за пять рублей.  Почти сразу  меня стал жечь стыд за свой ничтожный подарок. Но его скромность объяснялась не жадностью, а крайней нищетой, в которой я тогда жил. Аспирантская стипендия составляла 100 рублей. Из этой суммы 20 рублей высчитывали  за общежитие, 20 рублей я отсылал Тоне  на воспитание сына (от алиментов она на время отказалась лишь год спустя). На жизнь оставалось 60 рублей. В Москве я подрабатывал дворником, но вся зарплата ушла на покупку  одежды. С трудом я выкроил деньги на поездку к сыну в Славянск, куда он уехал на лето с моей бывшей тещей,  и к Макарову в Старый Дол. Куда бы я ни приезжал, мне приходилось самому тратить деньги и на себя, да и на других. До сентябрьской стипендии  у меня оставались жалкие гроши.

   В ресторан мы пришли днем, поэтому, кроме нас, здесь никого не было. Мне понравились ее друзья. Это были интеллигентные люди.  Светлана  работала учительницей в школе, а ее муж Сергей,   мужчина лет тридцати пяти, в прошлом был военным вертолетчиком.  Когда-то он попал в серьезную аварию, и теперь  его мужественное лицо покрывали шрамы. Встреча прошла  превосходно. Мы хорошо поговорили за столом, потанцевали под магнитофон. Но в конце пирушки произошел эпизод, который омрачил торжество.  Когда Люда стала  расплачиваться с официантом, оказалось, что ей  не хватает чуть ли не половины необходимой  суммы. Конечно, обязанность доплатить лежала на мне,  так как супруги преподнесли имениннице солидный  подарок. Но,  не имея денег,  я промедлил,  и Виктор заплатил сам.  Я не знал, куда глаза деть от стыда. Конфуз был страшный.

    На следующий день я собрался уезжать в Москву. Она попросила отложить отъезд. Ее предложение  съездить  на Стародольское море, снять на ночь вагончик открывало передо мной блестящие перспективы.  Мы были свободны.  Мы могли   стать любовниками, а может мужем и женой.  Но я вдруг заартачился. В моей душе вспыхнула старая обида  на нее за то, что когда-то она угрожала   донести на меня в деканат.   
- Не могу, - сказал я. – Мне надо работать. Собирать материал.
- Два дня ничего не решат. Поехали.
- Не могу, - твердил я.
Она была расстроена.
Когда я возвращался домой, я готов был взвыть от досады и тоски. «Я бы мог наслаждался обществом прелестной женщины, – думал я, -  а я, как идиот, буду в пустом московском общежитии изнывать от скуки в одиночестве. Осел!»

     На следующий день я уехал в Москву.

     День ее рождения долго не выходил у меня из памяти. Меня мучил стыд, мне хотелось послать ей какой-нибудь подарок, чтобы компенсировать затраты, которые она понесла, пригласив меня в ресторан. Я хотел вложить в посылку письмо: «Люда! Поздравляю тебя с тридцатилетием». Но я не знал ее адреса. Кроме того, выкроить денег на подарок и позднее было нелегко: я постоянно прозябал в нищете.


    Я встретил ее через шесть лет  в коридоре института.   На ней было сиреневое платье с треугольным вырезом на груди. Длинные густые каштановые волосы были аккуратно уложены на голове.  Половину ее лба прикрывала челка.
- Как ты живешь? – спросила она.
Я ответил почти по-американски:
- Нормально.
        - Как в личной жизни? Женился?
        - Да, женился.
        - Дети есть?
        - Да, родился сын.
        - Жену любишь?
        - Да, - ответил я неуверенно.
         -  Кажется, первую жену ты не любил…
        - Да, - ответил я  еще более неуверенно.
         - Как сын?  На кого похож?
        - Здоров.  Кажется, на  меня. – На последний вопрос отвечать было легче.

  Разговор зашел о ее бывшем муже, отце ее сына - местном поэте  и прозаике Владимире Грязнове, который в миру был сантехником.
    Полтора года  назад, в феврале,  он покончил с собой. Он провисел на яблоне в совхозном саду не менее недели, прежде чем его случайно нашли рабочие.
Я немного знал его. Я познакомился с ним в середине семидесятых в литературной студии. Это был парень среднего роста, широкоплечий, с огромной головой, странный, экзальтированный.  В последний раз я видел его в восемьдесят восьмом году.  Я снова посетил литературную студию. Мы  вместе вышли из Дворца культуры. Разговора с ним не получилось, так как он был поглощен нашей спутницей Катей, лаборанткой кафедры литературы.  Изображая из себя донжуана, он увязался вслед за нею (кстати, тоже странным человеком), но та отшила его. Не знаю, на что он рассчитывал. В это время выглядел он отвратительно: его передние верхние зубы были наполовину спилены,  зеленоватая кожа неприятно блестела.
- Он много, очень много дал мне в духовном плане, - горячо говорила  она о Грязнове. – Но он хотел, чтобы я принесла себя в жертву ему, а я не хотела.
Она стала рассуждать о причинах его рокового поступка:
- Публикацию его книги уже в который раз отложили на неопределенный срок…   Это было для него большим потрясением. Ему надоело писать в стол.
- Возможно, это и послужило  поводом, но это не  была  причина, -  возразил я. – Причина другая. Он покончил с собой от одиночества.
- Ты прав. От одиночества! – горячо поддержала она мою версию, и я продолжил развивать ее:
- Он осознал, что он один, что он никому не нужен. На свете миллиарды людей, но среди них нет людей, по-настоящему близких ему. Жизнь его превратилась в непрерывное страдание.
Люда смотрела на меня с изумлением, видимо, пораженная глубиной моего проникновения в душу Грязнова.
- Ты прав! Он умер от одиночества! – повторила она потрясенно.
- Если бы он знал секрет спасения, он и сейчас бы жил.
- Какой секрет?
- Наше спасение в любви – любви бескорыстной, любви платонической. Только любовь может наполнить нашу жизнь смыслом. Это может быть любовь к женщине, к ребенку, к богу. Но важное условие: любовь должна быть бескорыстной, без притязаний на взаимность.
- Ты выше меня! – проговорила она восторженно. – Мне приходили в голову эти мысли, но ты пошел дальше. Счастье - в любви, необязательно взаимной. Ты прав.

    Мы поменяли тему разговора. Я узнал, что она по-прежнему живет  в пригороде Везельска,  работает в соседнем селе школьным учителем. Она стала заслуженным учителем.  Разработанные ею  новаторские методы обучения приносили свои плоды: ее ученики любили и знали литературу.  Более того, три  ее ученицы, «прекрасные  в интеллектуальном,   в нравственном и в эстетическом  отношении»,  решили стать филологами.  Ради них она пришла в институт. Цель ее визита -  подготовить почву для их поступления на наш факультет.
- Я боюсь только, что испорчу их судьбу. Им в нашем институте не понравится. Они привыкли к творчеству, а здесь рутина! – говорила она раздраженно. – Интеллектуальный и методический уровень наших преподавателей крайне низок. Одна Казакова чего стоит!   Однажды я не выдержала и на методическом совещании публично ее раскритиковала!
Люде очень хотелось встретиться со старыми друзьями в Губине. Она предложила мне составить ей компанию во время поездки, которую она планировала совершить в августе, но я отказался.   
- В августе я буду далеко отсюда. Я еду к жене и сыну, - объяснил я свой отказ.
Мы разговаривали с нею   не меньше часа, а ее второй муж Николай ждал ее на улице. Он был страшно ревнив, поэтому, чтобы не травмировать его психику,  мы выходили из института по очереди: сначала она, а минут через пять  вышел я.