Окровение бабшуки Ульяны И смех и грех

Окруженная лесом и полями, деревня, широко раскинулась вдоль реки, живя светло и радостно, в привычном согласии с природой. Не спрятаться и не скрыться, все здесь на виду человек и его судьба. Увиденное здесь сначала ошеломило Веру, неуспевала она привыкнуть к одному, как появлялось новое открытие. Лишь спустя время она научилась не спеша любоваться красотой природы: огненными закатами и золотыми восходами солнца, и людьми, потерявшими голову от радости и щедрости земли, на которой жили. Бескрайние просторы полей манили, будто связывали глубокой любовью, и хотелось попробовать свои силы на земле. Эта связь с живой природой растревожила давно забытые чувства. Будто шла она по дорожке, и ноги сами привели туда, куда много лет звала душа. К родной калитке, которая часто снилась ей по ночам в детстве.
Привыкнув с малых лет к городскому комфорту, здесь камня на камне не осталось от прежней жизни. Вера жила тут без привычных удобств, да и без особой потребности на них. Упивалась трудом, от которого испытывала мышечную усталость, и труд становился частью ее. Каждый новый день, как и жизнь в деревне, для Веры светился простым лучистым светом.
Все будто растворялось: работа и забота. И ничего, кажется, не предвещало перемен. Люди постепенно привыкли к ним, но все, же называли их городскими. Даже будто бабушка Ульяна, со свойственной ей ворчливостью стала более сдержанно относиться к новым соседям. Хотя, поначалу старушка, выбравшись на улицу, долго ходила в задумчивости, перебирая в памяти свою прежнюю жизнь. Не стало петуха, который радовал и беспокоил бабусю. Не провозгласит зорьку шальной петух, не сбежит крадучись к соседским хохлаткам, не всполошит на радостях и свой курятник. А как свыкнуться и примириться ей, когда опустел хлев и двор. Что ли поругаться с кем? Как будто чего-то не хватает ей в жизни. Может в поссовет пожаловаться на этих городских, дескать, захламили всю улицу, закидали мусором. Так нет же, новые соседи разровняли дорогу, стараясь не изменить ландшафта, который ревностно охраняла старушка у своего забора. Кажется ей одной понятные сточные канавки и  отведенные русла, ведущие в общую огромную лужу на дороге. В грязной жиже которой расположилась, похрюкивая, довольная свинья. Ульяна, наконец, несколько успокоилась и даже попросила, чтобы новые соседи подсыпали гравия, и ее у скрипучей калитки. И не делала уже недовольного лица. Упреки и ворчание несколько затихли, но не на долго. Одинокая старость наложила отпечаток на её характер. Не мытьем, так катаньем. Водилась за ней привычка скверная доверять свое горе друзьям и знакомым. Но, не найдя сочувствия среди односельчан, от нечего делать, стала присматриваться к новым соседям. Легкая случайность свела, кажется одновременно, и с Вериной матерью нашу старушку. С тонким подходом обратилась Антонина Егоровна к Ульяне. Стала спрашивать у нее, как приготовить квас, как будто сама не знала. Да просто никто не видел или забыл, что Ульяна, женщина и хозяйка. А ее зачерствелая душа только, кажется, и ждала, чтобы ее заметили, спросили совета, поблагодарили. Доброе слово бередило душу ее, вспоминалась молодость.
Как в пустой постели проводила Ульяна бездонные, длинные ночи. Живя воспоминаниями, лучшей доли просила, тосковала по мужу, бесилось тогда еще молодое тело. И выпив однажды чарку, чуть не захлебнулась от радости ее душа, найдя, кажется в винном угаре избавление, отдушину. Хотела выпить вина за мужа сначала, потом за свою горькую вдовью судьбу. И понеслась душа в рай. И не могла остановиться, и выросла стена серая во тьме, как преграда. Опустел дом, звуки пугали, боялась оставаться одной. Светилось лишь одинокое окно по ночам в ее избе. Снились жаркие поцелуи мужа, и, выпив опять вина, она засыпала. Так и не заметив, как жизнь прошла. Наконец устала пить этот суррогат, и настал день, взглянув на себя, как в бреду, опомнилась. А тут случилось, она вечерами зачастила к соседям за кружкой квасу, приготовленного якобы по ее рецепту.
– Ох, и хорош квасок у тебя Антонина, – высказалась, и на другой день принесла соседям и травки особой для квасу и редьки для окрошки.
И верно, день ото дня старушка будто оживала. Толковала о крестьянском быте очень даже мудрено, со знанием дела. Ульяна много видела в жизни и много знала. Рассказывала, как она держала пчел, и они у нее перевелись. «Ушли рой за роем в другу пасеку, к Митричу, в соседнюю улицу. А он и не признался сквалыга, старый черт, приютил моих пчел».
– Дело хлопотное, конечно пчел держать. Чтоб его добыть, мед то, собрать, нужно. В этом деле терпенье первым делом, усердье и старанье. Морить пчел дело не хитрое – одурманишь их дымом. А вот качать мед, вынимать соты – одно удовольствие. Но потом корми пчел целую зиму в погребе. Так зато – это мед, настояща янтарно-золота сказка лета. Пчелы чистоту любят, а я сама знашь, жилье свое не особо в чистоте содержу. Правда, иногда на меня нападат, на засранку чистота. Вычищу и выскоблю избу и углы и столы. Ох, как раньше к праздникам голиком скоблили до бела стены, полы да лавки. А теперь, кака это жись, доживанье одно.
Не понятно как заслужили доверие, чем уж ей понравились разговорами или слушанием. Но что-то произошло с бабусей. Стала она по всей деревне не хулить, а холить и соседей своих, и односельчан, и ребятишек. Изредка, а потом все чаще раздавался ее голосок, словно она со своим Петькой разговаривала, ворковала, иронические нотки появлялись, и будто она даже окрепла здоровьем. И не гневилась ее душа и решилась она на благое дело. Так как была одаренной от природы и лечила раньше больных от разных «болестей», умела заговаривать испуг, править голову. Знала травы и привороты, лечила прополисом – узой, это пчелиный клей такой. Этим клеем пчелы замазывают щели в ульях. Настоять прополис на водке – первое дело от всех болезней. И во внутрь и натирать больные места. Стали к ней люди захаживать, и многим полезны были ее разговоры и лечения.
Однажды принесла она в дом к Вере полное ведро огурцов
– Чем мы заслужили такую заботу, – спросила Антонина Егоровна.
– Ишь нехристи. Я в мир загробный готовлюсь, – без злобы и хитрости, добавила. – Я как старая сломанная погремушка, которой нужно на покой, а робяты любят старые игрушки и вытаскивают с чердака. Ты, Антонина, засоли огурцы, малосольными, ребятишки стаскают, а то у меня и зубов то нет, а мне Ксеня приташила. А я куды с имя?
– Да им чего не стаскать. – И не делая перехода, спросила, – Ты, знаешь ли, Ульяна, чем отвадить от пьянства мужика?
– Как не знать! Я с измальства видела, как бабы своих мужиков пометом гусиным поили.
– Неужто, видела? И как? Живые остались мужики-то?
– Бог знат, живые и времечко прошло – свыклись, тапереча бросили пить.
– И чо это за химия этот помет, какая его сила против алкоголю?
– Если в нем подлинно химия али нет, но вот таинство во приеме в нутро есть. Как значит примет касатик этого зелья, так на дух ему спиртное нейдет. Воротит его от водки и все тут.
– У меня к тебе дело есть, – и Антонина зашептала ей что-то на ухо.
– За этим дело не станет, – сказала, смеясь Ульяна после тихого шепота.
– Сделай одолжение, помоги.
И к крайнему удивлению Веры они взялись лечить. Через месяц дело было еще не закончено, а Райка уже не появлялась на улице пьяной. Да и сказать, имея такой талант в теории, а теперь и на практике применив, Ульяна прославилась на всю деревню.
А как наступал вечер, снова семенила к соседям во двор. Садилась против окна и начинала свой рассказ:
– Ох, народить бы робятушек, да жить с имя, ростить. Одна бы подняла целу ораву, при моей-то спеси. А, подишь ты, не дал Бог ни котенка, ни робенка. Присматривала всю жизнь, как чужие растут, завидно было, а своих детушек, не слыхивала ни смеху, ни слезиночки. Сама, зато, сколько горьких слез пролила, перед старой иконой молясь. И, снились то мне все ноченьки деточки малые, да пригожие. Вот так и канули, пролетели года, молодые мои годочки. И печали и радости разметала проклятая война, разорила гнезда людские. Задумается и потупит взор Ульяна и будто от куда-то из глубины достанет:
– Вот слышала я от умных то людей. Мудрец наставлял царя: «Не царево это занятие пить вино, и не княжеское. Подайте вино погибающему люду, огорченному душою. Пусть, он выпьет и забудет печаль свою, и не вспомнит больше о своем страдании». – Все мы пили и пьем: Князья, цари и нищие, каждому свое. Царю царево, а нам что? Кто решился бы укорить нас? Народ сам себе судья. И продолжала тихо. – Только беспутый: негодяй да разбойник боится суда и смерти. – Так поведала нам о себе и о народной мудрости старушка. – Ненароком узнала, что могу врачевать, – продолжала бабушка, – когда мне детей оставляли молодые мамочки для пригляду. Яслей, да садов не было. А то и домовничать просили, люди добрые, когда уезжали, присмотреть за домом. Особливо зимой дом и подтопить надо, и скотину накормить. Я меня, чо, силушкой Бог не обидел. А они, детки, пока свыкнутся, я им и сказки сказывала и прибаутки говаривала. И лечила хворых детушек: отварами поила, да ранки смазывала. А, вот, как-то огрела ухватом робенка чужого, так доспелось. С махонькими, я, вроде, ладила. А вот большие, язви их, шалопутное племя. Неслухи, дубины стоеросовые; их надо воспитывать, когда они поперек лавки лежат, а потом поздно будет. «Бодожье дело Божье – стерпеть можно». А оне, родители его, осерчали, знать, на меня. А он, чо потом-то из него вышло? Арестант, убивец и вышел, ни дать, ни взять. А родители не разобравшись, в суд, значится, подали. А робенок сам на суде объявил, дескать, очень даже рад был со мной оставаться. И все разрешилось миром. Но люди то перестали мне доверять с тех пор.