Игрушка случайности. Роман пятого поколения

  Уважаемые читатели!
 
Романы и рассказы имеют бумажный эквивалент.
Пожалуйста, наберите в поисковой строке такие данные:
1. Эдуард  Дворкин, «Подлые химеры», Lulu
2. Геликон,  «Игрушка случайности», Эдуард Дворкин
Все остальные книги легко найти, если набрать «Озон» или «Ридеро».



 «Я БЫЛ БЫ ВАМ БЕСПРЕДЕЛЬНО ОБЯЗАН,
ЕСЛИ БЫ ВЫ СООБЩИЛИ МНЕ ОБ ЭТОМ
ПРЕДМЕТЕ ПОДРОБНЕЕ».

ЖАН ФУКО.  «МАЯТНИК»


                МНЕНИЕ
   
     Этот роман представляет из себя почти что комедию, так как события в нем часто излагаются в форме разговоров, а действующие лица отличаются простотой и преувеличенностью, более приличествующей подмосткам. Тем не менее,  полагаю, что, будучи переработана  для сцены, игрушка эта едва ли появилась бы на ней. Только книга может вынести встречающиеся в этом романе вольности языка и мысли, но читатель, надеюсь, не поставит  этого в вину автору.
     Сильнее всего люди отличаются друг от друга взглядами не столько на эту жизнь, сколько на  прошлую, и в данной книге как раз речь идет  о личностях, которые ни во что не ставили убеждение, будто какая-то частица нашего существа переживет нашу земную оболочку.   

                Анри де Ренье




ПРОЛОГ

Женский вопрос в России назревал не по дням, а по часам.
Аболиционизм ставил себе жизненные и чрезвычайно широкие задачи.
Новые общественные идеалы и вожделения не давали уснуть.
В Петербурге составилось общество женского труда.
На Моховой открылись драматические курсы госпожи Читау.
В моду вошла книжка профессора Эрисмана.
Баронесса Буксгевден отдала свою землю крестьянам, сама же поселилась в дремучем лесу.
Николай Васильевич Клейгельс открыл сберегательную кассу для петербургских проституток.
На Невском в фотографии Мрозовской выставлены были портреты Ольги Дмитриевны Форш и Марии Львовны Толмачевой.
Дамы, шелестя юбками, несли покупки.
Девушки бежали впереди, играя с собаками.
В Царском селе баронесса Врангель убила свою сестру Чернобаевскую.
Опрокинулся банк госпожи Баймаковой.
Художница Самокиш-Судковская бросилась на картину Репина «Заседание Государственного Совета» и исполосовала ее ножом.
На станции Ланская железнодорожный сторож оказался давно пропавшей без вести, напрасно разыскиваемой гимназисткой.
В утробе двенадцатилетней крестьянки Ирины Ивановой поселился дьявол, говоривший с людьми.
Госпожа Алоиза Пихлер похитила из Публичной библиотеки четыре тысячи томов.
За покушение взорвать военный суд в Кронштадте драгунами была расстреляна Галина Венедиктова.
Не стало госпожи Якушкиной, Тизенгаузен, фон Бриген и Щепиной-Ростовской.
За шиканье артистке Семеновой писатель Павел Катенин был выслан в Костромскую губернию.
Старая госпожа Ленорман предсказывала морскую экспедицию Бакунина против России.
Шестилавочная улица была переименована в Надеждинскую.
Магазинные девушки поголовно обулись в прюнелевые ботинки.
В кафешантанном хоре Шпачека давали уйму денег за одну фигуру.
Женский абонемент на пять обедов стоил в кухмистерской Милберта два рубля двадцать пять копеек.
Дамы лакомились бобровым хвостом, состоящим из одного нежного и хрупкого жира, бобровое же мясо не употребляли вовсе.
В Пассаже играл оркестр Гильмана.
Дрессированные собаки прыгали через огненный обруч.
Кто-то плясал по канату.
Усатый мускулистый мужчина стоял вверх ногами и разводил ими в воздухе.


ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ


Глава первая.  БРЮНЕТКА  НЕГРИТЯНСКОГО  ТИПА

Портьера у двери немного приподнялась, и кто-то в черном едва слышно вошел по ковру.
В игорной комнате слышны были карточные возгласы.
– Прием на первую! Банк покрыт! Ответ! Комплект! Два куша!
Четыре барона: Гриппенберг, Штенгель, Бистром и Бильдерлинг – сражались в экарте. Крупные игроки, они признавали только понт.
Там и сям на колонках стояли античные бюсты. Крытая гобеленами мебель прислоняла к стенам свои массивные табуреты и монументальные кресла. Хрустальная люстра лила с потолка яркий свет. 
Одновременно подавшись вперед, приятели соприкоснулись лицами, взятыми напрокат из модных журналов. Происхождение, воспитание, вкусы, положение в свете – все направляло их одного к другому. Они были эпикурейцами: чувственные удовольствия занимали важное место в их жизни; они были высоки ростом, страстно любили женщин и страстям своим не знали преграды. Нужно повиноваться указаниям плоти, полагали все четверо.
– Она рассмеялась и как белка прыгнула, – сказал барон Гриппенберг.
Наступило время для разговора о женщинах.
Каждую женщину можно свободно взять и потом оставить, они знали. Все четверо не признавали бессрочной любви и довольствовались любовью срочной. Семейный быт, очевидно, не удовлетворял их.
– Брюнетка негритянского типа, – сказал барон Штенгель.
– В простой греческой тунике, надетой прямо на тело, – сказал барон Бистром, – не стянутое корсетом.
– Смеясь так, как могут смеяться только русалки в воздушную летнюю ночь, – сказал барон Бильдерлинг.
Прошло примерно с час.
Четыре бутылки «Боллингера» стояли порожние.
В умах не возникало более никаких полезных параллелей.
«Северный Меркурий» сообщал об экспедиции на Алтай: золото и алмазы.
За окнами, влегшись в лямки, три мужика тащили по Неве небольшую баржу.
Собеседники поднялись, потянулись: в них трещали кости. Каждый испытывал желание, но без неистовства.
В дальней комнате, рядом, они встали у четырех урильников.
– Золотодобыватели могут по желанию изменять силу струи, – сказал барон Гриппенберг, глядя на кончик своего сапога.
Его лицо дышало спокойствием и довольством.
У подъезда их ждала коляска английской работы, запряженная четверкой подобранных в цвет и масть рыжих лошадей.
Кучер лихо ударил по лошадям.
Коляска понеслась.


Глава вторая.  НЕЧТО  УЖАСНОЕ

Мраморный камин украшен был искусной малахитовой инкрустацией.
Мягкий свет лился из-под голубого абажура лампы.
Атмосфера комнаты была насыщена тяжелым запахом косметики.
В шелковом распашном пардесю с широкой волнистой оборкой хозяйка дома смотрела более чем эффектно. Сбрасывая перчатки и кладя шляпу, барон Гриппенберг привлек ее к себе. Она ласково прижалась к нему и тепло задышала.
Сильная блондинка с характерным тонким лицом, он видел, окаймленным упругими спиралями золотистых кудрей.
Она была свободна как ветер, будучи недавно разведена: Варвара Дмитриевна Ладыженская.
«В какой пропорции?» – любил он задавать ей вопрос. Он трунил над ней.
Большой турецкий диван, покрытый шалями, стоял под отличным полотном в манере Ларжильера.
Две негритянки внесли угощение: засахаренные фрукты, кофе, ликер, пирожное, лед, воду, варенье и мороженое.
Барон достал игривый портсигар в вензелях, вынул пахитоску с опиумом.
Она смотрела, как он курит. Он припал губами к ее руке. Другой она играла его волосами.
Он обнял ее под колени и привлек на подушки. Ее плечи были обнажены. Податливо она предложила ему свое тело, и вдруг лицо молодой женщины приняло выражение удивления.
Между ними стояло что-то искусственное.
– Что это? – не могла она взять в толк.
– Игрушка. Из Парижа, – тихо, глубоко, рокотливо барон рассмеялся.
– Не знаю, чиста ли я? – Варвара Дмитриевна отдышалась. – Когда говорят о разных видах разврата, я не прихожу в ужас, не чувствую даже отвращения.
Мало-помалу разговор соскользнул в иные плоскости. Коснулись экспедиции на Алтай.
– Кто направляется? – Ладыженская спросила.
– Паллас, Ледебур, Бунге, Геблер, Чихачев, – барон перечислил.
– А Гельмерсен?
– И Гельмерсен.
– Без женщин? – удивилась Варвара Дмитриевна.
– Они взяли Ядринцеву, – уточнил Гриппенберг. – Как обычно.
Когда гостеприимная хозяйка забылась дремотой, барон натянул перчатки и взял шляпу.
Ночь была тихая, но темная. Кое-где, впрочем, по системе Яблочкова горели электрические фонари.
Определенно, с ближайшего что-то свисало, он подошел взглянуть, и здесь произошло нечто кошмарное.
Что? Как? Почему?!
Но позвольте!!
Черты его лица исчезли: вместо них был один огромный разинутый рот…
Наступила тьма и могильная тишина.


Глава третья.  СЛЕДСТВИЕ  НАЧАЛОСЬ

Подлое животное чувство – точно демон какой-нибудь выскочил из расселины и запрыгал перед ними, потрясая горячими угольями – владело ими.
Впрочем, чувство это было приятное, и приятность его заключалась в том, что бароны Штенгель, Бистром и Бильдерлинг, узнав о смерти приятеля, не могли удержаться от того, чтобы не подумать, как все-таки хорошо, что с ними самими ничего подобного не случилось. Это пришло у них помимо их воли, само собой, как приходит всегда у всех людей, узнавших о несчастьи, постигшего другого, и тотчас же ощущающих себялюбивое сознание собственного благополучия.
Античные бюсты по-прежнему стояли на своих колонках. Хрустальная люстра все так же лила с потолка яркий свет. Все те же вокруг раздавались карточные возгласы.
Они расположились на привычных местах, барон Штенгель распечатал колоду, одно место оставалось вакантным, они оглянулись по сторонам, какой-то господин с довольно обыкновенным лицом рассматривал картинки в больших томах Бюффона и Брэма – они пригласили его составить комплект.
Они играли в преферанс по-петербургски: по мастям и на семь не прикупали – он прикупал и на десять, не различая мастей.
Внешность у него была такая невозмутимая, что сквозь нее ничего не проглядывало наружу.
– Барсов Леонид Васильевич, – представился он, когда игра закончилась. – Действительный статский советник, – аккуратно он уложил выигрыш в бумажник. – Следователь Санкт-Петербургского окружного суда.
Они смотрели на его сюртук, темный с круглыми фалдами.
Предварительное следствие, они понимали, по делу об убийстве.
– Барон Гриппенберг умер не от гриппа. Сами понимаете, – судейский с удовольствием высморкался. – Вы хорошо его знали, имели возможность, во всех изгибах, изучить его нравственную сторону. Расскажите о нем.
– Он был исполнен дарований, не усовершенствованных прилежанием и наукой, – сказал барон Штенгель.
– Свое дело он считал за неинтересное, а любил заниматься тем, что до него не касалось, – сказал барон Бистром.
– В нем был избыток любознательности, пытливости и деятельности, – сказал барон Бильдерлинг.
– Жизнь представлялась ему заманчивой картиной, – дополнил Штенгель.
– Случай ему благоприятствовал, – кивнул Бистром. – До поры.
– Он с трудом отказывал себе в случайных капризах, – Бильдерлинг взглянул за окно.
– Однажды в бешенстве ревности он пробежал пять верст под тридцатью пятью градусами жара, – вспомнил Бистром.
– В любви он стоял за проворность, – подытожил Штенгель.
Аккуратно следователь занес все в книжечку.
Собеседники докурили сигары.
На этом разговор прекратился.


Глава четвертая.  В  ЖИВОТНОМ  СТРАХЕ

Коляска, запряженная тройкой рыжих лошадей, ждала их у подъезда.
Кучер жевал на козлах мелкое австрийское печенье.
– Вена отличается тем, что если раз попадешь в тамошнее общество, навеки можешь рассчитывать на добрую память и ласковый прием, – внутри сказал барон Штенгель.
На пересечении Вознесенского проспекта с Екатерингофским он вышел.
Парадная гостиная обтянута была голубым шелком, укрепленным деревянными белыми и золочеными багетами.
Увидя, как он входит, Зинаида Петровна Ахочинская сделала жест приятного изумления. Статная молодая женщина с простым и свежим лицом. У нее была мечта в какой-нибудь пустыне кончить свою молодость. Он понимал: шутка!
Паркет светлого дерева был тщательно натерт и блестел. Тонкий аромат цветов приятно щекотал обоняние.
– Как был убит барон Гриппенберг? – Зинаида Петровна спросила.
– Его повесили на фонарном столбе, – Штенгель ответил.
– Нельзя сделать небывшим то, что было, – она вздохнула.
В темно-фиолетовом распашном капоте, обшитом такими же шнурками, Зинаида Петровна была лучше всякой красавицы. Ее талия свободно размещалась между его большим и указательным пальцами. Они были в связи между собою.
Появившиеся два лакея, отец и сын, внесли чайный столик – на нем, в ярко блестевшем серебряном кипятильнике, над голубым пламенем спиртовой лампы, клокотала вода, от которой шел пар. Наивно-глуповатая смеющаяся физиономия отца контрастировала с гораздо более неподвижным тупо-серьезным лицом сына.
– Негры, рожденные в Америке, гораздо смышленее своих родителей, – сказал барон Штенгель.
Он сдунул пылинку с тарелки, потом сощелкнул крошку. Его длинные ногти обточены были в виде миндалины.
Рисунок Буайи висел над ними, подправленный Тартарэном: Палаццо Публико.
– Сиена – город дубильщиков, – барон лежал на спине и ждал волны, которая приподняла бы, потом долго пребывал в известном состоянии одеревенелости.
Зинаида Петровна не расточала ласк, но встречала их доверчиво и ни одну не оставляла без ответа.
Они не смыкали глаз до рассвета.
Когда Зинаида Петровна перешла из его объятий в объятия Морфея, Штенгель принялся одеваться.
Погода была тихая, небо самое ясное, солнце вставало великолепно и мирно.
«Один я по-настоящему живу, остальные – не более как иллюзия!» – барон шел по непроснувшемуся еще Екатерингофскому. И вдруг – споткнулся.
Определенно, на тротуаре что-то стояло.
Близорукий, он наклонился взглянуть, и тут чьи-то руки, куда более сильные, чем его собственные, обхватили барона сзади.
В животном страхе он закричал диким голосом.


Глава пятая.  ХОЛОДНЫЕ  ПАЛЬЦЫ  ДЬЯВОЛА

Добрую минуту он не мог отдышаться.
Весело смеясь, Чихачев стоял за ним, разомкнув руки. В нем была смесь деловитости, напускного мужичества и школьничества. Паллас, Ледебур, Бунге, Геблер, Гельмерсен и Ядринцева стояли тут же, улыбаясь. Одеты все были в светло-серые летние пары и таковые же крылатки, на головах у них были маленькие, с узкими полями, шляпы из черного фетра, в правых руках они держали изящные зонтики, а в левых – дорожные саки. «Каждого из нас неотвратимо ожидает дело!» – написано было на их лицах.
– Человек, вешающий голову, сам подписывает свой смертный приговор! – Чихачев поднял сак. – Идем, смотрим: голова книзу. Не дело, думаем. Ну и решили малость взбодрить.
Барон моргал, ежился, щипал себе бороду и кусал усы. С покрасневшими глазами он озирался по сторонам, словно бы ища, на кого броситься. Ядринцева вдруг отшатнулась, как если бы у нее на глазах кого-то убили. Штенгель выхватил у нее зонтик и отшвырнул далеко в сторону.
– Как смеете вы надо мной насмехаться?! – положительно он не владел собой.
– Помилуйте, нимало, – они перестали обращать на него внимание.
Он был еще полон сил, не стар, не идиот и не дурак. Он многое еще собирался сделать. Он, барон Штенгель! Он должен был теперь высказать им это и, если понадобится, сделать формальный вызов, но члены экспедиции стремительно удалялись.
– Патагонцы употребляют боласы исключительно для ловли гуанаков, – обсуждали они свое. – В Болгарии все курят. Судьба умеет настигнуть и схватить, когда сочтет нужным.
Барон охвачен был странным чувством, в котором по понятным причинам уже не смог отдать себе отчет позже. Он принялся медленно вытирать пот, который смачивал его лоб.
Судьбой, он понимал, ему был подан знак.
В голове шло колесом, тысячи мыслей роились в мозгу. Он шел по улице, не замечая того, что происходило вокруг.
Почувствовав повелительную необходимость, он завернул в ближайший двор: на дворе была благодать, солнце взошло, белые пушинки носились в безветренном воздухе, воздух дрожал от жужжания счастливых мух.
«Не следует забивать голову абсурдами!» - было начал он успокаиваться.
К нему вернулись его безупречные манеры и постоянное хладнокровие.
Неспешно начал он заправляться, и тут его затылок сжали когтистые холодные пальцы дьявола.
С ним сделался ударообразный прилив крови к голове.
Его голову вдруг повернуло со страшной силой на сторону, так что лицо барона Штенгеля оказалось позади.
Его голова скатилась на руки.


Глава шестая.  СОЗНАНИЕ  ВЗАИМНОЙ  ЛЮБВИ

– Что можете вы сказать о бароне Штенгеле? – Барсов раскрыл книжечку. – Вы были с ним на товарищеской ноге.
– Прекрасное воспитание скрашивало его внутренние недостатки, – отозвался Бистром.
– Он мастерски умел найтись с барышнями, – прибавил Бильдерлинг.
Они были бледны, но держались прямей обыкновенного.
– Барон Штенгель любил черный чай лучшего разбора, приказывал еще просеивать сквозь сито.
– Он очень гордился тем, что легко переносит холод, жар и усталость.
Следователь записал.
– Все первые движения его души были прекрасны, – Бистром вздохнул.
– Он верил, что существует абсолютная истина, но стоял лишь за условное приближение к ней, – Бильдерлинг развел руками.
За окнами быстро пронесся пароход-гигант, парусные и весельные лодки мелькали тут и там.
– У него не было секретов, и поэтому прекрасно барон Штенгель обходился без секретера! – Бистром не выдержал. – Господин следователь, – понизил он голос, – по-вашему, это случайность, совпадение либо же кто-то постановил себе уничтожить нас всех, всех четверых?
– Может статься и совпадение, – Барсов закрыл книжечку. – Трудно судить всего по двум случаям.
Коляска, запряженная парой рыжих лошадей, ждала на набережной.
«Если этот кто-то действует по разработанному плану, следующим должен стать я или Бильдерлинг, – барон Бистром взглянул на Бильдерлинга, Бильдерлинг же посмотрел на Бистрома.
В нужном ему месте Бистром вышел, огляделся: горели фонари, все было обычно…
Угадывая наперед, кто должен войти, Шпигоцкая Софья Даниловна поднялась ему навстречу.
Она была мила во всех отношениях. Она слегка белилась, но никогда не румянилась. Она не выдавала себя за то, чем она не была. Она была женой Петра Петровича Боля, который бросил ее и пребывал неизвестно где. Как женщина она часто должна была против своей воли плыть по течению.
Она драпировалась в тогу несчастной брошенной жены, но очень кратковременно – грациозно ее откинула и предстала перед бароном обнаженной.
Лежа на постели, они наслаждались сознанием взаимной любви.
Сэндвичи с жирным печеночным паштетом стояли на ночном столике.
Лежа на спине, барон Бистром рассматривал увражи Мейсонье и гравюры Опенора.
– Как был убит барон Штенгель? – спросила Софья Даниловна.
– Ему открутили голову, – барон информировал. – По часовой стрелке.


Глава седьмая.  ЦЫПЛЯТА  В  ЭКСТРАГОНЕ

«Не давайте убивать себя обстоятельствами!» – напутствовала его Софья Даниловна.
Люди, принимавшие в нем участие, боялись за его жизнь.
Бистром вздрогнул, и это не избежало ее внимания.
Он впал в мрачность и дурное расположение духа: шел и бешено бил по земле тростью.
Месяц светил таинственно и точно. На старых, поломанных, покосившихся скамьях, сняв шляпы и понурив головы, сидели старики с седыми и серыми волосами.
– Это же, черт знает, какая бессмыслица, о чем вы говорите! – ударил он по скамье.
Они показали себе на рты, что они немы. Они силились плакать, но слез не было.
Стало свежо, и барон поежился.
Он был далеко не гений, но имел ум, склонный к порядку. Он был большой систематик и в этом отношении доходил до упрямства.
«Зло, – размышлял он, – тоже необходимо привести в систему. Нужно нарастить ему голову для того, чтобы потом оторвать ее!»
Важный господин в гамашах прошел мимо с надутыми щеками: Бильдерлинг! «Мое здоровье, как маслице коровье», – написано было на его лице. Достойная сожаления жизнь!
«Жизнь – это немая громадная женщина, ступающая по земле босыми ногами, звенящими как медь!» – забухало в ушах.
Волосы Бистрома взворохнулись, он вышел к Обводному каналу. Против обыкновения, народу было там то очень мало, то чересчур много.
Какой-то человек выскочил из подъезда, бросил финский нож и объявил себя преступником.
– Вы, вероятно, выпили лишнее и говорите пустяки, – отмахивались от него прохожие.
– Цыплята в эстрагоне! – предлагал уличный разносчик.
– Всегда остается пшеница, которую некуда девать, – сетовали мужики.
– Слезы одинаковы всюду, но у каждого народа своя манера смеяться, – пожимались евреи.
Слова прыгали и разрывались, словно шутихи.
– Топор, лом, пила, тачка, лопата, – на парапете канала сидел Чихачев.
– Железо, проволока, гвозди, ведра, краска, стекла, – стояли рядом Паллас, Ледебур, Бунге, Геблер, Гельмерсен.
– Тиски, долото, струг, – лежала Ядринцева.
Бильдерлинг, Бистром видел, в старой шинели и папахе искусственного барашка, преследовал его.
Дело, он понимал, принимало особый оборот.
Быстро барон Бистром перебирал руками пуговицы.
Застегнутый, на животе его, отзывался бельгийский браунинг.


Глава восьмая.  ОТРЕЗАТЬ  НОС

Дома на письменном столе он обнаружил газету.
«У крепкого здорового тела выросла на носу небольшая бородавка, – сообщал «Северный Меркурий». – Вместо того, чтобы прижечь ее ляписом или употребить какое-либо другое средство, или даже оставить ее так, поскольку в сущности она ничему не мешала, невежда-доктор определил отрезать нос».
Около двух часов пополуночи снаружи прогремел экипаж и раздался звонок: Бильдерлинг.
Он был предуведомлен о его появлении каким-то смутным предчувствием.
На госте был фрак необыкновенного покроя и на шее что-то вроде кашне из черного шелка на меховой подкладке. Он был в шляпе и не снимал перчаток.
Разговор вертелся на пустяках.
– Гербеля Николая Васильевича давно видели? – к примеру, интересовался Бильдерлинг.
– Поэта, что ли? – переспрашивал Бистром.
– Переводчика, – Бильдерлинг уточнял.
– Я виделся с библиографом, – Бистром улыбался улыбкой, выказывавшей неудовольствие.
– А к Базунову в книжную лавку не заходили?
– Был.
– Застали кого-нибудь. Там?
– Амплия Очкина, – несколько подождал Бистром отвечать, – с Натальей Александровной Дубельт. Она заявляла всякие претензии, не позволяла открыть окна, ужасно курила.
– Про Каталинского слышали: отравился! -  Бильдерлинг завозился на стуле.
– Вовсе нет! – Бистром взорвался нехорошим смехом. – Умер от радости! Он получил, наконец-то, от возлюбленной согласие на брак с ним.
Они говорили долго и иносказательно. Былое взаимное чувство дружбы на глазах превращалось в чувство тихой, без вспышек, ненависти.
Бистром, извинившись, вышел – осмотрел и перезарядил браунинг.
«Бистром – браунинг – Бильдерлинг!» – удивлялся он.
Когда он возвратился, все вещи стояли, висели и лежали на прежних местах.
– Жизнь полна перипетий и событий, – жутко Бильдерлинг заскрипел сапогами. – Во всем случившемся следует видеть руку Божью!
Бистром хотел ответить, но губы его задрожали, и подбородок затрясся.
Желчь в нем высоко поднялась.
Его глаза сузились.
Лоб сморщился.
Разговор как-то сразу пресекся.
– Изменение характера означает начало болезни, – Бильдерлинг отступал в прихожую.
Они расстались, хотя и не поссорившись, но весьма взволнованно.


Глава девятая.  ПАХУЧИЙ  ЛЕВКОЙ

«Ночь – это присутствие, – думал он. – Чье?»
В раскиданном состоянии духа, с нервной тоской, он приложил лицо к окну. По правде говоря, ему хотелось, глядя на звезды, вернуть себе немного покоя.
«Их отпевали в лютеранской Петропавловской церкви и похоронили на Волковом кладбище», – вспоминал он Гриппенберга и Штенгеля.
Что-то холодное пробежало у него под волосами и по спине. Его лицо, он видел, делалось похожим на их лица.
«Всему когда-то наступает конец!» – произнес внутренний голос.
Эти слова заставили содрогнуться все его существо.
Он опустился в кресло, собирая мысли, и тут же, словно ужаленный ядовитой змеей, так резко вскочил, что кресло отлетело на несколько шагов – в сиденьи, не замеченная им, вставлена была булавка.
Им овладело сильнейшее сердцебиение. Вынужденно прислонился он к стене и испустил крик ужаса: на голову ему с высоты обрушилась картина в массивной раме.
Он был спасен положительно чудом.
Помрачающее ум отчаяние потоком ворвалось в его душу. Буквально не мог он двинуть ни рукой, ни ногой.
Искусный по части самоанализа он вынес диагноз: атония.
Он принял бромистого калия.
Чьи-то шаги раздались по лестнице, и перешли в коридор – Бистром изготовил оружие.
Человек, назвавшийся почтальоном, принес посылку безобразной формы.
«Его разорвало бомбой!» – услышал Бистром, как Бильдерлинг рассказывает любовнице.
Он приказал посланному распаковать.
В посылке оказался левкой. Это было совсем не то, что он мог предполагать.
Не галлюцинирует ли он? Барон наклонился вдохнуть.
Левкой был слишком пахуч.
У Бистрома закружилась голова.
Упав, как подкошенный, уже не мог он подняться.
Слуга, возвратившийся утром, с трудом привел его в чувство.
«Уехать! Куда глаза глядят! – барон решил. – Сейчас же!»
Квартира сделалась ему тяжела, как могила.
Немедленно он отправился на вокзал.
Переменившийся внешне, он был до неприличия весел.
Никому и в голову не могло прийти, что в эти самые мгновения он идет прямо к своей верной смерти и даже делает последние шаги в жизни.


Глава десятая.  ПОБЕЖДАТЬ  НЕ  ТОРЖЕСТВУЯ

– О Бистроме? Бароне? – переспросил Бильдерлинг. – Действительно мы сходились чаще, нежели рюмка с графином.
Барсов раскрыл книжечку.
– Его соображения опирались на здравых началах, – раздумчиво начал Бильдерлинг. – Он был скрытен, высказывался туго и редко. Обыкновенно, сидя в небрежной позе, хранил он сонное молчание. Он гениально умел покупать по случаю, но не всегда мог отличить изящную красоту от пошлой. Он путал имена, нарочито ошибался в лицах, смешивал общественные положения. Что тут добавить? – Бильдерлинг взглянул на потолок. – Пожалуй, вот еще: по-настоящему он испытывал ужас перед сифилисом и тяжелой дизентерией, какая бывает от лечения ртутью.
Из клуба они вышли вместе. На набережной стояла коляска, запряженная породистой рыжей лошадью.
– Еще минуту, – попросил следователь. – Кто знает, как распорядится провидение. На всякий случай скажите пару слов о себе.
По Неве, мимо них, проплывали лодки, полные голосами и музыкой.
– С ранних лет я храню живое пристрастие к морю, – с готовностью Бильдерлинг ответил. – Люблю удобства, и терпеть не могу стесняться. Одним из первых условий благоденствия для городского жителя, по моему мнению, является хорошее помещение. Благодаря счастливым обстоятельствам, а может быть, извините, и врожденному вкусу, мне с раннего детства приходилось всегда жить удобно и щеголевато. Не понимаю, – пожал он плечами, – равнодушия иных людей относительно помещения. Всегда занятый по утрам, люблю теплый, но хорошо проветренный и покойно омеблированный кабинет, где могу иметь все нужное, чтобы читать, писать и заниматься с комфортом. Для приема гостей, – он весело рассмеялся, – мне нужна уютная и хорошо освещенная гостиная, которая как-то сама по вечерам располагает к оживленному разговору. Часто люди в иной гостиной весело проводят вечера, наслаждаются взаимным обществом и не примечают, как летит время; а помести тех же людей в скучную комнату, они станут зевать и думать только, как бы разойтись. Часто праздник удается, благодаря помещению. Удобство почти всегда заменяет роскошь и великолепие, – он поклонился и сделал знак кучеру, тот подал.
Следователь закрыл книжечку.
– У вас есть девиз? – испытующе он взглянул.
– «Побеждать не торжествуя!» – Бильдерлинг вскинул руки.
Лошадь натянула постромки.
– Люблю колбовые пироги с причетом, – Бильдерлинг помахал из коляски. – А ложью… поверьте… почти никогда… не осквернял ни уст, ни пера-а-а! – до Барсова донеслось уже с расстояния.


Глава одиннадцатая.  ПРИНЯТО  УБИВАТЬ

– Я дам вам чаю, – сказала она на пороге и ушла, предоставив ему войти, если хочет.
Бильдерлинг вошел.
Гостиная затянута была ковром, со штофной софой и креслами. Бильдерлинг опустился в кресло, взял книжку с софы.
«Чаще всего хронические бели принимаются за гонорейные», – писал Эрисман.
– Как был убит барон Бистром? – хозяйка дома возвратилась.
Альбертина Эдуардовна Гершельман была в пеньюаре молочного цвета с кружевами. Дама болезненного облика, она всегда была на чьем-нибудь содержании и привыкла к широкому образу жизни. В ее практике имели место многочисленные увлечения и ошибки. Ореол скандала окружал ее голову. У нее были любовники, кто попало: зубные врачи, парикмахеры, странствующие артисты и безбородые офицеры в долгу. На вечер, Бильдерлинг видел, она наклеила большую мушку у начала бюста.
– Ему выпустили кишки, – ответил Бильдерлинг. – В купе поезда.
Во всех четырех углах комнаты на старинных деревянных подставках с позолотой стояли лампы из китайского фарфора, затененные кружевными транспарантами, надетыми на изящные колпаки.
– Он обладал тайной искусственно воспроизводить бриллианты чистейшей воды?
– С чего вы взяли? Вовсе нет! – Бильдерлинг так рассмеялся, что в эту минуту ей захотелось прибить его.
В ее нервном лице отчетливо проступило выражение нерасположения.
– Простите, – он спохватился. – Я слишком далек от мысли сделать вам обиду.
Прошло с час.
Досадливо Альбертина Эдуардовна кусала накрашенные губы и щурила подведенные глаза.
«Дуэль генерала Киселева с генералом Мордвиновым», – рассматривал Бильдерлинг на стене копию с картины Репина. Мордвинов был уже мертв.
– Я знаю Анну Аркадьевну и даже хорош с ее мужем Львом Николаевичем, – нес Бильдерлинг околесную, лишь бы нарушить тягостное молчание. – А знаете, понятие неприличных отношений ужасно растяжимо!
Всем выражением лица и скучающим взором хозяйка дома распространяла вокруг себя такой холод, словно распахнула окно.
Он убеждал – она отмахивалась первыми попавшимися словами. Невыразимая потребность близости причиняла ему тупую боль.
Она поднялась, чтобы оставить его одного, и тут неизжитые страсти прорвались у Бильдерлинга с большой силой.
– Ах! – вскричала она, падая на стул.
– Ух! – упала на стол.
«В таких случаях принято убивать!» – она знала.


Глава двенадцатая.  ДВА  ЛЕБЕДЯ  И  ШЕСТЬ  УТОК

На другой день солнце встало без облачка. Утро было прекрасное, тихое.
Барон Бильдерлинг прекрасно выспался: ему снился свежий смех и полная лая охота. И еще – молодая женщина, проворно резавшая ветчину.
«Вчера я подбросил в камин два полена!» – вспомнил он вечер, проведенный у Альбертины Эдуардовны Гершельман.
Окончив свой завтрак, Бильдерлинг раздернул газету. Утро он проводил пиша или читая.
«Страшное и гнусное злодейство! – сообщал «Северный Меркурий». – Студент Медицинской академии женился на молодой и милой девушке, но вскоре начал ее ревновать и задумал убить, поразив ее толстой булавкой во время сна. Но это ему не удалось: она проснулась в ту минуту, когда он готовился вонзить ей булавку в шею. Произошла страшная сцена, и молодая женщина ушла к отцу. Спустя некоторое время студент прикинулся раскаивающимся. Он явился к отцу и матери своей жены и начал умолять последнюю о прощении. Последняя после некоторого сопротивления, наконец, уступила и когда в знак примирения согласилась его поцеловать, он откусил ей нос. Несчастная молодая женщина теперь в клинике, и неизвестно, что с ней будет. Каковы у нас нравы!»
Слегка осоловевший после завтрака, газеты и папиросы, барон вышел пройтись.
Широкие улицы оживлены были народом.
«Идеи сами по себе, а жизнь сама по себе!» – написано было на всех лицах. Невский проспект выглядел весело, празднично и беззаботно.
На обратном пути от портного Бильдерлинг завернул в Летний сад. В статуях, установленных высоко, хорошо были видны подошвы башмаков и внутренняя сторона ноздрей. Беседующими группами проходили прекрасные дамы.
«Почти все женщины имеют приятные таланты!» – не по наслышке барон знал.
В аллеях белели сирени.
Похрустывая по песку мягкими, хорошо пригнанными сапогами, Бильдерлинг вышел к пруду. Два лебедя и шесть уток подплыли к нему, ожидая корма.
«Стояли холода: был конец февраля», – вспомнил он что-то давнее, вздрогнув.
Дама, вся в черном, стояла, под вуалью, перед ним. Она смеялась – ее смех был кокетлив и загадочен, точно она знала что-то.
– Варвара Дмитриевна! – узнал он Ладыженскую.
Она откинула вуаль и улыбнулась ему, широко раздвинув рот быстрым движением накрашенных губ.
Он мысленно прикоснулся к ее упругим грудям. Ее это нисколько не переконфузило. В ее глазах проглядывала доброта, а голос и улыбка обнаруживали женственность и прямоту.
Немного они поговорили о Гриппенберге, каким он был. Все, что произошло, лежало позади них похороненное.
Он рассказал ей, что делал дома.
– Дома? – переспросила она. – Но я никогда не была у вас!
Обиняком они завели разговор о своих намерениях, и намерения  их совпали.


Глава тринадцатая.  БЫК  И  КОРОВА

– У каждого человека есть, что он любит, и есть, что он ненавидит, – дор;гой говорила она.
– Нужно принимать каждого человека таким, как он есть, – соглашался он.
Никто не живет в пространстве – Варвара Дмитриевна привезена была к угловому дому Пономарева, что у Семеновского моста на Фонтанке.
Они прошли мимо швейцара, ничего их не спросившего.
Жилище было одновременно элегантно и благоустроено.
Пять больших комнат казались небольшими и уютными – величина их скрадывалась массой разнообразной мебели, тяжелых портретов, драпировок, картин в роскошных рамах, ламп и бра. Повсюду прихотливо расставлены были статуэтки саксонского, мейсенского и франкентальского фарфора.
В спальне внимание привлекало полотно Тартарэна,  подправленное Буайи: пыль уносило ветром с пустынной дороги; один или два крестьянина прятались в густых кустах бересклета.
– Отбросьте, прошу вас, всякие фасоны! – Варвара Дмитриевна потянулась всем телом. – Я вижу, – продолжила она, смеясь, – что вам хочется лечь. Лягте, курите и давайте не замечать друг друга, – она стала раздеваться.
– Сейчас я покажу вам корову, – хозяин квартиры приложил пальцы в виде рогов, но показал быка.
Она придала всему вид шалости.
Она не мешала ему наслаждаться ею и радовалась, что она хороша и нравится ему.
Отдышавшись, они приняли более спокойные позы.
Тонкий запах амбры распространялся в теплой тишине комнат.
– В любви он испытывал только удовлетворение телесных потребностей, и удовлетворения эти он находил, где придется, в том числе и у себя под рукой, – вспомнила Варвара Дмитриевна Гриппенберга.
– Действительно, изысканным блюдам порой предпочитал он простую дрочену, – Бильдерлинг согласился.
Остроумие, знали они оба, придает обличению условный характер.
С большого серебряного подноса, на котором лежало множество печений, Варвара Дмитриевна Ладыженская выбрала шоколадное, рязановское.
Пол, прочно выкрашенный под паркет, блестел как лакированный.
На окнах с подъемными шторами стояли горшки с цветами.
Два зеркала в рамах из красного дерева висели в простенках.
От напевания чего-то Бильдерлинг перешел к насвистыванию.
Он сделался рассеян, точно перед ним рисовалась какая-то другая картина, и он не мог оторваться от нее.


Глава четырнадцатая.  ГОЛОВА  ДИКОГО  КАБАНА

Лукавые и грубые голоса обменивались хитрыми и резкими словами – барону Бильдерлингу снился барон Гриппенберг, вбивающий каблуком гвозди в паркет, сильный запах серы отравлял воздух; довольно красивая девушка показывала вещи на выбор.
Барон Бильдерлинг проснулся, держась рукой за висок.
Дословно «Северный Меркурий» сообщал: «Немецкий философ Альберт фон Больштет сконструировал механического человека. Толстой передал духоборцам свой гонорар за «Воскресение».
Отправляясь пройтись, он остановился перед дилеммой: брать или же оставить револьвер?
Несколько красивых баб в пестрых паневах и с большими кичками на головах сидели в кондитерской у Гидля. Какой-то молодой, скромно одетый, выразительный брюнет больно кольнул Бильдерлинга колючим, острым взглядом.
Бильдерлинг спросил себе кофе покрепче и конфету от Берена – тут же к его столику, в трауре подошла Зинаида Петровна Ахочинская. По лбу ее было видно, что она одарена памятью и воображением, ее губы свидетельствовали об откровенном и веселом характере. Ее манеры доказывали, что у нее не исчезла претензия пленять и нравится. «У всякой женщины есть потребность быть завоеванной!» – написано было на ее лице.
– Людей ломает жизнь! – немного поговорили они о бароне Штенгеле.
Он много не настаивал.
Она не подумала ломаться.
Дорогой было сказано немного.
«У всякого человека – свои дрожжи и свой живчик, – считали они оба. – Каждый человек имеет свой собственный вкус, и то хорошо, что кому нравится».
Мальчишки в лохмотьях приветствовали их криками и прыжками.
– Безличных людей не существует, – говорила она.
– Общность вкуса не требует однородности пола, – соглашался он.
Она радовалась, что он находит ее себе по вкусу, и уже отдавалась ему каждым взглядом и каждым движением тела.
Все было как нельзя более естественно.
В его поместительной квартире она сразу сняла шляпу и блузку. Она попросила Бильдерлинга не женироваться с нею и идти отдохнуть, прибавив, что и она имеет эту привычку.
Потом он лежал, протянувшись на диване, а Зинаида Петровна Ахочинская, сама до некоторой степени художница, любовалась оригиналом Поленова: «Голова дикого кабана в студне».
Бильдерлинг свистал, она пальцем водила по стеклу.
– С большим удовольствием, ничего нет легче, – ответил он ей. – Сейчас же велю приготовить экипаж и доставить вас к дому.


Глава пятнадцатая.  КОГДА  ИСЧЕЗАЮТ  ИЛЛЮЗИИ

Ему снился персидский фаянс собственной туалетной комнаты, он видел, как перемешиваются предметы; дети бегали с заголенными ногами, собирая крабов, тяжелое молчание тяготело – огромная пропасть разверзалась между тем, что было его прошлым, и тем, что могло бы стать его будущим.
«Бывают ядущие и бывают ядомые, – прочитал он в «Меркурии». – Ядомые могут составить организацию противодействия, чтобы перестать быть ядомыми и воспрепятствовать ядущим ясти их. Это понятно, разумно, всем знакомо. Но организация ядомых, направленная к тому, чтобы наиудобнейше оставаться жертвами ядения, облегчает положение их не больше, чем белый соус положение цыпленка, которого иначе повар изжарил бы в соусе красном».
Барон Бильдерлинг обмакнул перо, написал государю, перечитал и порвал письмо. Он пребывал в каком-то смутном состоянии, в какой-то сырой неопределенности мысли и чувства. Ему было совсем незанятно, он чувствовал себя не по себе. Какое-то маленькое насекомое влетело ему в глаз, и хотя ему удалось его вытащить, глаз болел, и веко распухло.
На набережной, затесавшись в толпу, он слышал громкие разговоры. Скабрезные шутки и пошлые анекдоты сыпались со всех сторон не только из уст мужчин, но и женщин с детьми.
Шпигоцкая Софья Даниловна с черной креповой повязкой на рукаве медленно шла ему навстречу, улыбаясь, может быть, потому, что держала в руке прекрасный лиловый ирис на длинном выгнутом стебле. Ее шаги были легки и эластичны. Элегантность ее фигуры поразила его. Крупные кабошоны сверкали в ее розовых ушах.
Они вспомнили барона Бистрома.
– Все меняется, и в этом жизнь, – сказала она.
– Жизнь полна перипетий и событий, – согласился он.
– Всякий вправе искать своих способов украшать жизнь, – она положила указательный палец правой руки на ладонь левой.
– Жизнь становится более реальной, когда исчезают все иллюзии, подобно тому, как горные вершины ярче вырисовываются на горизонте, когда рассеиваются облака, – он почесал глаз.
– Жизнь хороша не только тогда, когда она расцветает во всем обилии своих даров, но и тогда, когда борется с тем, что мешает ее полному развитию, – ее губы в томлении дрожали.
– Жизнь, проведенная бесследно, ничьего уважения не заслуживает, – Бильдерлинг повел ее за собой.
– Порой очень трудно бывает узнать глубину своих желаний, – уже в квартире Софья Даниловна призналась.
– Сейчас вы узнаете, – обещал он. – По максимуму.
Лицо его вдруг осунулось.
Она выпустила его руку, чтобы нахохотаться вволю.


Глава шестнадцатая.  ВМЕШАЛСЯ  СЛУЧАЙ

В самый разгар изъявления страсти вдруг он замер.
– Что с вами? – обеспокоенная, она приподнялась на лопатках.
– Извините, – сказал он. – Я вообразил себя на вашем месте. Не прощу себе этого.
– Пустое, – спокойно Софья Даниловна натянула чулок и щелкнула подвязкой. – Это нервы.
Потом она стояла у картины Васнецова: женщины, потерявшие сознание, свесив головы, лежали на руках обнаженных мужчин.
Барон Бильдерлинг водил рукой по стеклу. Он чувствовал усталость, и сонливость клонила его.
Шпигоцкая ела конфету от Крафта. Было около шести часов, когда она уехала.
В рубашке с оторванным передом, на котором находились следы полового сближения, Бильдерлинг сидел неподвижно, изредка разве опуская голову или приподнимая ногу.
Ему казалось, в нем стал изъян. Ничто не радовало его, и все казалось отвратительным и гадким. Окончательно он впал в мрачность и дурное расположение духа. Он написал письмо Альбертине Эдуардовне Гершельман и порвал его.
Небо между тем обложилось тучами, каждую минуту угрожал дождь – Бильдерлинг вышел.
Взявши дорогу без цели и направления по набережной и сделав несколько шагов, он стал дышать свободнее, освеженный воздухом.
«Вмешался случай», – крутилось у него в голове.
Вдруг обернувшись, он увидел старуху, которая гребла, догоняя его. Волосы ее образовали большой желто-белый парик, который большими прядями и клочьями падал на лицо – изъеденное и прогнатическое, оно имело хищное выражение. Средняя часть ее туловища была кое-как прикрыта рваной тряпкой. Морщинистое грязное тело с толстым свисающим животом вдобавок покрывала гноящаяся накожная сыпь.
Она смотрела на него долгим слюнявым взглядом.
– Поверите ли, – она вышла из лодки, – в свое время я была замечательной красавицей! Поэты Кукольник и Губер писали мне в альбом замечательные стихи, сам Глинка посвящал мне романсы, а Карл Брюллов, – она трескуче выпустила газы, – писал с меня этюды для своей «Осады Пскова»!
Решительно Бильдерлинг не находил, что ответить. Он был в каком-то опрокинутом положении – ловчайше ведьма сделала ему подножку.
Лысый полковник во флигель-адъютантском сюртуке спрыгнул откуда-то и, растопырив руки, бросился на барона.
В его нападении, впрочем, не хватало метода.
Вскочивший на ноги Бильдерлинг одновременно ударил его в пах, переносицу и солнечное сплетение.


Глава семнадцатая.  СМУТНОЕ  ЗНАЧЕНИЕ  СЛОВ

Ночь принесла успокоение своей свежестью.
Бильдерлингу приснилась анненская лента на егермейстерском мундире, американский ключ с затейливой бороздкой; дамы стреляли в воду из револьвера.
В «Северном Меркурии» напечатано было, что на Васильевском острову появилась холера. В одиннадцатой линии захворал один дворник и через три часа умер: худенький человечек с известковыми наростами на ногтях, сообщалось.
В два часа неожиданно приехал Барсов.
– Александр Александрович, – протянул он руку хозяину, – полагаю, вы рассказали мне не все? Имеете добавить?
– Пожалуй, – Бильдерлинг прикинул. – Садитесь поудобнее и курите.
Судебный следователь изготовил химический карандаш.
– Мы ездили иногда в Павловск послушать Гунгля, обедали обыкновенно в особых комнатах наверху вокзала, – начал барон. – Мы пили бокбир и закусывали раками.
Вокруг его желтоватых глаз гнездились морщинки, характерные для женолюбивых мужчин. Большой купавинский платок свисал, зацепившись за люстру. Девушка, лет двадцати пяти, весьма недурная собою, вошла, но, увидев постороннего, тотчас вышла. За окном проползал жаркий июньский день.
– Он был довольно смелым купальщиком, – рассказывал Бильдерлинг.
– Гриппенберг? – Барсов приподнял брови.
– Штенгель. Его занимало смотреть на цвет воды в море и считать звезды. Что же касаемо Гриппенберга, он страдал изнурительной испариной, сжигал все письма, писанные женским почерком, и предавался время от времени уединенным привычкам. Женщины удовлетворяли его не вполне. Все интересы, которыми он кипятился, были явлениями без сущности. Они были более чем наполовину разорены и ценой всевозможных ухищрений сохраняли только внешнюю видимость благополучия.
– Они – Штенгель и Гриппенберг?
– Да.
– Ну, а Бистром?
– Он выражал желание жить инкогнито, – Бильдерлинг перечислил. – Старался к людям держаться в профиль, так как в профиль был похож на Оскара Уальда. Весь напружиненный, накрахмаленный и надменный, зимой с цилиндром он носил яркую доху из тюленьего меха. Если ему что-нибудь претило, это было непреодолимо, если его к чему-нибудь влекло, это было неудержимо. В продолжение одного дня он способен был наделать и отвратительных гадостей и удивить людей своим благородством и даже геройством. Он был большой причудник: в Сибирь посылал за огурцами, в Калугу – за тестом, в Тулу – за самоварами, в Париж – за башмаками.
– Он был богат – барон Бистром? На какие средства он жил?
– Он не любил распространяться на эту тему. Попадая на эту зарубку он всегда раздражался. Своим словам зачастую он давал смутное значение.


Глава восемнадцатая.  БРИЛЛИАНТЫ  ЧИСТЕЙШЕЙ  ВОДЫ

– Он обладал тайной искусственно воспроизводить бриллианты чистейшей воды? – Барсов рассматривал картину Кустодиева: дети с положительно некрасивыми лицами рвали Месяцеслов в золотом обрезе.
– Гриппенберг? – удивился Бильдерлинг. – Штенгель? Куда им!
– Бистром, - следователь в книжечке набросал профиль.
– Он мог выточить черепаховое колечко, заготовить фейерверк к семейному празднику, умел починить веер и устроить китайские тени, – загнул Бильдерлинг четыре пальца.
– Алмазы. Бриллианты. Барон Бистром. Мог или нет? – для ясности разбил Барсов вопрос на части.
– Глинка один раз подошел и попросил его спеть, – Бильдерлинг пожал плечами. – Что же касаемо бриллиантов, – он колебался с ответом, – право не знаю, не думаю. Наружность его не была отталкивающей, повсюду он был хорошо принят.
Его собственный голос показался Бильдерлингу наемным и гадким.
– Ну что же, – поднявшись, Барсов надел панаму. – Глинка, сказали вы? Который из них? «Жаворонок»? Михаил Иванович?
– «Между небом и землей, – Бильдерлинг помахал руками. – Громче, громче!»
Едва только он закрыл за следователем дверь, как снова раздался звонок. Полагая, что Барсов недораспросил, Бильдерлинг подобрался.
Два чрезвычайно разбитных почтальона вошли с молоденькой женщиной в веснушках.
– Если хотите, ничего в самих фактах неприличного нет, но смысл, дух всего – просто одна порнография! – продолжали они между собой какой-то разговор.
– Это происходит, как мне кажется, оттого, что мужчины обращают внимание, в половом отношении, на очень молодых девочек, так что, если посмотреть немного попристальнее на одиннадцатилетнюю-десятилетнюю девочку, она стыдится и убегает, как бы боится, что ее хотят изнасиловать, или же сама заигрывает! – в запальчивости говорила женщина.
– Мы мастера губить девушек, но еще большие мастера возмущаться потом их падением! – били себя в грудь почтальоны.
В руках они держали запечатанную сургучом коробку.
– Посылка! – Бильдерлингу объяснила женщина.
Ее глаза привлекательно и умно посмеивались.
Невольно барон улыбнулся, столько в ней было задорного и чувственного.
Почтальоны, молодые парни в новых сапогах, переставляли ноги.
Им нужно было спешить, чтобы расчистить дорогу насколько возможно к тому, что ожидало его впереди.


Глава девятнадцатая.  СВЕЖИЙ  ЗАПАХ

В раскрытые окна вливался свежий запах реки.
Барон Бильдерлинг сбил сургуч, развернул бумагу, прислушался – и вдруг его стукнуло, словно палкой по голове: отчетливо внутри тикало.
Без мысли, без всякого чувства сидел он с четверть минуты, прислушиваясь, потом вскочил, выглянул за дверь и, воротясь к столу, исполнил быстро, отчетливо, но совершенно бесчувственно, как машина, то действие, которое ему необходимо было исполнить. Ему это было с руки.
Сюртук лопнул у него под мышками и на спине.
Коробка, пущенная как из пращи, просвистела над набережной и рухнулась в Фонтанку – тут же огромный столб воды, поднявшись, разорвался на тысячу своих составляющих.
Большая рыба шлепнула барона по лицу.
Со всех сторон, он видел, кричали, ужасались, суетились, махали руками.
Одетая в длинное мягкое платье, закутанная в широкую мокрую накидку из тонкой шерсти, стояла на противоположной стороне набережной, глядя на его окна, Альбертина Эдуардовна Гершельман.




ЧАСТЬ  ВТОРАЯ


Глава первая.  КАЖДОМУ – СВОЕ

Квартира состояла из четырех или пяти комнат. Комнаты были заботливо меблированы.
В одной из них, служившей кабинетом хозяину, за письменным столом с чернильным прибором сидел мужчина лет сорока или около того с волнистыми светло-каштановыми волосами на голове и на усах, в шелковой рубашке из тафты цвета чайной розы. Он был очень хорош собою, хотя в это время небольшая лысина уже светилась на его голове.
Сосредоточенно он что-то писал.
«Совсем не любопытно смотреть, как строят дом», – вполне можно было разобрать, приглядевшись, или: «Поцелуи в семнадцать лет, право же, лучше, чем в семьдесят» – и еще: «Убийство любой полезной скотины преступнее убийства всякого бесполезного человека!»
Он обладал университетской эрудицией, был хорошим энциклопедистом.
Он слушал лекции Окена, Шлейермахера, Ганса, Риттера, Раумера и Шорна. Он на себе испытал влияние Конта, Милля, Спенсера, Дарвина. Одно время он был горячим материалистом. Наиболее глубокий переворот в нем вызвало изучение Канта и в особенности Шопенгауэра. Но увлечение Шопенгауэром миновало. Отчасти благодаря сочинениям Гартмана, отчасти благодаря собственной умственной работе он пришел к сознанию умозрительных недостатков системы последнего. Изучение религиозных вопросов (Присутствует ли реально сам Иисус в имени Иисус или имя есть лишь условный посредствующий знак?) толкнуло его к знакомству с Фихте, Шеллингом и Гегелем. Особенно сильное влияние своей положительной философией оказал на него Шеллинг. Под натиском авторитетов он сумел, однако, сохранить свою умственную независимость.
«Все религии – не иное что, как эгоизм!» – сделал он вывод.
«Каждому свое, – решил он по продолжительном раздумье. – Для Шопенгауэра, пусть, его мировая воля. Для Спинозы – его абсолютная субстанция. Для Фихте – его абсолютный ОН. А для меня – мое!»
По образу жизни и обстановке он слыл за человека достаточного.
В светском обществе его принимали, как законного сочлена. У него были отличные манеры. Весьма живой во всех своих приемах, он умел войти, выйти, поздороваться, сесть, встать, поддержать любой разговор. Это был человек не без некоторого даже блеска, способный озадачить людей слабых и нервных, смущать незрелых и выталкивать их из колеи.
У него были мимолетные приключения, которыми он был обязан своему увлекательному остроумию, фигуре атлета и смуглому решительному лицу.
Книжные полки занимали всю глубину кабинета.
Владимир Ильич (его звали так) был весел, потому что наслаждался превосходнейшим здоровьем.


Глава вторая.  СКРЫТЬ  ХУДОБУ

«Счастливы те, кто может облекать в форму свои мысли!», – записал он.
Он мог и поэтому был счастлив.
«Быть любимым – прелестно!» – вывел он ниже.
Он был любим и поэтому был счастлив вдвойне.
Портьера у двери немного приподнялась, и кто-то в белом едва слышно вошел по ковру.
Владимир Ильич изготовился, не подавая виду.
Сильные руки опустились ему на плечи – тут же ловко он вывернулся, не дав задушить себя в объятиях.
Заразительно он смеялся, и та, что вошла, вторила его смеху. А может статься, заразительно смеялась она, и он вторил ей.
Она была положительно красавицей в самых цветущих летах. Ее черные волосы прекрасно окаймляли гладкое белое лицо, на котором рельефно выделялись чувственные свежие губы. На коже ее лежал отблеск какого-то сияния, словно она была освещена изнутри. Сознание своей привлекательности наполняло ее упоительной радостью. Она казалась целомудренной и чистой, несмотря на то, что почти двадцать лет была замужем. Замужем за ним!
Вдвойне, втройне счастливый, он смотрел на жену: розовая радостная краска наплывала струями на ее лицо; от нее веяло оригинальностью и свободой; глаза под летящими бровями смотрели с правдивой смелостью.
– Что ты смеешься, веялка моя? – он поцеловал ее в шею, удивительной белизны и формы.
– Тра-та-та! Тра-та-та! – она стала говорить с ним о каких-то архижитейских делах.
Она была высока, стройна и как-то особенно легко сформирована. Черты лица и изгиб профиля – необычайно тонки и изящливо отчетливы. Карие глаза, открытые и веселые, чудесно оживляли его. Но рот составлял ее лучшую прелесть. В складе и разрезе губ сквозила какая-то особенная доброта, присутствовала такая грациозная и свободная подвижность, что, глядя на него, можно было, кажется, видеть, как вылетало из него каждое слово.
– Что за прелесть! – отвечал он, едва ли впопад. – Как это удалось тебе, и как просто! Да, надо не упустить и непременно купить!
Он более любовался женою, чем слушал ее.
В ее чертах он наблюдал то мысль, то чувство.
Она выглядела очень молодо, и ее нерусская красота цвела дальше, на зависть многих дам, которые просиживали часами в парной бане или предавались самому строгому посту, стараясь задержать чрезмерное округление форм. Другие, он знал, часами проводили в лежачем положении, глотая через силу и без всякого аппетита разные особенно питательные вещества, до рыбьего жира включительно, в надежде прибавить в весе и скрыть от мужей свою угловатую худобу.


Глава третья.  ВЫЗОВ  СУДЬБЕ

Она уехала на дачу, он остался один в городской квартире: издатель Гурскалин и фирма «Одеон» ждали новой рукописи.
Владимир Ильич, да, был литератором.
Его романы, живо написанные и занимательные, читались наперерыв. В них не было монотонных описаний, психологических длиннот и раздражающих философских отступлений.
«Чиновник приходит уставший из присутствия – нешто ему до Толстого?!»
Владимир Ильич Ульянов (такая была у него фамилия) писал криминальные романы.
В городе разбойничала шайка отчаянных громил, убийц и бандитов, неимоверными усилиями полиции удавалось обезвредить ее на самых последних страницах – главарь, однако же, положительно был неуловим, раз за разом он ускользал от карающих рук правосудия, чтобы, набрав новую банду, все начать сызнова, в других, разумеется, декорациях, на новых страницах. Отчаянный головорез, он, тем не менее, обладал университетской эрудицией и живым остроумием. Когда это требовалось по ходу действия, у него появлялись отличные манеры. Свободно он пользовался не только кинжалом, но и столовым прибором, умел войти, выйти, поздороваться, сесть, встать, высморкаться в платок. Он был красив, мог быть галантным, и женщины влюблялись в него как кошки. Он был падок до наслаждений.
Вольготно расположившись за письменным столом, Владимир Ильич перевоплотился и дал волю фантазии. Им овладело такое вдохновение, что, казалось, он вырос на целый вершок (герой был выше его ростом). Сейчас на резвом иноходце, отстреливаясь через оба плеча, он уходил от погони. Он был холоден, мрачен, бесстрастен – он, бросивший вызов судьбе! Крутая русая борода его и массивные плечи возбуждали представление о страшной силе и твердой воле. Все было ярко, резко и красочно.
«Скачет на одной ноге, глядит одним глазом?» – вспомнилась Владимиру Ильичу его встреча с Толстым.
Портрет Льва Николаевича всегда был у него под рукой.
Ульянов перевернул фотографическое изображение, в который раз перечитал посвящение.
«Мы часто ошибаемся, думая, что понимаем вещи, тогда как мы только называем их, – написал ему классик. – Видеть вещи не значит знать их. Будущее и неизвестное есть вечный враг настоящего и известного. Истина – это то, что признается истиной в данный момент. На другой день многое бывает иначе, как вчера. Сознание не победит стихии. Добывая огонь надо помнить, что вместе с ним явится дым. На чернобыльнике всегда водятся прехорошенькие зеленые букашки. Хорошо посадить цветов и ходить за ними! Все зависит от досуга и от охоты. Балеты даются чаще опер. Талант без сердца – машина. Смешное временно. Люди вполне чистые в половом отношении весьма редки. Брак холостит душу. Брак холостит душу. Брак холостит душу. Пока жив, будь мужем! Мужья обыкновенно узнают правду последними. Не думайте о холоде, а то замерзнете! Ваш Лев Толстой».


Глава четвертая.  ДВА  РАЗА  В  НЕДЕЛЮ

Тем временем Инесса Федоровна (так звали жену Владимира Ильича) кротко улыбалась углом рта: ее брало какое-то раздумье.
Пейзажи развертывали свои линии, поля перемежались с перелесками. Свежесть листвы сочеталась с ее изобилием. На широких лужайках, Инесса Федоровна видела, паслись домашние животные. Небо было бледно-синее вплоть до самого горизонта.
– Пруссия – наш естественный враг уже по одному тому, что мы ее дважды спасали! – говорил кто-то в соседнем купе.
– Аван-таж-на! Аван-таж-на! – выстукивали колеса.
«То, что произошло, должно было произойти», – думала Инесса Федоровна.
Машинист закрыл регулятор и дал контрпар. Поезд остановился. Она вышла. Девицы и дамы непременно оборачивались, чтобы взглянуть, как на ней сидит платье сзади.
Она шла, опираясь на высокую палку зонтика. Вода в кадках стояла на деревянных крышах. До угла Александровской и Гуммолосаровской было рукой подать.
Прислуга встретила ее известием, что незадолго перед ней приходил Лепарский.
«Станислав Романович, – подумала Инесса Федоровна. – Полковник. Лысый».
Первым ее делом было выйти на балкон.
Кругом дома во все стороны шел превосходный сад. Сад был велик, тенист и отлогим скатом сходил к довольно обширному пруду.
Освежившись с дороги, она пошла под деревья. Повсюду были цветы белокопытника.
«Не выйду за пределы простой учтивости», – Инесса Федоровна знала.
Кротко она улыбалась углом рта.
У пруда, поросшего по краям кугою и аиром, Инесса Федоровна уселась на простую деревянную скамейку. Вокруг насажен был хмель, поднявшийся уже высоко по жердям; на земле стлалось множество лебеды и повители.
Пахло грибными лишаями.
Долгий страстный поцелуй послышался откуда-то и завис в воздухе.
– Вы созданы, чтобы распространять вокруг себя счастье: ваша улыбка дарит надежду, ваши глаза льют свет, ваш голос – небесная гармония! – говорил ей Лепарский.
Она знала это и без него.
Его глаза горели, как у волка. Он был заражен атеизмом.
– Я предвижу хлопоты и работу, – косвенно отвечала она ему.
Инесса Федоровна знала, что Лепарский имеет обычай не резать животных, как, например, кур, а удушать их, закапывая головой вниз в яму и засыпая землей.
– Скажите, вас принудили выйти замуж или вы вышли по доброй воле? – он настаивал.
Кротко она улыбалась углом рта.
Она усвоила привычку жить летом в Павловске, куда муж приезжал только два раза в неделю, и это положение вещей устраивало их обоих.


Глава пятая.  ХОРОШАЯ  ПАРТИЯ

Очаровательно пикантная, как француженка, пальцами она быстро скручивала и раскручивала соломинку. Впрочем, она и была француженкой.
«Быть молодой красивой девушкой на парижской улице – в этом заключается особенное удовольствие, которого нельзя встретить ни в каком другом месте!» – она помнила.
Владимир Ильич встретил ее на улице Ипполита Флаша и позже – в особняке на улице Бон. Положительно он не встречал ничего прелестнее.
С мягкими карими глазами, с едва очерченной линией темных усов и с пленительной улыбкой, он был свеж, как молодой искупавшийся зверь. Всегда оживленная и веселая, как майский луч солнца, она носила прозрачные платья из маркизета. Под этими платьями он угадал стройное тело, а в этой девушке – женщину.
У них завязался флирт, который, спустя короткое время, перешел у него в увлечение.
Он держал ее за руку; она не отнимала ее. Лицо девушки пламенело от полуосознанных желаний.
Любовь – чувство особенное, и пути ее разнообразны.
«Кто знает, может быть, она прострёт свое сострадание до того, что позволит мне думать, что я любим ею?» – думал молодой Ульянов.
«Прострёт!» – свистели птицы.
«Прострёт!» – журчала Сена.
«Прострёт!» –  кивали французы.
«Француженка остается постоянно верна себе: она женщина минуты, не думающая о будущем, постоянно веселая, да, смеющаяся и рассказывающая всегда о каких-то небывалых своих похождениях и проделках с целью занять собеседников!» – предостерегали Владимира Ильича русские.
Его решение было непреложно.
Что же касалось до нее, она не возражала выйти из сердечного одиночества посредством чувства любви.
«Ульянов – хорошая партия!» – она разузнала. К тому же, она находила его себе по вкусу. Она одобрила его по всем пунктам.
«Любовь летит к предмету любви, как школьник бежит от книги!» – Владимир Ильич записал тогда.
Он собрался сделать формальную декларацию.
«В браке скучно!» – ему говорили русские.
«В браке весело!» – возражал он им по-французски.
В доме Армандов все пропитано было специфическим запахом домовитости. Везде расставлены были причудливые диванчики, пуфы, козетки и були.
Отец Инессы занимался торговлей обесцененными бумагами и скупкой векселей. Старый биржевой заяц с геморроидальным лицом бульвардье засомневался было, не есть ли предложение русского минутная вспышка, – легко молодые доказали ему обратное.
«Согласие ни к чему не обязывает!» – написано было на лице матери.
На следующий день Владимир Ильич снес философов к букинисту. Он более был склонен бегать со своей невестой взапуски и слушать соловьев, чем, скажем, читать Соловьева и задаваться вопросами о целях жизни и обязанностях человека.
«Невесты кажутся от волнения менее красивыми», – записал он тогда.
Этому прошло едва ли не двадцать лет.


Глава шестая.  РОМАН  О  ЛЕНИНЕ

Размашисто Владимир Ильич дописывал последние главы.
Его герой, сидя верхом, казался очень большого роста – сойдя же с коня, производил иное впечатление и не казался столь высоким. Внимательно наблюдая его, Ульянов понял: виной тому была изрядная длина туловища при относительной короткости ног.
Все же он был очень взрачный собою.
Довольно долго Владимир Ильич подыскивал ему подобающую фамилию. Кленовский, Осинский, Тополевский напоминало о Пушкине. Изгоев – отдавало тургеневщиной. Страхвиц, фамилия говорящая, была от Толстого. Модестов, Венюков, Желтухин? А может статься, Скарятин, Рабкрин, Каульбарс? Гудим-Левкович? Уже было Владимир Ильич обозначил героя Серно-Соловьевичем и тут пришло: Ленин! Николай Ленин – он назвал его именно так и под этим именем вывел к читателю.
«Ленин в январе», « … в феврале», « …марте», – яркие, замелькали обложки.
«Изощрения случая бесконечны, обличья же непредвиденного бесчисленны!» – из романа в роман нарочно громким голосом внушал Ленин читателю. – Когда-то следует применить хитрость, когда-то – застать врасплох, где-то и применить насилие!»
«Когда бьют по лицу, совершают смазь, выпускают кишки – это всегда интересно!» – с Лениным соглашался широкий читатель.
«Карась любит, чтобы его жарили в сметане!» – загадочно и жестоко Николай Ленин усмехался.
«Кухарки секут налима перед закланием в уху, от сечения налим огорчается, и его вкусная печенка распухает», – читатель, мало сведущий в аллегориях, поддакивая, понимал буквально.
«Золото пробуют огнем, женщину – золотом, а мужчину – женщиной!» – Ленин клал ноги на соседний стул.
«Где и когда дадите вы следующий бой?» – предвкушали.
«Сам Черный Принц на вопрос Бертрана ди Гиклена, где и когда – отказался ответить», – красиво Ленин сплевывал.
Темная ночь легко могла укрыть его.
На костылях, с видом мертвеца, путаясь в портупее, полицмейстер прицеплял шашку.
Голые липы строго, как городьба, стояли вдоль дороги…
Десятый по счету роман о Ленине был завершен.
Владимир Ильич собрал разрозненные листы, сложил, обстучал пачку об стол.
Толстой с фотографического портрета кивал в такт умным измученным лицом.
Ульянов встал, оглядел себя в зеркале, застегнул выскочившую пуговицу на брюках, вышел на лестничную площадку и позвонил в соседнюю квартиру.


Глава седьмая.  АЭРОПЛАНЫ  И  КИБЕРПАНКИ

– К среде, если сможете, а то – и к четвергу! – Владимир Ильич передал «Ленина в октябре».
Как обычно, он ушел не сразу, а немного поговорил с соседкой.
– Потом, соответственно, «Ленин в ноябре», и «В декабре». После этого, думаю, что-нибудь этакое, фантазийное: «Ленин в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году» – чем не сюжетец?! Царствование, представьте себе, просвещеннейшего Александра Пятого: всякие там аэропланы, таблоиды, киберпанки. И непременно – кинематограф!
Комната была напитана запахом нафталина, спинки стульев захватаны, где-то под полом скреблась мышь.
Определенно неловко было уйти так скоро.
– Чем проще автор, – говорил Владимир Ильич, – тем легче его читать. Я стараюсь писать, вы знаете, без риторических вычурностей, ясно и просто, с той целью, чтобы читатель забыл, что перед ним книга, а после окончания последней страницы словно бы просыпался ото сна.
Каминное зеркало наполовину было скрыто за плюшевой занавеской. Прибор из бирюзового фарфора в медной оправе, какой можно увидеть в магазине случайных вещей, стоял на каминной доске.
– Наблюдать каждый день новые вещи – это заостряет память и делает ее более гибкой, – говорил Владимир Ильич. – Что же касается вещей старинных, то их занятно покупать, но нужно, чтобы они были не слишком новы.
Все вещи и мебель словно застыли на своих местах.
– Вполне в порядке вещей, что мне нравится делать то, что я хочу, но, скажите, могу ли я в каждом данном случае хотеть чего-нибудь другого, нежели того, чего в действительности я хочу?
Ульянов и его переписчица продолжали оставаться с глазу на глаз в ее квартире – один, говоря и жестикулируя, а другая внимательно слушая.
– Воля, поскольку свободна, не подчинена закону причинности, а поскольку подчинена, – не свободна! – за недостатком лучшей мысли говорил Владимир Ильич.
На стене, под стеклом, висел рисунок всякой всячины по моде конца восемнадцатого столетия и с надписью: «Рисовал Тертий Борноволоков 1795 года».
– Что-то таинственно-чудное есть в этой картине, полной мистического настроения! – Владимир Ильич показал рукой. – Дамы, глядите, с резко красивыми лицами в вызывающе красивых платьях! Страшно даже подумать об их наготе и ласках! – говорил он какой-то вздор. – Смотрите: голландское белье на постели, стол с полным письменным прибором, даже, – он вгляделся, – писчая бумага и все нужное для письма, как-то: ножичек, чернильница, всякого рода металлические перья, сургуч различных цветов и прочее!
Он перестал говорить, чтобы высказать мысль, а продолжал уже, чтобы закрыть ее.
– Не следует слишком осуждать людей, усиливающихся искусственно придавать жизни те украшения, которых она сама по себе лишена, – сделал он шаг назад. – Чувства человека неясны и спутаны, они состоят из многих разнообразных ощущений. Истина и фантазия – все один и тот же вздор, все один какой-нибудь задержанный рефлекс. Нет общества, которого не покидают! – он откланялся.


Глава восьмая.  ДУХ  КОМБИНАЦИИ  И  ИНТРИГИ

Владимир Ильич писал почерком летящим и быстрым – свои произведения он отдавал переписывать ей, славившейся своей каллиграфией.
Когда он ушел, она придвинула рукопись, надела очки и принялась за работу.
Орфографические ошибки, описки, знаки препинания она выправляла по ходу дела. По сути же дела она переписывала роман в самом широком смысле: выправляла стилистические погрешности, стягивала ткань повествования там, где она расплывалась, и, наоборот, что-то вписывала от себя там, где зияли лакуны. Владимир Ильич, она знала, за ней никогда не перечитывает, равно как не заглядывает в свои книги.
В простеньком платье из серой материи, она работала быстро и точно. Каждый жест ее был механичен, лицо бледно, губы сжаты.
Дело было к спеху.
«Всякий человек, как бы ни был он ничтожен, всегда готов к необыкновенному!» – без колебаний она вписала.
«Николай Ленин увидал пачки билетов внутренного займа, банковских билетов, облигаций, серий, стопочки золотых монет и мешки с серебряной монетой», – она сократила длинноту констатацией.
«Женщины любят, чтобы их насиловали!» – подпустила она духу комбинации и интриги.
Сама она, зная, когда он придет, стягивала с себя панталоны – Владимир Ильич никогда этого не замечал.
Она скользила по рукописи глазами, глаза, быстро утомляясь от работы, зудели – она обращалась к известному окулисту Блессигу, трижды была у доктора Магабли, но ни один, ни другой даже не пытались ее соблазнить.
Зудели, впрочем, не столько глаза – куда сильнее зудело иное – под столом быстро-быстро она сучила ногами.
«Неразделенное чувство сильнее и живучее, – в роман Ульянова вставляла она свой. – От чувства неразделенного зудит сердце!»
За поднятою, на толстых шелковых шнурах, пунцовой драпировкой виднелась белоснежная кровать с целою горою подушек. Извозчики за окном наперерыв предлагали ей свои услуги. Шаги подымались по лестнице и раздавались по коридору. Положительно ночь грозила быть бурной. Его взгляд был страшен. Она хотела крикнуть, но у ней недостало голоса. Если бы он не расхохотался и не подавился бы вдобавок, она бы упала в обморок. Он сделал движение к ней. Они точно сорвались и полетели вниз с отвесной ледяной горы. Они превратились в диких животных. Луна то показывалась из-за облаков, то опять за оные скрывалась…
Она знала, что занимает мало места в мыслях Владимира Ильича, но знала, что была ему необходима.
На возрасте, бесприданница Надежда Константиновна Крупская была дурнушкой и не имела шансов выйти замуж.


Глава девятая.  СМЕЛЫЙ  И  ОТВАЖНЫЙ

«Я не думаю, что найдется хотя бы один разумный человек, который не был бы убежден в обратном!» – вспомнились Владимиру Ильичу слова Толстого.
Насвистывая что-то военное, он вышел из поезда.
«Заранее человек не может быть уверен, как он поступит в каком-нибудь дотоле не испытанном им случае, – думал он теперь и еще: – В любви бывают минуты прострации».
С Инессой Федоровной они оба с одинаковым ужасом относились к условным требованиям светской жизни и твердо решили не подчиняться им – все же Владимир Ильич внимательно следил за поведением жены, заботливо оберегая ее от падения.
Идти было пять минут. Птичка – крылатая дурочка резвилась в небе. Где-то неудержимо хохотали.
В платье жемчужно-серого цвета, расшитом золотым суташем, типа туники, Инесса Федоровна выглядела только что сошедшей с полотна Клерена. Лепарского рядом с ней не было.
Она теребила Владимира Ильича и расспрашивала – он отвечал ее же голосом и выговором, чем до слез рассмешил ее.
«Женщины – наименее устойчивые из всех существ», – знал он.
«Мужчина – всегда ребенок», – знала она.
Сияя свежестью, на веранду выбежала Машенька, припала к отцу. Разрез ее ноздрей дышал невинностью. Ей было лет шестнадцать, и она еще не вполне сложилась. На мать она была похожа не чертами лица, а, скорее, тем сходством, которое замечается у людей, постоянно живущих вместе.
Переодевшись в красивую шелковую, русского покроя рубаху, Владимир Ильич опоясался агагиником.
Самовар пел русскую народную песню, отдававшую, впрочем, французским шансоном.
Во дворе, заливаясь лаем, бегали дог по кличке Пудель и беспородная Томагавка.
– Смелый и отважный, – объяснял Владимир Ильич дочери, – имеют общее значение душевной твердости; но смелый бывает таковым по сложению, а отважный по прозорливости; смелыми родятся, а отважными бывают по настоянию нужды или крайности…
Кто знает, может статься, он говорил совсем другое, но так же стройно и убедительно.
Лицо Инессы Федоровны блистало восторгом.
Раскрытые цветы курились, как кадила.
И вдруг, среди царившей кругом гармонии, необычайный душевный порыв, напоминавший собой откровение, нашел на Владимира Ильича. Он почувствовал, как в одну минуту пробудились его внутренние силы и как его разум озарился необыкновенным светом.
«Когда я умру… – пришло, – после смерти я превращусь в кусок говна!» 


Глава десятая.  ЖЕНСКОЕ  ПЛАТЬЕ  И  МУЖСКОЙ  НАРЯД

Он слышал кудахтанье снесшейся где-то курицы.
«Я – живой труп, и это ужасно!» – вспомнил он слова Толстого.
Инесса Федоровна сидела с раскрытой, позабытой книгой на круглых коленях.
Как-то, прочитав «Анну Каренину», в ужасе она воскликнула: «Не хочу быть самкой, как Наташа Ростова!»
Она жила, как и все прочие женщины ее круга, но, кроме того, много думала, много читала и воспитывала дочь как умная и дельная мать.
Ее обаяния, Владимир Ильич знал, никто не выдерживал.
Известные качества натуры передаются по наследству из поколения в поколение. Владимир Ильич знал: все Арманды поголовно были эпикурейцы, тонкие ценители всего изящного и гастрономы, умеющие вкусно и в меру поесть и выпить. Все Арманды подряд были созерцатели, с примесью некоторой доли сентиментальности.
Когда Инесса Федоровна начала курить, Владимир Ильич зажег свою папироску пустым концом, а табачный положил в рот.
– Младший Плиний рассказывает, что в его доме водился домовой, который каждую ночь приходил брить бороду его слуге, – сказал он.
Под потолком висела лампа в алебастровой вазе. Кругом разносился запах растений.
– Дух, исходящий от Бога, – Владимир Ильич закашлял, – знает свою родину: он стремится туда, из конечного в бесконечное, из временного в вечное. И в здешней жизни человек начинает воспитание свое для будущей освобождением себя от чувственного, земного, растительного, животного пробуждением в себе жизни духовной. Чистота телесная – есть охранение нашего тела от прикосновения безжизненной природы; чистота духовная – освобождение души от наростов грубых, животных. Добрые дела, заглушение самолюбия, своекорыстия, зависти, гнева – суть слабые подражания благости вышней, мерцающие отблески солнечного луча, преломленного тучами и туманами земной атмосферы.
Животное, похожее на кролика, мяукая, пробежало за стеклами веранды. Сумрак крепнул, на горизонтах синело.
– Если, по законам моего разума, должна быть всему общая, начальная причина, то она не может быть несовершеннее меня. Эта чудесная гармония в мироздании, эти рассчитанные, измеренные, взвешенные законы тайных сил природы, движущих Вселенною, суть мысль столь великая, какой ни я, ни другой смертный из себя никогда родить не может! – Владимир Ильич говорил.
Машенька на подносе принесла отцу лекарство: мадеру с желтком – и ушла переодеться.
Она была премилой девицей в светлое время суток и очень любезным молодым человеком в темное. Она носила обыкновенно женское платье днем и мужской наряд вечером.


Глава одиннадцатая.  И  В  БРОВЬ,  И  В  ГЛАЗ

«Настоящая семья должна быть основана на взаимном уважении и честной искренности, а не на притворстве и лицемерии!» – выстукивали ему колеса слова Толстого.
В пригородном поезде, возвращаясь с дачи, Ульянов вспоминал в подробностях свою давнишнюю встречу с классиком…
Из Ясной Поляны текли и разжигали просвещенное любопытство слухи, мысли и парадоксы. Независимый, сам на себя опиравшийся характер без отдыха и страха боролся за дело умственной свободы.
Владимир Ильич не выдержал, бросил все. Своему визиту он предпослал письмо.
Дом был старый, длинный, в два этажа, с гербом на фронтоне, с толстыми массивными стенами, с глубокими окошками и длинными темными простенками.
Терпеливо Владимир Ильич ждал в сенях.
Поддерживаемый отовсюду заботливыми руками, одетый наполовину по-крестьянски, наполовину по-городски, со странной спутанной бородой, Толстой вышел, пропахший петрушкой. Его рост уменьшался тем, что он опирался на палку. С большого лица, измученного и бледного, умно смотрели глаза.
Несколько мгновений стояла тишина.
«Скачет на одной ноге, глядит одним глазом?» – наконец, Толстой спросил.
Владимир Ильич понял – отгадает он   ч т о   –  Толстой даст аудиенцию, а не отгадает – так ничего и не будет. По счастью, ему с детства была знакома эта загадка Белинского.
«Наша литература, – ответил он все же дрогнувшим голосом, – скачет на одной ноге, глядит одним глазом».
«Входите!», – Толстой одобрительно хмыкнул.
В столовой на большом липовом столе их ожидал чай. Старинная потертая мебель исчерпывалась несколькими раскидистыми креслами и широкой оттоманкой. На окнах были повешены традиционные белые шторы с фестонами и тюлевыми драпри. В углу стоял комод с прорехами на месте замочных скважин.
«Теперь – вы мне!» – Толстой крутанул сахарницу.
Владимир Ильич понял: его очередь загадывать. Понравится Толстому – пригласит за стол, не понравится – так и не обессудьте!
По счастью, вспомнилось!
«Внизу пьянство и грубое невежество, – Владимир Ильич сделал паузу, давая переварить, – в середине неурядица и брожение, – снова он чуть помедлил, – наверху же отсутствие способностей, патриотизма и характеров?» – закончил он вопросительным знаком.
«Франция. Их, тамошнее общество!» – недолго думал Толстой.
«Тепло!» – Владимир Ильич раззадорил.
«Германия. Боши. Они!»
«Горячо!» – еще более Владимир Ильич поднял градус.
«Россия!» – Толстой догадался. – Не в бровь, а в глаз!»


Глава двенадцатая.  ИСТОРИЧЕСКИЙ  ВЫСТРЕЛ

«Еще знаете?» – Толстой самолично налил гостю чаю.
«Извольте, – Владимир Ильич прихлебнул. – « Европе недостает того, что есть у России, конкретно, какого органа?»
«Кишечника? – принялся Толстой перебирать вслух. – Печени? Мочевого пузыря?»
«Берите выше», – немного Владимир Ильич направил, и тут же Толстой догадался: «Сердца!»
Приговаривая, он пустился шагать по комнате. Его мысль дробилась в бесконечном, как солнечный луч дробится в граненом хрустале.
«Вот, – порывшись в комоде, он показал книгу в роскошном переплете. – Это псалмы Давида на малабарском языке, единственный экземпляр, украден из Ватиканской библиотеки! Кем, угадайте?!»
«Княгиней Волконской, больше некому, – сразу Владимир Ильич ответил. – Елизаветой Григорьевной. Она, если верить Победоносцеву, – самая опасная в России женщина!»
«Победоносцеву не следует верить вовсе! – Толстой взглянул на дверную портьеру. – И самая опасная из женщин – вовсе не она!»
Вызванная, если не сотворенная этими словами, в комнате появилась Софья Андреевна. Она давно уже превратилась в женского Калеба и исполняла в доме все должности: дворецкого, повара, секретаря, горничной и няньки. Она была злой и сердитой по натуре и ждала случая избавиться от мужа, образ мыслей, характер, нравственное и физическое состояние которого были ей ненавистны.
«Многие вовсе не знают правила, что когда нет предметов для разговора, то лучше молчать, чем молоть вздор!» – она убрала со стола и вышла.
«Женщина, которая сердится, уже женщина, которая интересуется», – Толстой вздохнул.
Семейный быт – это было очевидно – не удовлетворял его. Тонкая, впечатлительная душа разрешала свою трагедию в юморе.
«Под вашим пером история обращается в роман!» – сказал Владимир Ильич, чтобы не молчать.
«Надобно, чтобы событие отдалилось на исторический выстрел, – ответил Толстой. – Тогда мы можем судить о нем».
«Прогресс ни к чему не пришел?» – спросил Владимир Ильич.
«Знания не разъясняют и не в состоянии разъяснить всего, что нужно для нашего человеческого существования. Нужно прибегнуть к идеям, – ответил или нет Толстой. – Мелкий повседневный частный быт все же складывается порой в известные круги, необходимо имеющие свои средоточия, которые иначе можно именовать идеями».
Он взял клюку, помешал в печке, сел и задремал.


Глава тринадцатая.  ОТРЕЗАННАЯ  НОГА

«Вы, собственно, ко мне по делу или так просто?» – Толстой поднял голову и испытующе смотрел на Владимира Ильича.
«По делу, – Владимир Ильич взял паузу. – Я к вам по Делу Анны Аркадьевны».
«Карениной?! – Толстой догадался. – Но, милостивый государь,– оно закрыто! Сдано в архив! К чему ворошить прошлое, и что нового можете вы привнести?!»
«Лев Николаевич, – изменил Ульянов тембр голоса, – событие отдалилось на исторический выстрел, и теперь мы можем беспристрастно судить о нем. Не кажется ли вам странным, что светская красавица избрала способ свести счеты с жизнью, более подходящий железнодорожному сторожу? К ее услугам, на худой конец, был морфин – всего лишь небольшая передозировка могла принести ей желаемые последствия. К тому же, прекрасная дама не могла не подумать, как будет она выглядеть после того, как ее извлекут из-под колес: эти кишки, вытекший глаз… согласитесь…»
«Отрезанная нога», – припомнил Толстой.
«Скачет на одной ноге, глядит одним глазом!» – одновременно выкрикнув, они зашлись в хохоте.
«Женщина с обаятельной внешностью имеет полное право всестороннего выбора! – Толстой посерьезнел. – Ей захотелось так!» – стоял он на своем.
Его довод, он почувствовал сам, отзывался чем-то книжным.
«Имеет право, да, – Владимир Ильич согласился. – И выбор, безусловно, был. Но был ли выбор ее окончательным? Выбор не способа, но выбор между жизнью и смертью? – невольно возвысив голос, не смог он удержаться от некоторой пафосности.
«Пафос, – тут же Толстой ухватил, – сам по себе не есть какая-либо сущность, а только форма проявления, сущностью же всякого столкновения мнений является лично религиозно-философское убеждение и затем – понимание исторической действительности!» – попытался было классик увильнуть от темы.
«Лев Николаевич, – не дал Ульянов сбить себя с рельс, – никто, кроме вас, не знает: выбрала ли Анна Аркадьевна окончательный вариант или же просто играла с опасной мыслью?»
«Выбрала или играла? – глухо повторил Толстой, как бы рассуждая с самим собой. – Играла, конечно. И доигралась! Но что вам до игруньи?»
«События и страсти, представленные вами, взлелеяны живой кровью, – Владимир Ильич чуть отступил для разбега, – вот почему судьба этой женщины не может оставить равнодушным и по прошествии лет!.. Она думала о том, как жизнь может быть еще счастлива для нее, и даже в самый последний момент на мгновение жизнь предстала ей со всеми ее радостями…
«Что вы хотите сказать?» – Толстой недослушал.
«Анну Аркадьевну   у б и л и ! » – сказал Владимир Ильич.


Глава четырнадцатая.  КТО  УБИЙЦА ?

Толстой закрыл лицо руками и долго не отнимал их.
«Она бросилась под колеса сама»,  – хитро смотрел он на Владимира Ильича сквозь щель между пальцами.
«Добро бы   б р о с и л а с ь ! – Ульянов перелистнул увесистый том. – «Она   у п а л а   под вагон!» – прочитал он отчеркнутое место. – Упала! А значит, ее толкнули! Споткнуться она не могла, ибо стояла на месте! Это убийство!»
Что-то огромное возникло у Толстого в голове и потащило. Свеча, которая, казалось ему, навсегда потухла, вдруг вспыхнула и осветила то, что предпочел он оставить во мраке.
«По-вашему, кто это сделал? – спросил он. – Каренин? – принялся он угадывать. – Алексей Александрович, право же, имел все основания ».
Владимир Ильич показал головой: «Слишком прозрачно!»
«Вронский? Она не давала ему жизни!»
Владимир Ильич покачал головой.
«Мать Вронского, эта старуха? Они с Карениной ненавидели друг друга, и, согласитесь, любая могла столкнуть другую… Кити? Каренина здорово ей подгадила, но почему она тянула так долго?» – Толстой пожал плечами.
«Лев Николаевич, – немного Владимир Ильич помог классику в том, в чем разбирался лучше, – по всем законам жанра, убийца тот, кого поначалу и подозревать невозможно».
Толстой взял у него книгу, стал передергивать страницы.
«Графиня Лидия Ивановна?»
«Княгиня Тверская?»
«Княжна Бетси?»
«Ее муж, добродушный толстяк, страстный собиратель гравюр?»
«Дарья Александровна?»
«Брат Стива Облонский, но для чего?»
«Художник Михайлов?»
«Старая Агафья Михайловна?»
«Левин, хотите вы сказать?! Но это же я сам!»
Владимир Ильич продолжал из стороны в сторону качать головой.
«Кучер Михайла! – Толстой погрузил пальцы в рот и принялся их кусать. – «Румяный, веселый, в синей щегольской поддевке,   о ч е в и д н о   г о р д ы й   т е м ,  ч т о   о н   т а к   х о р о ш о   и с п о л н и л   п о р у ч е н и е  ! »
«Ложный след. Впрочем, довольно сильный, – сказал Владимир Ильич. – Анну Аркадьевну Каренину убил Кознышев!»


Глава пятнадцатая.  УЖАС  В  НОВЕЙШЕМ  ВКУСЕ

«Сам не умею себе дать отчета, каким образом попал я на эту мысль», – говорил Владимир Ильич дальше.
Все же он сообщил Толстому, кроме своей мысли, и те обстоятельства, которые ему ее внушили.
Вывод показался Толстому резким софизмом.
«Это есть вопрос современной важности и один из первых вопросов в нашей литературе», – понимали они оба.
Разговор то и дело сбивался на сторону, поминутно оба они приходили к совершенно отвлеченным выводам, как-то: «Безнравственник может написать прекрасную статью об электричестве» или «Уродство всегда фигурно».
Спохватившись, Ульянов возвращал Толстого к теме.
«У Анны Аркадьевны были отвислые груди, но, по-своему, я любил их!» – восклицал Толстой, испытывая ощущения столь легкой боли, что она граничила с удовольствием.
«Не та женщина, что всегда с нами, а та, что создается нашими хотениями, – нужна нам!» – соглашался Ульянов, а где-то и возражал.
«Шекспир! – снова Толстой сбивался. – Он одинаково человечески-тяжеловесен и художественно вреден в кроваво-скучном «Гамлете» и зверино-отвратительном «Отелло!»
Простота, Владимир Ильич понял, была здесь не у места, однако ему надлежало быть решительно-прямолинейным – в противном случае хитрый Толстой окончательно мог заболтать его.
«Анну Аркадьевну убили. Толкнули под вагон. Это сделал Кознышев!» – повторил он со всей решительностью.
Толстой смеялся, отмахивался руками, говорил, что цветок может вынести тяжесть пчелы, но не птицы, что в Индии он видел юношей, похожих на стебли, и женщин, похожих на сказки, с глазами, в которых пело безмолвие, – потом проговорился, сказав, что, будь вывод Владимира Ильича справедлив, он, Толстой, готов бы был вместо знака удивления, происходи это на письме, поставить знак радости, существуй таковой в русской грамматике.
«Вы метили в своем романе на ужас в новейшем вкусе – у вас, что же, недостало решимости? – Владимир Ильич уцепился. – Левин, – повторил он доводы, – влюбился в Каренину!.. «Ты влюбился в эту гадкую женщину! Она обворожила тебя!» – прочитал он из книги голосом Кити. – Пожалуйста!.. Левин, – продолжал Ульянов, – окончательно ошалел, он собирался оставить жену и увести Анну Аркадьевну от Вронского! Готовился вселенский скандал с убийствами куда более страшными, нежели состоявшееся!.. Левин – любимый и младший брат Кознышева, Сергей Иванович взялся спасти его. Нет Карениной – нет проблемы!»
«У вас есть улики?» – достав откуда-то сигару, Толстой закурил ее, чего не делал лет двадцать.


Глава шестнадцатая.  ЗАПРЯТАННАЯ  ТАЙНА

«Прямые улики вы уничтожили, – более Владимир Ильич не стеснял себя в выражениях. – Однако же до нас дошла стенографическая запись разговора братьев. Константин Левин знал правду, но говорить напрямую с Сергеем Ивановичем у него недоставало духу, он лишь выразительно смотрел на него, и Кознышев не выдержал!.. Вот, слушайте, как он оправдывается: «Представь себе, – меняет он себя с братом местами, – что ты бы шел по улице и увидал бы, что пьяные бьют женщину или ребенка; я думаю, ты бы не стал спрашивать, объявлена или не объявлена война этому человеку, а ты бы бросился на него и защитил бы», – прочитал он голосом Кознышева. – «Но   н е   у б и л   б ы !» – возразил с интонацией Левина. – «Нет, ты бы   у б и л !» – снова прочитал по-кознышевски. И еще: Каренина погибает, по существу конец романа – вы же даете еще часть и начинаете с Кознышева! «Сергей Иванович   т о л ь к о   т е п е р ь   собрался выехать из Москвы!» Исполнил задуманное и свободен! Убийцу, ко всему прочему, тянет на место преступления – Сергея Ивановича извращенным образом манят рельсы!»
«Вам хочется выдумать что-нибудь свое и новенькое? Вы полагаете, Кознышев мог убить Анну, чтобы спасти брата? – Толстой, наконец, раскрылся. – Нет! Кознышев   в о ж д е л е л   Каренину, преследовал ее повсюду своими домогательствами! Действительно  в тот момент он был на платформе, он шантажировал Анну какими-то старыми ее письмами, он увлек ее по ступенькам вниз, чтобы там немедленно овладеть ею. Он был в исступлении – подходил поезд, и Анна поняла, что если прямо здесь и сейчас она не уступит, действительно он может столкнуть ее под колеса».
«Все же она не уступила, и он столкнул ее? – Владимир Ильич почти получил подтверждение своей догадке. – Это убийство?!»
– Вовсе нет, – Толстой зевнул в бороду. – Анна уступила, но приняла рискованную позу и в критический момент не удержала равновесия. Она стояла слишком близко к рельсам.
Потрясенный Владимир Ильич молчал.
«Но почему вы сохранили тайну?» – спросил он через некоторое время.
Толстой принял красивую позу.
«Есть тайны, которые должны быть запрятаны от нас самих нами же самими, – выспренно он ответил. – Не запрятаны в малый тайник скрывательства, а отодвинуты в глубокую зеркальную даль, где, неувиденные, должны быть страшным предупреждением, как предупреждение есть неувиденная нами глубь болота; или увиденные должны быть настолько преображены этой зеркальностью, чтоб красивое и жуткое это колдование, не оскверняя душу грубостью вещественного прикосновения, пугало ее, но также и обогащало своей страшной тайной».
После этого Толстой махнул ему рукой в знак прощания.


Глава семнадцатая.  СЮРПРИЗ  В  РУКЕ

«Вступив на путь добродетели, стоять на нем неподвижным столбом невозможно, надо по оному идти вперед, – думала Инесса Федоровна. – Или назад».
Возле нее стояла большая корзина с самыми светлыми розами, из которых она рассеянно вырывала лепестки.
Лепарский сделал движение к ней – случай предлагал возможность испытать контраст.
– Посмотрите, что у меня в руке! – Лепарский показал.
В голосе у него появились резкие и отрывистые нотки, а в глазах – что-то хитрое.
Ровным голосом, в котором не слышалось ни смущения, ни тревоги, Инесса Федоровна ответила, что за свою жизнь навидалась всякого.
Прошлую ночь она не спала ни на волос, однако же пребывала в ровном расположении духа и не высказывала никаких дурных предчувствий.
– Сильно настроенная струна звучит даже от легкого прикосновения, – Лепарский настаивал.
Внешний его вид был вид страдальца.
Инесса Федоровна читала «Северный Меркурий», где говорилось, как духоборцы приняли внутрь наружное лекарство – громко она рассмеялась.
Лепарский стоял перед ней, обратясь в младенца, в беспомощного котенка, курицу, паразита.
– Напрасно матушка старается встряхнуть мою апатию: ничто не помогает! – теперь руками он обхватил голову.
Сочувствие к порокам или слабостям, Инесса Федоровна знала, есть унижение души.
– У нашей прислуги сделалась падучая, у сестры сошел с ума муж! Матушке грозит размягчение мозга! – последние слова Лепарский как-то болезненно выкрикнул.
Материалистка на словах, в жизни Инесса Федоровна проявляла зачастую чисто шиллеровский идеализм.
Она живо надела простое, без всяких украшений и оборок, черное платье, а на свои прекрасные волосы – бархатную шляпу, натянула перчатки и сказала:
– Я готова!
На дворе была благодать: закатывалось солнце, румяня полосы туч, и дали постепенно синели.
Прекрасная погода обещала сделать дорогу приятной.
Дорога, заросшая шпурышем и ивняком, вела  по кривой вправо, огибая березняк и заметно поднимаясь в гору.
Тянуло свежестью и тысячью запахов.
Никто не попадался им навстречу.


Глава восемнадцатая.  ФАНТОМ  ЧЕЛОВЕКА

Дом был каменный, неопределенной, уродливой архитектуры, с тоненькими деревянными колоннами, с высокой тесовой крышей, с ветхими рамами в окнах, с обвалившейся штукатуркой, и выкрашенный густо, но пятнами, желтой краской.
Внутри было всего четыре комнаты, передняя и кухня. Содержались они в баснословной грязи и были завалены и загромождены всевозможными вещами, мебелью, платьем, цибиками чаю, сушеной рыбой и прочим.
Спиртуозный запах распространялся в воздухе.
Старуха с чувственным и нервным лицом сидела у жарко натопленного камина. Со страшной нечистотой под носом, она была в опорках на босу ногу и рваном запашном халате.
Машинально Инесса Федоровна отшатнулась при виде кучки мусора на полу.
Старуха высунула язык и ударила по нему пальцем.
– Печка дрочит, а дорожка учит! – шельмовато она осклабилась.
– Вы больны? – тихо Инесса Федоровна вздрогнула.
– У нее скорбут, – Лепарский свернул самокрутку.
В течение трех лет, проведенных в Китае, он приучился курить опиум.
– Его отец, – старуха показала на сына, – гробы делал в холерный год – нажился!
Разговор принял дикий характер.
Безобразность и безобразие – такие же первоосновы нашего бытия, как стройность и лад, Инесса Федоровна знала. Она вольна была выбирать между элементами мысли и впечатлений.
Она принудила себя дышать ровнее.
Лепарский курил, старуха выбивалась из сил, то напевая песни, то бормоча какой-то вздор.
– Каждый день я кушала ортоланов. Каждый день! – вскрикивала она точно из-под ножа. – Бля буду!
Закрыв глаза, Лепарский лежал на полу и вдруг поднялся, вышел прочь, возвратился снова, показал Инессе Федоровне сырые грибы, живого ежа и вышел опять.
– Старые французы называют себя лоцманами, так? – Лепарская быстро натянула чулки и сполоснула лицо.
– Фарватер жизни, всякое такое, – Арманд кивнула. – Они могут правильно поставить буй и не задерживают навигацию.
Лепарская постелила чистую салфетку, трижды хлопнула в ладоши: явилось импровизированное жаркое, простокваша и дыня.
Разговор понемногу организовывался, принимал определенность.
– В этом мире нет ничего лучше собственного опыта, – хозяйка дома сдвинула стол на сторону, и гостья увидела крышку люка. – Пойдемте! – старуха открыла лаз и высоко подняла лампу.
Арманд спустилась по лесенке.
Внутри было сухо, просторно и чисто. Какая-то фигура в белом стояла, облокотясь о стену. Лепарская подошла к ней, сняла полотняный чехол: это был фантом человека с красными и синими жилами, белыми проводами нервов, еще какими-то шестеренками и штырями.


Глава девятнадцатая.  ДИКИЕ  ПЕСНИ

В последние годы ее жизни она одевалась так, как одевались французские дамы в начале восемнадцатого века, то есть в длинную белую кофту до колен, с фалдами и с узкими рукавами, в обыкновенные дни канифасную, а  в праздники коленкоровую. Корсаж состоял из шнуровки, с черными лентами накрест, как в швейцарском женском костюме. Белая верхняя исподница до колен была обшита фалдами и, между ними, одной широкой черной лентой. На голове в знак вдовства она носила высокий чепец, перевязанный еще одной черной лентой. Ее черные башмаки были с пряжками и широкими красными каблуками.
Когда мы гуляли в летние вечера и медленно шли по ее любимой дороге – сначала направо по берегу Пряжки, потом налево через мостик по набережной Мойки, мимо больницы Николая Чудотворца, – Инесса Федоровна всегда останавливалась у ворот этого здания, заходила во двор, осененный большими деревьями, и прислушивалась к диким песням сумасшедших, раздававшихся из открытых окон.




ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ


Глава первая.  ЗАКРЫВ  ГОЛОВУ

Жизнь меж тем не стояла на месте.
В Петербурге составилось общество женского труда.
Доктор Обозненко исследовал четыре тысячи восемьсот двенадцать столичных проституток.
Петербургское водопроводное общество слилось с Российско-Американской компанией.
Философия сыграла свою роль, и ей ничего больше не оставалось, как вполне распуститься в физику и физиологию.
Распространилось учение Юзова и Червинского, требовавшее, чтобы народу ничего не навязывали, и посему отрицавшее всякую политическую деятельность.
К числу жупелов, которыми пугают слабонервных, прибавилось слово «афирмация».
Дом Корвин-Круковского за триста двадцать пять тысяч рублей вместе с банями был продан купцу Котомину.
 Предметы утрачивали ясность своих очертаний.
Грех и Порок сделались новыми идолами современности, и их названия стали писать с прописной буквы.
Князь Урусов установил в России культ Флобера и Бодлера.
В обществе царила атмосфера общего недомогания и раздражения.
Прогресс ни к чему не пришел; широкое поле открылось попугаизму и злословию.
Кто-то бродил как неприкаянный, многие спали с тела, отдельная человеческая личность всасывалась мировой пустотой.
Темным и страшным кошмаром, как химерические звери Средневековья, надвигалась похоть – хватала, рвала, кусала, истощала и душила человека. Любили только тело, закрыв голову.
Виктор Васнецов узнал в Мадонне изгнанную Еву, давно знакомую ему и его друзьям.
Женщины Бирдслея, Бакста, Мусатова, Врубеля, Сомова стояли у ворот храмов.
В обществе издерживалось ужасное множество слов. Слова искажали мысль. Между строк сквозила тревога.
Некто с горящими сапфирно-синими глазами стучал Евангелием по столу.
Доводы падали, особенно после долгой отвычки от мыслящего чтения.
Появилась апатия, головы устало качались на шеях – это сводило драму на степень комедии.
Время, впрочем, было смирное по духу, хотя трескучее по внешности, и разговоры подлаживались под господствовавший тон.


Глава вторая.  СГОРЕВШИЙ  В  ПОСТЕЛИ

– Ты не забыл часом об этом деле… три мертвых барона… всякое такое? – спросила Барсова жена.
– Нет, отчего же, – ответил Леонид Васильевич. – Я помню.
Они ели сельди, фаршированные ситным хлебом.
Зеленые репсовые драпировки висели на дверях и окнах. Лампа за старомодным трельяжем лила умеренный свет. В комнате стоял сладковатый запах жуковского табаку. Алебастровые часы в виде межевого камня, с золоченым циферблатом, тикали на камине.
Жена, Пелагея Власьевна, протянула мужу стакан чаю,  и он принял его.
«Предобрый, пресмешной и премилый малый!» – никто, кроме нее, не думал так о Леониде Васильевиче.
«Барыня-ягодка!» – решительно единственный он видел ее такой.
В серой немодной кофточке, зашитой стеклярусом, Пелагея Власьевна сидела против Леонида Васильевича. Он застал ее уже двадцати восьми лет – не раздумывая, она пошла с ним под венец и с тех пор сделалась верной помощницей во всех его делах.
Он, кончив тарелку с простоквашей, выпил стакан сливок, потом наложил варенцу, а съев последний, принялся за варенье.
«Возвратясь вечером с прогулки из Павловска, – читал попутно Леонид Васильевич вслух, – он по обыкновению велел лакею натереть себя спиртом и в двенадцать часов лег в постель. Он не имел привычки читать в постели, но на этот раз, когда лакей был еще в комнате, взял книгу и начал зевать. Вероятно, он неприметно погрузился в сон, книга упала на свечу, горевшую на столе, заваленном бумагами, – все это мгновенно запылало и произвело настоящий пожар, дым от которого и задушил его. Кости его нашли в постели. Он не успел даже вскочить и выбежать за дверь своей спальни…»
– Кто, – медленно спросила Пелагея Власьевна, – читал в постели?
– Постельс, – ответил Барсов. – Александр Филиппович. – Знаменитый минералог, естествоиспытатель, путешественник, почетный член Российской академии наук, участник кругосветного плавания Литке, исследователь Камчатки и Алтая.
– Что именно Александр Филиппович читал в постели?
– Сейчас найду, – Барсов пробежал по строчкам. – Вот! Постельс читал в кровати «Анну Каренину»!
– Леонид! – решительно Пелагея Власьевна отобрала у мужа «Северный Меркурий», аккуратно сложила газету и убрала ее. – Пока против Толстого не заведено дело – оставим это! Займемся своим! Конкретно, что думаешь ты по поводу?
Она взяла лист чистой бумаги и принялась рисовать на нем кружочки, соединяя их стрелками.


Глава третья.  С  ПОМОЩЬЮ  СХЕМКИ

Не то чтобы Леонид Васильевич Барсов взял да и забыл обстоятельства дела, им расследуемого – просто не видел он ничего худого, если лишний раз пройдется по его составляющим.
Итак.
Четыре барона: Гриппенберг, Штенгель, Бистром и Бильдерлинг. На дружеской ноге, высоки ростом, страстно любят женщин.
Барон Гриппенберг – в связи с Варварой Дмитриевной Ладыженской, посещает ее, и на обратном пути его вздергивают на фонаре.
Барон Штенгель, его пассия – Зинаида Петровна Ахочинская. Ему, после визита к ней, откручивают голову.
Барон Бистром содержит Шпигоцкую Софью Даниловну. На следующий день после их встречи в купе поезда ему выпускают кишки.
Барон Бильдерлинг и Альбертина Эдуардовна Гершельман. Она принимает его у себя, после чего ему в дом приносят бомбу. Бильдерлинг остается жив и последовательно вступает в половые отношения с Варварой Дмитриевной Ладыженской, Зинаидой Петровной Ахочинской и Софьей Даниловной Шпигоцкой.
В общих чертах все.
«Они нюхают острый табак и крепкие духи, сильно румянятся и умеют забавно раздеваться», – знал судебный следователь о Ладыженской, Ахочинской и Шпигоцкой. По правде говоря, он не видел разницы между ними.
По чести говоря, ему затруднительно было вспомнить, какая из женщин была в связи с каким из баронов: Варвара ли Дмитриевна расточала свои ласки барону Бистрому или же Софья Даниловна безраздельно предоставляла себя в распоряжение барона Штенгеля: здесь помогала простая схемка, а если угодно, памятка, заботливо составленная следователю его женой Пелагеей Власьевной.
Он убирал схемку – снова все путалось и даже более того: три одинаковые дамы сливались в одну какую-то Варвару Петровну Шпигоцкую (Софью Дмитриевну Ахочинскую?)
В его восприятии смешивались, накладываясь друг на друга, и бароны. Первые два Гриппенберг и Штенгель представлялись судебному следователю единым не то Гриппенштенгелем, не то Штенгельбергом.
Особняком отчего-то стоял барон Бистром.
Самостоятельной фигурой была Альбертина Эдуардовна Гершельман.
Это убеждение возникло в следователе путем долгих априорных рассуждений.
В первую же очередь, и это было очевидно, ему следовало заняться Бильдерлингом, единственным оставшимся в живых из баронов.


Глава четвертая.  ТРАУРНЫЕ  ПАНТАЛОНЫ

Барон Бильдерлинг понимал, что был неосторожен, и теперь ему следует держаться настороже.
Он встал с кровати, на которой лежал.
Позвонил и спросил переодеться.
Он положительно не мог сидеть дома.
В раскиданном состоянии духа тревожно и скоро он шел по набережной, однако, повернув за угол, ощутил, что с каждым шагом ему становится все лучше.
Мелькал медными скобками чей-то огромный портфель; барон успел увидеть сотню женщин.
Особняк изящной архитектуры с лепными художественными украшениями по фасаду, зеркальными окнами в одно стекло и шикарным подъездом стоял на пути.
Бильдерлинг поднялся на подъезд и позвонил.
В квадратном салоне набилась масса народу, толпившегося и шумевшего. Дамы спешили в уборную, шумя шелковыми платьями.
В доме был бал.
Его давал генерал Бардаков в день рождения графини Блудовой.
Увидевшись с Бильдерлингом накануне, он пригласил барона к себе на вечер. Барон с первого слова отказался, но Бардаков не принимал извинений, уверял, что Бильдерлинг своим появлением обрадует добрую Антонину Дмитриевну, которая истинно его уважает. Бильдерлинг дал слово прийти. Он нашел хозяев, поздоровался с Бардаковым, который в суетах праздничных рассеянно отвечал ему пожатием руки. Бильдерлинг поздравил Антонину Дмитриевну, но она едва удостоила его взглядом. «Может быть, однако, – подумал барон, хватятся меня; пройдусь раза четыре анфиладой!»
По всем комнатам носились столбы пыли, на полу пестрели бумажки от карамелек, остатки от упаковки, куски веревок, какие-то доски и целые вороха рваной газетной бумаги.
«Хорошо делать больным припарки, компрессы, ингаляции бензойным натром, спринцевания известковою водою и многое другое, рекомендуемое «Домашнею медициною» Флоренского», – сообщалось на обрывке «Северного Меркурия».
Бильдерлинг возвратился в залу.
Неспособные старики шутили гнусными, неожиданными шутками. Женщины были заняты тем, что разглаживали кружева, оправляли плечики платьев или же созерцали люстру, играя глазами так, чтобы был виден их блеск. Бесцеремонно все смеялись двусмысленностям. «Парализовать наклонной плоскости мы не можем!» – написано было на всех лицах.
Красивый брюнет армянского типа дирижировал оркестром.
– Кто это? – спросил Бильдерлинг.
– С****иаров, – ответили. – Известный композитор. Профессор консерватории.
Варвара Дмитриевна Ладыженская, Зинаида Петровна Ахочинская и Софья Даниловна Шпигоцкая в платьях, наглухо застегнутых до самого воротничка шемизетки, вихрем проносились в вальсе, вскидывая подолы и являя миру черные траурные панталоны.


Глава пятая.  ЗА  ГРОБОМ  УАЙЛЬДА

От нестерпимой духоты Бильдерлинг ушел в боскетную.
Там, в глубине трельяжа из тропических растений, стояло маленькое голубое пате, освещенное малиновым фонарем. Он поместился на бархатном сиденье и стал отмахиваться платком.
Прямо на него щерилась испорченными зубами скульптура Джона Карриеса,  за ней стоял деми-рояль из грушевого дерева.
«Двадцать человек зараз», – думал барон о своем.
– Хуже всего для электротехника – это получить электрический удар! – розовый, как амур с вербы, в боскетную влетел некто с клювом.
– Кто ты?! – рывком Бильдерлинг поднялся навстречу.
– Я – попугай с Антильских островов! – попытался было носатый клюнуть барона в темя.
Бильдерлинг отбросил его, как горячую картошку.
– Ваше лицо напоминает посмертную маску Бодлэра! – женщина вошла, не будучи замеченною им.
Свое лицо она отворачивала – ему захотелось узнать ее покороче – он стал притягивать ее к себе – она защищалась локтем.
Он любил тех, которые не только позволяют, но и требуют ласки.
Он подтянул ее к свету: Альбертина Эдуардовна Гершельман!
Он сразу отпустил ее. Она подошла к роялю и стала набирать одним пальцем шопеновскую мазурку: вышло что-то в роде похоронного марша.
– Вспомните, за гробом Уайльда шли семь человек, но немногие дошли до конца! – она намекала.
Ее глаза как-то нехорошо вздрагивали.
Она злопамятно возвращалась к ссоре, разъединившей их.
Чего доброго, она могла пырнуть его ножиком! Он опустил глаза – так смел был ее взор.
– Завтра не сможет внести изменение в то, что произошло сегодня! – Альбертина Эдуардовна, он увидел, широко раздвинула ноги и из-под подола вынула что-то блеснувшее.
– Что же такого произошло? – принялся Бильдерлинг безостановочно говорить. – Произошло что же такого? Такого же произошло что? Сегодня?!
У него было смутное, глубоко запрятанное, глухое впечатление, что может еще произойти некий внезапный случай, благодаря которому назревавшее событие будет предотвращено.
Вдали послышались голоса.
Бильдерлинг стоял, как прибитый гвоздями.
– Необходимо, заметьте, считаться с тем, что было вчера! – в боскетную вошел следователь Леонид Васильевич Барсов.
– А что было вчера? – спросили Гершельман и Бильдерлинг.
– Вчера было вчера, – ответил Барсов.


Глава шестая.  ТРИ  ОДИНАКОВЫЕ  ЖЕНЩИНЫ

Разумеется, он сказал это для блезира, шутки ради.
Вчера ровным счетом не произошло ничего, заслуживавшего внимания.
Был день Бориса и Глеба – с утра Леонид Васильевич отправился в биржевой сквер, где проходил птичий базар. Варвара Дмитриевна Ладыженская (а может статься, Зинаида Петровна Ахочинская) дразнила обезьян, задирала попугаев, торговала раковины и прочие заморские безделушки. Ее голова была полна какими-то неожиданно веселыми мыслями. «Из сотни кроликов не выходит одной лошади!» – с горностаем на плечах, смеялась она. С улыбкой, напоминавшей о сеттере, он подошел к ней. Они поговорили о роли, которую в индийской жизни играют слоны. Причудливого вида звери косили глазами. Красивая ослица не давала себя подоить. Барсов смирил упрямицу и подоил ослицу. Варвара Дмитриевна (все же, это была она?) смотрела… Чувственное влечение, необыкновенно яростное и властное? Животная страсть? – Барсов не ощущал ничего похожего.
Мимо пробегали конки, переполненные чиновниками, гимназистами, конторщиками.
«Легче купить зайца, чем проводить время в погоне за ним, – размышлял судебный следователь. – Действительно, купить зайца легче, но покупка зайца не заменит для человека охоты, потому что купленный заяц не отвлечет от мысли о самом себе, о смерти, о несчастьях –охота же, волнения, пьянство, пустые заботы и развлечения именно и делают это!» – закончил он мысль.
В три часа пополудни у Знаменской церкви он повстречал Зинаиду Петровну Ахочинскую (или Варвару Дмитриевну Ладыженскую?). «Нужно, чтобы красота отдавала себя любви!» – можно было прочитать на ее лице. За ней шел какой-то приказчик и нес на плече картонку. Учтиво Леонид Васильевич осведомился, как она поживает – смеясь, Ахочинская ответила, что отныне дала слово обречь себя на одиночество. Он слушал ее с удовольствием, зная, что это неправда. Она стала жеманиться, как кокотка. Приказчик пускал на них взгляды из-за своих очков. Внутри себя Барсов не ощутил желания. Ее лицо перестало быть игривым. Приказчик громко высморкался, и Барсов распрощался.
Шпигоцкая Софья Даниловна – все же, он отличал ее из трех одинаковых женщин. Она состояла в связи с Бистромом, одним из трех убитых баронов, в котором судебный следователь априорно видел причину и разгадку всего. В Петровском зале на Конюшенной публика была рассажена редко, и он подсел к ней. «Нельзя допустить мысли, что у кого-то нет любовницы!» – по выражению ее лица он понял, что и она располагает сведениями о нем. Они заговорили о чем-то совершенно постороннем. В ушах Софьи Даниловны сверкали крупные камни, и он смотрел на них. «В каком-то смысле барон Бистром был ювелиром?» – Барсов спросил, и она засмеялась. «Скучно, когда вас обманывают!» – Барсов оставался серьезным. Как женщина Шпигоцкая никак его не привлекала.
«Как-никак», – подумал он.


Глава седьмая.  В  ЮБКЕ  С  ФАЛБАЛАМИ

– Это был поступок сильно испугавшегося человека, – сказал Барсов.
– Какой поступок? – сощурилась Гершельман.
– Какого человека? – вздрогнул Бильдерлинг.
Они находились в боскетной, на балу у генерала Бардакова, никто из них, однако, не танцевал.
В узкой юбке с фалбалами Альбертина Эдуардовна смотрела чрезвычайно независимо – Бильдерлинг же выказывал явные признаки беспокойства, он повертывался на пате, поправлял воротнички, без всякой надобности смотрел на сторону и наконец встал.
– Тут у меня стал навертываться один вопрос, – сказал Барсов, но никакого вопроса не задал.
Гершельман подошла к роялю и стала набирать пальцем моцартовский «Реквием»: вышло что-то в роде шопеновской мазурки.
– Все кончится по шаблону, – сказал Барсов.
– Вы говорите эпатажные вещи и стараетесь держаться фантастично, – подернула она плечами.
– Где были вы в прошлую пятницу? – Барсов спросил.
– В прошлую пятницу, – Гершельман опустила глаза, – я была решительно не в себе. Я впала в безотчетную тоску. Я была у барона Брамбеуса.
– Что?! Пятый? Решительно, я отказываюсь! – Барсов погрозил пальцем.
– Я пошутила! – звонко Альбертина Эдуардовна рассмеялась. – В пятницу я была в консерватории: у Лядова на сольфеджио, у Соловьева на гармонии, у Римского-Корсакова на фуге, у С****иарова на контрапункте. Они подтвердят.
– Знакомы вы с Римейко, карликом? – Барсов стоял у окна.
– С чего вы взяли? – Гершельман сидела на пате. – Вовсе нет! Впрочем, я видела его в цирке. Очень, скажу вам, забавен.
– Ну, а Постельса Александра  Филипповича… вы ведь знали его? – обернувшись, Барсов смотрел в лицо женщины, но ничего не смог прочитать на нем.
Небрежным движением Альбертина Эдуардовна поправила наплечник слишком открытого корсажа.
– Мы были в приятельских отношениях – Александр Филиппович рассказывал мне о своих научных экспедициях, показывал гербарии, что с того? – она подернула плечами, отчего наплечник соскочил снова.
– Гербарии, коллекции животных, насекомых, птиц, собрание горных пород и минералов?
– Ну да.
– Вы приходили к нему в Минералогический музей?
– Да, приходила. Не понимаю, куда вы гнете! – в сердцах Альбертина Эдуардовна дернула за наплечник и оторвала его напрочь.
– Вы были у него в пятницу. Ни в какой Павловск Постельс не ездил. Из Академии наук вместе вы поехали к нему. После чего Постельс сгорел! – Барсов подошел к пате, наклонился и вдруг почувствовал всем существом своим, что эта женщина тянет его к себе.


Глава восьмая.  ГОРЕЛЫЙ  ГРОБ

Тем временем барон Бильдерлинг продвигался комнатными анфиладами; он слышал звуки музыки, отдаленные и где-то совсем по соседству – музыка доносилась то слева, то справа, а иногда сверху и снизу; барон сбивался, терял направление, возвращался назад и принужден был начинать сызнова. Уже поднимался он на крышу и изрядно поплутал в подвале, как вдруг обнаружил себя в небольшой скромно обставленной комнатке – здесь вокруг стола сидели трое генералов, а четвертый стул был порожний. На столе расстелена была большая цветная карта, генерал Бардаков водил по ней пальцем, два других генерала смотрели на его крепкий ноготь, оставлявший бороздки на местности.
– Ударим тут, тут и тут! Одновременно! – показывал и говорил Бардаков – и вдруг, увидев Бильдерлинга, страшно переменился лицом и закричал: – Кто вас впустил?! Что вам угодно?!
Барон, извинившись, объяснил, что он приглашен на бал, действительно хочет танцевать, но заблудился в большом доме и никак не может найти дорогу.
– На бал? – генералы переглянулись. – Вот как!
Один из них, подойдя, цепко обхватил руки Бильдерлинга, другой профессионально обыскал его.
– Ничего нет! – объявили они старшему.
С минуту генерал Бардаков что-то обдумывал.
– Действительно, – наконец, он сказал, – я пригласил Александра Александровича  на сегодняшнюю церемонию. Пожалуйста, проводите его.
Открылась какая-то дверца, барона вывели, на сей раз он очутился в каком-то полутемном зале, негромко играла музыка, барон, в подтверждение намерения, им заявленного, сразу же принялся танцевать – на него смотрели, он стал замедлять движения и скоро замер вовсе.
Зал весь задрапирован был черным, в центре его на помосте стоял гроб, явственно от которого несло горелым.
Положительно барону сделалось не по себе.
Варвара Дмитриевна Ладыженская, Зинаида Петровна Ахочинская и Софья Даниловна Шпигоцкая сморкались неподалеку в кружевные платочки – Бильдерлинг, подойдя, попросил позволения сесть возле них.
– Стулья не наши, – отвечали дамы не совсем благосклонно.
– Ему нужно было большое усилие, чтобы выдержать до конца утомительную ходьбу по кочкам и болоту, – говорил пастор. – Его гардероб был невелик, но все костюмы отличались доброкачественностью, хорошим покроем и сидели прилично. Он мог, согласитесь, не только вовсе не делать того, что сделал, но и сделать, если бы захотел делать то, что сделал, – не тогда, когда именно сделал, а когда бы вздумалось сделать. Александр Филиппович Постельс! Пусть земля ему будет пеплом!
Иван Григорьевич Бардаков и Антонина Дмитриевна Блудова, в первых рядах, скорбно покачивали головами.


Глава девятая.  ГЕНЕРАЛ  И  ГРАФИНЯ

Это был по характеру человек добрый, любивший рассеяние.
Он был чаще весел и мил, чем сердит и не в духе.
Седые длинные усы с подусниками сразу выдавали в нем старую военную складку.
Он был уволен от службы в чине генерал-лейтенанта, с мундиром и пенсионом одной трети жалования.
Наружность его являла уже человека отчасти необыкновенного.
Высокое чело, покрытое редкими седыми волосами, остаток юношеской свежести на щеках, свидетельствовавший о свежести его души; уста, окруженные каким-то неизобразимым проявлением добродушия, кротости и любви к ближнему; осанка благородная, воинская, не изменившаяся от изнурительных трудов и тяжких ран. Спокойствие, пристойность, вежливость ушедших времен лишь изредка покидали его.
Иван Григорьевич Бардаков был по обычаю двадцатых годов всегда гладко выбрит и, хотя носил очки, но они ничего не отнимали у его глаз, которые были весьма характеристичны: глубоко посаженные, они блестели наблюдательно живым, смелым взглядом и напоминали глаза Вольтера.
Часть жизни он провел между цыганами и цыганками. Записной цыганофил, он продал однажды лошадь с поддельными зубами.
В своем доме он устроил акустику, дававшую ему возможность слышать все, что говорилось за несколько комнат…
Она была предметом его последней привязанности: титулованная дама, пожалованная портретом императрицы и получившая его с орденом Св. Екатерины.
Искусное перо могло бы написать целую книгу о ее добродетелях, несчастьях и твердости духа, которая послужила бы к назиданию многих.
Ее соображения опирались на здравых началах.
Подруга Ивана Григорьевича графиня Антонина Дмитриевна Блудова была на пороге старости.
Она была вдова, он был вдов…
Оба они всегда поражали меня сравнительной уравновешенностью их натур, отчасти умеренностью и аккуратностью в суждениях и поступках, наружным благодушием и мягкосердечием, под которыми, впрочем, гнездилось эгоистическое себе на уме, а порой присутствовала и достаточная доза душевной черствости. Но все это  в большинстве случаев скрашивалось таким светским тактом в обращении как с выше, так и с ниже поставленными людьми, что находиться в их обществе было нередко легко и приятно.
Они, генерал и графиня, являли собой, может статься, именно тот гармонизм всех элементов человеческой природы, на который смотрели как на квинтэссенцию той истинной просвещенной нравственности, которая заменила отвергнутую обветшавшую прописную мораль.


Глава десятая.  БУДЕМ  КАК СОЛНЦЕ !

Скорбно покачивая головой, Иван Григорьевич глядел на графиню Блудову: отлично знавшая свет и сохранявшая его традиции, много видевшая за границей, Антонина Дмитриевна держала себя то величественно, как королева Виктория, то игриво, как придворная дама Наполеона Третьего, то мечтательно-томно; она когда-то считалась красавицей и потому старательно поддерживала это воспоминание всевозможными искусственными средствами, но дорогостоящая косметика не помогала, и румяные щеки графини походили скорее на пораженные экземой, а некогда нежная белизна кожи приняла от времени и белил синеватый оттенок, словно Антонина Дмитриевна брила себе и нос, и лоб, и все части лица, не тронутые румянами.
– Табак тлеет медленно и не дает пламени, – тем временем продолжал разговор судебный следователь.
– Для успеха горения нужно сделать тягу, – прищуривалась на него графиня.
– А потом дать? – спрашивал Барсов. – Дать тягу?
– Кому лучше знать свойства табака, как не табачному фабриканту! – показывала Альбертина Эдуардовна Гершельман на кого-то из танцующих.
– Попробуйте в самом деле зажженной папиросой сделать пожар – мудреное дело, а сколько пожаров происходит именно от неосторожно брошенной папиросы! – генерал Бардаков закурил.
Альбертина Эдуардовна Гершельман расхохоталась и расплескала вино. Последний довод рассмешил ее.
– Будем как солнце! – сказала она тост и высоко подняла бокал.
Все выпили и потянулись вилками.
– Чтоб человеку Бог был двойником! – сказала Гершельман другой тост.
Тяжеловесные люди вокруг оттаптывали паркет.
– Ваше превосходительство, – судебный следователь отвел хозяина дома в сторону, – скажите, молодым человеком принимали вы участие в казни декабристов?
– Ах, молодость, молодость – где ты теперь?! – генерал затуманился. – Поверите ли, все бы отдал, чтобы возвратить те мгновения!.. Я был неопытен тогда и напрочь не умел устраивать виселицы, – он подтянул галстук. – Произошло так, что при первом разе Рылеев, Муравьев и, кажется, Каховский сорвались! Экие, понимаете ли, сорванцы! – он погрозил пальцем в прошлое. – Потом уж, само собой, их перевесили как нужно. Ну, что еще?.. Порядок поддерживался со стороны бывших в строю войск. Играл духовой оркестр. Публика негромко аплодировала. Работал буфет: прохладительное и легкие закуски.
– Иван Григорьевич, – Барсов склонился к поросшему седыми волосами стариковскому уху, – ходили слухи, что не всех, приговоренных к высшей мере, повесили. Пестелю, ходила молва, открутили голову, Бестужеву же выпустили кишки?!
– Скажите еще, их уложили в постель и сожгли! – злобно генерал рассмеялся в лицо следователю.


Глава одиннадцатая.  ЗАВОДНОЙ  БАРОН

Свежему человеку могло показаться…
Впрочем, мало ли что могло показаться свежему человеку! Да и откуда ему было взяться, свежему-то, если прием в генеральском доме продолжался до самого утра!
Барон Бильдерлинг, пожалуй, единственный не принимал ни в чем участия.
Поворотившись лицом к стене, безучастно он сидел на стуле. Варвара Дмитриевна Ладыженская, Зинаида Петровна Ахочинская, Софья Даниловна Шпигоцкая, раздобыв где-то невероятных размеров ключ, будто бы вставляли его в спинку стула и прокручивали, чтобы завести механизм единого, Бильдерлинга-со-стулом, устройства. Заводной барон!..
Происходило ли все в самом логическом порядке? – Судебный следователь Барсов был далеко не уверен в этом.
Химерическая надежда? – В определенной степени она присутствовала.
Сомнению не оставалось места? – Увы, более чем достаточно.
Обратное? – Оно было одинаково возможно.
Возможности? – Их было две.
Он мог бы выиграть в определенности и ясности. В этом случае он потерял бы в глубине и в объеме.
С тем же успехом он мог выиграть в объеме и глубине – тогда бы он потерял в определенности и ясности.
Определенность и ясность против глубины и объема!
Решение приходило медленно – не слишком определенное и до конца не ясное ему самому.
Почти всякая цель достигается окольными средствами, Леонид Васильевич знал.
Связь между частными мыслями устанавливается силою некоторой более высокой мысли, а не сама собою, – учил опыт.
Кто-то неизвестный непременно все поправит и согласует! – такая вот была уверенность.
«Для того, чтобы лазить по водосточной трубе до четвертого этажа, нужно быть обезьяной или акробатом!» – размышлял Леонид Васильевич.
Альбертина Эдуардовна Гершельман улыбалась ему до того, что среди ее зубов блестели пломбы. В паре с каким-то военным она проносилась мимо в полонезе, выкидывая акробатические коленца.
С обезьяньей ловкостью, успевая почесываться, С****иаров управлял оркестром.
Весело мартышки Варвара, Зинаида и Софья очищали бананы.
Барон Бильдерлинг вдруг сполз со стула на руки и на руках же направился прочь из зала.


Глава двенадцатая.  ЧУЧЕЛО  ЧЕЛОВЕКА

Он шел как заведенный.
Все изменилось, все в нем было переопрокинуто, все шло  по-обратному, точно верх стал низом и точно ходил он на голове.
Стоял рассветный час, улицы были безлюдны. Фонтанка плавно несла свои воды, Бильдерлинг, судебный следователь видел, взошел на Семеновский мост, какая-то группа появившихся людей там окружила его, впечатление было, будто барона влекут к перилам – следователь побежал, успел, разглядел лица: Бильдерлинг находился между участниками экспедиции на Алтай.
Преднамеренно одетые во все темное, они держались с подчеркнутой скромностью. Они рассказывали, что возвращаются с похорон Постельса, который, будучи их коллегой, являлся ярым их научным оппонентом.
– Он, Александр Филиппович, был не довольно вежлив, – Чихачев плюнул в воду.
– Он слыл охотником выпить, – присовокупил Паллас.
– Его сюртук местами показывал застарелость и ветхость, – вспомнил Ледебур.
– Всякому было с ним тягостно и неловко, – поморщился Бунге.
– Он жил и умер, если не в нужде, то весьма в малом достатке, – передернулся Геблер. – Причина была в природной резкости его нрава и большом самолюбии.
– Да он был просто продуктом современного жидовствующего веяния времени! – в сердцах притопнул Гельмерсен.
– Он подарил мне фарфоровую куклу фабрики Корнилова, – поделилась Ядринцева.
– Большую? – захотел уточнить Барсов.
– В человеческий рост, – Ядринцева улыбнулась. – Мужчину.
У всех участников экспедиции, Барсов подметил, были длинные усы и короткие ноги. Исключение составляла она: лет двадцати семи или восьми, роста побольше малого, но поменьше среднего, Ядринцева была в главных своих частях соразмерна и довольно стройна. «Женский труд обеспечен в спокойствии своем только там, где порядочны мужчины», – было написано на ее лице.
– На каком этаже жил Александр Филиппович? – Барсов прищурился.
– Он жил на четвертом! – был общий ответ.
Судебный следователь спросил всех о карлике Римейко, но каждый исследователь отозвался положительным незнанием.
– Вы ведь не только минералог, но и набивщик чучел, – персонально обратился следователь к Чихачеву. – А можете вы набить чучело человека?
Подбоченившись, что делало его мужиковатым, несколько Чихачев подождал отвечать.
– Добывать честным трудом хлеб свой – и право, и обязанность каждого человека, – он ответил, подумав.


Глава тринадцатая.  В  ТРУДНЫХ  УСЛОВИЯХ

– Все польки учились пению в женских монастырях, – сказал Бильдерлинг.
– Они – польки? – переспросил Барсов.
– Все три, – барон подтвердил. – Ладыженская, Ахочинская, Шпигоцкая.
– А карлик Римейко? Он тоже поляк?
– Не знаю никакого Римейко, – Бильдерлинг пожал плечами.
Стоя на Семеновском мосту, они смотрели вслед удалявшейся экспедиции. Ядринцева обернулась и помахала им сигнальным флажком. «Женщины смелые очень подходят для нерешительных мужчин!» – теперь написано было на ее лице.
– Гершельман Альбертина Эдуардовна, – спросил Барсов у Бильдерлинга, – правда ли, что она – незаконная дочь Бардакова?
– Не думаю… нет, скорее всего, – барон прикинул. – Когда-то он вышучивал свои с ней отношения и открыто говорил о своих слишком больших у нее успехах. Для него было делом одной минуты подбежать к ней и добиться ее взаимности. Генерал не стал бы предавать широкой огласке подобные свои отношения с дочерью, пусть и побочной. Внебрачная дочь Бардакова не она.
– Тогда кто же?
Они курили, облокотясь на перила, и смотрели вниз.
«Всякая вода немного волшебна, и если даже она совершенно спокойна, неизвестно, что может дремать в ней», – несвойственная ему мысль возникла вдруг в голове судебного следователя.
Он держал раскрытой книжечку, приготовившись записать.
После бессонной ночи Бильдерлинг с подвывом зевнул.
– Ядринцева, – он ответил. – Прижитая дочь генерала – она. Ее мать в свое время служила у него в горничных.
Конь мосоловского завода, прицокивая, прошел мимо них по направлению к Садовой.
– Они поддерживают отношения, отец и сторонняя дочь? – Барсов записывал. – Иван Григорьевич принимает в ней участие?
– Генерал ни в чем ей не отказывает. Он финансирует все ее экспедиции.
– Ее экспедиции? Но разве руководителем там не Чихачев?
– Он значится. Фактически всем заправляет она.
– Но для чего ей это нужно? Вообще, экспедиции? – отчасти даже Леонид Васильевич утратил спокойствие. – Они – Чихачев, Паллас, Ледебур, Бунге, Геблер, Гельмерсен, – он справился в книжечке, – ученые с мировыми именами! Причем здесь она? Ей, что, интересен этот Алтай?
– Нет, разумеется, – длинно Бильдерлинг улыбался. – Тут дело в другом. Отец однажды послал ее в Минералогический музей, там все эти Геблеры с первого взгляда влюбились в нее, Ядринцева же не могла отдать предпочтения ни одному из них. Экспедиции организованы для того, чтобы в трудных условиях каждый мог проверить свое чувство и она могла бы выявить достойнейшего.
Конь мосоловского завода прошел мимо них в обратном направлении.
– Покойный Постельс тоже был влюблен в Ядринцеву?
– Да. И по слухам, не без взаимности.


Глава четырнадцатая.  ДЕНЬГИ – НИЩИМ !

На следующее утро он проснулся рано, и, странное дело, первая его мысль была не о жене.
– «Фадрон» – что такое? – в постели завозилась было Пелагея Власьевна.
Когда-то занимавшийся делом духоборцев, он знал.
– «Фадрон» – это задний проход, – ответил Леонид Васильевич.
Из страстного любовника давно он обратился в усталого и доброго супруга.
Время, однако, шло.
Напившись чаю и наевшись рубца с кашей, он вышел.
В домашней церкви Строгановых на углу Сергиевской и Моховой шел молебен.
– Чистая истина хороша для одного лишь Бога, – с амвона говорил священник.
Чихачев, Паллас, Ледебур, Бунге, Геблер, Гельмерсен и с ними Ядринцева стояли с благочестивыми лицами. В длинных белых передниках с проймами для рукавов и застежкой сзади невольно они заставляли себя заметить.
С головы до ног в черном Альбертина Эдуардовна Гершельман шевелила губами, и Леонид Васильевич ощутил желание, чтобы этот рот позвал его.
В сером пальто и военной фуражке генерал Бардаков негромко объяснял что-то графине Блудовой.
С****иаров в религиозном экстазе рвал ворот сорочки.
Барон Бильдерлинг усердно клал земные поклоны, глаза его то и дело возносились горе.
В темном сюртуке с круглыми фалдами судебный следователь переминался с ноги на ногу. Ядринцева, некрасивая, но в высшей степени симпатичная, остановила на нем свой взгляд.
– Присутствие женщины рождает в уме атмосферу приключения. Б;льшая или меньшая красота не может иметь для мужчины какого-либо значения, – с амвона сказал священник.
Явственно под белым передником Ядринцевой рисовалось молодое, требовавшее ласки и страсти тело – ровно такое же Леонид Васильевич видел под черным облегающим платьем Гершельман.
Сталкиваясь взглядом с Альбертиной Эдуардовной, Барсов чувствовал, что между ними идет глухая борьба, из которой он не хотел выйти побежденным.
«Гораздо легче заметить, что вас любят, чем признаться, что вы полюбили сами!» – написано было на лице Ядринцевой.
Лицо Альбертины Эдуардовны было зловещим и бледным.
Лицо Ядринцевой было полно какого-то благостного умиротворения.
Из стороны в сторону участники экспедиции поводили усами.
– Жизнь подло-насмешлива, и дьявол всегда может подсунуть искушение! – предостерег священник.
Леонид Васильевич вздрогнул и невольно перекрестился.
Все вышли на паперть и принялись раздавать нищим деньги.
Светило солнце, погода была в самый раз.


Глава пятнадцатая.  ТЯГА  ЗЕМНАЯ

После напутственного молебна караван экспедиции медленно зашагал по Литейной.
Навьюченные мулы несли снаряжение, запас провианта и питьевой воды.
Для производства астрономических, гипсометрических и метеорологических наблюдений экспедиция имела в своем распоряжении небольшой универсальный инструмент Гильдебрандта с деклинатором для определения магнитных склонений, зрительную трубу Фраунгофера, три столовых хронометра, два барометра Паррота, гипсотермометр Бодена, анероид Naudet, часы Флеше, четыре буссоли Шмалькальдера. Все инструменты были тщательно выверены и снабжены должными поправками.
– Красивы резные кубки,
Из которых высокая душа
В час угадчивой влюбленности
Пьет свое отдельное счастье!
Прекрасна тяга земная
С гулом своих подземных голосов,
С творящимися тяготами,
Что перевиты цветами!
Красив – кто испьет
Свой предельно-высокий миг,
Кто отдельное свое счастье
Испьет в близкой связи
С наилучшим человеческим,
В обрамленье творящей всемирности!
– пели все.
Решив для себя немного проводить караван, Барсов пристроился сбоку и, оказавшись рядом с Ядринцевой, принял из ее рук тяжелый штангенциркуль Шейнермана.
Она окинула его взглядом, выражавшим полное доверие.
– Вы очень похожи на Постельса, – она объяснила ему свой интерес. – Слишком похожи. Неправдоподобно! У меня впечатление, что я иду сейчас рядом с ним, что Александр Филиппович жив. Вы – это он!
– Стало быть, он живой, а сгорел я? – недоверчивая улыбка скользнула по губам следователя, в его глазах блеснул огонек.
– Стало быть, – она повела плечами. – Вы курите в постели?
– В постели я занимаюсь другим, – Барсов покачал штангенциркулем. – Фадрон! – прибавил он отчего-то.
Ядринцева утробно рассмеялась.
– Что ли, вы духоборец? – не давая ни на минуту подозревать, что кокетничает, но кокетничая, спросила она.
Ему было с ней легко и просто. Он рассказал ей то, чего не говорил никому: нет, не духоборец, но кое-что в их отношениях ему безусловно по нраву.
Они продолжали идти очень тихо, оба до крайности заинтересованные разговором.
– Думаю, нам стоит сойтись поближе. Я, знаете, тоже люблю острые ощущения! – призналась она.
– Вы поощряли Постельса? Александра Филипповича? – Барсов насупил брови.
– А это уж мой секрет! – она отобрала у него штангенциркуль и взвалила себе на плечи.


Глава шестнадцатая.  АЛЕБАСТРОВАЯ  ЛУНА

Проводив караван экспедиции, Иван Григорьевич Бардаков возвратился домой и дал команду обедать.
Особенностью его ума была способность всегда и везде быстро схватывать сущность или то главное, что освещает, а иногда даже исчерпывает предмет. Проницательный наблюдатель, теперь он должен был сделать для себя определенные выводы и, опираясь на них, наметить дальнейший план действий.
«Успех дается лишь тому, кто его заработал!» – участник трех кампаний, он знал это по собственному опыту.
Вскоре перед ним на столе дымился, а может быть, парился великолепный суп.
– Интрига и зависть, зависть и интрига – вот начало и конец всего, конец и начало! – говорила графиня Блудова.
Он слушал ее с известным удовольствием.
Лакей в белых перчатках, почтительно изогнувшись, держал у генеральского плеча блюдо с рыбой.
Иван Григорьевич услал лакея и вызвал камердинера.
– Придешь ко мне в кабинет тотчас после обеда. Мне нужно отдать тебе некоторые приказания, – почти шепотом произнес он.
– Особые? – так же тихо спросил камердинер.
– Именно.
На гладко выбритом, бесстрастном лице Степана мелькнула хищная самодовольная улыбка.
– Слушаю-с, – отвечал он с поклоном. – Уже иду-с!
Кабинет в генеральском доме, весьма обширный, был заставлен частью книжными шкафами, частью турецкими диванами, утопавшими в мягких восточных коврах, покрывавших и паркет. Богатые бархатные драпировки обрамляли окна и дверь. У среднего окна, выходящего на север, стоял старинный письменный стол, заваленный журналами, газетами, визитными карточками и письмами. Все это лежало в изящном беспорядке. Особое внимание обращали на себя этажерки, уставленные всевозможными безделушками, которые уместнее выглядели бы в будуаре хорошенькой женщины, нежели в кабинете мужчины и старого боевого генерала.
Василий ждал хозяина уже переодетый и загримированный до неузнаваемости.
– Мое особое приказание, – объявил Иван Григорьевич, плотно притворив за собой дверь, – в том, что предыдущее мое особое приказание отменяется!
– Стало быть, никакого хрустального биллиарда? – для верности переспросил холоп.
– Хрустальный биллиард откладывается. Повременим и с шоколадным порохом, – Бардаков натужился.
– Касательно алебастровой луны, как же?
– Алебастровая луна продолжается! – длинно генерал выпустил газы.
Он чувствовал значительное облегчение, заключавшееся в сознании, что обстоятельствами он вовремя был удержан от поступка, способного лечь упреком на его совесть.


Глава семнадцатая.  В  ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ  КРУГУ

Проводив караван экспедиции, Альбертина Эдуардовна Гершельман шла следом за генералом Бардаковым.
«Этот жалкий лицемер непременно запутается в собственных своих сетях!» – она подумала, когда Иван Григорьевич вместе с графиней Блудовой скрылся в доме с лепным фасадом и зеркальными окнами.
Бестолково разряженные люди, проходя мимо, заглядывали ей под шляпку.
Она оставалась погруженной в свои мысли. Ее самолюбие было ужалено.
«В человеческом кругу все подозрительно, или презрительно, или сожалительно!» – имела она основания думать. Она ждала случая, откроющего ее судьбе новые перспективы, если уж говорить начистоту.
Гладкое черное платье красиво облегало ее стан, говоря, впрочем, более об искусстве корсетницы и портнихи, нежели о дарах природы.
Она как будто колебалась.
За ней какие-то двое шепотом произнесли ее фамилию: это госпожа Гершельман!
Мужчина в триковом костюме курил на углу улиц Петровской и Павловской. Он отвернулся, стараясь скрыть свое лицо. Она чуть подтолкнула его, потом пошла, предоставляя ему догнать ее.
– Я не хочу, чтобы вы принимали меня за нахала, – сзади он положил руку ей на плечо.
– Нахал – Миролюбов, – отвечала она нейтрально.
– Больной Миролюбов лечится в Давосе, – перебросил он мяч.
– Он с детства жаловался на потенцию, – четко Гершельман погасила.
Они отошли за угол.
Она не выдержала и спросила:
– Что случилось?
– Ничего! – коротко ответил он.
Тут же из проезжавшего экипажа на руки Альбертине Эдуардовне выбросили большой картон.
Едва она донесла его до дома.
Внутри оказались водолазный костюм, шелковые чулки со стрелкой, паспорт на имя госпожи Миролюбовой и фотографическая группа в стоячей рамочке из ореха и бронзы.
В верхнем ряду стояли бароны Гриппенберг, Штенгель, Бистром, Бильдерлинг, исследователи Чихачев, Паллас, Ледебур, Бунге, Геблер и Гельмерсен.
В среднем ряду сидели графиня Блудова, польки Ладыженская, Ахочинская, Шпигоцкая и рядом с ними – Ядринцева, Барсов и сама Альбертина Эдуардовна.
В нижнем ряду, обнявшись, лежали Иван Григорьевич Бардаков и музыкант С****иаров.


Глава восемнадцатая.  ВОЗБУЖДАЮЩИЙ  МАЛЬЧИК

Проводив караван экспедиции, Александр Афанасиевич С****иаров заехал в Гостиный двор, взял незаметно полдюжины белья с прошивочками, манжеты на руки, шляпу, палку, две пары сапогов и склянку с пачулею. В кассе ссуд он выбрал себе серебряный портсигар за двенадцать рублей и золотое кольцо за двадцать.
Человек скорее небольшого, чем среднего роста, быстрый в движениях и весьма живой во всех своих приемах, он казался несравненно моложе своих лет.
Казалось, он заколдовал себя от нападок времени.
«Совершенный ребенок!» – считали многие.
Ему надарили резиновых игрушек. У него была резиновая корова, коза, паяц и мальчик. Мальчик с дырочкой сзади при нажиме издавал возбуждающий звук.
Человек, обладающий даром непосредственно созидать гармонию, зачастую бывает лишен сознательной мысли. Отличительной особенностью Александра Афанасиевича было отсутствие разумности, которой он был обделен в пользу его дарования.
Неизжитые страсти прорывались у него с большой силой. Он держался, как заговорщик. Он колобродил по ночам. Он рисовался вождем, эротическим композитором, демонистом – всем, чем было модно в те дни.
Его глаза горели жизнью.
Италия не есть страна гармонии – он ездил в Вену и Берлин за таинствами контрапункта.
«Стройность хора получается вовсе не оттого, что все поют одну и ту же партию!» – накрепко затвердил он.
Выпив утренний чай и надушившись, преуморительный, пешком, без перчаток, в панталонах, полосатых до крайности, а иногда и в чем-нибудь женском, он приходил к нам обедать.
«Гений, запомните, не имеет пола, большой талант также!» – причесанный безобразно модно, отмахивался он.
Воодушевленный до высшего градуса – прохладный воздух не освежал его – построения собственного ума по заблуждению он принимал за чистые факты.
– Беспощадная, сильная и прекрасная своим нечеловеческим ликом, мечтательная похоть заполонила мир – художники всех мастей отдались ей, со скрежетом борясь с ее властью! – утверждал он.
Векселя, подписанные для платежей Александром Афанасьевичем, не принимались ни одним банком.
Однажды в Москве в антракте Симфонического собрания он на кулачках схватился с Глинкой, в другой раз в Таганроге, переодевшись черным монахом, смертельно напугал Чехова.
В обществе уже многие не принимали его у себя: что за охота сохранять близость с человеком, который вот-вот разразится скандалом?


Глава девятнадцатая.  МНОГО  ЗАРЕЗАННЫХ  ЖЕНЩИН

Проводив караван экспедиции, барон Бильдерлинг отправился на Фонтанку.
Он поравнялся с домом, в котором жил, и вошел во двор.
Там стояла совершенная тишина.
Глаза барона значительно увеличились в орбите.
Лицо покрылось лиловым отливом.
Он вздрогнул и невольно перекрестился.
Войдя во двор, он увидел трупы нескольких мужчин, а подальше – много зарезанных женщин. 




ЧАСТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ


Глава первая. ВАЖНЕЕ  ТЕКСТА

Владимир Ильич Ульянов продолжал вспоминать свою встречу с Толстым.
«Пошлость, знаете, что такое?» – классик спросил.
«Пошлость – это когда мы переезжаем в Петербург (сам он был из Кокушкина) и как любит графиня Лидия Ивановна, – показал Владимир Ильич знание предмета. – Вовсе не то, кто кому всунул».
«Верно, хотя, «кто кому всунул» тоже пошлость – не потому именно что всунул, а потому, что общее место! – на пальцах Толстой изобразил, какое именно. – Ну что же, теорию вы вызубрили, – он продолжил, – теперь перейдем к практике… Пингвины, по-вашему, где живут?» – хитро он прищурился.
«Пингвины? – На Южном полюсе», – дал Владимир Ильич маху.
«Вот и она –  явилась! Убогая пошлая истина! – старый артиллерист загремел. – Расхожее, зарубите себе на носу, писателю категорически возбраняется! Ему образность надобна! Звучание! Звучание это самое художнику стократ важнее того жалкого смысла, которое непосредственно слово несет! Задача художника, ежели он настоящий, – поэтически слово переосмыслить!.. Ко всему прочему, сударь, я не спросил вас, где эти самые пингвины обитают, а, именно, где живут-с!.. Так вот, имейте в виду: пингвины живут в вигвамах!»
«Согласен. Сдаюсь. Принимаю! – Владимир Ильич поднял руки, но не опустил их, а неожиданно ловко перевел мяч на половину Толстого. – Лев Николаевич, – теперь хитро прищурился он. – Дроституция, с вашей точки зрения, что за фрукт?»
«Дроституция – это конституция, запрятанная в дровах!» – сходу Толстой вмазал.
«Подгонка, я извиняюсь, под ответ. Излишнее умствование. Желание непомерно усложнить простое, а в результате – пошлость наоборот! – Ульянов слегка передразнивал манеру Толстого, и оттого дерзость растворяла себя в комизме. – Дроституция, батенька, – всего лишь опечатка! Глядите вот, – он развернул нумер «Северного Меркурия» и прочитал вслух: «По данным врачебно-полицейского комитета и Калинкинской больницы падение свое в торговлю телом, в дроституцию, четыре тысячи восемьсот двенадцать представительниц горизонтальной профессии объяснили бегством из семьи по стыду вследствие потери невинности!»
Сучковатой ладонью крепко Толстой потирал затылок.
«Как объясните вы фразу: «Время лепит»? – не закрывал до поры Владимир Ильич темы.
«Время летит!» – сразу Толстой ухватил. – Опечатка!»
Несколько минут они смеялись.
«В веселые минуты обыкновенно становишься эгоистом», – поделился Ульянов давнишней своей мыслью.
«Опечатка! – более Толстой не сворачивал. – В веселые минуты, да, становишься атеистом!»
«Лев Николаевич, – Ульянов спросил на прощание, – что важнее: буква, текст, дух или идея?»
«Буква, – Толстой не задумался, – важнее текста. Дух важнее идеи. Идея, в свою очередь, важнее буквы. А слог – важнее всего».


Глава вторая. КРОПОТЛИВАЯ  БОГОМОЛКА

– Кто не радит о прелести слога – тот худо знает людей, в том не пылает ревность быть полезным; он не имеет понятия ни о выгодах своей славы, ни об истине и точности; он мыслит, но не имеет редкого дарования писать слогом красивым, доброзвучным, пленительным, худо выражает свои мысли – и сочинения его скоро забываются. Скажу решительно, что один слог делает книги долговечными; один слог возбуждает охоту снова читать то, что было уже двадцать раз прочитано; один слог назначает авторам знаменитую степень между соотечественниками! – говорил Владимир Ильич жене.
Он привез ей продукты, купил калоши.
Нежно они стояли, облокотясь на перила. Собака Шавка бегала вокруг них и лаяла им.
Обед продолжался недолго, но прошел весело. Инесса Федоровна рассказала, как ее чуть было не забодал бык, от которого она спаслась бегством.
Красиво самовар кипел на столе веранды, как будто для того, чтобы с него рисовать картину.
В сарпинковой рубахе, распоясанный и от жары даже босиком, Владимир Ильич предложил пройтись.
По Александровской они пошли на пожню – смотреть, хорошо ли убрано сено. Владимир Ильич нюхал и растирал в руках комки навоза. Рисовался он или нет? Его поза была очень красива.
Тихий ветер слабо тревожил нивы. В хлебах бил перепел.
– Вон, – Владимир Ильич показал, – кропотливо бредет богомолка по столбовой дороге!
Огороженный чищеный лес испещрен был причудливыми дорожками. Мох красиво бархатил кору стволов. Кузнечики стрекотали тысячами, в чаще слышался стоголосый щебет птиц, десятки свистали сусликов, откуда-то издалека, одинокий, доносился хохот лешего.
С букетом полевых цветов в руках и на шляпе грациозно Инесса Федоровна отдыхала. Отфыркиваясь, шумно Владимир Ильич помочился в кустах. В букете, собранном Инессой Федоровной, все краски лета красиво были смешаны друг с другом, точно звуки в песне.
Канавы по опушкам леса белели цветущим терном и глодом. Воздух был прян от цветочной пыли, и чувства пряны от поцелуйного слития души человека с душой природы.
Лесничий в длинном мухояровом сюртуке красиво проехал мимо на мухортой кобыле. День сжигал свою красоту. Солнце садилось, бледно-золотой цвет окрашивал предметы – земля, которую он попирал, сделалась горклой и желчной.
Воздух свежел.
Инесса Федоровна встала, оправила накидку и ленты шляпки.
Рука об руку, по Гуммолосаровской, супруги поспешили к дому.
Их ожидал красиво сервированный ужин: суп с баклажанами, фарш из гуся, караси в сметане, чиненые тыквы, вареные раки, вареники и туземный кавун.


Глава третья.  ПРИВЫЧКА  К  СТРАСТИ

Сумрак крепнул.
На горизонтах синело: день вечерел.
Владимир Ильич надел голубую туфлю вместо промоченных насквозь ботинок.
В кустах пел соловей – муж и жена при свете месяца уселись на веранде слушать его.
Это был хороший нотный соловей; он чисто проделал почин с оттолочкой, потом выкинул два колена, рассыпался дробью, раскатился, запленкал, дюгнулся, ***кнул, протянул, перешел в звонкий свист, защелкал гусачком и разлился бесконечной трелью.
– Россия для него – библиотека, в которой он всю жизнь роется, изучая народ! – Владимир Ильич сказал.
– Кто роется? – Инесса Федоровна вздрогнула.
– Федор Кузьмич! – Ульянов рассмеялся, не выказывая признаков досады. – Толстой, разумеется! Он говорит, не косить траву сорную надобно, а вырывать ее с корнем! Матерый человечище!
– Помнится, ты говорил, он – зеркало.
– И зеркало тоже! И камертон!.. Знаешь ли ты, что многие страницы своих произведений он писал, напевая их мелодии? По сути своей, если вдуматься, «Война и мир» – готовая опера, «Анна Каренина» же – балет!
– А «Воскресение»?
– Оперетка, – Владимир Ильич чуть подумал.
Вились ночные бабочки, прилетавшие из мрака и вновь исчезавшие неведомо куда. Ночь наступила светлая и сыроватая; душистые пары волновались по лугам, даль стушевывалась в темном небе, над головой искрились и переливались звездные узоры.
Стало свежо, и Инесса Федоровна поежилась.
Открыто Владимир Ильич выказывал свой супружеский восторг: он стиснул ей талию.
Машенька на подносе принесла отцу лекарство: яичный белок с пивом.
– Разборчивый, рассмотрительный, рассудительный означают вообще способность сравнения, но первое относится ко вкусу, второе к благоразумию, а третье к истине, – сказал он ей.
Большие стенные часы с тяжелыми гирями зашипели и пробили полночь.
Поднявшись, Инесса Федоровна надела ночное платье.
С затуманенными глазами Владимир Ильич ласкал ее: кто любит, в том мысль есть действие.
Положительно ночь обещала быть бурной.
«Наша любовь – это какая-то адская смесь острой водки и святой воды!» – полагали они оба.
«Взаимные отношения между мужчиной и женщиной делаются ясными тогда только, когда страсть сменяется привычкой!» – этого до поры не знали ни он, ни она.


Глава четвертая.  НОВЫЙ  КЛОЗЕТ

«Гораздо лучше!» – говорил ей какой-то внутренний голос.
Владимир Ильич уехал, она осталась на даче.
– Меня расписывали вам темными красками, и вы предубеждены против меня? – спрашивал Лепарский. – Не поддавайтесь влиянию оценки, сделанной мне другими!
Он привез ей новый пудр-клозет взамен прохудившегося и теперь устанавливал его на цветочной клумбе. Старуха-мать, тут же, помогала ему – на ногах у нее были натянуты белые кеньги, а на туловище – мохнатый ергак шерстью наружу.
– Беря грубо, есть два Парижа: Париж для иностранцев и Париж для парижан, – рассказывала им Инесса Федоровна.
Лепарский смеялся – в его смехе слышалось хвастовство и недоверие.
В складном ковровом кресле Инесса Федоровна пудрила нос, отделывала ногти, душилась. Она не тщеславилась своей красотой, но и не отрицала ее.
Закончив, Лепарский взвалил старый клозет на спину матери, и та вынесла его вон.
Машенька на подносе подала полковнику рюмку водки.
В военном сюртуке со жгутами Лепарский вытянул жгут и обтер руки.
– Вы как хотите: завтракать или, немного погодя, прямо обедать? – Арманд спросила.
Был подан второй завтрак и через некоторое время – первый обед.
Обед прошел в оживленных разговорах и приятных воспоминаниях.
– Нас было шестнадцать дам, одетых по четыре штуки в разные цвета, – Лепарская-мать брызгала супом. – Была белая кадриль, была зеленая, красная и голубая. Белые дамы были в бриллиантах, красные – в рубинах, зеленые – в изумрудах; я была в голубой кадрили, на мне были сапфиры и бирюза. Мы были одеты в платья испанского покроя с токами под цвет платьев.
– Камни, – Лепарский приговаривал. – Да.
– Паскаль дель Пеццо, маркиз Камподисола – впоследствии герцог ди Кайянелло, – старуха рассказывала. – Он начертал себе план крайней сдержанности и постепенности.
Перед Инессой Федоровной мелькнуло какое-то ненастоящее лицо.
Она почувствовала необходимость остаться на время с самою собой, чтобы проверить свои впечатления от нового, только что установленного среди цветущих азалий устройства.
Выйдя из-за стола, она направилась в пудр-клозет.
Внутри пахло свежей краской, было полутемно, Инесса Федоровна, расслабившись, думала о своем.
И вдруг – непреходящее брызнуло алмазным дождем молний и радуг.
Она была так поражена, что не могла бы встать, если б вздумала, не могла бы говорить, если бы захотела.


Глава пятая.  ЭТОТ  СТРАШНЫЙ  ЛЕНИН

В это же самое время Владимир Ильич писал новый роман с постоянным героем.
Рука свободно скользила по бумаге – последовательно, одного за другим, Ленин убивал трех графов – Владимир Ильич, по совести, и сам не знал, для чего.
Давно уже он передоверился своему персонажу, который был теперь сам по себе, не слишком обременял автора и добросовестно заполнял собою необходимое количество страниц. Весь точно сбитый из мускулов и нервов, решительный и дерзкий Ленин настиг жертву, его взгляд был страшен, его самоуверенность доходила до шика, полы тканого шелком плаща били его по щиколоткам – раздался крик, в котором звучал ужас, и граф упал как подкошенный.
«То, что для меня вздор, другим может показаться не вздором», – одну за другой последовательно Владимир Ильич заполнял страницы, не чураясь повторов. На графа, второго по счету, съежившегося под кроватью, положительно нашел столбняк, все лицо его затмилось ужасом, роковая развязка не заставила себя ждать слишком долго.
«Немцы, – вспомнились слова Толстого, – в состоянии извлекать поучительное даже из глупых книг!»
В Германии Владимир Ильич учился у Вебера и Бенфея, в Берлине слушал лекции Боппа.
«Чувства человека неясны и спутаны, они состоят из многих разнообразных ощущений», – говорил Вебер.
«То, что мы знаем о человеке, весьма неутешительно, а чего мы не знаем, наполняет душу нашу скорбью и сомнениями», – утверждал Бенфей.
«Вряд ли человеку когда приходится раскаиваться в том, что он не доел, не допил или недоспал, но очень часто в том, что он переел, перепил и переспал», – разводил руками Бопп.
«Там, где они хотят делать добро, они ничего не могут; там, где могут, они не хотят: вот вам нравственная характеристика людей!» – сокрушался Вебер.
«Человек – есть крайнее воплощение химии и физиологии!» – смеялся Бенфей.
«Что носят люди, все повидавшие на своем веку? – завязывал за ушами тесемки Бопп. – Они носят шоры!..»
Так же легко рука Владимира Ильича продолжала скользить по бумаге, его голова была свободна и, возникавшие воспоминания нисколько не препятствовали писанию – тщетно граф, уже третий по счету, пытался высвободиться из смертельных объятий, рок, по обыкновению своему, судил иначе.
«Вебер, Бенфей, Бопп, все трое, учились у графа, – пришла ассоциация. – Они приезжали к нему в Ясную Поляну!»


Глава шестая.  АДВОКАТ  ЖЕНЩИНЫ

Какая-то пожилая дама с работой в руках сидела в углу кабинета – Владимир Ильич протер глаза: дама исчезла, и тут же в прихожей раздался звонок – пришла Крупская.
«Автомобиль со всей скоростью несся по дороге, обсаженной тополями», – зачем-то она показала ему эту фразу.
Рукопись, как обычно, была переписана четким, ровным почерком. Владимир Ильич, поблагодарив, расплатился.
Соседка, однако, не уходила, словно бы ожидая еще чего-то. Ее грудь то высоко поднималась, то низко опадала от прерывистого дыхания.
«Кажется, она без панталон!» – вдруг Владимир Ильич заметил.
Он вдохнул в себя появившийся запах резеды.
Судорожно Крупская вертела в руках конец платка, наматывая его бахрому на пальцы.
– Если уж спешить, то лучше взять извозчика, – Владимир Ильич улыбнулся ей…
По Миллионной в сторону ко Дворцу и от него прогуливались чиновники: женатые с зонтиками и холостые с тросточками. Из кульков выглядывали замороженные поросята. Женщины вдруг густо краснели под широкими полями шляп, какие-то молодые люди еврейского типа спрашивали о Культе Мировой Души (Владимир Ильич полагал его Вечной Женственностью). В ландо с короной на голове и со скипетром в руке проехал государь – полиция вежливо попросила женатых закрыть зонтики и холостых – опустить тросточки.
В трамвае женщина-адвокат везла на коленях томик Жорж Санд.
«Жорж Санд – есть адвокат женщины», – подумал Ульянов.
Издатель Гурскалин, радуясь новому роману, хлопал Владимира Ильича по плечам.
– «Он был лишен своей идеи, своего смысла и ходил с вырванным сердцем!» – выхватил он из рукописи. – Экая силища!
Владимир Ильич за собой этой фразы не помнил, в некотором смысле был даже уверен, что не писал ее, но говорить ничего не стал.
– Слышали слух? – и сам Гурскалин перескочил на другое. – Будто бы генерал, ходит: спина намазана горючим составом – потрется о стену, и стена загорается!
Вместе они посмеялись.
Дома Владимира Ильича ждал Ленин, но домой не хотелось.
Улицы были полны движения.
– «Вчерашние идолы оказались с глиняными ногами!» – мальчишки-газетчики бегали.
Владимир Ильич купил газету.
«Свободные квартиры на Троицкой в толстовском доме», – «Северный Меркурий» сообщал.


Глава седьмая.  В  ПАРИЖЕ

В это же самое время в пудр-клозете на Павловской даче Инессе Федоровне Арманд брызнуло вдруг в глаза алмазным дождем молний и радуг.   
Она была так поражена, что некоторое время не могла ни встать, ни говорить. Ее челюсть отвисла. Она обнаружила вдруг, что смеется коротким брюшным смехом: вокруг нее был Париж.
Отчетливо на фоне безоблачного неба вырисовывалась башня Эйфеля.
Несла свои воды сероватая Сена.
Вывески слепили на французском.
Из шарманок неслась «Марсельеза».
Воздух был напоен свободой.
Все ходили в беретах и ели жареные каштаны.
Поспешно Инесса Федоровна привела в порядок одежду. Окружившие было ее сутенеры наперебой предлагали свои услуги.
Она, мягко высвободившись, пересекла площадь Поссо, вышла на улицу Пасси. Она помнила, где продаются предметы лучшего свойства и можно всегда найти свежие калиссоны и самое тонкое фризское полотно.
Мостовые и тротуары между домами были сделаны из только что входившего в моду асфальта. Клошары в живописных лохмотьях выходили из винной торговли Леве. Инесса Федоровна вошла в перчаточный магазин Буассонад.
Дальше была кондитерская Трамбле. Какой-то человек с изможденным лицом отложил круассан и назвал ее по имени. Арманд всмотрелась: собственной персоной Миролюбов! Аласонские кружева на его манжетах были белоснежно чисты и не измяты.
Она объяснила ему, что… приехала делегатом на женский конгресс и еще – на Всемирную выставку.
Он рассказал ей, что действительно лечился в Давосе, а теперь долечивается в Париже.
Проголодавшись, она ела бульон из кореньев.
– Я слышал, ваш муж оказался человеком пустым, тщеславным, с большими претензиями и без всяких нравственных правил? – Миролюбов пыхнул сигарой.
– Имя Владимира Ильича перейдет в потомство! – решительно Инесса Федоровна отсекла.
Немедленно, как это делают обыкновенно все непорядочные люди, он переменил тон и тему.
– Рона, представьте, пробегает через Женевское озеро, не смешиваясь с его струями! – принялся Миролюбов рассказывать о Швейцарии.
Арманд помнила: туманное облако густо обволакивает его прошлое.
– Юрий Петрович, – поинтересовалась она вскользь, – вообще-то вы чем занимаетесь?
Сочно и вкусно он рассмеялся: – Десакрализацией!
Потом посерьезнел и объяснил: он изобрел синтетический глицерин.


Глава восьмая.  ДЕТИ  И  БОГИ

Заинтересованно на них смотрели с соседних столиков.
– Мадам скучает, и я решил прошапронировать ее, – вынужден был Миролюбов объясниться.
– Опасное шапронство! – в ответ грозили ему завсегдатаи пальцами.
Он подарил ей нежные ипомэи, предложил посетить ресторан «Лаплас», потом – какое-то кабарэ.
Стремительно вечерело.
На набережной поднявшийся ветер швырнул им в лица соленый мусор.
Унылый матрос на помятом буксире вяло жевал ржавую рыбу.
В воздухе пахло соитием.
– В отель? – большой руки ловелас, Миролюбов прижался к Инессе Федоровне напрягшимся телом.
Отели Парижа всегда были подернуты для ее глаз каким-то траурным флером.
– Поедемте к вам! – Арманд выбросила пахитоску с опиумом.
Кровать красного дерева в стиле жакоб едва ли не целиком занимала обширную мансарду.
– Чего не договорю я, подскажет другой! Наши дети будут боги! – в беспамятстве Миролюбов раздевал ее.
Она вдруг очутилась на простынях животом вниз, точно кто-то с силой ударил ее по затылку. Тут же она ощутила: Миролюбов вправляет! Вправляет – и ладно, страшного ничего в том не было, однако же Миролюбов вправлял   н е   т у д а !
– Равнение по передним, а не по задним! – предостерегла она его.
– Теперь в Париже   т а к   принято! – не слушал он, пыхтя.
Болезненно она увлеклась было впечатлением минуты, но тут же опомнилась.
Ее рука наткнулась вдруг на вороненую сталь.
– У вас тут револьвер под подушкой! – Арманд, извернувшись, наставила дуло. – С какой стати?
– Стреляться надо там, где спишь! – ужасно зарычав, Миролюбов выстрелил в нее жидкой плотью.
Не выбирая, не рассчитывая, как пришлось, Арманд выстрелила в ответ: тут же Миролюбов схватил себя за голову, глаза его остановились, он застонал и без чувств рухнулся на пол.
Поспешно Инесса Федоровна встала, набросила кое-как одежду и вышла, шатаясь, как в угаре. Ей было мучительно и неловко, точно случилось что-то недостойное и пошлое.
– Я провожу, – Миролюбов, в плаще на голое тело, догнал ее у каморки консьержа.
Опустошенная духовно, измученная физически, она хотела лишь одного: поскорее домой! По счастью, нужный объект оказался совсем рядом.
– Прощайте! Мне – сюда! – Арманд зашла в уличный писсуар и захлопнула за собой дверцу.


Глава девятая.  ТОЛСТОВСКИЙ  ДОМ

С внезапно вспыхнувшим интересом Владимир Ильич перечитал объявление: квартиры, да, в толстовском доме. Именно в толстовском! Не слишком давно окончательно обосновавшийся в Петербурге, он и не знал о таком.
«Интересно взглянуть!» – Ульянов подозвал извозчика.
Скоро он высадился у большого доходного дома, капители четырех коринфских колонн которого, фронтон и наличники окон изукрашены были декоративной лепкой: венками, иониками и раковинами.
– Вам, вероятно, квартиру? – какой-то человек, простоватый по виду, подошел, вынул папиросу, закурил, пыхнул два раза и бросил ее в лепную раковину-пепельницу.
– Я не решил еще, – Владимиру Ильичу стало неловко, и он подумал, что и в самом деле хорошо бы пожить в таком красивом доме.
– Вот и решите! Непременно решите! Вам с мебелью или без? У нас квартиры на заглядение. Огурчики, скажу вам, нежинские, а не квартиры. Пальчики оближете! По случаю сейчас есть свободные. Я покажу. Позвольте быть знакомым, – он поклонился: – Кознышев Сергей Иванович, домоуправитель.
– Вы, стало быть, полный тезка – того, романного? – Владимиру Ильичу стало весело, и он рассмеялся.
– Хотите, можно и так, – немного домоуправитель сморщился, – но если уж по всей точности – так это он полный мой тезка.
Владимиру Ильичу сделалось занятно – кивком головы он поощрил Сергея Ивановича объяснить курьез.
– Мучился он с фамилиями, не мог подобрать – вот и решил взять из жизни, – Кознышев потянул Владимира Ильича за собой. – «Не возражаете, Сергей Иванович, обозначение полное ваше ученому человеку, профессору одолжить?» – «Честь для меня великая – берите, Лев Николаевич, сиятельство ваше, как есть!» Вот он и взял.
Они поднимались по широкой мраморной лестнице – полуседой, лет пятидесяти пяти господин, еще свежий, очень некрасивый, но с характерным и умным лицом, в желтых полуботинках, под руку с девушкой, спускаясь, раскланялся с ними.
– Стремов и Лиза Меркалова, – Кознышев объяснил, когда те прошли.
Отлично Владимир Ильич помнил их на страницах.
– Они, стало быть, тоже? Реальные?! И согласились передать свои имена Толстому? – Владимир Ильич, споткнувшись, все же удержал равновесие.
– У нас   в с е   согласились, – странно домоуправитель ответил. – Отчего ж не прославиться?
– Хотите вы сказать, – держался Владимир Ильич за перилы, –   в с е   имена и фамилии для романа Толстой взял именно здесь?
– Зачем было ему далеко ходить? – Кознышев вел его выше. – Граф Лев Николаевич был очень вхож в наш дом.
– В этом доме, выходит, жильцы – персонажи «Карениной», пусть и формальные?! Поэтому дом и прозвали «толстовским»?
– Именно так, – Кознышев вынул ключи и выбирал нужный. – Именно так.

Глава десятая.  ПЫЛЬ  И  МОЛЬ

Владимир Ильич не рассматривал всерьез возможности поселиться в толстовском доме – его квартира на Миллионной была достаточно поместительна, удобна во всех отношениях и к тому же обжита им; по какой-то настойчивой прихоти однако он продолжал ходить за домоуправителем, осматривая предлагаемые ему помещения и задавая вопросы не столько о самих помещениях, сколько о людях, прежде их заселявших – так он узнал, что Слюдин, Брянский, Махотин, Рябинин, Колпик, который оказался вовсе не лошадью Левина, а каким-то не то поляком, не то чехом, и еще – Мальтищевы, мать и дочь, Петрицкий, Крицкий с Елецкой, мадам Шталь с Варенькой, Петрова Анна Павловна, сам Петров и швейцар Петров тоже, а иначе Капитоныч, – умерли; Чириков же, Голенищев, Тушкевич и супруги Картасовы, напротив, оказались живы, но выехали и дальнейшая судьба их неизвестна; что же до Весловского, Неведомского, Туровцына, Львова, Снеткова, Катавасова, Метрова и женщин Сорокиных, то их в какой-то степени можно было отнести и к первым, и ко вторым, поскольку эти третьи тоже умерли, но прежде успели-таки из дома благополучно выехать.
Владимиру Ильичу было совестно попусту отнимать у домоуправителя время, но он никак не мог принудить себя остановить спектакль и ходил следом: в покинутых квартирах на подоконниках густо лежала пыль, плели свои заговоры пауки, на перевернутых стульях сидела моль; Чеченский, Гагин, Яшвин, Владимир Ильич узнал, утонули, катаясь на лодке, Воркуев и Соколов убиты были на дуэли, Болгаринов и Бетси Тверская выпали из окон, старуха Беззубова и Юрий Мелединский повесились сами, а Landau и Мари Санина казнены были в тюрьме.
Дом оказался куда больше, чем Владимир Ильич представлял себе; они переходили из подъезда в подъезд – Кознышев, не выбирая, открывал теперь все квартиры подряд: проржавевшие, тяжело проворачивались замки, в нос шибал затхлый запах, оборванные обои свисали до полу, рассохшиеся половицы стонали под ногами; Голубцов, как выяснилось, замерз в степи, Флеров погиб при исполнении супружеских обязанностей, Сафо Штольц и Майдель унесены были ураганом, Опухтин Евгений Иванович угодил в лапы медведю, подслеповатая Мягкая взялась за оголенный провод, Димер-Бартнянский на войне был убит сербами, Живахов упал с дерева, Кривцов спился, Петропавловского сразило молнией, а Карл Федорович, немец, съел несвежий кухен.
Владимир Ильич, как заведенный, никак не мог прекратить.
– Петр Петрович Боль, – сказал Кознышев, – прежний жилец.
Они стояли в неожиданно чистенькой, обмеблированной и уютной квартирке.
Владимир Ильич повернулся, чтобы уйти.
– Знаете, как яйца катят, так когда много катают, то шлюпик делается! – не выдержал Кознышев.
Усевшись в кресло, решительно он давал понять, что это – всё!
– Каренина жива, Анна Аркадьевна? – Владимир Ильич не ушел.
– Скончалась, – домоуправитель ответил. – За час до вашего прихода. Похороны в среду.


Глава одиннадцатая.  В  КВАРТИРЕ  БОЛЯ

Сразу Владимир Ильич, словно бы его толкнули в спину, сказал «да», Кознышев же, не понимая до конца, что, собственно, это «да» означает, но, чувствуя, что дело сдвинулось, согнулся, делая вид, что завязывает распустившийся на башмаке снурок, и тем оправдывая возникшую в разговоре минутную паузу, которую сам Владимир Ильич понял правильно в том смысле, что Кознышев, переспросив, мог показаться ему излишне заинтересованным в деле, тянущим его за язык, вносившим даже в переговоры некий момент принуждения, ловящим его, Владимира Ильича, на слове, на междометии. В свою очередь Кознышев понял, что Владимир Ильич понял его, и Владимир Ильич понял, что Кознышев понял.
Стены оклеены были миленькими французскими обоями, пол обтянут ковром, нигде не заметно было следов пыли. Владимир Ильич окинул взглядом туалет, кушетку, стол, гардины, портьеры, бронзовые часы на камине – везде порядок! Постель была пружинная с матрасиком, с особенным изголовьем и канаусовыми наволочками на маленьких подушках.
Немного Владимир Ильич покачался на пружинах.
– Отчего, Сергей Иванович, другие квартиры как будто разорены, а здесь так славно? – он передал управителю задаток. – Вы давеча сказали: Петр Петрович Боль?
– Именно, – довольный Кознышев пересчитал. – Прежде эту квартиру занимал он.
– Что же с ним стало? – продолжал Владимир Ильич качаться.
– Пропал при  невыясненных обстоятельствах, – Кознышев кончил считать, – а перед тем распорядился порядок здесь поддерживать ежедневно и деньги оставил.
– Стало быть, он вернется? – резонно было Владимиру Ильичу спросить.
– Тому прошло ровно три года, – управитель пожал плечами. – Да и отпущенные средства вышли.
Почитая разговор оконченным, он, поклонившись, направился к выходу.
– Сергей Иванович, – несколько забежал Ульянов вперед, – что за человек была Анна Аркадьевна?
– Не знаю, что и сказать, – домоуправитель затруднился или придал себе вид. – Завтра сами увидите!..
«Увижу, теперь увижу, – говорил себе Владимир Ильич в ту долгую ночь, невольно улыбаясь, – и пусть она не поворотит голову, не взглянет на меня, ничего не скажет – все равно я увижу ее!»
Он чувствовал напряжение и одновременно витал в грезах: в том напряжении и в тех грезах, которые наполняли его воображение, однако же не было ничего неприятного и мрачного – напротив, было что-то радостное, жгучее и возбуждающее.
Что из всего этого выйдет, он не знал и даже не думал.


Глава двенадцатая.  ПОХОРОНЫ  КАРЕНИНОЙ

Каренину Анну Аркадьевну хоронили на Литераторских мостках Волкова кладбища.
Она лежала, окруженная дамами и мужчинами, не в лиловом, как ожидал Владимир Ильич, но в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкой крошечной кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове ее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только украшавшие ее своевольные короткие колечки курчавых волос, выбивавшиеся на висках. На крепкой точеной шее была нитка жемчугу.
Кланяясь ей, которой он не видал еще, Ульянов преподнес цветы.
Началась панихида, Кознышев возложил на себя епитрахиль и дал Владимиру Ильичу в руки кадило.
– Здесь только свои, жильцы дома, – объяснил он, успев назвать нескольких.
Корсунский в сюртуке что-то громко читал, Владимир Ильич прислушался.
– Она не бросила камня, – он услышал, – не танцевала, когда можно было не танцевать. Она знала все приемы, любила играть в крокет. Она улыбалась слабостям любимых людей, старалась отгонять ревнивые мысли. Она прогнала Беса! Она чувствовала в себе движение новой жизни и всеми силами старалась найти ей оправдание!.. Увы, она знала вперед, что все останется по-старому и чувствовала, что не будет сильнее самой себя. Пришло время, – голос Корсунского красиво дрогнул, – и она поняла, что больше не может себя обманывать, что она живая!
– «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!» – запели все.
Анну Аркадьевну подняли, вынесли из часовни Спаса и мимо Белинского доставили к отверстой могиле.
Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестно это красивое лицо в своем омертвлении, но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести.
Каренин Алексей Александрович сурово и стыдливо поморщился.
– У нее был странный вкус во рту и что-то неловко в стороне живота, – он сказал. – Прощай, моя прелесть!
Корсунский и Владимир Ильич опустили глазетовую крышку с кисточками и начищенным порошком галуном.
Кознышев сунул в рот охапку гвоздей и застучал молотком.


Глава тринадцатая.  ПОМИНКИ

Гостиная была убрана по-старинному мебелью красного дерева, с лакированными спинками и мягкими подушками, обитыми коричневым сафьяном. Атласные такого же цвета гардины висели на окнах. С потолка спускалась бронзовая люстра с хрустальными подвесками, на стенах было несколько бронзовых бра. Старинный персидский ковер покрывал пол, а большой круглый стол, застланный бархатной скатертью, уставлен был шестью сортами водок и столькими же разновидностями сыров с серебряными лопаточками и без лопаточек, икрами, селедками, консервами разного вида и тарелками с ломтиками французского хлеба.
Каренин! Все внимание Владимира Ильича было на нем.
Это был мужчина высокого роста, несколько сухощавый, статный и безукоризненно одетый в темную летнюю пару, видимо, сшитую лучшим столичным портным. Небольшой, тонкий, насмешливый и несколько надменный нос Алексея Александровича оттенялся выхоленными шелковистыми, изящно подстриженными тонкими усиками, а его манеры обличали безукоризненного аристократа, который скорее убьет, нежели скажет неприличное слово или сделает резкое движение. Буквально вся его фигура дышала тем аристократическим благородством, которое приобретается не столько воспитанием и светской жизнью, сколько закладывается при рождении и определяется самой породой. Пропорционально сложенная фигура, гибкий стан с первого взгляда обличали в нем необыкновенную мускулистую силу, впечатление которой ослаблялось его врожденной грацией. Он далеко не был молодым человеком: на вид ему было лет около сорока, метрическое свидетельство говорило, что ему пятьдесят – в действительности ему исполнилось шестьдесят, а люди, давно его знавшие, божились, что ему давно стукнуло семьдесят.
– У нас на Руси любят звук, – Каренин говорил. – Я знал поручика, который хотел ехать сражаться за Мадагаскар, потому что, говорил он, – Мадагаскар – этакое слово молодецкое!
Тонкая, впечатлительная душа, Владимир Ильич понял, разрешала свою трагедию в юморе.
– Если бы Добролюбов был жив – можно поручиться за то, что он первый понял бы и оценил это явление! – решился Владимир Ильич обозначить себя.
Каренин посмотрел на него с неудовольствием, рассеянно вспоминая, кто это.
– Наш новый жилец, – Кознышев пришел на помощь. – Присутствовал на похоронах и официально приглашен на поминки.
Отдельно все выпили за поручика, Мадагаскар и звук.
Их было на поминках двенадцать человек – Владимир Ильич, тринадцатый, внимательно наблюдал каждого.
Каренин, Свияжский, Лиза Меркалова, Корсунский, Кознышев, старуха Вреде, Стремов, Вронский, Екатерина Щербацкая и Дарья Облонская, Михайлов, Виновский – никто из них и словом не обмолвился об Анне Аркадьевне.


Глава четырнадцатая.  ЧУВСТВА  И  ОЩУЩЕНИЯ

Инесса Федоровна Арманд надела палевую легкую шелковую юбку и в первый раз новый рубинового цвета бархатный, с небольшим вырезом корсаж, вышла на веранду и, опершись локтем на арабского стиля перилы, прислушалась к самой себе: она любила неясные ощущения, которые вызывали в ней непонятные чувства (ощущения ли вызывали в ней чувства или, напротив, чувства вызывали ощущения – этого вопроса перед собой она не ставила).
«Как грустно, когда чего-то нет наполовину, когда уходящее медлит уйти совсем, а то, что ушло, кажется близким, – смутно она ощущала. – Когда умирает одно и еще не родилось другое. Грустно, когда сумрачно, когда снится прежнее, нежное, больное», – чувствовала она то, в чем не могла до конца разобраться.
Она чувствовала, что она добродетельна, но не ощущала в себе женщины, воскресшей в новую жизнь.
Лепарский ласкал ей лицо букетом роз.
– Не сердитесь, я вам векшу поймаю! – он говорил.
Шаги раздались, фуражка мелькнула – почтальон принес на ремне письмо.
«О, мне хотелось бы поцеловать тебя тысячу раз!» – писал Владимир Ильич на французском.
Его письмо дышало глубокой благодарностью Провидению за ниспосланное счастье.
«Я бы сейчас обошлась без поцелуев», – она набросала в ответ.
Она ощущала, что он любит ее не той любовью, не так, как ей хотелось бы.
«Безнадежная любовь находит противоядие в самолюбии, но для любви разделенной и остающейся лишь в форме неосуществленной мечты, противоядия нет», – чувствовала она.
Лепарский улыбался ртом.
Она заперла его на веранде, вышла в сад и расположилась в кустах, где ее не было видно со стороны. Она избегала теперь заходить в пудр-клозет, опасаясь опять встретить Миролюбова.
Чтобы как-то освежить ладони, Инесса Федоровна  сорвала близрастущий лист мяты и растерла его между пальцами. На мгновение лицо ее просветлело.
Теплое и свежее воспоминание лежало, как на ладони: замочная скважина в форме сердца и одинокий любовник, закутанный в плащ, – шаги туда-сюда, туда-сюда.
–  Мы должны вдыхать только то, что мы украсили цветами и цветом наших глаз оттеняется красота вещей! – услышала Инесса Федоровна голос.
Она сорвала цветок и положила его на ладонь.
«Мои глаза потому так лучезарны и похожи на звезды, потонувшие в ночи, что когда-то я была крылатым духом, была сильной птицей, умевшей летать и смотреть на солнце!» – думала, знала, ощущала и чувствовала она.


Глава пятнадцатая.  НЕВИННЫЕ  ВАСИЛЬКИ

Инесса Федоровна жила, как и все прочие женщины и некоторые, как она видела, мужчины, но, кроме того, много читала и воспитывала дочь как умная  и дельная мать.
Владимир Ильич постоянно давал ей разные книги, спрашивая впоследствии об их содержании – охотно она отвечала, что греки никогда не смешивали высокого с огромным и изящного с подавляющим, что Пифагор, к примеру, считал всему началом число, Фалес – воду, а Фаллос – самого себя, что Рафаэль, Тициан и Корреджио сделали невозможным дуализм в эстетике, а папами в Риме становятся только старики.
Она брала яблоко и говорила:
– Возьми хотя бы яблоко. По виду оно кажется цельным, сплошным телом. Но посмотри внимательно. В этом, казалось бы, сплошном теле можно увидеть многочисленные поры. Взгляни, Владимир, в микроскоп – поры увеличатся еще сильнее. В конце концов, – она со вкусом откусывала, – будь у нас идеальные познавательные способности – материя и вовсе исчезнет, останутся лишь п;ры и те до поры;!
«ИЗ  АДСКОЙ  НОЧИ  ВЫШЛА  ВОНЬ!» – однажды ей приснилась пылавшая строка Данте. Она не напрягала свой ум к разрешению вопросов о добре и зле, но каждодневно имела про запас слова какого-то Спенсера, что нет такой алхимии, посредством которой можно было бы получить из свинцовых инстинктов золотое поведение (уже в глубокой старости она подарила их одному пролетарскому писателю).
Она воспитывала дочь как умная и дельная мать.;
Стремительно дочь подрастала, ее сердце, Инесса Федоровна видела, радостно вздрагивало: жизнь открывала перед Машей одну перегородку за другой.
«Девочка, о которой Альтенберг сказал бы: «И смотря на нее,  дети становятся взрослыми, а взрослые детьми!» – думала Инесса Федоровна.
Она рассказывала дочери, как хорошо бывало в Париже поехать завтракать к Вуазену, где приготовляли особенных куропаток.
Маша болтала какой-то молодой вздор. Она перечесывалась и переменяла платья. Шалунья, она норовила выплеснуть в окно содержимое ночного горшка. Она была хороша душой и телом, как ангел.
Обе они, мать и дочь, немного горбились.
– Mesdemoiselles, tenez vous droit!; - смеясь, грозил им Владимир Ильич.
На тонкой машиной шее еще не лежала ничья рука.
И пусть поведение дочери не было золотым, зато васильки на ее шляпке качались невинно и молодо.

Глава шестнадцатая.  ТОПОР  И  ПУШКА

Они ходили обнявшись и рассказывали одна другой о себе.
– От брома у меня всегда прыщи, – показывала Инесса Федоровна. – Противное лекарство!
Усыпанные песком дорожки причудливыми извивами ползли вокруг пруда, загадочно теряясь в зелени и гротах.
– По дереву и топор, по броне и пушка! – кивала Лепарская.
Обе смотрели на воду, в которой, набитый чем-то плавал камлотовый мешок.
– Что в нем? – Инесса Федоровна спросила.
Старуха сбросила халат и в одних чулках вошла в воду – в ту же самую минуту Арманд позвали, она возвратилась к дому и увидела Крупскую.
– Еле дошла! – Надежда Константиновна перепрыгивала с ноги на ногу. – Где тут у вас?..
Инесса Федоровна не без злорадного предвкушения повела незваную гостью к пудр-клозету – она не любила Крупскую и была рада возможности спровадить ее куда подальше. Надежда Константиновна, войдя в будочку и проведя в ней несколько времени, однако, благополучно возвратилась назад.
Владимир Ильич, она объяснила, растирая в пальцах лист мяты, неделю не показывался в доме на Миллионной; предполагая, что он на даче, она привезла перебеленную рукопись, возможно, с ним что-то произошло и следует сообщить в полицию?
– Вы отдохните с дороги, – Инесса Федоровна повела Крупскую в дом, – а сообщать никуда не нужно.
Тут же она нашла тысячу причин, почему.
Владимир Ильич, она сказала, мог уехать: на воды, к брату в Кокушкино, к сестре в Кокушкино же, к Толстому, Чехову, Боборыкину, Мамину-Сибиряку, на охоту, рыбалку; он мог уйти с геологической экспедицией или на шхуне в кругосветное плаванье, он мог отправиться в монастырь поклониться кармелиткам или святым мощам, мог загулять с цыганами на островах, завербоваться в Иностранный легион, устроиться на круглосуточную работу. С дипломатической миссией срочно его могли направить в Рим – он непременно даст знать о себе, и беспокоиться нет резона!
– Однажды в Риме, – перевела Арманд разговор, – представьте, Владимир Ильич лишился шляпы!
– Ее стибрили? – Крупская придержала свою.
– Стибрило! – Арманд рассмеялась. – Ветром ее унесло в Тибр.
Смутный страх, которого нельзя было показать, гулял в ее душе.
Владимир Ильич, только что получившая от него письмо, она знала, жив, здоров и полон энергии. Так почему запропал? Его схватили или, может статься, он перешел на нелегальное положение?
Вовсе не праздный ум диктовал Инессе Федоровне думать так, а собственный горький опыт.


Глава семнадцатая.  МУЖЧИНЫ – ИСПОЛИНЫ

– Эсмеральда Гансовна, – Арманд спросила, – что было в мешке, который вы достали из пруда?
Лепарская сняла с ветки ясеня еще не просохшие, дымящиеся чулки и натянула их на ноги.
– Там были старые газеты, пустой портфель и калач с маслом, – она отвела глаза.
– Прошу вас сказать мне правду! – Арманд настаивала.
– Там были коньки, каблуки и муфта.
– Поймите, для меня это очень важно! – испытующе Инесса Федоровна смотрела в красное, со сплывшимися чертами, лицо.
Она напрямую связывала появление мешка с исчезновением Владимира Ильича.
– Там были биллиардные шары, погоны и рейтузы, – упрямо стояла ведьма на своем. – Намордник, абажур и сабля. Вилы, мячик и белая занавеска, – лгала она. – Стекло, разрезной ножик и щетка. Табачный дым, калоши и железные бруски!
В сердцах Инесса Федоровна оторвала кривую плоскую ветку липы с сочными листьями и сочной корой, обмочившую ей руку.
Голоса раздались, духовное пение – группа мужчин исполинского роста вошла в незапертую калитку. «С нами Толстой!» – четырехперстно они крестились. Арманд поняла: духоборцы! Она знала, что они смотрят на жизненные отношения иначе, чем большинство.
Они предложили ей искусно вырезанные деревянные ложки с фирменным клеймом «Николай Денисов».
– Который из вас? – ей стало вдруг любопытно.
– Я буду, – самый большой из них своей огромной рукой обхватил руку Инессы Федоровны и пожал крепко, честно, только что не больно.

– Настоящее духа человеческого, –
духоборцы пели, –
Обнимает и хранит все прошедшее.
Оно не прошло для него,
А развилось в него.
Былое не утратилось в настоящем,
Не заменилось им –
А исполнилось в нем.
Проходит одно ложное,
Призрачное, несущественное.
Оно, собственно, никогда
И не имело действительного бытия.
Оно – мертворожденное, –
Для истинного смерти нет!

Когда великаны ушли, Арманд осталась стоять и долго глядела им вслед, а после перевела взгляд на забор и вздрогнула.
«ФАДРОН!» – искусно, с завитушками, было вырезано на досках.


Глава восемнадцатая.  УБИЙСТВО  В  ПАРИЖЕ

На веранде была свежая тень. Крупская, широко раздвинув ноги, лежала в кресле. Она, как Инессе Федоровне казалось, не спала, а только представлялась спящей.
Сильная вечерняя роса скоро должна была лечь на траву. Маша спускалась по лестнице и вновь поднималась по ней с волосами то кверху, то книзу.
– Люди разделяются на две половины: на людей живых и людей мертвых, – говорил Лепарский. – «Что есть истина?» – спрашивал он. – Картина Ге!
Крупская на веранде крякнула в руку.
Маша спустилась с волосами посередке, с большими, что-то знающими уже глазами, приготовляя матери в своем уме сюрприз.
– Моряки, – она сказала, – должны здорово любить женщин!
– Женщины, – Инесса Федоровна погрозила ей, – делают нас ответственными за все неприятности. Нет ничего монотоннее морской жизни!
Долго любимой игрой дочери, она помнила, была та, чтобы подложить себе что-нибудь круглое под платье, гладить это напряженной рукой и шептать, улыбаясь: «Это – бебичка».
Лепарская, ломая сучья, сверзилась с дуба.
– В пруду был Прудон, – она показала. – «Исповедь революционера».
Владимир Ильич, Арманд поняла, прятал концы в воду.
– Крупская умерла! – сообщил Лепарский.
Надежда Константиновна и в самом деле как-то уж чересчур глубоко ушла в кресло. Лепарская быстро стащила с нее почти свежие чулки и взамен приспособила свои заскорузлые.
Пение раздалось – духоборцы прошли в обратную сторону. Они показали Инессе Федоровне искусно выделанные вилки.
– Айда с нами в Канаду! – Николай Денисов помял ей руку.
– Ножи есть деревянные? – как будто она заколебалась.
Еще было светло, но уже начинало темнеть. Из-под пятницы проглядывала суббота.
– Христианство – венец иудаизма! – нацепив пейсы, Лепарские, мать и сын, закрутились в диком танце.
– Из еврея не выйдет ни Гете, ни Шиллера, ни Шекспира, – помнила Инесса Федоровна, – а выйдет разве только Гейне и Берне!
Юноша с мягкими карими глазами, с едва очерченной линией темных усов и с пленительной улыбкой спустился по лестнице.
– Мам, дай трешницу!
Маша была премилой девицей и носила женское платье, но иногда превращалась в юношу и облачалась в мужской наряд.
Почтальон через ограду перебросил номер «Меркурия»:
– Убийство в Париже!
Инесса Федоровна развернула газету и в криминальной хронике увидела свою фотографию.


Глава девятнадцатая.  НЕЗВАНЫЙ  ГОСТЬ

Едва заметно заколебались листья, слегка загрохотало, полохнулось полотно веранды, завыли и залаяли собаки, что-то пахучее донеслось, разливаясь.
Инесса Федоровна приложила платок к носу. Определенно тянуло из пудр-клозета.
Она отправилась взглянуть. Вонь усиливалась.
Опасливо приближаясь, Арманд наблюдала отчетливые сотрясения дощатой будочки.
И вдруг замерло.
Стало очень тихо.
Набравшись мужества, Арманд протянула руку открыть дверцу – та распахнулась сама: с головы до ног в клейком дерьме, с небольшим чемоданом, перед Инессой Федоровной стоял Миролюбов. Шелковое кашне по французскому обычаю обмотано было вокруг его шеи.
Она положительно впилась в него глазами.
– Вы?! Как?! Почему?!
– Решил последовать за вами, не обессудьте, – листьями мяты безуспешно пытался он очистить лицо и руки. – И прикажите – горячей воды. Мне нужно помыться… с дороги.




ЧАСТЬ  ПЯТАЯ


Глава первая.  ИСТИНА  НЕ  ОБЯЗЫВАЕТ !

В общественной жизни, между тем, происходили значительные перемены.
Люди искали забыться.
Российское общество сделалось нравственно дряблым и узко специализированным; личность как таковая в нем заметно измельчала.
Все сущее, принимаемое обыкновенно за действительность, было опрокинуто, на место эмпирического существования подняли и признали за истину нечто невещественное, мыслимое, но притом далеко не субъективное, а, так сказать, мыслимое, снятое с вещественного.
Истина, обнаженная, матовой белизны, с маленькими упругими грудями, твердым, не выступавшим вперед животом и тонкими гибкими ногами, явившись кому-нибудь на минуту, тотчас исчезала.
Большинство предпочитало разделять византийскую точку зрения: истина не обязывает!
Нытики, самогрызы, неврастеники, дегенераты, неверующие и мятущиеся в поисках неведомого Бога блуждали в потемках противоречий.
Зародился и окреп отрицающий фактор.
Все фыркали и говорили парадоксы.
Никто не хотел ничего знать до конца, ибо знать до конца значит верить во что-то, быть уверенным в чем-то.
Каждый действовал так, как будто все остальные были враги или навевающие скуку болваны.
Из стремления к правде выходила самая уродливая ложь и неестественность.
Люди окружены были нравственным безобразием.
Если кто с кем садился – непременно хотел оставить другого без рубашки.
Позитивизм, под знаменем которого стали наиболее преуспевшие науки, подписал смертный приговор философии в старом смысле слова и объявил себя единственной философией.
Открытия уступали место изобретениям, изобретения – всяким штукам.
Рядовые, дюжинные люди не различали лжи и искусственности своей жизни.
Геморроидальный летучий ревматизм витал в воздухе.
Скончались сестры Пургольд и Сергей Михайлович Безносиков.
Глинка сделался партизаном итальянской музыки.
Сенатор Николай Николаевич Норов пел в опере Обера «Бронзовый конь».
Рыжие подстриженные бородки кричали неизменное: «Не суйся!»
Из одного пожилого еврея вдруг вышел Гете.
В Ботаническом саду Императорского Петербургского университета родился Густав Федорович Вобст.
Многие испытывали жжение в заднем проходе.
Появился синтетический глицерин.


Глава вторая.  ИСЧЕЗНУВШИЕ  ТРУПЫ

– Ну и где все эти трупы – зарезанных мужчин и женщин? – смеялся во дворе расположенного на Фонтанке дома доктор Иван Захарович Фассанов. – Где? Покажите мне их! – подтрунивал он над Бильдерлингом.
– Когда я вошел, они были здесь. Поверьте! Лежали во множестве!
Голова барона горела, тело дрожало, как в лихорадке, дыхание прерывалось – впрочем, не видя более мертвых, он на глазах становился спокойнее.
 – Галлюцинации  суть восприятия, которые происходят без воспринимаемых предметов! – опытный врач-практик, хорошо сведущий как в постановке диагноза, так и в лечении преимущественно внутренних болезней, Иван Захарович объяснил.
Прибывший на место вместе с доктором судебный следователь Барсов ходил между поленицами.
– Ни одного нет, – продолжал доктор смеяться. – Ни одного!
– Один все же есть! – Барсов увидел торчавшую из дров ногу и потянул за нее.
С грохотом поленья осыпались.
– Ребенок, кажется? – Фассанов посерьезнел. – Впрочем, нет. Карлик! – перевернув тело на спину, он попытался было оживить его искусственным дыханием, но скоро плюнул и поднялся с колен. – Слишком поздно, его не вернешь! Смерть наступила час назад от удара тяжелым предметом по затылку, – он констатировал, стащив с трупа картуз. – Поленом, вероятней всего.
– Это Римейко? – Барсов спросил.
– Да, это он, – Фассанов всмотрелся. – Я лечил его от рахита.
– Успешно?
– О, да! – Фассанов поиграл стетоскопом. – Пройдя полный курс, мой подопечный восстановил гибкость суставов настолько, что выступал акробатом в цирке!
– По водосточной трубе мог он вскарабкаться до четвертого этажа? – помечал Барсов в книжечке.
– Это было его любимым занятием! – доктор заперебирал руками. – Именно на четвертый!
– Почему именно?
– Его приятель жил на четвертом этаже, и карлик, навещая его, ни разу не воспользовался лестницей. Именно по трубе и в окно! Сам был свидетелем.
– Этим приятелем был Постельс? Тот самый?
– Да, Александр Филиппович, участник кругосветного плавания, – Фассанов всмотрелся. – А знаете, – он повернул Барсова в профиль, – вы на него чрезвычайно похожи! Ну просто одно лицо!
– «Фассанов» – странная, однако фамилия! – Барсов закрыл книжечку. – Вы, вероятно, греческих корней?
– Вовсе нет! – подхватив следователя под руку, доктор вышел с ним со двора. – Мои предки, люди простые, развлекались, натравливая на прохожих собак. Отсюда и фамилия.


Глава третья.  ПОЛНАЯ  ПЛОДОВ  И  ЛИСТЬЕВ

Судебный следователь Барсов вплотную занимался не только Делом трех баронов, но проводил еще дознание об опасном мальчике, который вот уже несколько месяцев занимался приготовлением какого-то страшного яда. Не столько по первому Делу, сколько по второму Леонид Васильевич зашел в Измайловский сад, переговорил с кем было нужно, выяснил то, что его интересовало, и уже собирался уходить, как вдруг среди разряженной толпы прогуливавшихся он увидел Ядринцеву.
Их глаза встретились. Они поклонились друг другу издали. Он не подошел к ней тотчас же, ожидая минуты, когда она останется одна.
– Не хочу терять надежды, что будет открыт Северный полюс! – Барсов слышал, сказал Гельмерсен.
Чихачев, Паллас, Ледебур, Бунге и Геблер рассмеялись.
– Долготы считают от Гринвича! – Чихачев, Паллас, Ледебур, Бунге и Геблер ели сэндвичи.
Гельмерсен засмеялся.
Ядринцева наконец что-то сказала, и они исчезли.
– Нина Ивановна? – Барсов приблизился.
Сломался анероид Naudet, она объяснила, – едва стартовав, они принуждены были возвратиться. Два-три дня, она присовокупила, пока не починят.
В аллеях стояли местами скамейки, местами помещались с лотками пирожники.
– Пойдемте ходить! – Ядринцева предложила.
Судебный следователь знал: в течение нескольких лет она перебывала учительницей, гувернанткой, помощницей бухгалтера в банкирской конторе, телефонной барышней, конской барышницей, выходной актрисой, счетчицей в железнодорожном правлении, секретарствовала у знаменитого писателя и заведовала книжным магазином. Везде были изумлены ее умением и выносливостью.
Они дошли до открытого ресторана-террасы и там сели.
Играл румынский оркестр, танцовщица не скупилась на позы: видно было многое.
Лакей принес фрукты.
В темном сюртуке с круглыми фалдами Барсов рассказал о том, как, роясь однажды в своем чемодане, он нашел каким-то случаем сохранившуюся там ветку яблони.
– Полную засохших плодов и листьев! – понимающе Ядринцева кивала.
Ему хотелось верить, что в ней нет кокетства.
Он знал: здесь есть кабинеты.
Он задал два или три незначительных вопроса – нет, она ничего не знала о мальчике, приготовлявшем яд.
– Мне очень бы хотелось, чтобы если не это дело, то другое – связало бы нас! – следователь не скрывал.


Глава четвертая.  ЧЕЛОВЕК  В  КОСТЮМЕ

Заранее человек не может быть уверен, как он поступит в каком-нибудь дотоле не испытанном случае.
Неоднократно Леониду Васильевичу по долгу службы приходилось наблюдать перестрелки и даже быть их участником. Ему выпадало прежде и флиртовать с женщинами, которые становились ему небезразличны. Но чтобы он флиртовал и тут началась перестрелка – такого еще не бывало.
Играл румынский оркестр, генерал Бардаков танцевал с графиней Блудовой, Ядринцева ела фрукты, и Барсов говорил ей, что хотел; он говорил, что у каждого кошеля есть дно, что убивают многие, но редкие думают после этого, что у шаловливых барышень, окруженных поклонниками, всегда бывает спрятан про запас солидный мужчина не без состояния, которого они обыкновенно держат позади всех и за которого впоследствии выходят замуж в случае крайности, если этот мужчина, конечно, не сгорит заживо в собственной постели. Ядринцева отвечала ему, что люди с умом обыкновенно бывают язвительны и несколько злы, что можно не иметь мужа и не быть из-за этого женщиной легкого поведения, а можно иметь и быть – она говорила о том, что женщинам порой сложно вести строго гигиенический образ жизни, что в экспедиции сапоги важнее песен, а слухам во всех обстоятельствах должно верить лишь вполовину.
Вокруг все искрилось и пело. Чудесные благовония разливались в воздухе.
 Пингвин вместо лакея принес мороженое для Ядринцевой, но ни она сама, ни Барсов не удивились этому. Они увидели в том счастливый прецедент и благоприятное предзнаменование.
– Всегда есть настоящая минута, сменяющая, сменяемая и требующая удовлетворения! – сказали они друг другу.
Их вибрирующие голоса были полны электричества. Невидимый ток соединил обоих на короткий, головокружительный миг. Невольно они наклонились друг к другу – тут же и хлопнуло.
Какой-то человек в триковом костюме вбежал на веранду, стреляя из двух пистолетов одновременно, и генерал Бардаков с колена отвечал ему из маузера…
Впоследствии неоднократно Леонид Васильевич вспоминал, что этого человека он где-то уже видел и даже разговаривал с ним.
«Солдат в сражении, – будто бы этот человек говорил, – не может удерживать свои выстрелы из опасения, что в рядах, в которые он целит, стоят благородные люди, его друзья, стоят многие, нисколько не виноватые в войне. Пули этих людей также летят в него. Таково печальное право и строгий закон войны: только побежденного можно любить, только ему прощать».
Но как Леонид Васильевич ни старался, никак не удавалось ему вспомнить, кто это, собственно, такой.


Глава пятая.  ОДЫШКА  И  ОЖИРЕНИЕ

– Не так быстро, – попросила Пелагея Власьевна. – В этом следует разобраться. С кем ты был в ресторане?
Волосы жены были причесаны по-детски гладко, с пробором на боку. У нее, как только теперь он заметил, был слишком большой рот, немного убегающий подбородок и еле уловимая неправильность глаз.
– Я был один, сидел у стойки и пил пиво, – может быть полутоном выше, чем требовалось, ответил Леонид Васильевич. – Оно показалось мне не слишком свежим.
Доселе никогда еще он не лгал ни на внешние предметы, ни на свой внутренний мир, в котором они отражались. В рассеянности он полил десерт приправой – к обеду Пелагея Власьевна добавила пирожное-крем и соус из шпината.
– Тот человек в полумаске, стрелявший в Бардакова, попал в цель? – жена переменила тарелки.
– По счастью, нет.
– А генерал в него?
– Тоже.
– Выходит, обошлось без жертв?
– Не обошлось, – легкая тень пробежала по лицу Барсова. – Убиты Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович. Они оказались между стрелявшими.
Немного супруги помолчали.
– Ты говоришь, тот человек в полумаске смутно тебе знаком? – возвратилась жена к теме.
– Где-то я видел его и даже слышал… этот рот… подбородок, – морщил Леонид Васильевич лоб. – Он говорил про пули.
– Стало быть, он – военный? – Пелагея Власьевна чуть отодвинулась.
– Он говорил про пули в философском смысле, – не зацепился Леонид Васильевич.
Вечерняя прохлада вливалась в раскрытые окна.
– Людовик Маврикиевич Вольф? Он любит пофилософствовать, – подкинула Пелагея Власьевна.
– Вольф – инвалид, одноногий.
– Егор Антонович Энгельгардт?
– У Энгельгардта одна рука, а этот стрелял с двух.
– Тогда – Пирожков Михаил Васильевич?
– У Михаила Васильевича – одышка и ожирение.
Однозначно версии не годились.
Закутавшись в шаль, в наползавшем сумраке супруга сделалась бесформенной и расплывчатой.
– Ты преследовал его, он побежал к Неве и бросился в воду. В костюме?
– Он на бегу скинул его, – из прихожей Барсов принес сверток.
– Триковый, – Пелагея Власьевна развернула. – Модный. Сшит в Париже.


Глава шестая.  ГОЛОВОЙ  ОБ  СТОЛ

Немаловажным представлялось судебному следователю и другое обстоятельство: в карманах сброшенного преступником костюма найдены были американский ключ и любительская фотография.
Ключ редкого фасона не подходил ни к одному из опробованных Барсовым замков; на фотографии же, чуть, впрочем, мутноватой, запечатлен был он сам.
«А это, – играя ключом, продолжал думать Барсов, – может означать только одно: наемный убийца, каким по всей очевидности человек в полумаске являлся, метил не в генерала Бардакова вовсе, а в него – судебного следователя Барсова Леонида Васильевича!»
Этот негодяй отлично плавал, но Леонид Васильевич плавал лучше – стремительно расстояние между преследуемым и преследовавшим сокращалось, впору уже было второму схватить первого и разобраться с ним по всей строгости – в сумерках, однако, Барсов то и дело терял из виду мелькавшую на волнах преступную голову – висельник, исхитряясь, менял курс, уходил то вправо, то влево, нырял и надолго скрывался в глубине. Все же Леонид Васильевич настиг его, ударил кулаком по голове и вытащил на берег под свет фонаря.
«Вы?» – только и мог воскликнуть судебный следователь.
Никакой полумаски на лице у извлеченного из воды не было: собственной персоной перед Леонидом Васильевичем лежал С****иаров.
«Какого черта?!» – в одних кальсонах медленно композитор приходил в себя.
Воспоследовала безобразная сцена с криками и наскакиванием, выяснилось – скандал! – Барсов схватил не того; Александр Афанасьевич С****иаров, прогуливаясь вдоль Невы в обществе трех дам, как-то: Варвары Дмитриевны Ладыженской, Зинаиды Петровны Ахочинской и Софьи Даниловны Шпигоцкой – просто решил искупаться и попал Леониду Васильевичу под горячую руку, появившиеся тут же дамы обстоятельство подтвердили; подоспевший судебный пристав доставил к месту костюм, сброшенный стрелявшим – по требованию следователя композитор натянул его на себя: пиджак был почти впору, панталоны же оказались ему непомерно велики: в таких он решительно не мог бы бежать и даже ходить; ошибка была налицо, приведя себя в порядок, раздосадованный Леонид Васильевич возвратился в Измайловский сад – пол был затерт, следы недавнего происшествия убраны, играл румынский оркестр, за столиком генерал Бардаков, графиня Блудова и с ними Ядринцева пили шампанское – они пригласили Барсова сесть с ними, он принял приглашение и выпил немного водки, чтобы согреться; явившийся вслед за Барсовым С****иаров с дамами смотрел на него волком, но скоро встал и ушел дирижировать румынским оркестром, болгарин с обезьяной на эстраде танцевали матчиш, а после канкан, смешно генерал Бардаков рассказывал, как в одна тысяча восемьсот пятьдесят пятом англичане бомбардировали Таганрог и угодили в дом Чеховых; Ядринцева сообщила, что анероид Naudet в порядке и завтра экспедиция выходит; сидевшие неподалеку Чихачев, Паллас, Ледебур, Бунге, Геблер и Гельмерсен что-то скандировали, и вдруг Гельмерсен упал головой на стол: ему сделалось плохо, и он забился в конвульсиях.


Глава седьмая.  ТРАФАРЕТНОЕ  УБИЙСТВО

«Что с ним?» – Леонид Васильевич подошел.
«Его отравили!» – прибывший доктор Фассанов, не мешкая, промывал пострадавшему желудок. – По запаху, – он поднес клистир к носу, – похоже на яд кураре».
Недвижно, со спущенными панталонами, лицом книзу Гельмерсен лежал на столе.
«Он умер?»
«Скорее всего, да, – Фассанов закачивал воду. – Но, может статься, и нет. Я сообщу вам завтра».
«Как это могло произойти? – обратился Барсов к участникам экспедиции. – Единственный из вас он не ел сэндвичей!»
«Он купил персик, – вспомнил Чихачев, – у мальчишки-разносчика! И потихонечку его скушал. Персик».
«Как он выглядел? – Барсов раскрыл книжечку. – Мальчишка?»
«Возраст – между девятью и семнадцатью, – Паллас описал. – Весь в белом, румяный, кудри, голубые глаза. Веселый – он играл ножичком».
«Что-нибудь он говорил?» – Барсов записывал.
«Он говорил, что «вдруг» – есть обстоятельство образа действия!» – Ледебур засмеялся.
«И что Еноха взяли живым на небо!» – добавил Бунге.
«Он поинтересовался у Гельмерсена, когда бывают его именины. Именины Гельмерсена», – присовокупил Геблер.
«Паршивец заглядывался на женщин! – подбросил Чихачев. – В особенности на полных, грациозных и с темными волосами!»
«Он говорил еще, что дурные люди умрут, а хорошие – нет», – напрягся Паллас.
«Он хмурился глазами и улыбался ртом!» – дополнил Ледебур.
«Он притворялся книжным мальчиком», – сказал вдруг Бунге.
«Это, извиняюсь, как же?» – не смог Леонид Васильевич представить себе.
«А черт его знает! – держался Бунге своего. – Притворялся, и все тут!»
«Наудачу открытая книга легко может быть закрыта когда угодно  и открыта в другом месте», – сказала Ядринцева, и Леонид Васильевич записал.
Гельмерсена завернули в скатерть и увезли в карете скорой помощи. Пол вытерли. Снова играл оркестр. Все сидели на прежних местах.
«Чем больше давать детям игрушек, тем бессодержательнее становятся их игры, - испытующе графиня Блудова смотрела на судебного следователя. – Купленные игрушки приучают к трафарету и убивают в детях изобретательность. Бессодержательные дети играют в игры все более грязные и неизобретательно идут всякий раз на трафаретное убийство. Игрушка здесь всего одна: отравленный персик!»


Глава восьмая.  МАЛЬЧИК  С  ПЕРСИКАМИ

Когда судебный пристав подал Леониду Васильевичу сброшенный злоумышленником костюм и извлеченные из его карманов американский хитрый ключ и мутноватую фотографию, на которой следователь узнал себя самого, Ядринцева, которая сидела на открытой террасе ресторана за одним столиком с ним и аппетитно ела мороженое, не обратив на ключ особенного внимания и сказав только, что ключ хитрый, – взяла фотографию и сразу же ахнула, изобразив всем своим видом крайнее изумление, после чего в силу профессиональной привычки, но более чтобы пошутить и тем самым немного разрядить напряженно вокруг складывавшуюся обстановку, Леонид Васильевич спросил девушку, знает ли она запечатленного на фотографии человека, предполагая, что та ответит ему чем-нибудь остроумным, типа, да, он сидит напротив меня и занят чем-то своим, совсем почти не уделяя мне (ей) внимания; Ядринцева же, и не думая остроумить, ответила со всей серьезностью, что этого человека она знает и это Постельс, после чего судебный следователь только пожал плечами: какой же это Постельс, если он, Леонид Васильевич, своими глазами видит, что это он, Барсов; Нина Ивановна, однако, продолжала гнуть свое, утверждая: Постельс! Постельс! Постельс! – и тогда Барсов вспомнил, что он, по рассказам, действительно очень похож на Постельса и, следовательно определить по мутной фотографии, кто из них в действительности изображен на ней, вещь весьма затруднительная.
Тем самым обстоятельство, было показавшееся следователю непреложным, а именно, наемный убийца, не зная его в лицо, имел при себе фотографию Леонида Васильевича, чтобы не застрелить другого, а непременно его, Барсова, – ставилось под сомнение и возникал иной вопрос: на что была нужна преступнику эта фотография, если она была фотографией Постельса, убитого уже прежде; сомнительная версия, заказчик-де не имел реальной фотографии Барсова и потому вместо нее дал исполнителю преступления фотографию Постельса, дабы убийца прикончил похожего на изображенного на ней человека, была следователем отвергнута как маловероятная.
«Если преступник намеревался все же убить не его, а кого-то другого, – думал Леонид Васильевич дальше, – а фотография просто так, лежала отчего-то у него в кармане костюма, допустим это, кого тогда намеревался он отправить к праотцам? – мучительно размышлял следователь, не находя ответа. – А что, если все идет по цепочке, – пришло вдруг, – и этот человек в полумаске на сегодняшний день последнее ее звено? Первое, само собой, барон Гриппенберг! Барона Гриппенберга убил барон Штенгель, барона Штенгеля убил барон Бистром, барона Бистрома, выходит, убил Постельс, Постельса – карлик Римейко, Римейко, в таком случае, убил Гельмерсен из экспедиции, а Гельмерсена, как было задокументировано, убил мальчик с персиком. Следовательно, – понял Леонид Васильевич, – человек  в полумаске стрелял в мальчика!»
«Мальчик с персиками! – восклицал и думал он. – Женственный! – вспомнил Барсов, говорили о нем участники экспедиции».
– Съезди к Серову! – посоветовала жена.


Глава девятая.  ПОРАЗИТЕЛЬНОЕ  СХОДСТВО

Художник Серов открыл дверь, увидел Леонида Васильевича и упал в обморок.
– Что с вами? – спросил следователь, когда тот пришел в себя.
– Воскресли вы или я умер? – Серов не поднимался, и Барсов помог ему.
Отпахнув тяжелую портьеру, они вошли в громадную мастерскую в два света, со стеклянной крышей.
Повсюду на подрамниках натянуты были холсты, пахло краской.
– Я думал, вы – Постельс, – художник объяснил, когда посетитель назвал себя и недоразумение было улажено. – Поразительное сходство!
– Хождение мертвецов не заслуживает веры, – улыбнулся вошедший. – Вы, что же, знакомы были с Александром Филипповичем?
– Увы, не имел чести, – художник усадил гостя на подиум так, чтобы на него выгоднее падал свет.
– Тогда откуда же? – резонно было следователю поинтересоваться.
– Географическое общество, – слегка Серов повернул сидевшему голову, – вы знаете – имени Мушкетова – заказало мне написать портрет покойного. Они предоставили фотографию, и я достаточно изучил ее. У вас, все же, нос подлиннее, чем у Постельса, и уши помясистее. Действительно, вы – не он! – опытный физиогномист, окончательно он определился.
– Фотография, вы сказали? – внешне оставался Барсов спокойным. – А позвольте взглянуть!
– Никак не возможно! – углем художник набрасывал эскиз. – Пропала, представьте, при загадочных обстоятельствах. К тому же, единственно сохранившаяся. Прошу вас не вертеть шеей!
– Что же за обстоятельства такие, нельзя ли узнать? – откровенно Леонид Васильевич позировал.
– Извольте, – Серов продолжал работать, бросая на натурщика быстрые острые взгляды. – Я расскажу вам, – он поскреб шпателем по холсту. – Итак… Третьего дни, – начал он, – пришел ко мне один знакомый, а фотография, та самая, вот здесь стояла, на пюпитре, – он показал. – Потом знакомый ушел, я проводил его до прихожей, возвращаюсь – а фотографии нет. Все перерыл – не нашел! – он закончил.
– Стало быть, тот знакомый унес фотографию, украл попросту, стянул, стибрил, слямзил?
– Прямых доказательств не имею, но обстоятельства складываются не в его пользу, – несколько отойдя от холста, Серов любовался на проделанную работу.
– Кто это был, тот знакомый? – Барсов поднялся.
– Один композитор, – Серов кашлянул.
– Не Глинка же? Не Бородин? Не Даргомыжский?! – наперед знал Леонид Васильевич ответ. – Не Александр же Серов, папенька ваш?!
– Нет, не они, – Серов помялся. – Другой композитор. С****иаров.


Глава десятая.  ЗАГАДОЧНАЯ  ИСТОРИЯ

– Взгляните, как вам? – Серов развернул подрамник.
– Превосходно! – отдал Леонид Васильевич должное мастерству. – Я как живой!
– Не вы вовсе! – художник заулыбался.
– Не я? – имея в голове совсем другое, не тотчас следователь сообразил. – Тогда кто же?
– Постельс! – от души Серов рассмеялся. – Смотрите: уши не мясистые вовсе, и нос куда короче вашего! Очень вам благодарен, без вашей помощи я не выполнил бы заказа Географического общества! Искусство не знает разрушения, но допускает замену! – протянул он руку следователю.
– Рад был вам услужить, – охотно Барсов пожал. – Валентин Александрович,-- вспомнил он, – я, ведь, к вам совсем по другому делу! Вы «Девочку с персиками» конкретно с кого писали?
– «Девочку с персиками», – Серов ответил, – я писал с мальчика.
Ощутимо Леонида Васильевича стукнуло – профессионально, однако, он сдержал себя.
– Вот как, – все же он закурил и переменил позу, (они сидели теперь в удобных креслах и перед собой имели коробку с конфетами и свежезаваренный чай). – Я полагаю, это была загадочная история?
– В известной степени, – Серов начал. – В Измайловском парке я увидел мальчика, предлагавшего персики – весьма живописный, прямо-таки он напрашивался на полотно. Он дал уговорить себя и позировал мне. В мужском платье все же он выглядел чуть слащаво, и я велел ему переодеться в женское, в котором он смотрелся куда органичнее. Загадочность же в том, – предвосхитил художник вопрос следователя, – что и посейчас мне неизвестно, переодел ли я мальчика девочкой или же действительно это была девочка, переодевшаяся мальчиком, которой я вернул ее естественный вид. Я написал ее или его в один присест, и более мы не виделись, – закончил Валентин Александрович.
– Что-нибудь она… он говорил? – Барсов записывал в книжечку.
– Помнится, что Еноха вдруг живым забрали на небо, и будто бы все умрут, а он – нет, – смутно помнил художник. – Что-то еще такое про обстоятельства и образа.
– Он спрашивал, когда ваши именины?
– Спрашивал, но я не сказал ему. Он хмурился глазами и улыбался ртом.
– По-вашему, это был книжный мальчик?
– Скорее, он притворялся им. Книжные мальчики не играют ножичками.
– А персики? – подошел следователь к главному. – Вы… кто-нибудь ел их?
– Я купил у него весь кузовок, но когда мальчик ушел и я, проводив его до передней, возвратился, намереваясь полакомиться, – представьте, меня ожидало разочарование, – шутливо Серов развел руками, – персики почернели, и их пришлось выбросить.


Глава одиннадцатая.  КЛЮЧ  ОТ  СЕРДЦА

Леонид Васильевич не стал вынимать фотографии Постельса – в этом случае ее пришлось бы возвратить Географическому обществу – вместо нее он достал из кармана американский ключ и спросил художника, более между прочим, нежели предполагая утвердительный ответ, не видел ли тот где-либо чего-нибудь похожего – на что Серов, повертев ключ, взвесив его на руке и даже посвистав в него, признался, что, дескать, как же, как же, преотлично сей ключ ему известен; когда-то тайно ему доводилось наведываться к одной даме, и это – ключ от ее спальни, который сама она вручила ему с известной целью; в дальнейшем, когда обстоятельства переменились и у него отыскался преемник, дама попросила его, Серова, передать этот ключ, в некоторой степени от ее сердца, тому, кто должен был сменить художника на любовной вахте.
– Короткость скользка, – рассуждал Валентин Александрович. – В любви бывают минуты прострации. Удовлетворение делает любовь хрупкой.
– Предшественники обыкновенно ценят в преемниках последователей своих вкусов! – побудил следователь художника к продолжению.
Далее, не желая детализировать, но поддаваясь ощутимому со стороны Леонида Васильевича давлению, Серов вынужден был раскрыть инкогнито, хотя и не сразу.
– Это были Ладыженская и барон Бистром? – буквально следователь вытягивал.
– Нет, не они, – смотрел Валентин Александрович в сторону.
– В таком случае, Гершельман и Чихачев?
– Нет, – досадовал художник на собственную излишнюю откровенность.
– Графиня Блудова и С****иаров? Ядринцева и Бильдерлинг? Шпигоцкая и доктор Фассанов? Ответьте мне!
То, что Леонид Васильевич услышал, превзошло все его опасения. Назвав имена, художник едва ли не поставил судебного следователя в тупик, а все расследование под сомнение.
– Дело было в Париже, – Серов рассказал. – Даму звали Генриетта Кайо, того же, кому я передал ключ – Кальметт.
– Когда это было? – только и мог спросить Барсов.
– Во время агадирского кризиса. Помните, когда Германия покушалась на французский протекторат Марокко.
Подробно все записав, следователь решил для себя ни в коем случае не касаться сейчас парижского следа: время для этого, он чувствовал, еще не пришло.
– В его лице русская географическая наука лишилась крупной силы! – взбодрившийся Серов показывал Леониду Васильевичу собственный его, Барсова, портрет.
Со своими длинными волосами и бледным лицом сам Серов смотрел засидевшимся студентом.
– В каких отношениях были вы с карликом Римейко? – спросил следователь более для того, чтобы спросить еще о чем-нибудь.


Глава двенадцатая.  ЖЕНЩИНЫ  ВСКЛАДЧИНУ

– Ну, и в каких же? – Пелагея Власьевна собрала ужин.
– Карлик Римейко растирал у Серова краски, – Барсов побренчал ложкой. – Еще он бегал в лавочку и помогал натурщицам раздеваться.
– Кто эти бесстыжие?
– Ладыженская, Ахочинская и Шпигоцкая.
– Польки?
– Именно.
– Римейко тоже был поляк?
– Карлик Римейко был литвин, но помогал польским повстанцам. Он был схвачен и приговорен к повешению – искусный акробат, однако, он сумел вывернуться из петли и бежал.
– Кто руководил казнью? – жена переменила тарелки.
– Генерал Бардаков, – добавил Леонид Васильевич перца. – После своей оплошности он был уволен в отставку и поклялся, что достанет Римейко из-под земли и лично уничтожит его.
– Тем временем карлик и не думал скрываться? Открыто он жил у Серова?
– Серов не знал, что он – государственный преступник, знал только, что он – карлик Римейко. Другие не знали, что он – карлик и принимали его за мальчишку. Карлик Римейко был свеж лицом, он не носил усов и бороды.
– Его многие видели в цирке и не узнали?
– На арену всегда он выходил в маске.
– А доктор Фассанов? Он лечил его.
– Доктор Фассанов, – следователь промокнул губы, – вынужден был сохранять врачебную тайну.
– Постельс, – вспомнила Пелагея Власьевна. – Он дружил с карликом!
– Оттого и не выдал! Однажды, впрочем, Постельс проговорился.
– Кому же?
– Он рассказал о Римейко Гельмерсену, покойному ныне участнику экспедиции на Алтай.
– И Гельмерсен выдал его Бардакову?
– Косвенно, может быть, – Леонид Васильевич отодвинул тарелки и закурил скромную сигару. – Гельмерсен рассказал о Римейко Гриппенбергу, первому из убиенных баронов.
– А Гриппенберг, – ухватила жена, – рассказал барону Штенгелю, убиенному вторым из троицы?!
– Штенгель, – следователь кивнул, – рассказал Бистрому, третьему убиенному.
– Убиенный барон Бистром рассказал Бильдерлингу! – жена подскочила.
– Барон Бистром ничего барону Бильдерлингу не рассказал.
– Он, что ли, унес тайну в могилу? – вроде как Пелагея Власьевна удивилась.
– Нет, не унес, – голос судебного следователя чуть дрогнул. – Убиенный барон Бистром рассказал, где скрывается карлик, Альбертине Эдуардовне Гершельман.
– Но ведь эта твоя Гершельман, – Пелагея Власьевна сморщилась, – вовсе не была содержанкой Бистрома! Ее содержал Бильдерлинг! Ладыженскую, – демонстрировала жена незаурядную память, – содержал Гриппенберг, Ахочинскую – Штенгель. Бистром содержал Шпигоцкую!
– Не совсем так, – Барсов колупнул в ухе. – Бароны Гриппенберг, Штенгель, Бистром и Бильдерлинг вскладчину содержали четырех женщин и посещали их согласно выработанному расписанию. Мужчин это устраивало, женщин – тоже. Все отлично ладили друг с другом, и только Альбертина Эдуардовна на дух не переносила Бильдерлинга, – объяснил он.


Глава тринадцатая.  НОЧНЫЕ  ГОСТИ

Когда настало время ложиться в постель и Пелагея Власьевна легла так, чтобы ему удобно было поступить с ней, как он любил это делать и к чему приохотил ее, а именно, легла на живот, слегка выгнулась, а предварительно поставила себе клистир и приготовила на тумбочке вазелин – судебный следователь Барсов в очередной раз не пошел навстречу пожеланиям супруги, а вместо того отодвинулся на самый край и притворился спящим.
В коридоре явственно он различал чьи-то приближавшиеся шаги, и ему интересно было узнать, кто и с какой целью мог появиться у них ночью.
Осторожно, понемножку, не вдруг дверь раскрылась – чья-то фигура проскользнула внутрь. В лунном свете Леонид Васильевич увидел лицо и едва не вскрикнул от неожиданности.
Это был Валентин Серов.
Остановившийся у кровати, несколько мгновений наблюдал он за Барсовым, проверяя, спит ли он – потом, сделав для себя вывод: да, спит – быстро разделся, взял с тумбочки вазелин, помазал себя и отвернул одеяло.
С замиранием сердца Леонид Васильевич ждал: что воспоследует? Ждать, впрочем, не пришлось долго – пристроившись у Пелагеи Власьевны в ногах, сам на коленях, низом припав к ней, потянув ее на себя, колыша бедрами и ловко найдя согласование, Валентин Александрович вправил, после чего пошел гонять. Закончив, он обтер себя краем простыни, подобрал с пола одежду и направился к выходу. В дверях он посторонился, пропуская в спальню кого-то взамен себя.
В одной рубашке, уже изготовившийся, это был С****иаров!
С минуту Леонид Васильевич пребывал в замешательстве: к кому именно он пожаловал?.. Обошлось! Тем же манером композитор пристроился к Пелагее Власьевне.
Когда ушел и он, Леонид Васильевич спросил себя, что могли означать эти два только что состоявшихся странных визита, но определиться не смог: дверь продолжала открываться, впуская все новых визитеров.
Они входили один за другим: Чихачев, Паллас, Ледебур, Бунге – обильно мазали себя вазелином, пристраивались к Пелагее Власьевне и шуровали, кто как мог.
«Если я сплю, – решил Барсов, – то сейчас, после Бунге, должен явиться Гельмерсен. Умерший, он может прийти только во сне!»
Как на грех, Бунге, уже пожилой, возился непомерно долго.
Вот, наконец, дверь за ним затворилась.
«Сейчас решится! – на локтях Леонид Васильевич приподнялся. – Если войдет Гельмерсен, – повторил он себе, – значит – сон!»
Неотрывно он вглядывался.
Дверь приоткрылась – тут же спиной Леонид Васильевич упал на подушки.
В спальню вошел Бонвало.


Глава четырнадцатая.  НАСЛЕДНИК  АЭРОЛИТА

Бонвало, теперь это было известно Леониду Васильевичу, включен в экспедицию на Алтай взамен умершего Гельмерсена. Факт подтверждался лежавшим на столе свежим выпуском «Северного Меркурия».
«Он, стало быть, влюблен в Нину Ивановну. Все они влюблены в Ядринцеву», – думал Барсов.
Хорошо вычищенный столовый ножик блестел на скатерти, точно река.
Поминутно, сидя напротив мужа, без всяких видимых причин Пелагея Власьевна вздыхала, словно бы она только что отошла от постели умиравшего друга.
Нечаянно Леонид Васильевич оборвал часовую цепочку и фразой, которая отдавала видимой натянутостью и как бы некоторой подделкой под настоящую супружескую руку, попросил у жены щипчиков эту цепочку поправить.
– Щипчиков? Поправить цепочку? – переспросила Пелагея Власьевна. – Сейчас!
Она встала, поставила ногу на стул, сняла с ноги войлочный тапок и им успела пять раз ударить по лицу мужа, остолбеневшего от удивления.
В комнате, кроме него самого и жены, находились еще человек семь или девять.
Степенно Чихачев и Паллас ели гречневую кашу. Отзавтракавшие Ледебур и Бунге курили сигары. Чему-то улыбался Бонвало. Валентин Серов ножиком очищал яблоко. Тут же С****иаров, нисколько не женируясь супружеской ссорой, молол кофе на ручной машине.
– Если пострадавшему человеку, – крутил он ручку, – рассказать о том, что такие же, как он, ощущения испытывали другие люди, то ему, по свойственной нашей природе слабости, не то чтобы станет совсем уж легко, но, во всяком случае, болезненные ощущения покажутся ему менее острыми, – он засмеялся. – Меня, знаете ли, жена тоже поколачивала тапком. По мордам-с!
– Меня тоже! И меня! – смеялись все.
– Жорж Занд в Париже поколачивает Сент-Бёва, Гизо, Ламартина и Альфреда де Виньи, – сказал Бонвало. – Сразу четверых или шестерых!
– Кутузов бил французов! – вспомнили все.
– Графиня Блудова, – привел Серов, – когда она была еще девочкой, тоже била французов. Пленных.
– Ему по наследству достался аэролит, величиною с кулак! – показал свой Чихачев.
– Кому? – не понял кто-то.
– Да генералу Бардакову же! – все показали кулаки, кроме Ледебура.
– Генерал Бардаков, – Ледебур встал, – не является законным наследником аэролита. Он отнял его у карлика Римейко. Перед казнью.
– В таком случае, – Серов прожевал сочными губами, – откуда, скажите, у самого Римейко мог взяться этот небесный камень?
– Викентию Римейко его передал барон Гриппенберг, – сказала Пелагея Власьевна. – Барону Гриппенбергу – барон Штенгель. Ну, а барону Штенгелю – барон Бистром.
– Вовсе это не был аэролит, – махнул на всех Бунге. – Это был бриллиант чистейшей воды.


Глава пятнадцатая.  ПОДРАЖАТЬ  ГОЛОСАМ

– Лучше уж не давать ничего, чем, давши, брать назад! – отмахнулся Серов.
– Валентин Александрович, – Барсов потянул художника за рукав, – вы обещались помочь мне, когда в вас появится необходимость. Она появилась.
– Прошу распоряжайтесь мною, как своей женой! – Серов видимо оживился перспективой деятельности.
Они вышли из комнаты и курили в прихожей.
– Скажите, вы умеете ходить по канату? – следователь испытующе глянул.
– Чем, скажите, вы торгуете с тех пор, как вам первый раз наденут длинную юбку, и до тех пор, пока у вас зубы не выпадут?! – запальчиво кому-то крикнул Серов в столовую. – Прошу вас, извините, – великолепно он выдержал взгляд. – Да, я умею ходить по канату.
– А подражать голосам птиц?
– В детстве что-то такое пробовал. – Последовательно Серов прокричал совой, кукушкой и воробьем.
– Замечательно! – Леонид Васильевич разогнал дым. – Ну, маску, понимаю, вы уж любую сотворите?
– Он взял извозчика с крытым верхом! – из столовой донесся голос Чихачева.
– Кто взял? – переспросили с интонацией Палласа.
– Постельс Александр Филиппович взял извозчика с крытым верхом! – Чихачев разъяснил.
– Осторожность – броня мудрых! – комната огласилась взрывом смеха.
– Маску? – Серов улыбнулся. – Да какую хотите! Из чего угодно!
– Это он не сам! Самому не приготовить! Он покупал готовые яды в аптеке и просто смешивал их! А потом начинял персики! – в столовой горячился Ледебур.
– Скажите еще, он и бомбу подсунул Бильдерлингу! И в ресторане стрелял! И фотографию выкрал! – над Ледебуром потешался С****иаров.
– И карлика этого кокнул! Поленом! Во французском костюме! – прямо-таки завизжал Бунге. – И самого Постельса сжег заживо!
– Вот и хорошо, – как ни старался Леонид Васильевич закрыть дверь столовой, сквозняк всякий раз распахивал ее и доносившийся шум мешал обсудить детали. – В среду вы как? – зн;ком Барсов попросил художника выйти с ним из квартиры, и теперь они курили на площадке лестницы. – К среде успеете подготовиться?
Чьи-то шаги раздавались, кто-то поднимался снизу: женщина. Неброско, но изящно одетая, с заплечным мешком на спине.
Внутри у Леонида Васильевича сладко дрогнуло.
– Мои охламоны у вас? – ничуть не кокетничая, спросила она у Барсова. – Вчера поздно вечером вдруг сорвались куда-то, и не найти! Графиня Блудова, хорошо, подсказала: у Барсова! А то и вовсе бы не сыскала!
Двери квартиры распахнулись – изнутри донесся громовой хохот.
– Завтра выходим, – Ядринцева ненадолго прижалась к нему. – На восходе солнца.


Глава шестнадцатая.  ГНЕЗДО  В  ВЕТВЯХ

В среду рано утром Леонид Васильевич приехал на Волково кладбище.
Посетителей еще не было и он, не таясь, прошел к нужному ему месту.
Шесть свежих могил располагались одна за другой в хронологической последовательности.
Медленно, читая эпитафии на надгробных плитах, Барсов обошел все.
«СУДЬБА  БЫЛА  К  НЕМУ  МИЛОСТИВА:  ОН  НЕ  ЗНАЛ  СТАРЧЕСКОГО  РАЗДРАЖЕНИЯ  И  ДОСАДЫ», – высечено было на могиле барона Гриппенберга.
«БЕЛОКУРЫЙ  КРАСАВЕЦ  В  ОСТЗЕЙСКОМ  ВКУСЕ,  ОН  ПРЕВОСХОДНО  ПЕЛ  РУССКИЕ  ПЕСНИ», – значилось у барона Штенгеля.
«ОН  ВЫДЕЛЯЛСЯ  ИЗ  ОБЩЕГО  УРОВНЯ,  ЧТО ВСЕГДА  И  ВЕЗДЕ  ОБХОДИТСЯ  НЕДЕШЕВО», – зафиксировано было над бароном Бистромом.
Надгробная плита Александра Постельса выполнена была в форме пухлой подушки. «ОН  СЛЕГ  В  ПОСТЕЛЬ,  ЧТОБЫ  НЕ  ВСТАВАТЬ  БОЛЕЕ», – прочитал Барсов на наволочке.
В следующей могиле, заметно короче остальных, покоился прах Римейко, и Леонид Васильевич задержался над ней чуть дольше. Виною тому была эпитафия, выбивавшаяся из общего уровня.
«ОН  ВИДЕЛ  ЯСТРЕБА,  ЗАДУШЕННОГО  СОВОЮ», – выбито было странное. Вдобавок ко всему в последнем слове третья буква была слегка замазана, и это придавало фразе совершенно новый смысл. «ОН  ВИДЕЛ  ЯСТРЕБА,  ЗАДУШЕННОГО  СОБОЮ», – ее можно было прочесть и так.
Последней была могила любителя персиков.
«НЕ  БОГ  ВЕСТЬ  КАКОЙ  УЧЕНЫЙ,  ОЧЕНЬ  ТУЧНЫЙ,  НЕКРАСИВЫЙ  – СОВЕРШЕННО  ВАХЛАК,  ОН  БЫЛ  ТЕМ  НЕ  МЕНЕЕ  ВЕСЬМА  СИМПАТИЧНЫМ  И  ДОБРОДУШНЫМ  ЧЕЛОВЕКОМ,  ИЗБАВИВШИМ  НАС  ОТ  ПОДРОБНОСТЕЙ,  ЛИШЕННЫХ  ИНТЕРЕСА», – стояло над Гельмерсеном.
Была по соседству могила седьмая, совсем свежая, не могила даже, а открытая и не засыпанная пока яма, но уже с приготовленной плитой и высеченной на ней эпитафией; судебный следователь не стал задерживаться над ней и заносить эпитафию в книжечку, полагая тогда, что к делу эта могила ровно никакого касательства не имеет – совсем скоро на кладбище должны были появиться первые посетители и среди них интересовавшие его лично, а посему самое время было судебному следователю укрыться от глаз, слушать и наблюдать.
В к;пе одного из нависавших над могилами деревьев заранее он подготовил себе нечто наподобие большого гнезда, скрытого обильной листвой и достаточно комфортного.
Легко подтянувшись на руках, Барсов вскарабкался по ветвям и удобно устроился в своем убежище.
Было жарко. Хотелось пить и есть.
Предусмотрительно он захватил с собой термос с чаем и бутерброды с ливерной колбасой.


Глава семнадцатая.  ФОКУС  НА  КЛАДБИЩЕ

«Придут или нет? – прикидывал Леонид Васильевич. – Должны прийти!»
Действительно, скоро на аллее он различил три элегантные фигуры. Медленно они приближались.
Накануне, разговаривая с Серовым, судебный следователь переспросил его, сможет ли тот пройти, скажем, не по канату, а по проволоке, что более годилось для задуманного; художник, прикинув, ответил, что сможет; теперь эта проволока была натянута на высоте между деревьями – не слишком бросавшаяся в глаза, вполне она могла сойти за телеграфную.
– Красивые малые обыкновенно не лишены фатовства! – тем временем, переговариваясь между собою, дамы подошли к могилам.
Барсов сразу узнал всех трех, хотя затруднился бы определить каждую.
Предположительно Варвара Дмитриевна Ладыженская положила цветы на могилу барона Бистрома.
– Да почиет дух его, о Господи! – вздохнула, как следователь про себя назвал ее, Зинаида Петровна Ахочинская.
Оставшаяся, Софья Даниловна Шпигоцкая, расправила на цветах черную ленточку.
– Единственный, надо отдать ему должное, никогда он не **** меня в жопу, – вздохнула она.
Усевшись на врытую тут же скамью, женщины принялись оправлять дорогие прозрачные блузы из маркизета.
– Объясните, зачем мы в это ввязались?! – Варвара Дмитриевна вдруг затоптала улитку.
– Репутация зависит от старых дам, – Зинаида Петровна куснула яблоко.
– Идет! – чуть сдвинула шляпку на лоб Софья Даниловна.
Затаившийся в ветвях следователь едва не присвистнул от удивления: торопливо к трем молодым дамам подошла четвертая, совсем не та, какую предполагал он увидеть.
– У нас мало времени! – графиня Антонина Дмитриевна Блудова раскрыла объемистый ридикюль; на свет явились портативный домкрат, коробец с чем-то сыпучим и белым, еще что-то, чего с высоты первоначально Барсов не смог различить.
– Живей! – Антонина Дмитриевна скомандовала – все тотчас натянули сатиновые халаты и рукавицы.
Ловчайше домкратом графиня приподняла плиту на могиле Гриппенберга. Потом – на могиле Штенгеля и наконец – у Бистрома.
Буквально Леонид Васильевич свесился вниз головой.
Взявшись вчетвером за углы, женщины отставили в сторону плиту Гриппенберга и на ее место установили плиту Бистрома, после чего плита Гриппенберга была положена на могилу Штенгеля, плита же Штенгеля оказалась на могиле Бистрома.
Тут же графиня развела порошок, превратив его в вязкую массу, – мастерками молодые зацементировали плиты на новых местах.
– Кажется, все! – старая графиня присыпала свежий цемент землей, стащила перчатки, убрала все вынутое в ридикюль. – Расходимся в разные стороны! – она показала, кому куда.
Через минуту пространство под деревьями опустело.
В задумчивости Барсов спустился с дуба.
– Не понял, для чего это было нужно? – русалкой, вертко, Серов соскользнул с ветвей ольхи. – Проволока, маски, я сам, наконец? Вы так и не подали мне сигнала! Все впустую!
– Переменились обстоятельства, – вынужден был следователь объясниться. – Я очень благодарен вам, – пожал он руку помощнику, – и обещаю: у вас еще будет шанс проявить ваши замечательные способности. В ближайшее время и не один!.. Шанс, – уточнил он.


Глава восемнадцатая.  ДВОЕ  ИЗ  СКЛЕПА

Когда они отошли достаточно далеко, дверь одного из склепов отворилась, и оттуда, вся в черном, в шляпе с густой вуалью, выскользнула чуть полноватая, а оттого и излишне округлая, может статься, фигура.
– Почтеннейшие, не действуете ли вы наобум? – глядя вослед ушедшим, процедила она, разминая затекшие от долгой неподвижности члены.
– Уж если кто и действует наобум, так это вы, милейшая! – следом из того же склепа вышел мужчина в плотном бостоновом, несмотря на жару, костюме, скрывавший лицо между низко опущенной шляпой и высоко замотанным цветастым кашнэ. – Вместо того, чтобы направить посылку кому следует, вы адресовали ее недотепе Бильдерлингу! Вы упустили камень и выдали карлика! Поляки еще спросят с вас!
– Свою работу я делаю, как нахожу нужным! Оборотитесь лучше на себя! – женщина огрызнулась. – И знаете, – триковый костюм, тот самый, сидел на вас куда лучше! – она захохотала, но тут же оборвала себя. – Пойти на задание и едва ли не провалить все! Молчали бы! Теперь следствие располагает ключом и фотографией! Какая непростительная ошибка! А этот глупый фокус с армянином! И, спрашивается, когда найдете вы этого чертового гермафродита?!
– Найду, будьте уверены! И ключ верну! А карлика вы не вернете полякам, ни при каких обстоятельствах! – он поддел ее, и она не нашлась, что ответить. – Довольно нам спорить, – он примирительно продолжал, устанавливая что-то на могиле Гельмерсена, – помогите-ка лучше!
Пока он зачищал и соединял провода, она замаскировала цветами то, что должно быть скрытым от глаз.
– Готово! – они отошли от могилы, проверяя, не осталось ли каких следов.
Солнце поднялось уже достаточно высоко, в аллеях показались первые посетители.
– Уходим! – синхронно они поспешили к забору.
– Скажите, – спросил он на ходу, пригибаясь между крестами, – по силам вам соблазнить композитора?
– Любого, кроме Чайковского, – отшутилась она. – Однако, с каких пор вы стали направлять меня?
– Мне кое-что пришло, на досуге, – он подсадил ее, и первая она перебралась через ограду. – Пока я запрошу Центр, пока получу ответ – уйдет драгоценное время. Центавр медлителен. Прошу вас помочь мне в порядке дружеской услуги – в конце концов, мы с разных сторон делаем одно дело, – перемахнув следом, теперь он шел рядом с ней к закрытой карете. – Я, со своей стороны, могу взять на себя жену нашего общего друга – а это, согласитесь, весьма облегчит задачу вашу.
– Ну что же! – она пожала ему руку.
Прытко лошади несли по берегу Волковки, и – странное дело! – внутри экипажа был только один пассажир.


Глава девятнадцатая.  ГОЛОВА  В  ВОЗДУХЕ

Тем временем к тому же месту подходили новые люди.
В белых пробковых шлемах, с альпенштоками, они переговаривались между собою.
– Когда-нибудь вулканы выбросят такие тела, атомы которых будут видимы, – они говорили.
Один из них нес оленью голову, набитую в виде чучела.
– Однако, где же это Нина Ивановна? – остановившиеся у могилы соратника, недоуменно смотрели они на часы.
– Идет! – одновременно увидели Чихачев и Паллас.
– Явственно она округлилась! – воскликнули Ледебур и Бонвало.
Запыхавшаяся, Ядринцева подошла.
– Хотим возложить на могилу, – Геблер показал женщине оленью голову. – Гельмерсену.
– Конечно! – Ядринцева неудачно расставила ноги, и из–под платья у нее выпала подушка, не женская вовсе, а диванная.
Ойкнув, тотчас Нина Ивановна отошла за угол склепа привести себя в порядок.
Ее не было достаточно долго.
Наскучив ожиданием, Геблер склонился над могилой и аккуратно разместил меж цветов оленью голову.
В ту же минуту сильно хлопнуло, и голова путешественника в шлеме вместе с рогатой головой животного взлетели высоко в воздух.




ЧАСТЬ  ШЕСТАЯ


Глава первая.  РОССИЯ  В  ТУМАНЕ

Определенно, Россию окутал какой-то туман.
Тихо, как будто неслышимо и невидимо текли общественные дела; в глубоком безмолвии взирало большинство на строй общественных деятелей, различая их более или менее по именам и несомненно твердо по титулам; взирая на этот строй, оно видело более или менее блестящие одежды, более или менее ясные атрибуты титулов, но за одеждами не могло разглядеть лиц, а за титулами – человеческих характеров.
Смутно, неясно и несвязно, как ночные грезы, носились в воздухе мнения, симпатии, антипатии и принимались безучастно, как во сне.
Ради утоления жажды праздника без трудовых будничных дней люди гнались за призраками, которые заводили их в болото житейской пошлости, откуда не было возврата.
Энергия сильных и способных людей тратилась на то, чтобы убивать животных, пробегать на велосипедах большие пространства, скакать через канавы, тратилась на то, чтобы тревожить обывателей, вовлекать их в опасную деятельность, разрушающую их жизнь, или еще хуже – делать динамит, взрывать или просто убивать какое-нибудь почитаемое вредным лицо, на место которого готовы тысячи еще более вредных.
Все позабыли, и никто уже не знал, что сановитость, важность, величавая учтивость – совершенно в натуре русского человека.
Каждый думал про себя и не знал, так же ли думает его земляк: Кострома не знала, как думает Пенза, Пенза не знала, как думает Кострома, а Петербург не знал мнений Костромы, Пензы и всех иных.
Ложь накоплялась, росла, как ком снега, пока, наконец, люди не перестали различать ее и свято уверовали, что это и есть самая настоящая истина.
Наиболее чуткие и, быть может, лучшие выразители духа времени почувствовали эмпирически какие-то поднимающиеся тучи из будущего. Будущее стало ощущаться каким-то особым физиологическим органом. Ощущение тревоги и сквозь нее растущих зорь стало прорываться и прорывать серенькие пейзажи.
Каждый день приносил что-нибудь новое, нелепое.
Кто-то вооружил русских крестьян револьверами и намеревался победить миллионную правительственную армию.
Духоборцы стали отказываться от военной службы, не желая быть солдатами.
Паника и вместе озлобление чувствовались на каждом шагу.
Толстой вдруг отложил кисть художника и опоясался мечом пророка.
Общее влечение к себе возбудил Н. И. Пирогов.
Чаще всего спрашивали: «Который час?»
Женский вопрос в России, наконец, был поставлен, но не получил мужского ответа.


Глава вторая.  ЛИТЕРАТУРНЫЙ  ПРИНЦИП

«Надеюсь иметь честь бывать у вас», – уходя с поминок по Анне Аркадьевне, поклонился Владимир Ильич Каренину, но Алексей Александрович более не приглашал его.
Дни шли, самая затея с переселением начинала представляться Владимиру Ильичу все более абсурдной, уродливой и ненатуральной, как если бы он вдруг ни с того, ни с сего, положительно не вынуждаемый к тому обстоятельствами, принялся бы, к примеру, из шланга обливать прохожих водою или жевать на завтрак кактус; другие дела, места и люди со всей серьезностью требовали его к себе; он должен, себе говорил Ульянов, без промедления возвратиться к себе на Миллионную, продолжить о Ленине, навестить семью в Павловске или хотя бы подать дочери и жене весточку о себе – и ничего этого не делал: странным образом толстовский дом продолжал удерживать его в своих изрядно опустевших недрах; какая-то смутная тайна определенно витала здесь и дразнила раскрыть ее. Это был не просто дом, как Владимир Ильич, определил его, а литературный принцип.
На лестнице, в подъезде Ульянов продолжал встречать неразлучную пару: господина в неизменных желтых полуботинках и с ним полу-девушку-полу-даму, очень красивую, с совершенно молодым телосложением. Если Владимир Ильич поднимался, они обыкновенно спускались; если же спускался он – поднимались они (лифт давно не работал). Владимир Ильич знал: они состояли в интимных отношениях дяди и племянницы. Когда-то, занимаясь подделкой билетов ссудной казны, он был приговорен к аресту на четыре недели.
– Германия, канальи, создала на побережье Китая военно-морскую базу Циндао, – обыкновенно бросал Стремов Владимиру Ильичу новость из «Северного Меркурия», – и Лиза Меркалова при сем стреляла глазками.
– Боксерское восстание, – Владимир Ильич соглашался. – Скажите, вы хорошо знали Анну Аркадьевну? – тут же он спрашивал, но всякий раз они успевали пройти, вниз, если он шел вверх, или вверх, если он шел вниз.
На чердаке, где обычно Ульянов сушил белье, он сталкивался с Корсунским.
Низенький, толстый, лысый, невзрачный, с редкой бородкой, с близорукими, мигающими, вороватыми глазками, лет пятидесяти от роду, но совсем старик по виду, без приятной обходительности, с репутацией скареда и вполне оправдавшейся, Корсунский развешивал на веревках какие-нибудь заштопанные чулки, продранные подштанники и вылинявшие фуфайки.
Ульянов вынимал из таза сорочку и из карманов прищепки.
– Каренины? Анна Аркадьевна? Алексей Александрович? – пробовал он прищепить половчее.
– Нам нет никакого дела до жителей Луны, пока к ним не будет проведена железная дорога! – желчно и вместе странно уходил от ответа Корсунский.


Глава третья.  ЧТО  СИДИТ  В  ЕВРЕЕ ?

Спускаясь иногда по надобности в полутемный подвал, Ульянов всякий раз натыкался там на Свияжского.
Невысокого роста, с лицом широким, как лопата, круглым и лунообразным, с узенькими подслеповатыми глазками и широкими мясистыми губами, тот выглядел типическим инородцем монгольской расы.
«Еврей, – о нем предупредил Ульянова Кознышев. – Жид-с!»
«Как так?» – Владимир Ильич положительно растерялся.
«Новейшие антропологические исследования, – развязно Кознышев объяснил, – показывают, что евреи не суть чистые семиты, а помесь с монголами, следовательно суть монголо-семиты. Кроме того, – он скривился, – встречаемая среди них разновидность с жесткими, короткими, курчавыми волосами и толстыми отвороченными губами несомненно свидетельствует о примеси негрской крови – следовательно, экземпляры этой разновидности суть негро-монголо-семиты!»
«Для науки вообще, а наипаче для такой высокой науки, как философия, – помнил Владимир Ильич из лекций, – все равно – что еврей, что татарин, что остяк».
«Евреи, – тогда ответил он домоуправителю, – это дрожжи, которые поднимают богатую опару талантливой русской обломовщины!»
«Дрожки!» – в ответ Кознышев хохотнул…
Своей нетипической внешностью Свияжский, может быть, заинтересовал Владимира Ильича чуть более других жильцов дома, не считая, разумеется, прототипов главных. «Этот еврей, – задумывался порой Ульянов, – что там в нем сидит?»
– Скажите, вам интересен раздел Польши? – к примеру, спрашивал Владимир Ильич.
Еврей поднимал глаза, в его взгляде мелькало выражение испуга.
– Да, – чуть не шепотом отвечал он, – и главным виновником ее раздела был вовсе не Фридрих.
– Три вещи, – ободряюще Ульянов подмигивал. – Школы, школы и опять школы?
– Учиться, учиться и еще раз учиться, – еврей кивал.
Он беспрестанно краснел, был беспокоен и неловок.
Была словно бы какая-то связь мыслей Владимира Ильича с жизнью этого еврея.
– Мужик на половине дороги – это базис, – однажды еврей, обмолвившись, выразил то, что смутно бродило в самом Ульянове.
Левый в рассуждениях, очевидно еврей имел какие-то тайные для Владимира Ильича основы жизни.
Забавный еврей в подвале с полок снимал банки, раскрывал их и угощал Владимира Ильича еврейской простоквашей и еврейской малиной.
– Анна Аркадьевна?! – однажды Ульянов насел.
– Поверьте, я не могу! – совсем по-еврейски еврей прижал еврейские руки к еврейской груди.


Глава четвертая.  ОБЪЕДКИ – НА  ПОМОЙКУ !

Вынося отслужившие свое вещи и пищевые объедки на помойку, Владимир Ильич заставал там старуху Вреде.
Действительно она была безобразна. Ее лицо было темно, почти черно; большой длинный нос, загнувшийся крючком, придавал ей вид хищной птицы. На ней был ярко-красный, не по-русски, концами назад, повязанный платок, а на плечах накинута суконная, с громадными медными пуговицами безрукавка, тоже невиданного на Руси покроя. По временам из ее груди вырывался дикий хохот, мрачный и грозный.
– Стыдись, старик, – говорила она ему, – ты прав, хотя и лжешь! Ты любишь писанное, но своеобразно: ты любишь штрихи на лицах женщин – француженок, с которыми блудишь. Но много блудить не годится, и ты умрешь от невоздержанности! – она хохотала. – Стыдись, старик, пора тебе выработать настоящий взгляд на вещи. Ведь ты немолод, ты даже в тюрьме сидел!
Владимир Ильич чувствовал оторопь, но старался держаться бодро.
– Сударыня, расскажите мне, в действительности какие отношения существовали между Карениным и его супругой? – спрашивал он ее.
– Иди ты срать! – злобилась ведьма, и Владимир Ильич уходил.
Он шел мимо детской площадки и там на скамейке видел Виновского.
Праздно сидевший, тот был довольно высокого роста, тонок, поджар и рассеянно играл снятой перчаткой.
Умственное одиночество, выпавшее на его долю, причиняло ему страдания. Радуясь Владимиру Ильичу, Виновский обращал к нему лучистый светлый взор.
Ульянов присаживался рядом, доставал портсигар; оба закуривали.
– Анна Аркадьевна, – Владимир Ильич спрашивал. – Она хорошая была или плохая?
Виновский не выдерживал и принимался рыдать, поспешно вынимая из карманов платки, чтобы прижать их к глазам.
– Хорошая, – он кивал. – Плохая.
Довольно скоро, впрочем, он успокаивался и снова смотрел безоблачным чистым взглядом.
– Сегодня на обед что у нас? – изображая приступ голода, Владимир Ильич потирал живот и щелкал зубами.
– Пельмени разве сделать? – Виновский лез в песочницу и принимался совком наполнять формочки.
Он был глупорожденный и вел себя соответственно положению.


Глава пятая.  САПОГИ  НА  СТОЛЕ

Терпеливо Владимир Ильич ждал случая переговорить с Дарьей Облонской, и вот, наконец, когда оказия представилась, он взял прохудившиеся сапоги, обтер их чистой тряпицей, прыснул на себя духами, вытянул рукава рубашки и, чувствуя себя чистым, душистым, здоровым, хотя и слегка взволнованным предстоявшей встречей, вышел из квартиры и, чуть подрагивая на каждой ноге, принялся спускаться по лестнице.
Бедная вдова с восемью человеками детей, она ютилась в полуподвале и существовала только работой. Болезненного облика, в ветхой застиранной кофточке и сатиновой желтоватой манишке, она глядела чуть не старухой от своих вечных забот. Смятые полуседые пряди, выбиваясь из-под заплатанного чепца, придавали ее лицу бесконечно усталый вид.
– Что вам нужно? – вскрикнула она, отступая, как если бы он намеревался насильно овладеть ею.
– Вот, – стыдясь чего-то, Владимир Ильич поставил сапоги на качнувшийся стол. – Поверьте, для меня важнее Шекспира, – он попытался шуткой снять напряжение. – Починить, вам же не трудно? – он бессознательно побренчал в кармане мелочью.
Облонская сдвинула в сторону зазвеневшие чашки и сахарницу с большой ветвистой трещиной, похожей на реку Амазонку. Склонившись над рабочей корзиной, она выбрала оттуда подходящее шило и дратву.
Крохотная каморка с отсыревшими обоями на стенах кое-как была обставлена сборной рыночной мебелью. Рассохшиеся шкатулки и картонки карабкались на комоде до самой божницы по обеим сторонам крохотного туалетца. Желто-зеленые немые дети крутились на вертящейся шифоньерке.
– Прислуга получает от шести до двенадцати рублей в месяц при хозяйском столе, – монотонно Облонская говорила. – Вязальщицы чулок зарабатывают от десяти до пятнадцати рублей в месяц, на своем. Прачки – по шестидесяти копеек в день, – несильно постукивала она молотком по колодке. – Белошвейки зарабатывают от десяти рублей до двадцати. Цветочницы – от шести рублей на хозяйском содержании и до пятнадцати рублей на своем… Готово! – она протянула Ульянову худо исполненную работу.
Владимир Ильич отдал вдове вдвое больше запрошенного – отдельно выложил на блюдце серебряный рубль.
– Дарья Александровна, – набрал он вдоволь воздуха в свой широкий грудной ящик, – что можете вы рассказать об Анне Аркадьевне?
Он вынул еще рубль, потом полтинник и, наконец, двугривенный.
В лице несчастной что-то дрогнуло.
– Больная, истеричная, греховная и изысканная! – она взвизгнула.
Ульянов выложил еще гривенник.
– Она не задумывалась над долгом и совестью и жила только инстинктами, – Облонская выдавила из себя и ладонями зажала рот.
Ничего большего добиться от нее он не смог.


Глава шестая.  ВИЗИТ  ДАМЫ

Однажды после обеда Владимир Ильич в полудреме лежал на диване. Он лежал и как-то жевал губами, словно бы предаваясь мечте, и тут в прихожей прозвенел звонок.
– Вы? – Владимир Ильич удивился.
Кити, Екатерина Александровна Щербацкая – это была она. Вид у нее был такой, точно она пришла в гости.
В деревне, в глуши, женщины стареют скоро, и в городах тоже. В лице Екатерины Александровны, впрочем, сохранялась еще последняя свежесть, а в фигуре не появилось старческой полноты. Она была дамой, но такой, которая не стесняется бывать у мужчин. Владимир Ильич знал: она очень склонна к похождениям. Мечты о возможности грядущего счастья не покидали ее, но, помимо ее воли, все же являлись закутанными в дымку тревожащего сомнения.
В темно-синем двухличневом шелковом платье, закутанная в синий синелевый шарф, она полулежала в кресле и отчего-то нетерпеливо постукивала каблучком об пол.
Их разговор тянулся вяло, неровно и принужденно.
– Вы страстны к лошадям, сосед? – она интересовалась.
– Умер бы с ними! – он отвечал.
– А к женщинам? – она переводила.
– А с ними бы жил! – подсыпал он аттической соли.
Она смеялась вместо того, чтобы улыбаться и делала развязные жесты. Ульянов чувствовал себя положительно неловко.
– Железную цепь разорвать легче, чем опутавшую тебя гирлянду из роз, – она тужилась, словно бы разрывая, хотя никакая гирлянда ее никогда не опутывала.
Любимая тема человеческих излияний – трудности личного положения. Щербацкая говорила. Когда-то, совсем молоденькую, ее обольстил сосед по дому. С тех пор пошло наперекосяк. Любимым ее чтением тогда был Клопшток, зачем-то она присовокупляла. Ее голова устало качалась на шее.
Владимир Ильич слушал внимательно, но без участия.
– Девушка, не вышедшая замуж, найдет себе женское дело в семье, – сам себе он показался неубедительным.
Она подобрала какой-то карандаш и принялась водить им по скатерти.
– Ах! Я весь стол исчертила! – положив карандаш, она сделала движение, как будто хотела лечь.
Владимир Ильич посмотрел. Гигантских букв было всего четыре: Я, О, Х, Е. Он опер нахмуренный лоб на руку и стал разгадывать.
– Я понял, – сказал он, покраснев. – «Я очень хочу…» – Вы очень хотите е… хотите е…
Она смотрела на него, ожидая ответа.
Ульянов схватил карандаш и, сломав его, быстро начертил шесть букв: И, С, У, М, Н, С.
Это значило: «Извините, сегодня у меня не стои;т».
Они расстались, хотя и не поссорившись, но весьма взволнованно.


Глава седьмая.  ШЕСТЬДЕСЯТ  ШЕСТЬ  ФАЗАНОВ

Лето пылало, тени были черны.
По утрам Инессе Федоровне слышалась уже не пастушеская свирель, а густые медвяные тона виолончели.
«Сызнова что ли начать жизнь? – думалось ей. – Но как в таком случае, достойно завершить прежнюю?»
«Пилигримство истины» – на столе лежала книга. Дьявольский человек с сатанинской ухмылкой изображен был на обложке.
«Затем они расстались, не сообщив друг другу ни своей фамилии, ни своего номера обуви», – раскрыв, наугад, Арманд прочитала.
В дубовой рощице неподалеку, она знала, гремел ключ.
Отчего сделалась она такой нелюдимой: старыми знакомствами пренебрегала, новых не заводила? Новым знакомым, разве что, мог считаться великан Николай Денисов с его духоборцами; старым был вынырнувший из полузабытого прошлого больной Миролюбов. Еще Лепарские, мать и сын, – не новые и не старые.
Крупская – была и она. Была или не была? Недвижно Надежда Константиновна лежала на кресле, счастливые мухи облепили ее лицо – единственные они наслаждались ее наружностью.
Брови, высоко очерченные, похожие на ласточек, крича, носились высоко в воздухе.
Чай был отпит, но не убран и лип к скатерти.
Лепарские, свесив ноги, отдыхая, сидели на крыше. Они установили там мотор, который работал пока на холостых оборотах, посылая синий дым в пожелтевшее небо.
Миролюбов, прикрывшись газетой, чем-то занимался за нею.
Непростой человек из народной гущи, самое воплощение естественных сил природы, духоборец Николай Денисов щипал струны гитары.

– Безобр;зность и без;бразность, кроваво-жалкое старье
Давно разрешенных проблем, до конца изношенных исторических
Особливостей, переставших быть таковыми, неумелое игранье
С медузой, которая называется ревность, подслеповатые
Изображения бытовых малостей, – какое низкое ущемление
Человеческой души, какое недостойное замедление в полуживотных
Предварительностях истинно человеческого существования! –

– приятным голосом пел он примерно то, что было на ее душе и в сердце.
Пароход «Ольга Карпова» проплыл где-то, невидимый, давши гудок.
– Охота в Рапти: шестьдесят шесть фазанов и одна маман! – из-за газеты сообщил Миролюбов. – Мадам Лось.
Положительно что-то следовало предпринять с Крупской.
Послали за доктором.


Глава восьмая.  БУРА  В  ГЛИЦЕРИНЕ

Он получил образование в корпусе инженеров путей сообщения и был скорее железнодорожным врачом, но мог оказать помощь не только на рельсах.
Доктор Иван Захарович Фассанов приехал вечерним поездом. В ногах у него терлась легавая собачонка.
– Породистая, дорогая собака кусается иногда – можно прятаться от нее, можно ее прибить, убить, оттолкнуть, но нельзя же сказать, что собака неумна, не красива, не декоративна оттого, что она вас укусила! – решительно не согласился он с Лепарской.
– В общем-то, она нам никто. Седьмая вода на киселе, – Арманд подвела его к Надежде Константиновне. – Явилась, никто не приглашал – и вот! Выкинула коленце! Не знаем даже, жива или мертва?!
– Она ни жива, ни мертва, – Фассанов осмотрел и прослушал пациентку. – Должно быть, чего-то испугалась. Попробую вспрыснуть ей буру.
– Вам нужен глицерин? У меня найдется! – Миролюбов достал из кармана пробирку.
– Пожалуй, – доктор взболтнул. – Я вспрысну ей буру в глицерине.
Столпившись, все смотрели. Негромко на крыше тарахтел мотор. Носились и лаяли собаки. Инесса Федоровна обронила пуговку с платья, и Лепарский подобрал ее. Вечерний воздух казался особенно живительным. Иван Захарович Фассанов смотрел на золотой ремонтуар и держал Крупскую за руку. Лицо Надежды Константиновны все более розовело. Она медленно сомкнула и разомкнула ноги, потом сильно их сжала и разжала. Ее глаза раскрылись, и губы зашевелились. Приподнявшись с кресла, она обвела всех воспаленным взором – все почувствовали дрожь в спине.
– В силу решения господ присяжных заседателей объявляю вас виновной! – выкрикнула она, оборотясь к Инессе Федоровне.
Арманд отшатнулась.
Торопливо Крупская похватала со стола неубранные остатки ужина, проглотила несколько рюмок водки, шумно отрыгнула, сделала шаг назад, упала в кресло и закрыла глаза. Лицо ее, стремительно побледнев, застыло в мертвой неподвижности. Более она не шевелилась.
– Оставьте ее как есть, – доктор Фассанов собрал вещи в чеховский саквояжик. – Думаю, она поправится. Для поддержания жизни оставляйте возле нее еду. Крутые яйца, кашу с салом, богатую фосфором рыбу, немного фруктов на десерт и непременно водку. Я буду приезжать и наблюдать ее.
Он взял гонорар, свистнул собаку и ушел к поезду.
Ночью при лунном свете затеялась жженка – все пили и громко смеялись.
Потом Инесса Федоровна ушла к себе, но долго не могла уснуть. Какое-то кряхтение раздавалось снизу. Она набросила халат и осторожно спустилась на веранду.
Крупская неподвижно лежала на кресле.
Лепарский лежал на Крупской и что-то делал с нею.


Глава девятая.  УБИЙСТВО  И  ПОРТРЕТ

– Юрий Петрович, – Инесса Федоровна обратилась, – скажите, что за странное убийство в Париже и почему здесь моя фотография? – она протянула Миролюбову нумер «Северного Меркурия» с очерченной красным карандашом криминальной хроникой.
– Действительно, я ждал, когда вы спросите об этом, наконец-то! – больной Миролюбов отрывисто и сухо рассмеялся. – Я понял по всему, что вы запамятовали о некоторых обстоятельствах последнего посещения вами родины. Забыли или желаете забыть! – он поднял указательный палец и ловко скусил с него заусеницу.
Водворилось минутное молчание.
Негромко на крыше вздыхал и захлебывался мотор.
Солнце шпарило как сумасшедшее.
Классическая музыка доносилась с вокзала.
Лепарские на заглохшей цветочной клумбе чистили пудр-клозет.
Маша Ульянова, дочь от Владимира Ильича, то в женском, то в мужском платье, то поднималась, то спускалась по лестнице.
Крупская, никому не мешая, покойно лежала на кресле.
Миролюбов отставил колбы, из которых, одна в другую, по каплям он переливал глицерин. Он вынул платок и им обтер потный лоб, пустив по воздуху сильную струю иланг-иланга. Последнюю фразу, впрочем, произнес он, и теперь была очередь Инессы Федоровны.
– Так почему убийство и мой портрет? – Арманд повторила. – В Париже? Причем тут я?
В какой-то истоме она облокотилась спиной на колонку веранды, закинула голову в густую поросль жимолости – ему не стало видно ее лица.
Теперь очередь говорить была за ним, и Миролюбов, начав издалека, спросил, не помнит ли она, какую даму в отеле Рамбулье лечил Вуатюр от лихорадки, пугая медведями?
Очень удивленная, но нисколько не перепуганная, Инесса Федоровна напряглась.
– Кайо. Генриетта Кайо – это была она! – вспомнила Арманд давнишнее и, казалось, навеки ушедшее.
– Вам это известно от Вуатюра? Может быть, от медведей? – Миролюбов подхватил ее и силой повлек к пруду.
– Она… рассказывала мне, – подчиняясь, Инесса Федоровна шла, – вечерами, когда мы укладывались.
– В дорогу?
– Спать.
– Она кто?
– Генриетта Кайо.
– Вы сестры? Близнецы? Похожи, как две капли глицерина?
– Да. Я не видела ее двадцать лет.
Они дошли до пруда, Арманд, запыхавшись, присела на скамейку, и Миролюбов грузно опустился рядом.
В воздухе роились жесткокрылые насекомые.


Глава десятая.  С  РЕВОЛЬВЕРОМ  В  РУКЕ

– Действительно, она боялась медведей? – Миролюбов спросил. – И поэтому не поехала в Россию? Ваша сестра? Генриетта Кайо?
– Она страдала от лихорадки, – Арманд смотрела на воду.
– Как и где она заразилась?
– В отеле Рамбуйе. От Вуатюра. Она была неосторожна, как и вы. Она думала, Вуатюр – врач. Заразил – вылечит. Она ошиблась.
– Она была неосторожна, это так, – Миролюбова слегка затрясло. – Но что дает вам основание утверждать, что неосторожным был я?
– Вы тоже заразились от Вуатюра. В том же отеле. Вы слишком близко сошлись с ним. Признайтесь, это он прислал вас сюда?
Колени Миролюбова заходили, рука дернулась. Поспешно из-под одежды он вынул пробирку, зубами вытянул пробку, выцедил в рот несколько тягучих капель.
– Действительно, я немного знаком с ним, – с трудом Миролюбов отклеил язык от нёба. – Вуатюр – это глицерин. Универсальная вязкость, гигроскопичность и растворимость. Сладкий! – он почмокал губами. – Устойчив, прозрачен, без запаха, не портится, не токсичен. Прекрасное средство от лихорадки! Вуатюр – это лучший глицерин Франции, лучший в мире! Желаете отведать? – он протянул пробирку Инессе Федоровне.
– Вуатюр, – Арманд поджала губы, – это не только глицерин. Это – взрывной, оголтелый анархизм! Вуатюр – враг монархий. Свой взор он обратил на Россию и здесь плетет чудовищный заговор. Да, он хотел послать сюда мою сестру Генриетту, и, когда она отказалась выполнить его поручение, он заразил ее лихорадкой. Присутствуя при этом, вы тоже подхватили инфекцию. Поделом! – она подтянула выше марлевый шарфик, сквозь который дышала.
– Действительно, Вуатюр иногда заражает кого-нибудь лихорадкой, чтобы потом рекламировать свой глицерин, – не дал Миролюбов себе сорваться. – Однако, мы отвлеклись от сути. За что, скажите, вы убили Кальметта, несчастного редактора «Фигаро»? – теперь уже он протянул ей нумер газеты с фотографией в криминальной хронике.
– Я ровно с этого начала свой разговор с вами! – Инесса Федоровна ощутила сильный подъем неизвестных чувств и мыслей. – Убийство и мой портрет, спросила я, какая связь? Кальметта я не убивала! К тому же, черным по белому здесь: его убила Генриетта Кайо!
– Но фотография ваша? С револьвером в руке?
– Моя. У Генриетты нет правого уха. В детстве откусила собака.. . К черту собаку! – Арманд поднялась. – Намерены вы  или нет разъяснить мне это убийство в Париже?
– Я разъясню вам и никому больше, – Миролюбов поднялся следом. – Отдайте только ключ!
Раскрыв рот Инесса Федоровна смотрела на Миролюбова, и тот смотрел ей в рот.


Глава одиннадцатая.  ЛИФ  ОТ  ЖЕНСКОГО  ПЛАТЬЯ

Вронский – что это был в действительности за человек,  да и человек ли вообще?
Трудно, почти невозможно было Владимиру Ильичу отыскать в нем что-нибудь хорошее и привлекательное. Все в нем представлялось противным и отталкивающим.
Апоплексического свойства, наглого вида, толстый, с лысиной и серьгами в ушах, всегда он выглядел так, словно бы провел ночь на копне.
Несчастная наследственная наклонность к пьянству способствовала его денежной беспорядочности. Он проиграл в карты десять тысяч рублей полковых денег, был разжалован из капитанов в поручики, из поручиков в аудиторы, после переведен в писари и вовсе изгнан из полка.
Вронский никогда не знал семейной жизни, предпочитая знаться с Кларами, когда же денег на Клар недоставало, он довольствовался мимолетными связями с кухарками, прачками и мелочными торговками. Последнее время он сожительствовал с Дарьей Облонской, нещадно колотил ее, выгонял на панель, а заработанные стыдным образом медяки пропивал в кабаке. Ему и в голову не приходило, чтобы могло быть что-нибудь дурное в том, что Облонская все более становилась в зависимости от него (он знал какие-то штуки и приохотил ее к ним), но он не знал и не хотел знать, что его образ действий относительно этой женщины имеет вполне определенное название.
Он уходил из дома, чтобы не возвращаться до поздней ночи и после этого предлагал купить у него то педаль от умывальника, то совершенно новую каску, то лиф от женского платья. «Он крадет калачи!» – жаловался булочник Розанов.
Встретившись с Ульяновым, Вронский всегда останавливался, спрашивал, намекая на что-то, хорошо ли на новой квартире Владимир Ильич провел ночь, и прямо просил у него двести рублей.
Владимир Ильич давал десять и испытывал неприятное чувство, как если бы он решил искупаться и увидел вдруг, что в реке вместо воды течет зловонная жижа. Вронский, Владимир Ильич понимал, относил его к сорту людей старомодных, смешных, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одной женой, с которой он обвенчан, что девушке надо быть невинной, женщине стыдливой, мужчине мужественным, воздержанным, трезвым, что надо воспитывать детей, самому зарабатывать свой хлеб, давать в долг и разные тому подобные глупости – Ульянову это было неприятно.
Покатываясь со смеху, Вронский выставлял гнилые редкие зубы.
«Женщины с тенью обыкновенно дурно кончают!» – легко, будто вставив ноги в старые туфли, он преподнес Владимиру Ильичу сомнительный, двусмысленный афоризм, и Владимир Ильич понял, что Вронскому известно о недавнем визите к нему Екатерины Щербацкой и что он, Вронский, сделал из этого собственный свой вывод.
Да, у Владимира Ильича был соблазн: такой человек, как Вронский многое мог поведать ему об Анне Карениной.
Спросить не позволяло естественное чувство брезгливости.


Глава двенадцатая.  ТЯЖЕЛАЯ  КАРТИНА

Художник должен быть дерзким, с чего-то Владимир Ильич взял.
Он долго настраивал себя на встречу с Михайловым.
Художник Михайлов ютился под самой крышей, где у него была студия.
Он постоянно был или казался угрюмым. Он, как казалось мне, ни с кем никогда не сходился до интимности и дружбы. Его жизнь шла плохо, и он иногда думал провалиться куда-нибудь.
«Вот если бы у меня были деньги!» – всегда думал он, затыкая уши или же с особенным жаром.
Он находился в припадке гнева, когда Владимир Ильич вошел, и крикнул ему сердито:
– Танцуй н-назад!
Владимир Ильич сообразил, как можно все поправить: он тут же иначе расставил ноги, совсем переменил положение левой руки, откинул волосы и то, что скрывало его фигуру.
Прищурившись, Михайлов смотрел на него и вдруг улыбнулся и радостно замахал руками. Он взял оплывшую свечу, замазал теплым стеарином подбородок Ульянову и по пятну карандашом очертил ему новый.
– У вас он был фальшивозначительный и бедный по выражению, – Михайлов объяснил, – а теперь хорош!
Наружность самого художника была не блестяща. Это был мужчина семинарского типа, сутулый, неуклюжий, с нетвердой развинченной походкой, с загребающей ногой, немного заикающийся – словом, он имел все признаки человека с крайне расстроенными нервами. В лице он имел что-то скопческое, а в движениях – автоматическое.
Горбатый, он угостил Владимира Ильича плохим и слабым чаем.
– Жить – это большое искусство, – говорили они об искусстве. – Искусство – идеальное продолжение естественного развития. Искусство не есть изучение данной действительности, а искание идеальной правды. В искусстве всегда две правды: правда жизни и правда фантастики. В искусстве наличествует искус.
Михайлов мог в позе статуэтки Дон-Кихота простоять на месте несколько часов, но сейчас он сидел против Владимира Ильича, и ему мучительно было видеть, что нога Ульянова в ракурсе все-таки была не та. Он взял палитру и принялся широким мазком исправлять ногу.
Владимир Ильич не препятствовал ему, он знал: Михайлов прошел через этапы мистического умопомешательства и имел видения.
Впрочем, и сам Ульянов имел сейчас видение перед глазами – вынужденный к неподвижности, он глядел прямо перед собой и наблюдал тяжелую картину в массивной алебастровой раме: люди, сидевшие в непомерно длинной лодке, которую увлекало течение реки, молили широко отверстыми черными ртами: «Фортуна, пошли нам, чтобы причалить к берегу!» От времени до времени штурман делал поворот колеса и наклонялся, чтобы посмотреть на компас.
– Кто это все такие? – спросил Владимир Ильич голосом осторожным и торопливым, каким переговариваются два вора, влезая в окно.


Глава тринадцатая.  СТРАШНЫЕ  ПЕРЕМЕНЫ

– Уже не жильцы, – ответил Михайлов так быстро, как будто он сидел в вагоне двигавшегося поезда, а Владимир Ильич стоял на платформе.
Он бросил ногу Ульянова и с указкой подошел к картине.
– Кривин, Правдин, К-Кузовлев. – принялся он тыкать в холст, – а вот этот толстяк – Роландаки! Он выдался более в мать, чем в отца; братья его все были б-брюнеты, а он – блондин, весь мягкотелый, уже в юности обещавший со временем потучнеть! – художник объяснил.
– А те другие? – Владимир Ильич подошел к полотну и разминал затекшие члены.
– Мягков, Дарьялов, Кемеровский, – затыкал Михайлов дальше. – Иван Парменов. Он был подъячий, а подъячие в моих глазах почти все равно, что лакеи! – Михайлов плюнул. – Василий Лукич Вунич, собственной персоной, – он продолжил, – состоял в звании камердинера при великой княгине Елене Израилевне!.. Бузулуков! Он был вначале кантором, а потом диаконом! – Михайлов перестал заикаться и начал попукивать. – В разное время он был награжден набедренником, скуфьей, камилавкой, талесом, наперстным крестом, орденом Св. Владимира и, наконец, саном протоиерея! Всегда он держал бутылку в руке, словно орарь во время ектении!
– А в бархатной бурке? – Ульянов всмотрелся.
– Шураев, как же! Владел обширным и звонким голосом, представьте только: брал запросто две октавы с половиною, от нижнего соль до верхнего до!
– А выпали за борт? Чьи головы?
– Милеев, Беркошев, Кедров, Венден, Брянский, Резунов Федор, Шюцбурги, женщина Шильтон, – по очереди художник обвел.
– А те, что на дне, утонувшие?
– Топов и Власьева. Он был великан: два аршина и двенадцать вершков; она – баба, верившая пятнице.
– А штурманом у них?
– Там двое: один за другим, – Михайлов дал взглянуть Владимиру Ильичу с другого ракурса, и тот действительно различил две фигуры.
– Князь Скородумов и Фертингоф, – Михайлов широко перекрестил лоб.
– Эта река – Лета, и они сгинули в ней, были унесены ею? – вспомнил Владимир Ильич обезлюдевшие и заброшенные квартиры.
– Сколько страшных перемен в этом доме! – руками закрыл Михайлов лицо.
Владимир Ильич давно бы переглянулся уже с кем-нибудь, но к художнику он пришел один.
– Ах, какая прелесть! – воскликнул он вместо этого. – Что за прелесть! Чудо! Какая прелесть!
Немного он подыгрывал самому себе, изображая англичанина, желавшего купить картину.
При некоторых своих способностях к рисованию Михайлов все же был человек малообразованный и неталантливый.


Глава четырнадцатая.  КУПИТЬ  КУКЛУ

«Талант – есть недостаток образования!» – тут же Ульянов стал противоречить самому себе.
Михайлов схватил что-то и проглотил – впечатление?
– Он – ч-человекобог, но не б-богочеловек! – перестал он попукивать.
– Кто – он? – Владимир Ильич отозвался.
– Толстой же! – Михайлов показал рукой и изобразил лицом. – Его взгляд вытягивал из меня ту мысль, какую ему хотелось!
– Какую именно?
– «Высший, справедливейший суд будет п-произнесен   и м и  !» – Михайлов процитировал.
– Кем? – старался Владимир Ильич соблюсти равнодушный вид.
– Здешними русскими, ничего не п-понимающими в искусстве, – Михайлов сделал внешне значительное лицо, – и одним евреем с узкой переносицей!
В манере дилетантов свободно Ульянов стал прохаживаться по студии. Михайлов в его понятии был скот и дурак, но чем-то нравился ему.
– У вас много воздуха. Обойти можно, – сказал он художнику, когда тот снова перестал заикаться.
– Техника. На заднем плане. Механическая способность! – Михайлов облокотил голову на руки.
Владимир Ильич принужден был прижать платок к носу. Все, что приобрело значение, вдруг потеряло вес.
На несколько минут водворилось молчание, прерываемое лишь голосами с крыши.
– Вглядись глубже в течение обстоятельств и увидь, куда дует ветер! – говорил один.
– Как это описано у Кропоткина, Бебеля и Беллами! – добавлял другой.
Михайлов отсоединил голову от рук и раскрыл рот.
– Куклу брать станете?
Владимир Ильич заколебался с ответом.
– Какую куклу?
– Любую! – Михайлов притворился, что откашливается. – Хоть восковую, хоть из гуттаперчи! Хоть малого ребенка, хоть кухарку! – он принялся раздвигать занавески и выбрасывать Ульянову довольно правдоподобных манекенов.
– Действительно я бы взял, – Владимир Ильич подпал под прелесть блондинки в соблазнительно короткой юбке и высоких сапожках. – Вот только для чего? – не сообразил он сразу.
– Нельзя запретить влюбленному ласкать ту, которую он любит, – Михайлов ответил, – но, если той, которую он любит, это неприятно, смешно, досадно, оскорбительно и жалко, этот влюбленный может купить себе куклу и ласкать ее.


Глава пятнадцатая.  ГОЛОВКИ  И  ХВОСТИКИ  МЫСЛЕЙ

Томление и зной усиливались.
– В лес или на реку? – обыкновенно Инесса Федоровна спрашивала.
Дорога развертывала все новые картины и виды.
Кругом обильно произрастал клоповник, употребляющийся на венички.
Ветер, напившись речной влаги и травяного настоя, тянул свою песню по лесным вершинам.
Золотистая нива была обрамлена для Инессы Федоровны васильками.
Лепарские, мать и сын, бежали впереди всех, опустив головы и принюхиваясь.
Река кишела от рыбы.
В шляпе тончайшего касторового сукна восхитительного цвета фуксии Инесса Федоровна то загорала от солнца, то пряталась на нем. Летние волны омывали ее белое тело.
«Созданная для любви и неги!» – понимали все.
В лесу прохода не было от дичи. Там и сям сквозь листву мелькали пробегавшие серны.
«Ей виделись то волки, то медведи, – вспоминала Арманд сестру. – Медведей бедная Генриетта боялась больше всего!»
С Миролюбовым пока больше они не говорили на эту тему. Париж, Вуатюр, убийство Кальметта – сейчас это было далеко.
«Отдай ему ключ! – впрочем, Инесса Федоровна усмехалась. – Какой выискался! Сейчас вот прямо выну и вручу!»
Духоборцы пели протяжно или отрывисто. Миролюбов ложкой стучал по стволам деревьев.
Где-нибудь на поляне устраивался пикник. Доставались бутылки и миски.
Николай Денисов разводил костер, вспарывал живот серне. В розовом платье, с белыми цветами на голове Инесса Федоровна разливала похлебку.
– Нас обнимает собою целый своеобразный мир, фантастический, нестройный. Но живой, – говорила она, или: – Детство – это ряд увлечений!
Отлично она знала: неустановившийся образ мыслей придает красивой женщине особую привлекательность, сообщает нечто загадочное ее лицу и намерениям, подает соблазнительную надежду многочисленным мужчинам.
Мужчины ловили головки и хвостики ее мыслей.
Ни в одном ее движении, она строго следила за этим, не было и тени кокетства.
Обходительность Инессы Федоровны, ее открытый характер, детская веселость и живой ум сообщали всему оттенок милой интимности, простоты и самого приятного оживления.
Какой-то молодой человек в парадной форме маркшейдера горного ведомства, прибившийся к ним по дороге, однажды не выдержал:
– Вы одним вашим присутствием даруете другому человеку, то есть мне, такое блаженство, какое… словом – высочайшее блаженство!
Его взгляд встретился со взором Инессы Федоровны, их губы сами собой слились в долгом, страстном поцелуе.
– Насупротив! – смеялись духоборцы.


Глава шестнадцатая.  ВЗРЫВ  НА  ДАЧЕ

Вечером все казалось таким спокойным, что страшно было ходить по траве.
– В Луге вовсе нет стариков, – рассказывал Лепарский.
Негромко на крыше тарахтел мотор, Крупская лежала на кресле.
В ожидании водки духоборцы свертывали папиросы.
– Какого вам табачку? – спросила Лепарская-мать, намереваясь идти в лавку.
– Асмоловского, второго сорта, в сорок копеек, полфунта, – за всех ответил Николай Денисов. – И гильз пятьсот штук.
Маша, дочь от Владимира Ильича, спустилась по лестнице в женском платье.
– Ты не поддашься дурному? – Арманд спросила ее.
– Мы работаем в разных плоскостях! Мы не ответственны друг за друга! – визгливо выкрикнула Крупская. Ей налили стопку, придвинули остатки еды. Лепарская принесла таз и мылом «Тридас» вымыла Надежде Константиновне голову.
– По Эрисману! – Миролюбов смеялся, переливая в пробирках глицерин.
– Он умер от истощения, ибо работал через меру. На него смотрели как на будущую выдающуюся силу, – сказал молодой человек в форме маркшейдера.
– Кто? На кого? – спросили все.
– Эрисман. На него смотрели женщины, – молодой человек пояснил.
Определенно нужно было куда-то идти, что-то делать. Не сейчас, говорила себе Инесса Федоровна – завтра, а может быть, через неделю.
Им подали чай. Молодой человек предложил Инессе Федоровне папироску, которую она закурила.
– Скажите, вы – поляк? – спросила она его.
– Полуполяк, – ответил он. – Полуполяк-полугерценист.
– В ком живо сказывается единство отечества, в том с равной живостью и силой сказывается идея царя?! – подразнил его Миролюбов.
Маша в мужском платье спустилась по лестнице вовсе не с чувством готовности терпеливо ждать исполнения неясных обещаний матери, а, напротив, с потребностью немедленного их осуществления.
– Позже, – не нашла Арманд в себе силы, – завтра или послезавтра.
Она пугалась иногда необыкновенного выражения глаз дочери.
С опущенной головой и руками за спиною Лепарский ворочал носком сапога камешки на дорожке.
– Через двести лет Дворкин скажет о вас: «Миролюбов – пошл!» – поддел молодой маркшейдер Миролюбова.
От неожиданности тот выронил пробирку, и она взорвалась. Волной со стола снесло самовар, опрокинуло кресло с Крупской.
Тут же у старой Лепарской сделались страшные спазмы: она смеялась и плакала вместе, и каталась по земле.
Луна то показывалась из-за облаков, то опять за оные скрывалась.


Глава семнадцатая.  СЧАСТЬЕ  МИРА

Время идет и мало-помалу стирает прошлое.
Во всех воспоминаниях обо мне, какие только я ни просматривал, везде я рисуюсь крайне непрактичным, нерасчетливым, вечно ищущим, где бы разжиться рублем-другим, и путающимся в безысходных долгах.
Вовсе нет!
Имея неглупого отца и мать довольно умную, родившись совершенно здоровым, я не имел никаких резонов выйти дураком, тем более что жизнь с самого начала повела меня не к апатии, а к усиленной мозговой деятельности.
Уже к двадцати одному году я добился прочного положения, заняв место ответственного секретаря в редакции «Северного Меркурия», доставлявшего мне до двух тысяч рублей в год. К тому времени я понял, в чем состоит игра экарте, не принимал в ней участия и уже довольно потрудился над первой своею книгой: «Поменьше свирепости, господа!»
Барышни ловили меня и говорили комплименты; заезжал Чехов. В сорочке с хитрой кокеткою, входил он широким радостным шагом. Он действовал на меня, как советник Мерк действовал когда-то на юного Вертера.
С блестящими, как зеркала, глазами, появлялся Толстой. Обыкновенно он был в потертом озяме с видневшейся на груди холщевой манишкою, на голове он имел треух, на ногах бродни, а за плечами – кожаную котомку, далеко не вмещавшую всех его замыслов. В правой руке он держал суковатую палку.
Человек, чувствовавший очень глубоко и разрушительно, обыкновенно он говорил: «Вопросы о смысле бытия, о смерти, о любви – вопросы строго личные, интимные, вопросы только для меня!»
Учуявши призвание свыше, духовно прозрев и увидев правду, он захотел передать людям эту правду, только правду, голую правду, без обиняков, простейшими, но тем более сильными и значительными словами. Подобно рыканию льва в пустыне разносился по стране могучий голос великого яснополянского Льва, – и трудно было не поддаться его обаянию.
«Что, русская мысль больна страхом перед самою же собой – стремясь быть внеразумной, она не любит разума, боится его? – робко спрашивал я.
«Да!» – гремел Толстой.
«Движение, что же, прекратится, если придать всем его видам одну и ту же скорость?»
«Да!» – гремел он.
«От того, каковы отдельные люди, выходит так, зависит и счастье мира?»
«Да!» – Толстой гремел.
«Отрава последовала от ошибки аптеки, смешавшей медикаменты?» – спрашивал я, когда мы оставались одни и приступали к делу.
«Тупица! – грозил он мне палкой. – При чем тут аптека?!»
Я никогда не обижался на Льва Николаевича.
Я был единственным, кому малозаметно он подмигивал.


Глава восемнадцатая.  РОЛЬ  ПРИЗРАКА

Было, бесспорно, несколько заносчивости в этих прелестнх глазах, оттененных густыми черными бровями, в складках этого розового и улыбавшегося рта; слишком много соблазнительного кокетства обнаруживалось, пожалуй, в ее манере держаться и поправлять оборки своего платья, но это утрирование принадлежало именно к числу тех недостатков, в которых можно упрекнуть почти всех хорошеньких, знающих себе цену женщин.
Впервые появившись, впрочем, она была страшно бледна и имела рассеянный вид.
Я знал: когда она накануне легла, то долго не могла уснуть, огненная рука давила ее мозг. Ее лампада горела тускло. Мысли беспокоили ее всю ночь, во сне ей виделось что-то забытое.
– Кальметт, убийство в Париже и эта фотография? – она протянула мне нумер нашей газеты с очерченной красным заметкой.
– Вы – Генриетта Кайо? – держась вполне натурально, я начал игру.
– Меня зовут Инесса Арманд, – умница, она отвечала, одну за другой вынимая папироски и изящно ломая их. – В других газетах я не нашла ничего на эту тему, только у вас, – говорила она дальше. – Откуда вы взяли?
Я сделал вид, будто бы вспоминаю.
– На той неделе, – будто бы я вспомнил, – в самом конце, заходил Геблер, тот самый из экспедиции на Алтай: он попросил у нас оленью голову и оставил заметку. Она понравилась, и мы поместили.
– Я хочу говорить с ним. Поверьте, для меня это крайне важно.
Немного я помолчал, подготовляя эффект.
– Боюсь, это невозможно. Геблер погиб. Взрыв на Волковом кладбище. Собственную его голову не нашли – похоронили с оленьей.
Инесса Федоровна хохотала, как никогда до и никогда после. Живо помню, как она буквально упала грудью на стол и каталась по нем, разбрасывая счета, корректуру, карандаши и канцелярские скрепки.
Лед между нами был сломлен, она стала приходить еще, садилась, далеко закидывая ногу за ногу.
– Вы принимаете меня за какую-нибудь швейку? – она пускала мне дым в лицо.
Я знал: она чувствовала в себе ворох самых диких сомнений. Не оставалось ни одного убеждения, в котором она не усомнилась бы.
– Когда рок дает нам указания, должны ли мы слепо повиноваться его приказу? – она спрашивала. – И следует ли признать единственно действительным мир идеалов, а самую действительность низвести до роли призрака?
Какой-то смутный страх, я видел, как предвестник будущих невзгод, проник в ее душу.
В платьях простых линий, с лицом, слегка тронутым косметикой, всегда на прощание она оставляла мне персик.
Признаюсь, я сразу выбрасывал их.


Глава девятнадцатая.  СНОВА  В  ПАРИЖ !

В четверг или в среду она все же не сдержала себя.
– Расскажете вы или нет?! Париж, Кальметт, Вуатюр, Генриетта Кайо, этот ваш глицерин и медведи?! – она ударила его веером по голове.
– Отдайте ключ! – Миролюбов упал, но поднялся.
На столе лежали ненадеванные перчатки, стояла зубная щетка и фарфоровая баночка без помады.
– Берите! – Инесса Федоровна рванула лиф. – Засуньте себе в зад!
Миролюбов выхватил, поднес к глазам – засмеялся тихим больным смехом.
– Это не тот ключ!
– Станется с вас этого! – Фокус не прошел: она, маскируя смущение, взяла со стола пустую баночку и просовывала в нее перчатку. – Хорошо, расскажите не все, но хоть что-нибудь!
– Давайте мы отложим это, – Миролюбов взглянул на часы. – Через двенадцать минут мне надлежит быть в Париже.
Он поклонился ей, надел пудермантель и ушел в пудр-клозет.




ЧАСТЬ  СЕДЬМАЯ


Глава первая.  ПАУК  НА  НИТОЧКЕ

Все текло, как заведенная машина: так же спокойно по Невскому шли пресные, вчерашние люди, те же чиновники заглядывали под шляпки модисток.
Барон Бильдерлинг все же еще был не совсем здоров и боялся подходить к двери. Его болезнь была чисто женская: мигрень.
Доктор Фассанов слушал внимательно, но без участия. Иван Захарович Фассанов мало трогался болезнями других.
– Вы, батюшка, истормошились! – говорил он Бильдерлингу. – У нас в приходе поселилась женщина, которая нашептывает в платок; что бы ни болело – все равно: стоит только перевязать этим платком больное место – и боль уходит!
Послали за женщиной. Пришел седой, старый, но еще свежий мужчина, саблей разрубил пианино, исписал стены словами, подвесил на ниточке паука.
Барон сидел потупя голову, но вдруг шум и шелест женского платья пробудил его от задумчивости и почти испугал. Он поднял глаза и увидел перед собою ее – женщину чудной красоты.
Она легко поклонилась ему и немного покраснела.
Ее красивое лицо было в полном смысле прекрасно и носило на себе печать горячего темперамента и пламенной мечтательности, большие черные глаза, немного даже чересчур выпуклые, чудно блистали среди пожелтевшего и одноцветного лица, озаренного лихорадочным, необыкновенным румянцем. Лоб у нее был белый и высокий, нос маленький – орлиный, уста стиснутые и с отблеском гордости. Густой и темный локон едва серебрился кое-где сединами, явившимися раньше надлежавшего времени, может быть, в минуты страдания и скорби. Она не потеряла ни талии, ни прелести, обыкновенно уничтожаемых годами, а ручка и ножка ее поражали полными и самыми правильными формами, еще не тронутыми секирой времени.
– Помню и знаю этот голубой туман, вроде того, что на горах в Швейцарии, – зашептала она в его платок, и он отчетливо различал каждое ее слово. – Этот туман, – она продолжала, и непритворное участие и любовь были видны на ее лице, – покрывает все в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь все ;же и ;же и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она светлая и прекрасная… Уйди, боль, уйди, тоска!.. Кто не прошел через это?!
Бильдерлинг слушал с переменными чувствами удивления и недоверчивости. Он принял платок, приложил ко лбу и – о, чудо! – ощутил себя полностью излечившимся.
– Как вас зовут? – он протянул ей двести рублей.
– У нас по-простому, – она взяла, непростая. – Зовите меня Аней.
«Как бы желал я узнать весь ее роман, – мелькнуло в Бильдерлинге. – Наверняка нет ничего увлекательнее!»
Он вдруг отчего-то переконфузился.
– А вы меня – Сашей! – стоял он и глупо улыбался.


Глава вторая.  ХРУСТАЛЬНЫЙ  БИЛЛИАРД

– Или снег? – весело закричал генерал Бардаков, соскакивая с ременной кровати.
Он был в трудном восторге ночью, видел сон, будто какая-то женщина делает ему глубокий книксен.
– Никак нет: пух-с, – камердинер Степан подал хозяину рюмку настойки на центифолии. – Впрочем, как вашему превосходительству будет угодно-с.
За завтраком Иван Григорьевич просмотрел письма, сжег в пепельнице секретную каблограмму, развернул нумер «Северного Меркурия» и обомлел.
Графиня Блудова, войдя, расколачивала яйцо. Пышно разряженная, что твой павлин, ложечкой она громко била по скорлупе. Они чувствовали необходимость друг в друге и до поры избегали ссор. Время шло своим обычным чередом.
– На Волковом кладбище, – видимо генерал изменился в лице, – кто-то, – он выделил интонацией, – разрыл могилу барона Бистрома!
Графиня притворилась вполне равнодушной к известию.
– Несчастье человека в том, – она слизнула желток, – что в нем есть Бесконечное и оттого ему не удается окончательно похоронить себя в Конечном. Бистром и не смог похоронить себя окончательно! – в ее голосе послышались ноты сожаления.
Это был очевидный вздор! Иван Григорьевич размахнулся, чтобы отвесить пощечину – Антонина же Дмитриевна не сделала ни малейшего движения, чтобы избегнуть удара. Это спокойствие имело вид вызова.
– Переодевайся и гримируйся! – приказал генерал камердинеру, когда дверь шумно захлопнулась за графиней. – Операция алебастровая луна отменяется!
– Стало быть, хрустальный биллиард? – самодовольно и хищно Степан заулыбался в предвкушении. – Или шоколадный порох?
– Хрустальный биллиард! – генерал отпер сейф и вручил подчиненному все необходимое. – «Я не хотел, но, видит Бог, меня вынудили!» – подумал он.
– Свен Гедин вместо Геблера, – Ядринцева Нина Ивановна вошла, как обычно без доклада и сообщила ему: – Паллас, Чихачев, Ледебур, Бунге, Бонвало – и Свен Гедин вместо покойного Геблера. Выходим на рассвете.
– Ты любишь его, этого Свена? – генерал ощутил что-то наподобие ревности.
– Он любит меня, – внебрачная дочь ненадолго прижалась к отцу. – Я же люблю вовсе другого.
– Принесли? Давайте сюда! – мужчина в низко надвинутой шляпе, высоко замотанном кашне, в бостоновом, несмотря на жару, костюме нетерпеливо протянул к Ядринцевой руку, как только она вышла от Бардакова.
– За что так вы мучаете меня? – Ядринцева смелым и вопрошающим взглядом всмотрелась в самые глаза того, кто терзал ее душу.
Еще ниже тот надвинул шляпу, еще выше поднял кашнэ, еще дальше протянул руку.
– Вы – нехороший человек! – Нина Ивановна отдала.


Глава третья.  КРОМЕ  ПРОДУКТОВ  ПИТАНИЯ

Он еще не посещал первоклассных ресторанов Кюба, Донона или Пивато, но уже ушел от закусывания стоя перед прилавком Доменика.
Чаще всего теперь он обедал в ресторане Измайловского сада.
Войдя внутрь, Альбертина Эдуардовна всмотрелась: лица у всех обедавших были встревоженные и озабоченные.
Она поднялась в кабинеты и нашла его во втором или в третьем.
Весело войдя, она бросила на стол хлыст.
– Не вы ли тот известный с разных сторон Александр Афанасьевич С****иаров, у которого в Таганроге была история?
– Никто не смотрит на Чехова как на учителя, – весьма удивленный, но ничуть еще не перепуганный, композитор ответил. – Чего вы хотите?
– Устранить проблематичность Фейербаха и догматичность Молешотта, – со вкусом Гершельман пошутила.
Гранатовое кашемировое платье очень шло к ее, с южным оттенком, лицу, все же более чувственному, нежели красивому. Как женщина, впрочем, она нимало ему не нравилась, да и не могла нравиться.
– Убирайтесь вон! – было вломился он в амбицию. – Ты! Баба! Пошла! – чувствуя, как злоба перекашивает ему рот, С****иаров вскочил и уперся лбом в холодную сталь.
– Сейчас в ассортименте на столе появятся собственные ваши мозги с хреном, – она повела стволом, – либо яйца!
Лицо ее судорожно передернулось и приняло страшное выражение.
Он так встревожился, что этого нельзя было не заметить, и она заметила это.
– Зачем у Серова украли вы фотографию? – хлыстом ему на колени она сбросила соусник.
– Мне поручил генерал Бардаков, – по-женски широко успел композитор расставить ноги.
– У кого вы украли ключ?
– Ключ я заимствовал у Александры Ивановны Пейкер и Колоколова Алексея Петровича, моих дяди и тети, – под дулом пистолета вынуждаем был Александр Афанасьевич к дальнейшим откровениям.
– Они хватились пропажи, грозились заявить о ней и потому были убиты, здесь, в Измайловском саду, во время инсценированной перестрелки?! – Гершельман озарило. – К тому же, вы – их единственный наследник!
– Поверьте, в этом я не принимал участия! – С****иаров попал ногой в соус. – Генерал Бардаков со мной не советуется.
– Ладно! – Гершельман налила себе полстакана вина. – Как фотография и ключ попали в костюм, тот, триковый?
– Мне было велено разместить их в карманах костюма.
– Где вы украли костюм?
– «Мюр и Мерилиз», – С****иаров ухмыльнулся.-- Все, кроме продуктов питания!


Глава четвертая.  БОЛЬШОЙ  УМЕЮЩИЙ  СИЛАЧ

– С****иаров убит! – Валентин Серов ворвался к Барсову, когда тот завтракал.
Он выпустил второе слово, как из револьвера.
Сосредоточенно судебный следователь продолжал разрезывать ветчину с горошком: с ветчиной у него выходило отменно, а вот горошек то и дело норовил выскользнуть из-под ножа.
– Вам показалось. Вы слишком впечатлительны, – спокойно он отмел.
– Но только что! На моих глазах! Мозги – на стол! – не мог художник успокоиться.
– Оставим это! – в сердцах следователь отодвинул тарелку с непокорным горошком. – Александр Афанасьевич С****иаров благополучно здравствует и затеял новый скандал: демонстративно перешел в католичество. Читайте! – он передал художнику нумер «Северного Меркурия». – Он, помнится мне, всегда хотел стать католиком, но не быть им!
– Как быть высокого мнения об этой трагикомедии, которая называется жизнью? – Серов обнаружил вдруг, что смеется коротким брюшным смехом.
– Это – большой силач, но умеющий идти только по пробитым дорогам! – выразил Барсов более для себя, чем для партнера.
Кое-что уже начинал он понимать. Все, что смутно бродило в нем, начало осмысливаться в его голове. Элементарность неожиданно раскрывалась там, где предполагалась сложность.
– Кто – силач? – не понимал Серов ровно ничего.
– Потерпите, не станем забегать вперед! – до поры следователь сохранил интригу. – Время для широких обобщений еще не пришло. Вполне дело терпит отлагательства. Могу сказать лишь, что голова человека – моя, ваша, С****иарова, всех остальных – устроена так, что ей лишь мерещится истина, кажется такою, что она не может вполне знать или знает только субъективно!
Художник, не говоря ни слова, начал искать на столе сигару.
Леонид Васильевич Барсов играл кистями шлафрока.
– Этот ваш мальчик, испорченный, с персиками? Она спрашивала его о нем? Водился С****иаров с ним? Вам удалось подслушать? – наконец, Барсов спросил.
– Наш композитор, думаю, якшался со всеми испорченными мальчиками, а с женщинами он только для отвода глаз, – Серов ответил. – Она нажала на него, и он выложил все. Вот адрес, я записал. Станете арестовывать?
Следователь взял листок, проглядел, спрятал в карман шлафрока.
– Ни в коем случае! – почему-то он погрозил этажерке. – Мальчик надобен нам для игры!
Тут кое-что стал понимать и Серов.
Они взглянули друг на друга, пожали руки и улыбнулись.
– Действительно он мальчик или девочка? – спросил Барсов.
– Представьте, субъект наш так до конца и не разобрался, – ответил Серов.
Опять они взглянули друг на друга, опять пожали руки и улыбнулись.


Глава пятая.  КАМЕНЬ  В  ПЕРСИКЕ

Время от времени он еще наваливался на нее со своими остывшими ласками и брал ее, как берут стакан чая из рук престарелой горничной, – не глядя ей в физиономию, не туда, куда она любила, и почти не замечая при этом ее присутствия.
Все более он отдалялся от ее интересов и точек зрения. Ее самолюбие было ужалено.
«Еще не кончилось у меня обыкновенное женское!» – она знала.
– Опричь меня да жены во всей квартире никого нет. Никого! – кому то в прихожей говорил Барсов.
«Когда в жизни нет цели, к ней идут забавы, у которых тоже нет цели!» – подумала Пелагея Власьевна.
На лице ее резко отразилось чувство неудовольствия.
«В первую брачную ночь, – ей вспомнилось, – он ушел от меня играть на биллиарде и кием прорвал стол!»
Легкая проседь, она видела в зеркале, серебрилась в ее волосах, причесанных по-военному к височкам.
«Уезжай и требуй отдельный вид!» – перечитала она накануне полученное письмо.
Она сняла с дверей и окон репсовые занавески, открыла форточки, предоставляя уйти жуковскому сладковатому запаху, потом остановила на камине алебастровые, в виде межевого камня, часы.
Она достала из лифа бумагу с нарисованными кружочками и по-новому соединила их стрелками.
Она загасила лампу за старомодным трельяжем и вышла.
Она села на первого попавшегося извозчика, и тот привез ее туда, куда она приказала ему.
Мраморный камин украшен был искусной малахитовой инкрустацией. Большой турецкий диван, покрытый шалями, стоял под отличным полотном в манере Ларжильера. Две негритянки, уже связанные, лежали в засахаренных фруктах.
– Сладчайший Иисусе! – забившись в угол, причитала Варвара Дмитриевна Ладыженская.
– Мне нужен камень! Где он?! – жестко Пелагея Власьевна спросила. – У генерала Бардакова его нет.
Полька опустила глаза, покраснела, притворилась, что не понимает, и молчала.
Решительно намотав на руку спираль золотистых кудрей, Пелагея Власьевна не то чтобы даже сильно дернула ее на себя.
– Камень в персике, – тут же Ладыженская сказала.
Какой-то человек в низко надвинутой шляпе и высоко поднятом кашне, отделившись от стены, сделал Пелагее Власьевне знак.
Поспешно бросив упругую прядь и вытирая на ходу руки, Барсова устремилась к выходу, и мужчина последовал за нею.


Глава шестая.  МАЛЬЧИК  С  ВАГИНОЙ

Где-то на углу Вознесенского и Екатерингофского самую малость извозчик придержал лошадей – седоки соскочили, выбили дверь, ворвались внутрь, оглушили и связали лакеев: наивно-глуповатого отца и тупо-серьезного сына.
Гостиная обтянута была голубым шелком, укрепленным деревянными белыми и золочеными багетами. Паркет светлого дерева был тщательно натерт и блестел. Они бросили на него Ахочинскую, и Зинаида Петровна в темно-фиолетовом распахнувшемся капоте каталась по скользкому, хватаясь за ножки мебели.
– Персик! Где он? – Пелагея Власьевна сдунула с тарелки пылинку.
Опустив глаза, покраснев, полька притворялась, что не понимает по-русски, и молчала.
Решительно Барсова сорвала со стены рисунок Буайи, подправленный Тартарэном, чуть подержала его над пламенем спиртовой лампы и поднесла довольно близко к лицу хозяйки.
– Персик у мальчика, – тут же Зинаида Петровна сказала.
– У мальчика или у девочки? – Барсова качнула факелом.
– У мальчика, – отвернула допрашиваемая лицо. – У мальчика с вагиной.
Поспешно бросив в камин догоравший рисунок, Пелагея Власьевна выбежала прочь…
Угадывая наперед, кто должен войти, Шпигоцкая Софья Даниловна поднялась им навстречу.
Она никогда не выдавала себя за ту, которой никогда не была. Лучше, отчетливо она понимала, все же плыть по течению, нежели лежать на дне. Сэндвичи с жирным печеночным паштетом приготовлены были на ночном столике, и Софья Даниловна предложила гостям отведать их.
– Где мальчик с вагиной? – Барсова взяла себе сэндвич, а ее партнер – два.
– Имеете вы в виду девочку с пенисом? – Софья Даниловна была мила во всех отношениях, и они отметили это.
Все трое рассмеялись.
– Где же ей быть, – немного даже Софья Даниловна зашлась, но взяла себя в руки. – Ребенок, дитя, – нашла она обтекаемое, – оно у себя дома, тихонько сидит себе в детской, уг;льной – приготовляет яд.
– Кого следующего, после Гельмерсена, оно намеревается отравить персиком? – мужчина спросил через кашне.
– Дитя вовсе не отравило Гельмерсена, – снова Софья Даниловна зашлась от смеха и снова взяла себя в руки. – Гельмерсен поперхнулся. В персике был камень!
– Камень в Гельмерсене! На Волковом кладбище! В могиле! – Барсова и мужчина вскочили с мест, но почему-то опять сели.
– Выходит так, мальчик не начиняет персики ядом? – ощутимо Барсова побледнела.
– Теперь она начиняет ядом паштеты! – на этот раз Софья Даниловна зашлась так, что долго не могла остановиться.


Глава седьмая.  ПОДВОДНЫЙ  КАМЕНЬ

Каждая хорошенькая женщина есть подводный камень для всякого мужчины.
В своих свободных широких экспедиционных костюмах, напутствуемые пожеланиями счастливого пути и благополучного возвращения, Паллас, Чихачев, Ледебур, Бунге и Бонвало, выступив, шли по Кобыльской улице от церкви Иоанна Предтечи к Главному мосту. Несколько телег, нагруженных чем-то, следовали за ними. Свен Гедин под руку вел Ядринцеву, старательно выделывая па и напевая полонез.
Погода стояла отменная.
– Он кинулся о босу ногу к соседнему шкафу! – показывал Ледебур руками.
– Так Бильдерлинг или Барсов? Кто? – решительно не понимал Паллас.
– Да Бардаков же! – закричали все. – Генерал-вешатель! В шкафу – Степан, камердинер его, вниз головой, а ключа нетути! Шкаф, примите к сведению, из цельного дуба выдолблен!
– Взрывать надо было, глицерином!
– Глицерином и приложили! Теперь крышу чинят!
Так, балагуря, почти дошли они до моста, и тут в одном из окон мелькнуло свежее женское личико, послышался женский же крик, в котором звучал ужас.
Побросав все из рук, мужчины устремились по лестнице.
– Что-то случилось? У вас все в порядке?! – первым прибежал Бунге.
– Спасибо вам. Теперь все хорошо, – ответила Ладыженская.
Действительно она чувствовала себя уже много лучше.
Положительно, Бунге не встречал ничего прелестнее, а может быть, и встречал, но забыл.
Он наклонился к ней и прошептал:
– Вы обворожительно хороши!
Она зарделась, как маков цвет – он покраснел еще решительнее, чем она.
Большое чувство никогда не подступает потихоньку. С этой минуты лицо Варвары Дмитриевны, доверчиво открытое для любви, стало для него единственным источником истины.
– Ладыженскую… Варвару Дмитриевну прочат замуж за пожилого, но состоятельного человека, – объяснил подоспевший Бонвало.
В летах, уже близких к старости и хорошо обеспеченный, Бунге вполне мог зачислить себя в претенденты. Лицо, голос и вся фигура Варвары Дмитриевны дали его мыслям неожиданное смелое направление.
Женщины далеко не так скоро привязываются, как это думается мужчинам – впрочем, иногда они привязываются куда быстрее, чем думается.
Какого еще рожна было нужно Варваре Дмитриевне?! Куда лучше пристроиться, чем возиться с любовниками.
Она кинула в него взглядом из-под опущенных ресниц.
«Ведь это – ртуть, ведь это – сама жизнь!» – понял он.
Она обращалась к нему со все возраставшей охотой и жаром.
– Нет, я нисколько не голоден, – он отвечал. – Чаю вот разве.


Глава восьмая.  МЕЖДУ  ЖИЗНЬЮ  И  СМЕРТЬЮ

Очнувшись, Леонид Васильевич увидел доктора.
– Пришлось повозиться. С вами, –  Фассанов объяснил. – Несвежая ветчина. И горошек. Одной ногой уже были вы там, – Иван Захарович показал пальцем. – Однако обошлось. Образовалось.
– Как долго был я между жизнью и смертью? – поднявшись, следователь вынул из тела иглы и стержни.
– Примерно с неделю, – Фассанов отсоединил трубки.
– Все это время вы были здесь, со мною? – морщась, из заднего прохода, Леонид Васильевич выбирал бесконечный шланг.
– Чередовались мы. С Валентином Серовым. В прошлом он – фельдшер, – Фассанов умывал руки. – Скажите, откуда у вас взялась эта ветчина? И горошек?
– Горошек и ветчину, – вспомнил следователь, – мне прислали по почте.
– Мыть голову кислым! – доктор распорядился.
Валентин Серов вошел в марлевой полумаске – друзья обнялись.
– Что нового произошло? За неделю? – Леонид Васильевич спросил.
– Сейчас вспомню, – художник ловко повесил на двери и окна зеленые занавески, пустил на камине алебастровые часы, закрыл форточку, раскурил жуковского табаку самокрутку и дал Барсову. – Как же! – он зачихал и закашлял от сладковатого дыма. – Новостей куча! Перво-наперво, старик Бунге женился на Ладыженской!
– Сладчайший Иисусе! – Леонид Васильевич ахнул. – На Зинаиде Петровне?
– Варваре Дмитриевне, – Серов поправил. – Как следствие, – зажег он лампу за старомодным трельяжем, – небезызвестный вам Ледебур сочетался браком с Зинаидой Петровной Ахочинской.
– В таком случае, для комплекта, – смеясь, Барсов прикинул, – Паллас должен был взять в жены Шпигоцкую Софью Даниловну!
– Ее, Софью Даниловну, в жены взял Чихачев!
– Выходит, экспедиция не выйдет?! – Леонид Васильевич посерьезнел.
– Ну отчего же? Незаменимых нет. Бунге заменит Потанин, Ледебура – Певцов, а Чихачева уже заменил Грумм-Гржимайло.
Некоторое время Леонид Васильевич вдумывался, потом разыскал книжечку и внес изменения. Он не смутился всем этим, а только подумал: «Штуки!»
– Скажу более, – прибавил Серов.
– Скажите, Валентин Александрович, – Барсов пригнул голову, – кто-нибудь приходил сюда, пока… пока меня не было?
– Как же! На Илью-Пророка заходила одна, – художник принес в ендове квас и лил ему на волосы. – Скажу вам: хороша, хотя и стара: седая. Лицо желтое, довольно полна, но еще очень грациозна. Она положила мне руку на плечо, и я едва не спустил! – шутил Серов, а может статься, говорил серьезно.
– Что ей… было нужно? – Барсов отфыркнул.
– Она попросила ваши носовые платки. Я отдал. Из шкафа. Мы думали, вам они уже не понадобятся, – художник подал следователю мыло.


Глава девятая.  МЕРТВЫЕ  ГЕНЕРАЛЫ

Все продолжали получать письма.
«Ингерманландия, Финляндия и Лапландия – в сущности одно и то же», – получил барон Бильдерлинг.
«Высокомерие и притязания поляков происходят от их европейской культуры», – получили Ладыженская, Ахочинская и Шпигоцкая.
«Wenn man dem Hunde das Maul zusammenschn;t, so bellt er mit dem Hintern!»; – получил доктор Фассанов.
Во время обеда (разумеется, уже никакой ветчины с горошком – кроме того, сразу он распорядился выбросить персики и жирный печеночный паштет!) получил свое письмо и Барсов – в розовом конвертике, тонко надушенное, от которого голова у него сразу пошла кругом.
«Приезжайте сегодня вечером, – было сказано в нем. – Вас будет ждать карета на площади, в стороне от других. Позвольте, прекрасный мечтатель, отвезти вас туда, куда зовет вас любовь!»
Едва только Леонид Васильевич ознакомился с текстом, как написанные строки стали бледнеть и через две-три минуты исчезли бесследно.
Дождавшись вечера, следователь встал со стула. Глаза его блестели, лицо как будто помолодело. Он казался совершенным юношей.
На площади две кареты поставлены были отдельно от всех прочих, и Леонид Васильевич было затруднился, в какую из них надлежит ему сесть: в черную или белую – пока он выбирал, какой-то господин в пудермантеле, смеясь тихим больным смехом, вскочил в белую и захлопнул за собой дверцу. Оставленный без выбора, Леонид Васильевич сел в черную. Кучер, загримированный до неузнаваемости, тут же пустил лошадей.
– Александра Ивановна Пейкер, – он щелкал кнутом. – Служил я раньше у нее – и вот однажды велит мне Александра Ивановна запрягать: поедем, мол, в Минералогический музей. А мне что: хоть в Антарктический! Приехали: она вышла, возвращается с ящиком, погрузили, привезли в дом. Открываем – а там карлик. В зеленых штанах!
«Сейчас я увижу ее! – не слушал Барсов. – Совсем скоро что-то должно решиться!» – стучало ему в голову.
Они подкатили к какому-то дому: в окне виднелся женский облив с распущенными волосами, в чем-то распашном и прозрачном.
В маленькой гостиной было темно, только полный месяц положил на пол светлые блики окон. Следователь вынул фонарик и поводил им: гостиная затянута была ковром со штофной софой и креслами. На деревянных колонках, незажженные, стояли лампы китайского фарфора. «Дуэль генерала Киселева с генералом Мордвиновым» – висела на стене копия с Репина. Оба генерала уже были мертвы.


Глава десятая.  КАМЕНЬ  ВО  РТУ

Вскоре он услышал шаги и шелест платья.
Графиня Блудова вошла, переодетая служанкой – молча забрала у Леонида Васильевича фонарик и вышла.
Оставшись в темноте, Барсов не мог успокоиться от волнения, что будет дальше.
Негромкая музыка раздавалась.
Откуда-то проникали возбуждающие фантазию запахи.
Образ полюбившейся ему женщины витал в воздухе. Чудилось, рука об руку, вместе идут они по долам, и горы расступаются перед ними.
Кто-то, почувствовал Леонид Васильевич вдруг, словно бы покусывает его за ухо и тянет за штанину.
Решительно, судебный следователь понимал, ему следует отделить то, что происходит на самом деле, от того, что лишь ему представляется.
Мягко его опрокинули на софу, неземное блаженство охватило низ живота, сладостный ток заструился из тела, что-то такое он крикнул, чего, вероятно, не следовало – яркий свет тут же ударил его по глазам.
– Вы?! – ошеломленный, он поднялся на ноги. – Так значит, это вы написали письмо?!
– Действительно я написала письмо, – искренно Гершельман говорила или лгала, – но не вам вовсе!
«Я перепутал! Мы перепутали!» – Барсов понял.
Черная карета ждала у подъезда – они понеслись. На площади он выпрыгнул, и тут же белая карета остановилась рядом. Больной господин в пудермантеле, пошатываясь, вышел из нее и тут же перебрался в черную, она умчалась, и Леонид Васильевич помчался тоже, но уже в карете белой.
Кучер, загримированный под барона Бильдерлинга, говорил.
– Колоколов Алексей Петрович, – не хотел Барсов услышать, – раньше я служил у него, велел как-то мне запрягать, вынес ящик. Приехали в Минералогический музей – открыли. А там, представьте – карлик! В малиновой безрукавке и камень во рту!
«Только бы не опоздать! Пока не ушли на Алтай!» – погонял его Барсов.
Они остановились у какого-то дома.
Седой, старый, но еще свежий мужчина с саблей на боку повел Леонида Васильевича запутанными длинными ходами.
В изящном кабинете, отделанном в греческом вкусе, перед туалетом, на котором стояло зеркало, поддерживаемое двумя бронзовыми лебедями с золочеными головками, сидела прелестная, сильно на возрасте, незнакомка. Ее необыкновенное лицо было в полном смысле прекрасно и носило на себе печать горячего темперамента и пламенной мечтательности, большие черные глаза, немного даже чересчур выпуклые, чудно блистали среди ее пожелтевшего и одноцветного лица, озаренного лихорадочным, необыкновенным румянцем.
Увидев ее, признаться, судебный следователь забыл даже на некоторое время о Нине Ивановне Ядринцевой.


Глава одиннадцатая.  РЯДОМ  С  НОГАМИ

Она обратила на него глаза, полные выражения и огня.
Леонид Васильевич открыл свои сплошные зубы и поцеловал ей руку. Успел или не успел он опомниться, но уже почувствовал себя не только под ее влиянием, но и влюбленным в нее.
– Я получил ваше письмо, и вот приехал; это парадокс, софическое объяснение, – ногами скрипнул он полом.
– Вы опоздали, – она взглянула на часы. – Жалко терять время, но я именно не могу между одиннадцатью и половиной третьего.
– Вам запретил доктор Фассанов? – смутно продолжал Барсов о чем-то догадываться.
– Никто не может мне запретить, – голосом, полным звуков отогнала она его соображение. – Запрещать могу только я. Охотнее, впрочем, я дозволяю. Садитесь сюда! – она показала ему на пол, рядом со своими ногами.
Леонид Васильевич был как голодный, которому вдруг поставили полный обед, и он не знал, за что взяться. До половины третьего оставалось еще два часа, и поэтому она предложила ему несколько различных способов провести это время.
Тут же у них составилось что-то вроде игры, состоявшей в том, чтобы ему как можно ближе было сидеть к ней, дотрагиваться до нее, держать ее маленькую руку, целовать ее, играть с ее кольцом или хоть дотрагиваться до оборки ее платья.
Мягкая мебель обтянута была черным драпри, углы кабинета – затканы серыми тенетами паутины.
Хозяйка гнездышка взяла две рюмки, накапала себе и гостю несколько капель морфина.
Все глубже и глубже он засовывал ей в рот свой левый ус; она намочила ему руку. Он продолжал смеяться и не замечал, что она тащит его за собою.
– Половые органы так уродливы, что род человеческий прекратился бы, не впадай люди в состояние одержимости! – посетовал он уже в спальне.
– Отчего же? – внимательно она рассмотрела.
У него было впечатление, точно он играл в бильбоке и нечаянно пальцем попал на крючок.
Он ужаснулся, увидев свое отражение в зеркале: он был желт, как шафран.
Седой, старый, но еще свежий прислуживавший мужчина помог Леониду Васильевичу выйти из спальни.
– Как продвигается Дело? – в кабинете, спросила она.
– Есть что-то нечистое в нем, – он признался.
– Мальчишку не трогай. С персиками! – она запретила.
Большой паук выжидающе смотрел с потолка.
– Ваши платки – возьмите, я нашептала в них, – она протянула ему стопку. – Приложите и снимет! У вас не раз еще от всего заболит голова!


Глава двенадцатая.  ЛОПАСТИ  ВОКРУГ  ГОЛОВЫ

«Моложе сердцем!» – подумал Валентин Серов.
Он выучил письмо наизусть и привязал бечевкой к толстой пачке таких же.
В прихожей, он услышал, раздался страшно сильный звонок.
Он подошел к двери и взглянул сквозь нее.
«Ну, разумеется!» – подумал он, как бы сжимая дверь в кулак.
Он не услышал шума распахивания, но сильный удар в грудь сбил его с ног.
Они входили один за другим: Паллас, Певцов, Потанин, Бонвало, Свен Гедин и Грумм-Гржимайло – поднявшись с пола, он пожимал их дружеские руки, протянутые к нему с приветом.
– Кто здесь? – художник спросил.
– Мы, – они ответили.
Серов потрогал кисть. Они встали и приосанились, как он велел им. Свен Гедин лег в обнимку с буссолью. Все остальные потрещали пальцами. Ядринцева, возникнув, с достоинством приподняла брови.
Валентин Александрович, наклонившись, понюхал ее кожу.
«Бог мне свидетель», – подумал он.
Он чувствовал, что находится еще под влиянием письма, но чувствовал уже, что влияние это снижается.
В свободных широких костюмах участники экспедиции отпускали обиняки.
– Представьте, маузер оказался без зарядов! – Потанин указал себе на грудь.
– Так значит, генерал Бардаков стрелял холостыми, – гибко задвигали все спинами. – В Измайловском саду? И Александра Ивановна Пейкер с Колоколовым Алексеем Петровичем остались живы? Тогда?
– Нет вовсе! – Потанин утвердительно кивнул головой. – Маузер оказался без зарядов от того ровно, что все заряды до единого генерал Бардаков выпустил в Александру Ивановну Пейкер и Колоколова Алексея Петровича. Они мертвы!
«Вертолет» – что за штука?» – подумал Валентин Александрович.
Вокруг головы Грумм-Гржимайло, художнику показалось, вращались лопасти.
Мешал шум мотора и сильный ток воздуха – все же Серов продолжал работу.
Работал он то кистью, то ножом, а иногда и пипеткой – то жидко прописывая, то густо лепя красками, бросая мазки то на холст, то мимо него.
В написанном давнишнем полотне он соскреб головы Чихачева, Бунге, Ледебура, Геблера, Гельмерсена и вместо них пририсовал к их телам новые. Ядринцевой он прибавил морщинку под носом, Палласу же укоротил ноги. Каждый участник экспедиции держал в руке том «Анны Карениной». Все изображены были на фоне огромного гартунга.
Когда работа была завершена, участники экспедиции, один за другим, вошли в Грумм-Гржимайло и тот, заревев и пустив синий дым, вылетел за окно.


Глава тринадцатая.  ФОТОГРАФИЯ  И  КЛЮЧ

Бережно Леонид Васильевич продолжал хранить доставшиеся ему с костюмом фотографию и ключ.
Триковый костюм оказался ему впору – следователь надевал его, выходил на улицу либо в нем садился дома, рассматривал фотографию и изучал ключ.
Живое чутье действительности научило его тому, что в основе всего видимого есть элемент невидимый, но не менее реальный, и что не учитывать его в практических расчетах значит рисковать ошибочностью выводов.
«Сообразить все частности – получается очень странный общий смысл!» – приходил Леонид Васильевич к заключению.
За всем стояло нечто фатальное, нечто мистическое.
Силач шел по пробитой дороге, остановить его не было никакой возможности – оставалось ждать, пока сам он не упрется в тупик.
– Он – сиватериум в разряде пахидермов! – говорил Барсов.
– Кто? – спрашивал Серов.
– Силач, – отвечал следователь.
– Скажите на милость, – Серов помирал от смеху, – да есть ли возможность говорить с вами о чем-нибудь дельном?!
Сам художник в это время упоенно рисовал вертолет, и следователь понимал, что силач, пахидерм, сиватериум до поры побеждает их.
«Урожденная маркиза Бланшар де ля Бордери. Виконт де Нусак!» – пытался запутать Барсова «Северный Меркурий» или хотя бы увести мысли в сторону.
По почте он получил безукоризненную рубашку с плойкой, украшенную тонким, как червячок, черным галстучком, застегнутую золотыми пуговками. Червячка немедленно он выбросил – рубашку надел. Как нельзя лучше она гармонировала с костюмом.
В рубашке и костюме Леонид Васильевич приезжал в Минералогический музей, рассматривал под микроскопом камни.
– Александра Ивановна Пейкер? – спросил он однажды.
– Как же, – ему вспомнили, – приезжала за ящиком.
– В ящике – карлик? – Барсов искал подтверждения.
– Карлик зачем? – ему удивились. – Карлик – грузин.
– Карлик Римейко – грузин? – Барсов выронил камни.
– Карлик Римейко грузил, – ему подобрали. – В ящике был мальчик.
В книжечке Барсов пометил.
– Потом Колоколов Алексей Петрович привез ящик обратно? Ящик был тот же самый, с мальчиком?
– Колоколов Алексей Петрович, – следователю подтвердили. – Ящик был тот же самый. С девочкой.


Глава четырнадцатая.  КАНИФОЛЬ  И  КРЮЧКИ

Кожей Леонид Васильевич чувствовал: экспедиция никуда не ушла.
Серов лежал на диване и разговаривал с каким-то невидимым стариком.
Оба они, следователь и художник, уже отчетливо понимали, что их жизнь резко распадается на явления двух видов: на зависящие от воли «Великого Неизвестного», то есть на такие, к которым они должны относиться с безусловной покорностью, и на вполне подвластные их воле и устранимые, по отношению к которым борьба уместна и необходима.
– Вы послужите мне пробным камнем! – говорил старик.
– Я или Барсов? – не понимал Серов.
Невидимый рассмеялся во весь голос и сказал:
– Вы оба!
Покорно друзья поднялись, надели шляпы, полями следователь чуть прикрыл лицо.
– Бароны, генералы, ученые, художники, композиторы, дамы полусвета, – продолжал старик вещать, – сектанты, революционеры, разврат, роскошь, больное воображение, полька- tremblante, ключи, фотографии, глицерин – все перемешалось. Машины, пар, рельсы, электричество усиливают и ускоряют это смешение…
Было похоже на то, что он играет словами, как кот мошонкой.
– Сегодня он что-то в ударе резонерствовать, – на улице Барсов взял художника под руку.
– Он, в общем-то, всегда, – в окне на Фонтанке Серов увидел Бильдерлинга и помахал ему.
– Вы захватили проволоку, маски? – спросил следователь билатеральным голосом.
– Да, как обычно, – Валентин Александрович показал туго набитый мешок из полосатого тика. – Еще канифоль и крючки.
– Вот и напрасно, – Леонид Васильевич достал из костюма ключ и опробовал в какой-то двери. – Сегодня они нам не понадобятся!
– Как знать! – Серов на ходу вынул и приложил к лицу искусно выполненную маску – все проходившие мимо тут же принялись ему кланяться и говорили:
– Здравствуйте, Антон Павлович! Что новенького написали?
– Помнится, я не заказывал вам маски Бунина! – следователь подивился сходству.
– Оставалось еще несколько папье-маше, – художник объяснил. – Не выбрасывать же!
Они вышли на Конюшенную и остановились у Петровского зала.
Серов был весел, как скворец.
Барсову же было грустно, как женщине.
Из кармана костюма он вынул платок, любовно разгладил его и приложил к носу.


Глава пятнадцатая.  СТРЕЛЯТЬ  ПО  ПЛОЩАДЯМ

Множество низкорослых людей толпилось у входа.
Серов только наполовину смог понять, в чем дело.
– Вечер памяти? – спросил он. – Римейко? Карлика?
– Да, вечер памяти, – ответил Барсов, –  но не Римейко вовсе, а Александры Ивановны Пейкер и Колоколова Алексея Петровича.
– Тогда отчего столько гномов? – художник смеялся сверху вниз.
– Это – читатели, – следователь вздохнул. – Не доросли до описываемых событий!
Друзья прошли внутрь.
В тот вечер зал имел свой обычный вид: ряд кресел и сцена.
В креслах сидели люди. На сцене стояли изукрашенные цветами портреты. Александра Ивановна Пейкер изображена была похожей на графиню Блудову, Колоколов Алексей Петрович сильно смахивал на барона Бильдерлинга. Александр Афанасьевич С****иаров играл на рояле что-то бравурное. Леонид Васильевич Барсов разговорился с Альбертиной Эдуардовной Гершельман и не заметил, как Валентин Александрович Серов куда-то вдруг исчез вместе с мешком.
Тем временем Иван Алексеевич Бунин объявил вечер открытым.
– Ее отец, – показал он на портрет Александры Ивановны Пейкер, – Леонард Августович Книппер был инженером-технологом, управляющим винокуренным заводом в деревне Кокман Светогорской волости Глазовского уезда. Его же мать, – кивнул он на изображение Колоколова Алексея Петровича, – Александра Ивановна Зальца – певицей и пианисткой. Ее отец и его мать поженились в Глазове и только потом переехали в Петербург.
Закончив, он передал слово другому.
Антон Павлович Чехов вышел.
– Смеются неподвижные камни, – в частности он сказал, и Леонид Васильевич Барсов в шестнадцатом ряду вздрогнул, – скаля свои вековые расщелины на вашу чахоточную грудь. В неистовой улыбке, – он повернулся к портретам, – обнажились зубы мертвецов, управляющих вами из могил. Хохочет, – он чуть улыбнулся, – великое неведение над вашим надменным «я знаю». Беззвучно заливается где-то здесь, где-то близко, где-то во всем скрытая истина над судорогами великого разума ваших поколений и тысячелетий!
Получив свою порцию аплодисментов, он удалился, и ему на смену вышел доктор Фассанов.
– Дарвин, – он вывел на поводках рычавшую свору, – отвергает даже реальность вида, по нем так нет собаки вообще, а есть индивидуумы: вот этот пес, – он высоко поднял махрового кобеля, – вот та сука! А видовое, родовое и тому подобные понятия имеют только философское значение!
– Организация не терпит импровизации. Порядка без переклички не бывает. При каждом полку есть знамя, а в кавалерии – штандарт. Редко кто не перекрестится, увидев свое знамя. Стрелять надо по площадям. Неметкий огонь только ободряет неприятеля! – сказал после доктора генерал Бардаков.


Глава шестнадцатая.  ЦЫГАНКИ  В  ШАМПАНСКОМ

– Комический оттенок придает остроту заслугам! – как мог оправдывался Серов в антракте.
Леонид Васильевич отворачивался, не желая слушать.
Народу в буфете натолкалось ступа непротолченная.
– Она ела мякину по праздникам, чтобы он мог купать цыганок в шампанском! – говорили о виновниках торжества.
Певцов, Потанин, Свен Гедин, Бонвало в экспедиционных костюмах хлебали гороховый кисель.
«Паллас!» – вспыхнуло в голове следователя.
Тут же он увидел его за стальной спиной Грумм-Гржимайло и перевел дух.
Ядринцева подошла. И будто повеяло свежим ветром. На сквозняке, впрочем, весьма легко простудиться.
– Я знал – вы никуда не ушли, – все же Барсов допустил до себя ее руку.
– Мы не могли пропустить, – она солгала. – Александра Ивановна и Алексей Петрович во всем были для нас живым примером!
– Плевать вы на них хотели! – не смог Леонид Васильевич сдержать себя. – А не ушли оттого, что Паллас еще жив! Последний из прежнего состава экспедиции! Свидетель ваших темных делишек! Вам до поры не удалось его устранить: ни убить, ни женить!
Смертельно побледнев, Нина Ивановна отшатнулась.
– И это вы мне?! Которая… которая! – слезы посыпались градом из ее глаз.
« А вдруг я ошибаюсь и она чиста?» – ужаснулся себе следователь.
Поспешно он вынул из кармана носовой платок и протянул ей.
Ядринцева развернула его, прижала к лицу и тут же без чувств рухнулась на пол.
– Она умирает! – заревел Грумм-Гржимайло.Тут же со всех столов были сброшены фужеры и тарелки с едой – незамедлительно Нину Ивановну уложили на липковатую клеенку, подоспевший доктор Фассанов профессионально распустил ей корсаж, отстегнул чулки, разрезал резинку на панталонах и извлек турнюр.
– Она вне опасности! – он вытер пот со лба.
Плача, генерал Бардаков прижимал к груди голову приемной дочери.
Злым, глухим, отрывчатым смехом смеялась Альбертина Эдуардовна Гершельман.
Громко лаяли собаки.
Никто, казалось, не замечает, как Паллас, выскользнув из-за широкой спины Грумм-Гржимайло, медленно подбирается к забытому всеми и отброшенному на сторону турнюру.
Бесстрастно Валентин Серов канифолью натирал проволоку.
Паллас, подойдя совсем близко, протянул руку.
В тот же момент стальное лассо просвистело в воздухе и крючок остро впился в подушечку.


Глава семнадцатая.  ОДНО, ДРУГОЕ,  ТРЕТЬЕ

– Отрицать вопреки очевидности! – кипятился художник.
Следователь молчал, соображая все возможности.
«Представительница огромной массы женщин!» – думал он.
– Какое отношение все это имеет к польским повстанцам? – желая удалить тягостное молчание, Серов нес мешок за плечами.
Отчетливо Леонид Васильевич сознавал: ровным счетом!
Скорыми шагами они продвигались в нужном им направлении.
– В Париже, уверяю вас, подобное не сошло бы ему с рук! – кипятился художник. – В Берлине тоже!
– Во Франции запрещено совсем другое, – возразил Барсов, – в Германии – нечто третье. Хотите этим третьим заняться – езжайте во Францию, ну а приспичит до совсем другого – дозволят в Германии. Совсем другое и нечто третье, кстати, не возбранены в России. У нас, вы знаете, преследуется одно.
Карлики шли за ними следом и дивились им.
Серов, обернувшись, выругался благим матом.
Тем временем раздобыв газету, жадно Барсов стал выхватывать глазами строки об убийстве.
– Кого там еще? – Серов всунул нос.
– В Париже убили медведя, – следователь переписал в книжечку.
– Вуатюр! – Серов догадался. – Медведем в Париже был именно он! Как же убили?
– Веером по голове, отравленным. Потом этот веер сунули ему в зад!
– Кого подозревают? – крепко Валентин Александрович держал мешок.
Позванивая, мимо них протащилась конка.
– Антона Павловича, – следователь свел брови. – Бунина!
Плюясь от отвращения, карлики разбежались в разные стороны.
Спокойно друзья доехали до угла Бассейной и Литейной.
Пыльные репсовые занавески серели на окнах. Лампа за старомодным трельяжем лила мутный свет на засохшие сельди, фаршированные плесневелым хлебом. Сломанные алебастровые часы лежали без движения на полу.
– Сейчас мы все узнаем! – решительно хозяин дома потянулся к мешку.
– Хозяин дома не есть хозяин мешка! – не менее решительно художник схватил его за руку.
Между ними завязалась борьба, в продолжение которой Леонид Васильевич со стиснутыми зубами, с налившимися кровью глазами и красным от вздутых жил лицом, напрасно силился освободиться. Серов успел взять его и за другую руку. Следователю показалось, что тот обладает сверхъестественной, железной силой. Леонид Васильевич надрывался из последнего, он бился, как только мог, но его держали, словно шутя, без малейшего напряжения, и, несмотря на это, ему не было никакой возможности вырваться.




Глава восемнадцатая.  РОМЕО  И  ПОРФИРИЙ  ПЕТРОВИЧ

Все же он вырвался и сам схватил Серова за руку.
Борьба продолжилась – теперь уже Серов со стиснутыми зубами, с налившимися кровью глазами и красным от вздутых жил лицом, напрасно силился высвободиться. Барсов успел взять его и за другую руку. Художнику показалось, что тот обладает сверхъестественной, железной силой. Валентин Александрович надрывался из последнего, он бился, как только мог, но его держали, словно шутя, без малейшего напряжения, и, несмотря на это, ему не было никакой возможности вырваться.
– Вы! Это вы убили их! – Серов отчаянно извивался.
– Кого?! Кого я убил?! – крепко Барсов держал.
– Гриппенберга! Штенгеля! Бистрома! Трех несчастных баронов! – Валентин Александрович сучил ногами.
– С больной головы на здоровую! Вот как! – еще более Леонид Васильевич притиснул. – Нет, это вы – убийца!
Художник издавал стоны, напоминавшие скорее животный протест, чем проявление разумного начала. Тонкие нити вытянулись из его кожи, а изо рта в форме струн, жестких лучевых образований, мембран, тканей неопределенных рисунков и форм – потекла эктоплазма.
От собственного его тела, следователь увидел, отделилось кучевое облако.
Светящаяся матовая колонна возникла между этажеркой и трельяжем, светящаяся же рука с чуть сбитыми пальцами и натуральной величины вышла из нее и вполне дружелюбно несколько раз погладила художника и следователя по головам.
Оба они, сидя на полу, что-то заглатывали и отрыгивали.
Серов поскреб ладонь, после чего отслоил от кожи и просыпал вокруг себя нечто, напоминавшее крупинки тонкой яичной скорлупы. Следователь помог ему подняться и сесть на стул.
Некоторое время они приходили в себя.
– Карлик Римейко, – опробовал Леонид Васильевич голос, – в свободное от работы у вас время делал еще что-нибудь?
– Карлик Римейко, – откашлялся Валентин Александрович, – в свободное от работы время писал римейки.
Новое развитие известных историй, объяснил он словцо, Ромео и Джульетта в наши дни. Отелло и Дездемона. Раскольников и Порфирий Петрович.
– Какой из сюжетов он выбрал? – резонно было Барсову узнать.
– Он выбрал «Анну Каренину», – Серов поднял мешок и расположил его на столе. Стол еще немного левитировал, и они придержали его.
Из мешка бережно Валентин Александрович извлек турнюр Нины Ивановны Ядринцевой.
Бритвой аккуратно Леонид Васильевич взрезал подушечку.
– Есть! – всунул он внутрь руку.


Глава девятнадцатая.  ПОЙМАТЬ  МУХУ

Они не успели обменяться впечатлениями, как в прихожей раздался звонок.
«Паллас!» – подумал Серов.
«Блудова!» – решил Барсов.
Он вышел и возвратился с Бильдерлингом.
Турнюр на столе вместе с извлеченным своим содержимым прикрыт был номером «Северного Меркурия». Серов сидел за трельяжем и с небрежным видом раскрашивал головку ангела.
– Я много размышлял, – говорил барон, – еще когда мои друзья…
– Когда Гамлет перешел от размышления к действию, он начал убивать, – улыбнулся следователь. – Друзья, случается, убивают друг друга!
– Да я и червяка не раздавил за всю жизнь! – видимо Бильдерлинг менялся в лице.
– Но заморили не одного ведь?! – откровенно смеялся следователь.
– Бросьте играть со мной, это невыносимо! Скажите, наконец, кто убил их: Гриппенберга, Штенгеля, Бистрома?
Барон Бильдерлинг сел и приготовился слушать.
– Вы и убили-с! – Барсов сказал.
При этом он сделал движение рукой, как будто поймал муху.








ЧАСТЬ  ВОСЬМАЯ


Глава первая.  В  ЦЕЛЯХ  РАЗВРАТА

В четверг около восьми вечера извозчик остановился у подъезда довольно большого дома в половине Офицерской улицы.
Старый слуга, чисто выбритый, в сапогах без скрипу, доложил, что «они дома и изволят писать».
Владимир Ильич вошел, и я поднялся ему навстречу.
– Что это у тебя такое странное лицо? – целуя меня, спросил он.
Его голос звучал так издалека, что мне потребовалась некоторая остановка мысли, чтобы вспомнить, что он еще среди живых.
– Первое! – смеялся я, радуясь ему. – Первое лицо!
Славные старинные книги в коже под черепаху стояли на этажерке. От них пахло клопами, пауками и мухами.
Ульянов наугад вытянул одну: Окороков. «Международная торговля девушками в целях разврата».
– Ты все еще занимаешься этим? – он спросил.
– Этим я занимался в «Полицейской газете», – напомнил я.
– Ты закопал их тогда, всю банду! – Владимир Ильич оживился. – Сам Лев Толстой приезжал пожать тебе руку!
– Что было, то было, – аккуратно я поставил пособие обратно на полку. – Под суд, впрочем, пошли далеко не все. Окороков бежал и, по слухам, сейчас в Париже. Разумеется, под другой фамилией. Сдается мне, он продолжает плести козни.
Кое-что здесь я рассказал.
Ульянов не сводил с меня глаз, не перебивая, не шевелясь и не слушая.
– Когда граф Толстой был обер-прокурором Святейшего синода, в его доме скончался Гоголь, – вдруг вспомнил он.
Мимо окошек для усмирения Технологического института промчались два отряда жандармов.
– Причинная связь между человеческим духом и внешней средой не всегда бывает пряма – она зачастую бывает обратна, – Владимир Ильич платком помахал им вслед.
Из носа у него потекла эктоплазма.
Мы просидели до свету.
– В гостиной мне хочется развалиться, снять штаны и сморкаться в руку, а в умной беседе хочется соврать глупость! – вещал Ульянов чужим безобразным голосом.
Что-то потрескивало, предметы кружились в воздухе…
Разумеется, я не сказал тогда, что Толстой пишет новый роман: «Воскресение Анны Карениной», – и первая фраза уже существует.
«В чужих домах всегда неприятный запах!»


Глава вторая. С  ГОЛЫМ  ЗАДОМ

Само собой я не сказал, что Толстой живет сейчас в Петербурге совсем близко от меня.
Как только Владимир Ильич удалился, я вышел на Офицерскую.
Дом Якобса – вот он, пока еще без мемориальной доски!
«В этом доме, в этом доме!» – напевал я, немного фальшивя от волнения на мотив из «Войны и мира».
С чего бы это граф призвал меня так срочно, на рассвете?..
Обширный кабинет заставлен был множеством дорогой мебели в старинном и новейшем вкусе, превосходными этажерками с множеством изысканных, замечательных и прекрасных редкостей, стены обвешаны огромными зеркалами, картинами в золоченых рамах, фамильными портретами превосходной кисти, фламандскими и голландскими произведениями искусства, старинными пейзажами, подобранными с большим вкусом.
Утренний туалет графа состоял из тафтяного сюртучка, таких же панталон, желтых сапожков и ермолки, покрывавшей лысину. В руке он держал номер французской газеты.
– Вуатюр, – сказал граф, – изобрел кинематограф!
– Вуатюр убит, – не сразу я собрался. – В Париже. Отравленным веером.
– Газетная утка. Сами же и пустили в своем «Северном Меркурии»! – Толстой напомнил. – Вуатюр жив, изобрел кинематограф и   с о б и р а е т с я   с н я т ь   «А н н у   К а р е н и н у  !» – он разрядил.
– Это будет откровенная порнография, – не то чтобы я ужаснулся. – Непременно он покажет ее с голым задом!
– Выйдет мировой скандал, и меня отлучат от церкви! – не больно-то ужаснулся и Лев Николаевич.
– Он ничего не сможет снять без сценария! – начал я думать вслух. – Ни Мопассан, ни Золя ему здесь не помогут. Тут надобно знать изнанку русской жизни! Кому может он заказать? Чехову? Бунину?
– Большие гуманисты, они отказались. Согласился Римейко, литературный карлик!
– Карлик Римейко убит, – сказал я, – и ничего не напишет!.. Тогда кто же?
– Ульянов. Он! – Толстой взглянул на диван подле себя, и я тотчас сел.
– Дайте мне чашку чая, – попросил я.
– Не дам! – сказал Толстой серьезно и просто.
Не он смутился, а я.
– Скажу вам больше: он уже начал! – глаза Толстого особенно раскрылись и блеснули. – Он поступает дурно, очень дурно! Вообще, я знаю, этот человек, если не остановить его, принесет много бед России!
– Чего вы хотите от меня? – прошептал я. – И что предпримете вы?
Я знал о странной филиации его мыслей и о его трансцендентных занятиях.


Глава третья.  ВИНОВЕН !

Когда Владимир Ильич возвратился на Троицкую, в подъезде к нему подошел Вронский и спросил, что это он такой скучный.
– Я ничего. Мне надо домой, – предпринял Ульянов попытку обойти докучливого.
– Ваш папа, что ли, приехал из Германии? – Вронский переменил ногу, и его плечо потемнело от пота. – Он задал вам своим взглядом корму на ту жизнь, которую вы ведете?
– Я этого не говорил! – все более Владимир Ильич хмурился.
Он чувствовал, что Вронский может вовлечь его в глупости типа французского романа на тарелке. Есть и читать вместе!
На лестнице лежали кучи лошадиного навоза, стены были покрыты евгюбическими надписями. Послышались сап и скок. Вронский вскочил на коленки и оглянулся.
Стремительно Стремов и Лиза Меркалова спускались по ступеням. Его сухая голова с блестящими выпуклыми глазами расширялась от храпа в выдающиеся ноздри с налитой внутри насморком перепонкой. Ее грудина сильно выдавалась вперед, зад был свислый, в ногах значительная косолапина.
Проскакивая мимо, они вытянули крепкие черные губы, как бы желая поймать Владимира Ильича за рукав, и он отшатнулся.
Измученные, потные, с подернутыми животами, из квартир выходили жильцы.
– Я – дурная женщина, я – погибшая женщина! – глупорожденный Виновский прыгал.
Алексей Александрович Каренин с забрызганным грязью лицом нес закрытый, запертый и запечатанный собственный свой грудной ящик.
– А, молодой человек! – подал он руку Владимиру Ильичу. – Он вырос. Право, совсем мужчина делается. Скоро девчонок всех перепортит. Здравствуйте, молодой человек!
– Хер вам в дышло! – закричали все, взявшись за руки и хороводом обегая Ульянова.
Владимир Ильич чувствовал, что ему надо что-то сделать, но не знал что.
Что он испытывал к этим маленьким существам, было совсем не то, что он ожидал. Ничего веселого и радостного – напротив, это был страх. Это было сознание новой области уязвимости. И это сознание было так мучительно, а страх так силен, что Владимир Ильич чихнул.
– Виновен! – сказал Корсунский.
– Виновен! – сказали Кознышев, Вронский, Екатерина Щербацкая, Дарья Облонская и старуха Вреде.
– В-виновен! – сказал Михайлов.
– Виновен! – заржали Стремов и Лиза Меркалова.
– Виновен-невиновен! – сказал Винновский.
– Виновен! – объявил Каренин.


Глава четвертая.  ЗАБЫТЬ  О  МАЛЬЧИКЕ

Владимир Ильич понял, что ему необходимо встряхнуться.
Взявшись руками за перила, он принялся встряхиваться всем телом, пока все окончательно не восстановилось.
Один за другим задним ходом жильцы входили в свои квартиры, и двери за ними захлопывались, споро Кознышев покидал навоз в пролет лестницы и смыл непристойные надписи на стенах, куда-то улетели летучие мыши, и снова заработала подъемная машина.
Свияжский вышел из остановившейся каретки, угостил Владимира Ильича еврейской кисло-сладкой капустой и еврейским, из мацы, квасом.
– Вот, – показал он Владимиру Ильичу, – кто-то положил мне в консервы.
С удовольствием Ульянов подержал на ладони огромный сверкающий камень.
– Кто же, – он удивился, – мог сделать это? И зачем?
– Думаю, тот карлик, – Свияжский по-еврейски втянул голову в плечи. – Еще до вас, несколько раз он приходил и тоже расспрашивал об Анне Аркадьевне.
– Как, – заинтересовался Владимир Ильич, – он выглядел?
– Маленький. С взъерошенной бородой. С мешком. Страшный. И все приговаривал!
– Что же? Запомнили?
– «Гнилые обои местами отлипли и угрожающе нависают!» – Свияжский поежился, – и еще: «Надо ковать железо, толочь его, мять!»
– Он спрашивал об Анне Аркадьевне, а потом сунул камень в консервы? – все более Владимир Ильич погружался. – Какая связь? Почему?
– Он спрятал камень, потому что его должны были убить! – Свияжский объяснил по-еврейски.
– Почему его должны были убить? – по-еврейски Владимир Ильич передернул плечами.
– Да потому, что он спрашивал об Анне Аркадьевне! – Свияжский закрыл лицо руками и застонал. Он молился.
– Одно очевидное, несомненное проявление Божества, – раскачивался он с носка на пятку, – это законы добра, которые явлены миру откровением. Однако, туманные пятна, – он плакал, раздирая одежду, – не постигаются разумом. Зачем же молюсь я и буду молиться, я моллюск, – он молился, – если жизнь моя, независимо от всего, что может случиться со мной, не только не имеет несомненного смысла, который я не властен вложить в нее, но и абсолютно бессмысленна?!
– Разве не знаете вы, что звезды не ходят? – попав под обаяние слов, вопросом ответил Владимир Ильич на вопрос.
– А, вы не ушли? – Свияжский вышел из транса. – В таком случае, помогите мне! Сережа пропал, и все думают, что я зарезал его для приготовления мацы. Его нужно найти и вернуть домой. Я получил письмо…
– Сережа? – Владимир Ильич напрягся вспомнить. – Какой Сережа?
– Сергей Алексеевич Каренин.
Сын Анны Аркадьевны и Алексея Александровича! Ульянов не понимал, как мог он забыть о мальчике!


Глава пятая.  ЛИШНИЕ  ДЕТИ

Тихо тянулись светлые несуетливые дни; солнце не спеша шло по небу целый божий день.
«Жизнь есть сон?» – этот вопрос приходил и тревожил.
Инесса Федоровна задавала его в пространство, и голоса отвечали ей. Она всегда как бы прислушивалась к голосам иного мира. Она была очень сильный медиум, хотя зачастую невольный, пассивный.
«Да, – голоса отвечали, – жизнь есть сон».
Или же:
«Нет, не сон вовсе!»
Погода стояла самая прекрасная.
Птицы наперерыв пели свои утренние песни. Вербены вокруг пудр-клозета опали, на их месте поднялись туберозы. Миролюбов, возвратившийся из Парижа, говорил тронутым голосом, которому старался дать шутливый тон.
«Смешение против прежнего однообразных составных частей вместо большей солидарности ведет к разрушению и смерти!» – в новом платье от Ворта говорил он.
Или же:
«В бульварном дьяволе, может быть, есть абрис будущего!»
Негромко на крыше тарахтел мотор.
«Собака, прежде чем ляжет, поворотится около себя несколько раз», – утверждал доктор Фассанов.
Регулярно он приезжал наблюдать Крупскую, и после его визитов Надежде Константиновне делалось все лучше. Она посвежела, пополнела и по некоторым признакам готовилась стать матерью.
Маша, дочь, уходила куда-то в женском костюме и возвращалась в мужском.
Лепарские, мать и сын, пропахшие типографской краской, спускались и поднимались из погреба.
«Много довольны вашими милостями!» – кланялись Инессе Федоровне духоборцы.
Она знала теперь не только великана Николая Денисова, но и других, могучей корпуленции: Потапова, Вышлова, Самородина, Махортова, Конкина.
Насколько Потапов был замкнут, Вышлов – недоверчив и неловок, Самородин – подозрителен и упрям, Махортов – горд и требователен в отношениях с людьми, настолько Конкин отличался добродушием, мягкостью, веселостью, общительностью, доверием, уступчивостью и простотой.
«Переселяться постепенно в Африку!» – говорил он.
Или:
«В Канаду. С детьми!»
Невольно Инесса Федоровна улыбалась реальности его речи и несколько задорно спрашивала:
– Откуда же у вас дети, если вы поклоняетесь Фадрону;?
Веселый духоборец хохотал в одну ноту с ней.
«Рыба не выйдет на берег, а птица не окунется в воду, – хохотал он. – Великий Фадрон не дает нам детей, но лишних мы забираем у молокан!»

Глава шестая.  ПОЛОНСКИЙ  И  ФЕТ

День был убийственно жарок.
Завтракать ей не хотелось, и Инесса Федоровна приказала накрыть завтрак.
Завтрак накрыли развернутыми старыми газетами.
Миролюбов, сидя против нее и облокотясь на перилы, притянул к себе ветку сирени и обрывал с нее листья.
– Вы видели Генриетту Кайо? В Париже? Мою сестру? – Арманд обратилась к нему.
Он отвечал ей какую-то ерунду.
Она знала: он привез запас глицерина.
Дети умеют наблюдать, хотя не производят впечатления наблюдательных существ: Маша смотрела из окна. Ее личико прелестно было в своем оживлении.
Бабы с граблями на плечах и свяслами на кушаках пели, проходя за забором.

Лиловая шляпа с зеленым пером,
Куда же ты мчишься, махая крылом?

Три грустных барона недвижно лежат,
И карлик убитый алмазу не рад.

Графиня не смеет уйти на Алтай –
Ты персик ей вымой и с ядом подай!

Белинский и Гоголь купили конфет,
А маски сорвешь с них: Полонский и Фет.

Подметные письма писал генерал.
Художник великий в постели пылал.

Сгорело, пылая, твое и мое.
Военный повесил сушиться белье.

На рельсах – наваленный кучей навоз.
И женщину сбил на путях паровоз!

  Худая земля ничего не родит.
Хохочет, кусается гермафродит.

Вы мне – про Ерему, я вам – про Фому.
Откроет ли тайну нам ключ ко всему?!

– пели они.


Глава седьмая.  НАЧАТЬ  И  НЕ  КОНЧИТЬ

– Инесса Федоровна! – молодой человек в потрепавшейся парадной форме маркшейдера как бы вспомнил что-то и, как бы боясь позабыть это вдруг вспомянутое, спросил, подымаясь с места, – скажите, с Палласом ничего не случилось? Взгляните там, в разделе происшествий!
– В разделе происшествий нет ничего про Палласа, – Арманд заглянула в конец «Северного Меркурия». – Есть в светской хронике, – она нашла. – «Ни я, ни вы не смотрели на наши отношения, как на игрушку, а теперь наша судьба решена. Необходимо кончить, – этот ваш Паллас заявил какой-то Ядринцевой, – ту ложь, в которой мы живем!»
– Начинать многое и ничего не кончать – это одно из свойств нашей русской натуры! – смеялись духоборцы.
Обхватив обеими руками по увесистому ситнику, они удовлетворяли аппетиту, готовому явиться по собственной воле хозяев в любое подходящее время.
– Кто это такие, – Арманд сощурилась, – Паллас и Ядринцева?
– Экспедиция на Алтай, – маркшейдер разъяснил: – Певцов, Потанин, Свен Гедин, Бонвало, Грумм-Гржимайло, Ядринцева и Паллас.
– Они любят друг друга? – шея, лоб и щеки у Арманд покраснели.
– Паллас любит Ядринцеву. Его волнение физически сообщается ей, – маркшейдер поцеловал Инессе Федоровне руку, встал и прошелся по веранде. – Уже несколько раз он пытался наводить ее на обсуждение их положения, и каждый раз сталкивался с той поверхностью и легкостью суждений, с которой она теперь отвечает на его вызов. Нынче он решил высказать все.
Смутная замаячила аналогия.
– Из аналогии промежностей проистекает истина! – не приходя в себя, хрипло выкрикнула Крупская.
– Я не пойму: вам до всего этого какое дело? – почувствовала Арманд странное чувство омерзения к кому-то (Почему, думала она, для других все это так красиво мучительно, а для нее примитивно легко?)
– Я должен заменить Палласа, произойди с ним что-нибудь, – маркшейдер отвечал своим обычным тоном.
– В постели заменить? – она спросила злобно.
– Заменить в экспедиции, – уклончиво он ответил.
– Собственно, почему вы в маске? – более Инесса Федоровна не притворялась, что не замечает.
Смертельно молодой человек побледнел.
– Это – лечебная, косметическая, – принялся он изворачиваться, – против накожной болезни. – У меня сыпь, фурункул. Мне прописал доктор Фассанов.
Арманд протянула руку, чтобы увидеть истинное лицо.
Маркшейдер с криком вскочил на перилы, ухватился за ветку липы и стремительно вскарабкался по ней.
Духоборцы преследовали его. Тщетно!
Добравшись до вершины дерева, неизвестный стремительно уходил от них по воздуху.
Арманд протерла глаза: в небе натянута была тонкая проволока.


Глава восьмая.  ХОХОТ  И  СКРЕЖЕТ

«Прежде чем быть матерью и женой, – что-то кричало в ней, – я – человек, по крайней мере, хочу попытаться быть им!»
Кругом был великий покой. Бесконечные расстилались синие дали, и прозрачен был упоенный лесным фимиамом воздух. Распространяемая рекой влажность делала берега зелеными.
С шумом и гиканьем скакали они между сосен. Первой на курносой и вострозадой кобыле лихим аллюром летела Арманд, за нею на лиловых иноходцах неслись духоборцы, дальше на мерине шел Миролюбов, последними, тяжело хрипя, бежали Лепарские, мать и сын.
Взвороченные копытами пласты чернозема маслянистыми пятнами отливали на солнце, и лакомые до червей грачи весело шныряли по комьям.
В лесу слышался адский хохот и скрежет зубов. Все вокруг обстали высокие деревья.
Бравируя опасностью, они заскочили в овраг, в глушь, поросшую цепкой жимолостью, можжухой, густым древесным папоротником. Продору не было сквозь эти злые сучья, иглы и листву, – а где-то там, на дне обрыва, шумела вода каким-то недобрым плеском.
Спешившись, духоборцы помолились Богу, как они привыкли это делать, и стыдливая Инесса Федоровна отвернулась.
Зажарили косулю, началось бражничание, пошли россказни со спорами и смехом пополам.
– Увижу женщину, молоденькую – и мысли! – перекричал всех Миролюбов. – А пообедаю, выпью слегка – сила, бодрость!
Изо рта у него текла эктоплазма.
Какой-то человек в форме лесничего, спустившись к ним, предупредил, не оберутся, дескать, они нелепостей самого первого сорта!
– Снимите маску! – потребовала от него Арманд, и опытом наученные духоборцы схватили мнимого за руки.
Она сорвала маску, и тут же лицо Инессы Федоровны приняло то очаровательное выражение милоты и искренности, которым она владела по степени высшего совершенства.
– Антон Павлович! – закричали все. – Как это мило делают мыло!
Разоблаченный Чехов угловато раскланивался…
Вечером, раздеваясь, она оглянулась, ища халата на привычном месте, на кресле у кровати.
В кресле сидел Конкин.
Он походил на осторожного бенгальского тигра, а его бледно-голубые глаза, привыкшие смотреть вдаль, явственно говорили о бирюзе моря и о крыльях сильной океанской чайки.
Тут же Инесса Федоровна увидела, что грудь у нее обнажена.
Красота и мелкий стыд несовместимы! Конкин подхватил ее – оба превратились в диких животных и выскочили в окно.


Глава девятая.  ОДИН  ИЗ  МИЛЛИОНОВ

Всякий человек годится для некоторой дозы непредвиденного.
– Конечно, – Владимир Ильич сказал, – поедемте за Сережей!
Спустившись по лестнице, они сели в экипаж.
«Сын Анны Аркадьевны!» – себе повторял Ульянов.
Свияжский, по-еврейски склонив голову набок, разглаживал на коленях письмо с подробно вычерченным планом.
– Налево, – приказывал он кучеру. – Направо. Прямо. Стоп!
Они вышли у какого-то дома. В подъезде на стенах начерчены были стрелки. Наверх по ступеням вели белые отпечатки следов. Следы пришлись точно по башмакам Владимира Ильича.
Дойдя до указанной им квартиры, они толкнули дверь, оказавшуюся незапертой.
В передней они столкнулись с высоким человеком в пенснэ, с бородкой, который, уже надев пальто и шляпу и пропуская Владимира Ильича внутрь, сказал ему:
– Как я завидую вам, если бы вы знали! Жребий людей различен. Одни едва влачат свое скучное, незаметное существование, все похожие друг на друга, все несчастные; другим же, единицам, как, например, вам – вы один из миллионов! – выпала на долю жизнь хоть и недолгая, но полная высокого значения!
Он хлопнул Ульянова по плечу бумажным свертком, засмеялся и вышел. Это был Глинка.
Гостиная затянута была ковром, со штофной софой и креслами. Во всех четырех углах комнаты на старинных деревянных колонках с позолотой стояли лампы из китайского фарфора, затененные кружевными транспарантами, надетыми на изящные колпаки.
«ПРОЛЕТАРИИ  ВСЕХ  СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!» – прочитал Владимир Ильич на одном из транспарантов.
«Дуэль генерала Киселева с генералом Мордвиновым» – висела в простенке картина Репина. У генерала Киселева было лицо Чехова, а у генерала Мордвинова – Бунина.
Сережа, довольно взрослый и развитой мальчик в сборчатой поддевке, лежал в ногах полной брюнетки, она щекотала его, а он хохотал и кусал ее смуглую с кольцами руку.
– Мы, – Владимир Ильич показал на Свияжского и Сережу, – приехали забрать его!
Она выслушала так спокойно, как будто они приехали с пустым визитом.
– Действительно, ему пора домой! – она подтолкнула мальчика к мужчинам. – Берите его!
Расплакавшись, Сережа было вынул ножичек и хотел порезать их, но Владимир Ильич со Свияжским быстро обезоружили его.



Глава десятая.  ЧАЙ  С  ГЛИЦЕРИНОМ

– Вы поезжайте, а вы останьтесь! – она сказала им.
Свияжский и Сережа уехали, Владимир Ильич остался. Уже он узнал ее: когда-то вместе они занимались философией у профессора Магнуса в Берлине и у профессора Кирхгофа в Гельдельберге.
Альбертина Эдуардовна Гершельман была в шпенсере со шнуровкой впереди, в красной с синими полосками юбке с передником и в туфлях без задников.
– Прудон, – напомнила она ему, – указывает нам покинуть все эклектические умеренные теории, все полумеры и смело идти по пути всеразрушения!
Резко она отодвинула портьеру, отгораживавшую часть гостиной.
В комнате, кроме них, находились еще человек семь или восемь. Все они теперь уже покойники.
Вот кто были эти люди:
Во-первых, Варвара Дмитриевна Ладыженская и Бунге. Во-вторых, Зинаида Петровна Ахочинская и Ледебур. В-третьих, Шпигоцкая Софья Даниловна и Чихачев.
Еще двое сидели чуть в отдалении от прочих: фигура с обрубленными пальцами, помятым, морщинистым, солдатским лицом – Вуатюр и хромоногое, искалеченное, полуразрушенное существо с повадкой старинного подъячего, желтым припухлым лицом и недобрым взглядом черных крошечных глаз – Окороков.
Миролюбов, извиваясь станом, с грохотом ставил на стол чайную посуду.
– Немецкому мяснику Стриовскому, живущему на Вознесенской улице, в доме под нумером сто шестьдесят пять, потребны живые и битые медведи, – сказал Вуатюр со значением.
Владимир Ильич сел, взял себе ломтик лимона.
Пили чай с глицерином.
Варвара Дмитриевна Ладыженская протянула Ульянову фотографии, которые бегло он просмотрел.
– Одной не хватает, – вернул он обратно.
– Глинка, – сказал Бунге, – час назад согласился.
– «Жаворонок», – Владимир Ильич кивнул.
– Россия имеет прекрасные земли, прекрасных рабочих, но в большинстве случаев, когда по-европейски прикладывается капитал, производят они мало, оттого, что работают одним свойственным им образом, – доложила Зинаида Петровна Ахочинская.
Ульянов пометил.
– Карлик Римейко? – спросил он.
– Выбыл, – отвечал Ледебур. – Временно.
– Пеструха и Белопахая?
– В списках не значатся! – по-военному четко отрапортовали Шпигоцкая и Чихачев.
Владимир Ильич лег на живот.
– Мосты, дороги, почта и телеграф! – извивался он телом.
Из носа и рта у него обильно текло.


Глава одиннадцатая.  В  НОЧНОМ  КОСТЮМЕ

Когда Владимир Ильич возвратился на Троицкую, там его уже ждал Свияжский.
– Прямо с прихода Крак потянул к кочкам, – еврей сообщил ему с ёканьем.
Владимир Ильич знал: слова искажают мысль. Мысль же была такой: его, Владимира Ильича Ульянова хочет видеть Каренин.
– Теперь идите вы, а я побуду с лошадьми, – Владимир Ильич ответил так, чтобы Свияжский, в свою очередь, понял его, и умный еврей понял. Он понял мысль Ульянова в том смысле, что Владимир Ильич приглашение принял и немедленно поднимается к Алексею Александровичу.
Выбирая место для ног, они ставили их на ступени. Звук шлепанья по воде раздавался. Владимир Ильич понимал, что это очень сложный звук, в котором слиты были веселость, грусть и, может быть, отчаяние, нежность и торжество.
В гостиной, убранной уже по-современному, с потолка спускалась мебель красного дерева; люстра с хрустальными подвесками уставлена была шестью сортами водок. Повсюду были сыры и селедки. Ломтики французского хлеба висели на окнах. Консервы с лакированными спинками обиты были коричневым сафьяном.
Каренин в ночном костюме развязно и бойко поцеловал Владимира Ильича в губы.
– Мы окружены нравственным бе-зо-бра-зи-ем! – сообщил он, растягивая.
– Кто это – Ар-бу-зов? – переспросил Владимир Ильич.
– Арбузов – рифма! – Каренин хохотнул. – Ди-ко-браз! Аб-ра-зив!.. Я вижу, вы любите звук, – он потрещал. – В таком случае скажите: какие, по-вашему, самые аде-ква-тные твари?
– Лягушки! – ни на минуту Владимир Ильич не задумался. – В Твери!
Каренин испытал такое счастье, как будто в душе у него поселился Христос. Он повалил Владимира Ильича на пол и, хохоча, принялся возиться с ним. Потом посерьезнел, налил себе и гостью двенадцать рюмок водки.
– Мы ищем удовольствия, а не справедливости; мы хотим знать то, что доставляет нам больше наслаждения, а не то в чем состоят наши объязанности, мы предпочитаем требования страсти внушениям совести. Подавайте же нам то, чего мы ищем, чего хотим и что предпочитаем. Перестаньте толковать об этих истертых понятиях, каковы: справедливость, долг, совесть. Это ветошь, которою нынче никто не занимается! – сказал он.
– Я, в общем-то, и не толкую, – Владимир Ильич с удовольствием выпил и закусил.
Настал самый момент, он чувствовал.
– Алексей Александрович, – принялся он ковать и мять железо, – давеча, на поминках, рассказывали вы о поручике, который любил звук. Мадагаскар, всякое такое. Вы разрешите полюбопытствовать: конкретно кто это был?
– Толстой, – Каренин ответил. – Конкретно это был он!


Глава двенадцатая.  ЗЛОУПОТРЕБЛЯТЬ  ТЕЛЕГРАФОМ

– Толстой, – повторил Каренин. – Это был он. – Его необычайная тучность не делала его ни апатичным, ни малоподвижным, хотя, при его хлопотливости, причиняла ему немало бед: так, на моей памяти он при падении из экипажа раз сломал руку, а в другой раз – ногу.
– Вы познакомились на Мадагаскаре? – спросил Владимир Ильич, улыбаясь.
– Вместе обороняли мы Севастополь, – Каренин не принял шутки. – От персов. Я подносил ему снаряды, а он палил по неприятелю. Не раз спасали мы друг друга в отчаянных переделках. Он был мне как брат, а я ему как сын.
В соседней смежной комнате определенно что-то происходило: оттуда доносились крики, подтекала вода, явственно ощущался запах дурного и слабого табаку, дверь то открывалась, то захлопывалась – искусно сделанные манекены показывались с лицами то Кознышева, то Облонской, то Корсунского.
– Уже после войны, –  Каренин продолжил, – я сделался помощником его по борьбе с перееданием в Самарской губернии. Поверите ли, там мы застали ужасную картину: объевшиеся, обожравшиеся люди умирали прямо на улицах. Пытаясь спасти хоть кого-нибудь, граф вырывал у них из рук шматы сала, которые вынужден был съедать сам. Вагонами мы изымали излишки муки и масла, сжигая все в паровозных топках. В Самаре граф заработал себе тройной подбородок – пришлось отпускать бороду.
Владимир Ильич почувствовал, что он стоит или совсем недавно стоял на повороте жизни, который может иметь самые непредсказуемые последствия.
– Судьбе угодно было, – Алексей Александрович раскрывал, – чтобы связь наша продолжилась. Толстой приезжал в эту квартиру, сидел на вашем месте, разговаривал с Анной Аркадьевной.
– Вы сохранили что-нибудь для грядущих поколений? – сердце Владимира Ильича учащенно забилось. – Какие слова он говорил?
– Он говорил ей всякий вздор, типа: «Злоупотреблять телеграфом», «Крикливо-розовый»! Один раз сказал даже: « Петербургских франтиков на машине делают»! – презрительно Каренин расхохотался.
– У Льва Николаевича к тому времени была определенная репутация? – Ульянов знал.
– О да! Он имел уже много романов, известных всему свету, – с выражением страдания сказал Алексей Александрович. – Ему не хватало лишь Анны Карениной!
– Он сделал на нее впечатление? Как она отзывалась о нем? – Ульянов не знал.
– «У него вислозадина, но ноги и голова – желать лучше нельзя», – Каренин процитировал по памяти, – и еще: «Акт кончился, когда он вошел».
Из комнаты по соседству донесся стук колес и паровозный гудок.
– Я пригласил вас, чтобы поблагодарить за сына. Вы возвратили мне его! – Каренин вспомнил.
Слегка он приоткрыл дверь.
Красивый взрослый мальчик играл в железную дорогу. Он был в тонкой рубашечке, под которой стояли крепкие молодые груди.


Глава тринадцатая.  ПОЛНАЯ  ССОРА

– Вы поедете на бал? – спросил Каренин.
– В Дворянское собрание? – что-то такое Владимир Ильич слышал.
– Это будет прекрасный и очень веселый бал, – куда-то Каренин гнул, и Владимир Ильич увидел в его глазах тот особенный мир, который ему не был открыт, но мог приоткрыться, пойди он на этот бал.
– Ну отчего же не повеселиться, все-таки бал-маскарад! – принял Владимир Ильич решение.
– Боюсь, он покажется вам трудным и скучным, – Каренин отогнал Сережу, который теребил Владимиру Ильичу одежду и стаскивал у него с пальца легко сходившее обручальное кольцо.
– Отчего, скажите, прекрасный и веселый бал должен показаться мне трудным и скучным? – спросил Владимир Ильич, не предполагая, какой последует ответ.
– Оттого, что вы хуже всех!
Ульянов имел способность краснеть. Он покраснел и сказал:
– Во-первых, никогда; во-вторых, никому; в третьих, нигде; в четвертых, я знаю, отчего вы отговариваете меня от этого бала: вы кое-кого встретили на железной дороге!
– Вам, что же, Сережа разболтал?! – Каренин, размахнувшись, влепил сыну затрещину, и тот покатился по полу. – Вам хочется, я знаю, повидать старушку! – он съязвил, не меняя разговора и продолжая сидеть. – В таком случае поезжайте, если вам хочется перевести себя вниз!
– Ах уж, пожалуйста, обо мне не заботьтесь, – насмешливая улыбка сморщила концы губ Владимира Ильича, когда он говорил это.
«Ссора, полная ссора, полная! Слава Богу!» – подумал Сережа, радуясь, что он был причиной этого.
– О вас Свияжский позаботится, да поздно будет! – Каренин проговорился из будущего.
– Отчего вы так презираете нас со Свияжским?
– Есть что-то в вас обоих противное, отталкивающее! – в припадке злости Каренин попытался избить Владимира Ильича, но сам едва не получил увечье.
Все это было ужасно гадко.
Выкручивая руку Каренину, Владимир Ильич обнаружил вдруг, что говорит и ссорится с огромной шапкой волос, поразившей его своей дикостью. Немедленно ухватив подвернувшиеся ножницы, он принялся обстригать ужасную растительность, пока из глубины ее не показались выдающиеся каренинские уши. Сильно Владимир Ильич потянул за них и вытянул Каренина из зарослей.
– Это я, – сказал Алексей Александрович, снова выходя на свет.
– Может статься, – хотел Владимир Ильич сказать.
– Может сраться! – Каренин не позволил ему.
Он стал еще сердитее, чем три минуты назад, когда Ульянов видел его в последний раз.
– Вас не преследует полиция оттого, что вы подлец! – закричал он. – Пусти! Не приставай! Убью!


Глава четырнадцатая.  ВСЕМ  ЗА  ОДНОГО !

Заплатив столько-то за право входа, расправляя смятые шляпою волосы, между двумя рядами ливрейных лакеев, по лестнице, украшенной миртами и олеандрами, Владимир Ильич входил в залу и с минуту был как бы обаян ослепительным блеском искусственного дня, звуками музыки, шумом бала, запахом цветов и разгоряченных дел.
«А что, и потанцую!» – наперекор кому-то настраивал он себя.
Новые туфли на выгнутых каблуках не жали, а веселили ногу. Владимир Ильич был возбужден и через плечо разглядывал залу.
Было множество ряженых: колдуны, арапы, феи, лезгины. Подданные Черномора лихо проносились в гопаке с силурийскими трилобитами.
– Pardon, pardon! Вальс, вальс! – в маске белого волка кричал Корсунский.
Пары кружились, ряженые скалили зубы, лентами разлетался серпантин, урильники в задних комнатах наполовину были полны и дымились, молодой человек в парадной форме маркшейдера снимал все новомодной кинокамерой.
Всем было весело, все смеялись.
Некто с точеной крепкой шеей, в маске Чехова, смеялся громче всех, и его хохот передавался Бунину и Глинке. В ассортименте присутствовали Толстые: десятка полтора Львов Николаевичей шутейно проповедовали в разных концах залы.
«Кто? – спрашивал себя Ульянов. – Все или один?»
Какой-то аннамит, узнав его, спросил о Ленине, и Владимир Ильич не нашелся ответить: более он не занимался этим литературным персонажем, полностью посвятив себя другому.
Каренин, скрываясь за колонной и закутавшись с головой в одеяло, делал вид спящего.
Какая-то дама в сложном тюлевом платье с розетками и кружевами, в маске старухи Вреде, положила, согнувши, левую руку на его плечо, и Владимир Ильич, сунув пальцы в розетку, быстро, легко и мерно задвигался в такт музыки по скользкому паркету.
– Кого? – спросила она. – Всех или одну?
– Всех, решительно всех! – Владимир Ильич раззуделся. – Всех до одной!
Буквально за минуту до того Корсунский, заметив, что Владимир Ильич не в маске, поднес ему тиковый полосатый мешок и предложил выбрать любую – не глядя (наружу пришлась изнаночная сторона) Ульянов вынул первую попавшуюся и нацепил на лицо.
– А вы? – спросил Владимир Ильич Катерину Александровну Щербацкую, Кити (он сразу узнал ее под маской старухи Вреде), – вы сами – всем или одному?
– Одному за всех и всем за одного! – смеясь, она предлагала ему.
Затасканная по балам немолодая девушка, более она никому не отказывала.
Во всем другом в ней было большое сомнение, но бархатка у нее была прелесть.


Глава пятнадцатая.  ГУСЕНИЦА  НА  ШЕЕ

Зала все более наполнялась гостями.
Каждый, войдя, осматривался по сторонам и, сообразуясь с убеждениями, направлялся в левый или правый угол залы. С иными Владимир Ильич был знаком или даже накоротке, других он узнавал по фотографическим портретам из «Северного Меркурия».
В левом углу скапливались люди пошлого или даже безумного направления, и среди них уже были Альбертина Эдуардовна Гершельман, Миролюбов, мать и сын Лепарские, Александр Афанасьевич С****иаров, Алексей Кириллович Вронский, художник Михайлов и Петр Ильич Виновский.
Правый угол занимали люди охранительного или, скажу сильнее, слегка реакционного взгляда, как-то: барон Бильдерлинг, генералы Мордвинов, Киселев, Бардаков, графиня Антонина Дмитриевна Блудова. По должности здесь же находился следователь окружного суда Леонид Васильевич Барсов.
Его спрашивали, как продвигается Дело трех баронов – он отвечал, что оно движется мешкотно и что догадки его, так же как и других, за совершенным отсутствием логики, способной направить их на хоть какой-нибудь путь, волей-неволей останавливаются на самоубийстве.
Какой-то человек с лоснящимся и гладким, как у мальчика, лицом, с золотыми серьгами в ушах и руками, окрашенными анилиновой краской, предлагал мороженое, которое производило впечатление яда. Барсов дернулся было арестовать, но лоснящийся приподнял маску и подмигнул ему: Валентин Серов!
Музыка между тем становилась все визгливее, пары проносились все стремительней, воздух делался спертым, лицо следователя вспотело под эластичной маской, он снял ее и спрятал в карман трикового костюма. Во внешности его, он знал, ничего не переменилось: это была маска Постельса.
Примеру Леонида Васильевича последовали другие, и здесь тоже обошлось без особых неожиданностей. Под маской Бунге оказался Ледебур, под маской Чихачева – Бунге. Варвара Дмитриевна Ладыженская, как оказалось, пришла в маске Зинаиды Петровны Ахочинской, та же явилась на бал под личиной Шпигоцкой. Лепарский снял с себя маску матери, а та – маску сына. Оба генерала – Киселев и Мордвинов отлепили от потных лиц маски генерала Бардакова: первый – улыбающуюся и второй – распекающую.
Владимир Ильич Ульянов, прогуливаясь после кадрили, заметил девушку в туго натянутых чулках на тонких ногах, Леонид же Васильевич Барсов, прислушиваясь к толкам, приблизился к даме в розовых ботинках.
Дама в розовых ботинках вынула из волос одну из длинных шпилек с шариком на конце и другим концом уколола Леонида Васильевича в щеку.
Девушка в туго натянутых чулках засмеялась и протянула руку, точно хотела посадить Владимиру Ильичу на шею гусеницу.
Ульянов с криком отскочил от нее.


Глава шестнадцатая.  КРУЖКА  С  ПРОРЕЗЬЮ

Люди ищут одного, а находят подчас совсем другое.
Девушка в туго натянутых чулках на тонких ногах и с бархатной маской на лице была в карнавальном, коротком и тесно облегавшем ее открытом розовом экспедиционном костюме. В таких же точно из глубины зала с любовью смотрели на нее Грумм-Гржимайло, Певцов, Потанин, Свен Гедин, Бонвало и – пронзительней всех – Паллас.
В руке у девушки не было никакой гусеницы. Искусно она делала вид, что погоняет верблюдов, доит овец, ищет полезные ископаемые, наполняет корзины, черпает воду, потом сделала вид, что пишет роман. От нее, как из цветочной лавки, веяло на Владимира Ильича фиалками. Своим узким тазом она напоминала мужчину. Приблизившись, Ульянов заглянул ей за лиф: груди представились ему маленькими и крепкими, точно из нежного алебастра – необычайно же выдававшиеся соски окрашены были в розово-фиолетовый цвет.
Дама в розовых ботинках вынула длинную острую шпильку из щеки Барсова. Она была в легкой шелковой маске, преизобилующая соком. Легкий пот увлажнял ее виски. Блестящие черные волосы волнообразно лежали на голове, округлости ее груди манили из корзинки корсажа.
Леонид Васильевич Барсов вытер с лица кровь. Надо учить людей жить просто – она объясняла ему свой поступок. Из ложного положения выходят, в нем не остаются – противопоставлял он ей. Она, слушая, встряхивала кружкой с прорезью. Он спросил ее, а это еще для чего она делает. Она ответила, что собирает пожертвования в пользу духоборцев. Барсов достал золотой соверен и опустил в прорезь.
Нина Ивановна Ядринцева не предполагала, что общается с Владимиром Ильичом Ульяновым (ее привлекла его необычная маска и только) – Инесса же Федоровна Арманд (а это была именно она) отлично знала, что разговаривает со следователем окружного суда Леонидом Васильевичем Барсовым.
В свою очередь Леонид Васильевич Барсов понятия не имел об Инессе Федоровне, в то время как Владимир Ильич узнал Нину Ивановну по портретам из «Северного Меркурия».
Опять была кадриль: полагалось танцевать.
Владимир Ильич занес руку, чтобы обнять тонкую талию Нины Ивановны, Инесса же Федоровна положила руку на плечо Леониду Васильевичу, и тонкие ноги в туго натянутых чулках, ровно как и полные – в розовых ботинках, забегали и заскребли по навощенному полу.
Кружась и выполняя фигуры, Инесса Федоровна теряла и вновь находила взглядом Миролюбова, за Ниной Ивановной неотрывно следил Паллас (и генерал Бардаков, разумеется), Владимир Ильич держал в поле зрения Каренина, а следователь Барсов переглядывался с Серовым.
Вот-вот должны были объявить мазурку.
В мазурке что-то должно было решиться.


Глава семнадцатая.  ПАХУЧИЙ  ЖУК

Напряжение возрастало.
Кругом кричали, что взрыв будет сию минуту.
Выйдя из левого угла, развязной иноходью Петр Ильич Виновский направился в правый.
– Хорошо ли вы провели ночь? – ворочая всем тазом и тупыми ногами, спросил он графиню Блудову. – Если бы вы ехали на нем, – глупорожденный указал на генерала Киселева, – я бы за вас держал.
– Презренный человек, – взмахнула Антонина Дмитриевна локтями. – Ничтожный, никому и ни для кого не нужный!
– Успокойся, милая, успокойся! – сказал Петр Ильич, погладив ее еще по заду.
В ту же минуту генерал Киселев, подоспев, схватил его за руку.
Подняв вверх козлиную морду, Виновский страшно вскрикнул, изо рта у него потекла эктоплазма – и здесь художник Михайлов прыгнул на плечи Киселеву.
Ринувшегося на помощь товарищу – генерала Мордвинова – ловкой подножкой подсек Вронский, в свою очередь опрокинутый кулаком Ивана Григорьевича Бардакова.
С оскаленными зубами на Бардакова набросились Лепарские – и все смешалось.
Ногами Альбертина Эдуардовна Гершельман избивала барона Бильдерлинга, Потанин схватился с Бунге, Ледебур – с Певцовым, а Чихачева утюжил Грумм-Гржимайло.
– А вы что же? – преследуя Кознышева, на бегу, спросил Владимира Ильича Корсунский.
– Я не дерусь, когда можно не драться, – сказал Владимир Ильич.
– Но нынче нельзя, – отвечал Корсунский.
– Ну, если нынче нельзя не драться – извольте! – Владимир Ильич покорился.
Подошел Бунин, и, быстро подняв руку, несильно Ульянов ударил его по зубам.
Старуха Вреде больно щипала Владимира Ильича за ляжки – он бережно подхватил ее на руки, отнес в дамскую комнату и головой засунул в горшок.
Нина Ивановна Ядринцева так смеялась, что с лица у нее слетела маска. Инесса Федоровна подошла, чтобы ударить Нину Ивановну по лицу – что-то удержало ее.
– Кажется, мы с вами уже встречались при странных обстоятельствах на улице Филь-Сен-Томадю-Лувр? – Арманд сняла свою маску, чтобы Ядринцева тоже могла узнать ее.
В это время к ним подошел Глинка, державший двумя пальцами небольшого голубоватого жука с длинными усами. Мельком взглянув на насекомое, женщины оставили было композитора без внимания, но он не отставал, продолжая показывать им своего жука, беспрестанно подносил его к носу и обнюхивал, после чего жестами своими приглашал понюхать и их. В полной уверенности встретить что-нибудь похожее на запах дерьма, Ядринцева нагнулась к подставленному ей насекомому и потянула в себя воздух.
В ту же минуту перед ней разлился прелестный аромат цветущего персикового дерева, и она потеряла сознание.


Глава восемнадцатая.  ЖИВОТВОРНАЯ  МОНАДА

– Как здоровье старухи? Надеюсь, что не тиф? – в дамской комнате спросил у Владимира Ильича Миролюбов.
– Тиф не тиф, а не в авантаже обретается! – освободившись от ноши, Ульянов возвратился в залу.
Какое-то напряженное ожидание словно бы висело в воздухе.
Явственно тянуло гнилой соломой.
Появившиеся откуда-то пауки пробегали по стенам.
Из носовых платков несся навязчивый шепот.
С недоумением Владимир Ильич оглядывал свои облитые тиной сапоги.
Начиналась мазурка: визгливые фальшивые звуки резали ухо.
Ладонями словно бы кто-то поворачивал головы всех в одном направлении и притягивал все взгляды к единому объекту: глупорожденный Петр Ильич Виновский! Его ничтожная, смехотворная фигура преображалась на глазах, получая иное, возвышенное значение. Поверженный было на паркет, с кровянкой из носа, стремительно он поднимался в своем новом качестве.
Да, по-прежнему это была редкая и странная фигура, какую трудно встретить. Всмотревшись в нее, сразу можно было отгадать, что необъяснимое стечение обстоятельств бросило этого человека за пределы обыкновенных путей жизни и поставило в совершенно отдельной сфере, не давая возможности отнести его к какой-нибудь общественной классификации. Однако же теперь, без маски, его благородные черты отличались необыкновенным выражением спокойствия и какой-то одухотворенности, как будто совершенно рассорившись со светом, он уже решительно не боялся, не желал и очевидно презирал его. Подобное выражение иногда сообщается человеку после чрезмерного употребления горячительных напитков.
На боку у него болталась огромная сабля.
– Кто это? – спросил Ульянов.
– Петр Петрович Боль, в квартире которого вы живете, – Владимиру Ильичу объяснил Барсов.
В это время к славному Болю приблизилась графиня Антонина Дмитриевна Блудова. Она встала рядом с ним и потянула с лица маску.
Разум, действуя нормально, развивает самопознание; обогащаясь сведениями, он открывает в себе то идеальное средоточие, к которому все отнесено, ту бесконечную форму, которая все приобретенное употребит на пластическое самовыполнение, ту животворную монаду, которая своей мощью огибает около себя прямолинейный и бесконечный путь бесцельного эмпирического развития и дает ему мету не вне, а внутри себя; там, и только там, открывается человеку истина сущего, и эта истина – он сам как разум, как развивающееся мышление, в которое со всех сторон втекают эмпирические сведения для того, чтоб найти свое начало и свое последнее слово.
Болезненно у Владимира Ильича передернуло под правым глазом, точно кто под самым его ухом визгнул по стеклу мокрым пальцем. Он чувствовал, что переживает одну из тех минут, когда люди вполне здоровые и владеющие, как им представляется, полным разумом, способны вдруг потерять его.
– Что это? Животворная монада? – облившись потом, не мог Владимир Ильич утишить биение сердца и дрожь в коленях.
Она, скрывавшая себя под заурядной личиной графини Блудовой!..
С годами, пусть ее врожденное дородство перешло в тучность, на шее завивались колечки черных курчавых волос, в голове просвечивала седина, глаза оплыли под раздраженными веками и смотрели теперь сквозь поределые ресницы – и все же это была она!
Бесовская сила, исходившая от нее, с годами только увеличилась. Мужчины, все, кого только коснулся ее взгляд, один за другим, согнувшись в поясе, и не откуда-нибудь, извергали из себя эктоплазму.
– Каренина Анна Аркадьевна, – Барсов сказал очевидное.
– Но похоронили же! – Владимир Ильич чувствовал себя глупорожденным.
– Похоронили куклу, – следователь продолжал наблюдать действие.


Глава девятнадцатая.  ЗАПАХ  ЛАДАНА

– Где он?! – тем временем громогласно Анна Аркадьевна спросила.
С матовой желтизной истомы на лице, с пылающими глазами и пересохшими, почерневшими губами она казалась воплощением какой-то дикой страсти.
Запах ладана длинными полосами носился по зале, мешаясь с запахом эктоплазмы.
У Владимира Ильича сделались судороги в пальцах.
Алексей Александрович Каренин полностью ушел за колонну, но она нашла его.
– Низкий, гадкий человек! – Анна Аркадьевна кричала. – Шестнадцать лет ты душил мою жизнь, душил все, что было во мне живого! На каждом шагу ты оскорблял меня и оставался доволен собой! Пришло время, и сейчас ты ответишь за все! – она сделала знак Болю, и тот обнажил саблю.
Петляя как заяц и крича тонким голосом, Алексей Александрович заметался по зале, пытаясь спрятаться за спины оцепеневших зрителей – тщетно! Тремя прыжками Петр Петрович Боль настиг его и сильным взмахом клинка отсек Каренину голову.
Шорох ужаса пронесся по всей публике, и только Валентин Серов спокойно подобрал голову и уложил ее в тележку с мороженым.
Корни волос Владимира Ильича сделались нечувствительными: собственными глазами он видел, как обезглавленное тело Каренина стремительно убегало из залы.




ЧАСТЬ  ДЕВЯТАЯ


Глава первая.  В  СТОРОНЕ  ОТ  ИСТОРИИ

Эгоизм в России достиг геркулесовых столпов.
Настало время растерянности и отвратительного господства необдуманных и затверженных фраз.
Моральность субъективная, внутренняя не совпадала с пользой, с моральностью объективной и прикладной, с моральностью результата.
Ничто не спорилось, не шло в здоровый рост, не складывалось в строй, в действенное, живучее сочетание.
Все называлось хуже, чем своими именами.
Никакой идеал не возрастал и не процветал, верование и верность исчезли, и от них остался только жаргон и ложный отзвук, всякое торжество обращено было во внешний парад, всякая же вера в авторитет сделалась одним из двух: или глупостью, или лицемерием.
Эгалитарный индивидуализм погубил индивидуальность характеров.
Прямо отвергалась всеспасительность эвдемонического прогресса.
В моду вошла теория вторичного упрощения.
Из стремления к правде выходила самая уродливая ложь и неестественность.
Комедия Нечаевского процесса была отыграна, патриотическая струна давно смолкла, и над ней потешались фельетонные балалайки.
Врачи сделались слишком алчны и бесчувственны к телесным страданиям пациентов; военные – беспорядочны и нравственно распущены; чиновники превратились в формалистов, часто тупых и наглых; ученые были узки, эгоистичны и не понимали жизни.
Мосты на железных путях проваливались, от свечек Яблочкова болели глаза.
Некто Гартман предлагал людям Имманентного Бога взамен Бога Личного и Живого.
На место Боголепова пришел Глазов, на место Сипягина – Плеве, на место Бобрикова – Оболенский.
Большая часть девиц выходила замуж совсем не за тех мужчин, которые их соблазнили, а за новых, которым они понравились.
Внезапно В.С.Соловьев напал на Н.Я.Данилевского.
Общество приглашали жертвовать ломаные серебряные ложки.
В полости тела животных вводились платиновые спирали, прикрепленные к рефлекторам, и внутренности освещались электрическим светом. В желудок живой щуки посредством зонда была введена платиновая проволока, помещенная в стеклянном резервуаре. Едва успел электрический ток пробежать по этой проволоке, как щука сделалась совершенно прозрачною, так что простым глазом можно было видеть действие всех внутренних органов. Щука держалась совершенно смирно, и когда проволока была вынута обратно из желудка, щука принялась опять плавать как ни в чем не бывало.
Люди жили в стороне от истории.
На место Оболенского возвратился Бобриков, на место Плеве – Сипягин и на место Глазова – Боголепов.


Глава вторая.  ОХРАНИТЕЛЬНЫЕ  НАЧАЛА

В субботу день выпал облачный.
Я шел по платформе Балтийского вокзала, чтобы сесть в Петергофский поезд и сердился на свою слабость, а эта моя слабость состояла в том, что я никогда не мог отделаться от того, чтобы не согласиться на уговоры других людей сделать что-нибудь, чего самому мне вовсе не хотелось.
«Ремесло писателей, – думал я, – есть одно из самых зависимых и механических. Будучи механическим и зависимым, оно портит лучшее в человеке».
Поезд был уже подан, я сел в первый вагон, мы тронулись, Владимир Ильич сидел против меня, разговор зашел об Инессе Федоровне, Ульянов стал восхвалять мне ее качества, но на этот счет я знал больше его, а потому клал его слова в карман и ехал далее. Невольно думалось – что за чепуха!
Судебный следователь Барсов и художник Серов занимали второй вагон.
– Как вы поняли, что давеча, на балу, под личиной Каренина скрывался карлик Римейко? – судебный следователь спрашивал.
– Я догадался! – художник хитрил.
В третьем вагоне ехали Чехов, Бунин и Глинка, державший в руках рукопись романа «Жаворонок».
– Ее любили положительно все, – рассказывал им Вронский об Анне Аркадьевне. – И положительно всем она отвечала взаимностью!
В четвертом вагоне, назначенном для молодоженов, сидели Ладыженская с Бунге, Ахочинская с Ледебуром и Чихачев со Шпигоцкой.
– Зачем художник Серов был на балу в костюме мороженщика? – спрашивали женщины.
– Чтобы положить в тележку со льдом отрубленную голову Каренина, – отвечали мужчины. – Кажется, на балу снимали фильму? – мужчины спрашивали.
– Да, все мы получим за участие в массовке, – женщины отвечали.
В шестом вагоне Певцов, Потанин, Свен Гедин, Бонвало и Грумм-Гжимайло любовно смотрели на возвратившуюся к жизни Ядринцеву.
– Что же произошло с вами на том злосчастном балу? – ее спрашивал Паллас.
– Я потеряла сознание, – объясняла Ядринцева, – но после снова обрела его.
В седьмом вагоне художник Михайлов в паре с бароном Бильдерлингом играл в карты против матери и сына Лепарских.
– Что со старухой Вреде? – Михайлов спросил.
– Она в полном дерьме! – мать и сын ответили.
В восьмом вагоне ехали доктор Фассанов и композитор С****иаров.
– Кто-нибудь видел мои часы? – не мог доктор взять в толк, куда подевался его золотой ремонтуар.
Всех нас приехать на дачу пригласила Инесса Федоровна Арманд.
В девятом вагоне внимание обратил на себя высокий, плотный энергичный господин с темной эспаньолкой, никак не могу вспомнить, кто это был такой. Важный и самоуверенный, по моему мнению, он говорил все вздор и так сухо и пусто, что я даже забыл, о чем именно.
Кажется о том, что славизму необходимы охранительные начала.


Глава третья.  МАСКА  ЛЕНИНА

– Хозяйство запущено, все в забросе, пыль не сметена, иногда вечером оказывалось, что вышел весь сахар! – вспоминал Владимир Ильич.
Затем он свернул на другое и больше не возвращался к разговору о жене. Манера его показалась мне странной. Он говорил с большим оживлением о разных вещах, до которых мне не было дела, и горячился, доказывая другие, против которых я и не думал ему возражать. Эффект был такой, как словно бы он тащил меня прочь от какого-то опасного места, дор;гой стараясь развлечь, чтобы я как-нибудь не уперся и не вернулся назад. Глаза его были красны, взгляд беспокоен.
– На этом балу, – все же вернулся я к опасному месту, – помнишь, не глядя, ты вытянул из мешка маску и ходил в ней? Тебе комфортно было?
– Она пришлась мне впору, – сказал Ульянов, и я усмотрел в его ответе определенный двойной смысл.
Второй вагон прицеплен был сразу за первым.
– Вы захватили проволоку? – там следователь Барсов спросил художника Серова.
Шестой вагон находился сразу за вторым. Поднявшись с места, Барсов заглянул в него, проверяя, как обстоит с Палласом.
Паллас сидел, прикрывшись развернутым «Меркурием». Из носа Грумм-Гржимайло обильно выделялась эктоплазма. Ядринцева увидела Барсова и отвернула голову. Судебный следователь возвратился к Серову.
«Смерть может прийти невзначай» – в седьмом вагоне Бильдерлинг читал роман Ульянова.
– «В том, что супруги расходятся, когда это прикрыто предлогом взаимного удобства и обоюдного согласия, могут заключаться скрытые объяснения, извиняющие этот поступок!» – читал он вслух Михайлову и матери и сыну Лепарским.
В третьем вагоне Чехов, Бунин и Глинка свистали жаворонками.
В восьмом вагоне доктор Фассанов хватился дорогого портсигара.
В четвертом вагоне ласкались молодожены.
Бунге ласкал Ахочинскую и Шпигоцкую. Ладыженская – Чихачева и Ледебура.
– Отчего, к примеру, генерал Бардаков не застрелил карлика Римейко, – вспомнили первые, – на балу?
– Оттого, что первым делом он бросился к своей приемной дочери, Ядринцевой, которая потеряла сознание, – объяснили вторые.
Девятый вагон был пуст – самоуверенный господин где-то вышел или выпал по дороге.
В первом вагоне мы молчали.
Маска, которую опрометчиво Владимир Ильич примерил на балу, имела все черты убийцы и отъявленного мерзавца.
Таким вполне мог быть Ленин, придуманное Ульяновым лицо.


Глава четвертая.  БОЛЬШАЯ  КУКЛА

Когда Инесса Федоровна увидела Владимира Ильича, она схватила себя за голову и на ее лице появилось очень странное, отчасти беспокойное, отчасти счастливое выражение.
Лицо любимой женщины никогда не может лгать. Оно не лжет даже тогда, когда оно говорит неправду, потому что если женщина вас любит, то она знает, что если бы то, что вас смущает, и было справедливо, то и это бы не помешало вашему счастью и не имело бы для вас значения, так как теперь вы ею любимы, а потому зачем вам знать истину?
Они взглянули друг другу в глаза и обменялись опьяняющим обещанием. Они почувствовали внезапную потребность прижаться к друг другу и в забвении слиться воедино.
Она скорее упала, чем села на скамью.
– Хочешь? – Владимир Ильич упал сверху.
Она не ответила, но отдалась ему.
Удовлетворение делает любовь хрупкой. Рядом раздался шорох, они повернули головы и увидели хромую черепаху.
Вышла длинная пауза.
Плохо сдерживаемый смех пробежал по желтым цветам.
На корсаже Инессы Федоровны Владимир Ильич увидел скабрезную виньетку.
Лицо Ульянова переменилось, как будто это был другой человек. Теперь рот его был перекошен и оттянут на сторону, точно от ожога, и Владимира Ильича передергивало, словно бы он постоянно глотал вновь накоплявшуюся горькую эктоплазму.
Как уже часто случалось и прежде, они почувствовали враждебность друг к другу. Продолжительная разлука все же вызвала между ними известное отчуждение.
Инесса Федоровна была точно кукла с проволокой, за которую дергает штукарь, сидящий позади кулис, где движутся марионетки.
Тут же Владимир Ильич получил от Арманд неприятнейший реприманд.
– Когда я была еще девушкой, – она отбросила всякие намеки и околичности, – отец делился со мной своими взглядами и понятиями, и я должна была соглашаться с ним, потому что всякое самостоятельное мое мнение было бы для него неприятно. Он называл меня своей куколкой и играл со мной точно так же, как я играла со своими куклами. Затем я переехала к тебе в дом, – по-прежнему обращалась она к мужу, – ты устраивал все по своему вкусу, и таким образом ко мне привились твои вкусы или, может быть, я приноровилась к ним; кажется, и то, и другое. Наш дом есть не что иное, как детская с игрушками. Дома у отца со мной обращались как с маленькой, здесь – как с большой куклой! А наша дочь, в свою очередь, – моя кукла! Мы все играем! Во что?!
– Не знаю, я плохой товарищ в игре, совсем мешок! – Владимир Ильич сбросил вспрыгнувшего ему на сюртук кузнечика.
Плохо сдерживаемое раздражение делало его голос резким.
Жуткое ожидание чего-то трагического зародилось в его душе.


Глава пятая.  МЕХАНИЧЕСКИЙ  ГЕКТОГРАФ

Августовский день был горяч и давил своей тяжестью.
На Инессе Федоровне было флорансовое вердепешевое платье с экосезовым кушаком, плотно стянутым бронзовой пряжкой рококо. Простой туалет благодаря ее фигуре и вкусу, производил впечатление очень нарядного.
В таком виде она была обворожительна и являлась нежным и сильным объектом наслаждения, страстным и великолепным экземпляром, предназначенным для того, чтобы украшать стол или постель и вызывать двусмысленные картины эстетического сладострастия. Животный элемент резко выступил в ней: она была весела, резва, гибка, стройна и жестока.
– У меня приготовлены на сегодня превкусные жаворонки! – плотоядно она улыбалась Глинке.
Владимир Ильич не находил себе места: он то подсаживался к Миролюбову, то придвигал стул к духоборцам. Любимая им женщина сознательно делала то, что должно было причинить ему страдание! Все же она была скорее любима им, чем ненавидима.
Миролюбов в шутку ли или всерьез уговаривал Владимира Ильича прикончить генерала Бардакова; духоборцы обсуждали влияние стальной пыли на рабочих, занимающихся точением вилок в Англии.
– Генерал Бардаков – наш политический противник. Если не мы его, то он нас! – говорил Миролюбов.
– У нас не в Польше. Шиш на кокуй. Семью прикинь – однова отрежь! – от природы рассудительные, говорили духоборцы.
Кофе не сварился, а обрызгал всех и ушел. Под деревьями пили чай с глицерином.
– Все видимое вблизи и часто нас не устраивает, представляется не заслуживающим доверия, нам надобно далекое! – объясняли Паллас, Певцов, Потанин, Свен Гедин, Бонвало и Грумм-Гржимайло Чехову.
Судебный следователь Барсов смотрел на Ядринцеву, но та обращалась к Бунину.
– Радость кого-нибудь полюбить – это праздник сердца. И праздник сердца – найти неожиданно клад. И праздник сердца – найти себя в другом, увидеть лучшее своего сердца в зеркале сердца другого. Разбить разъединяющую стену – это радость души алмазно-острая, и это тоже – истинный праздник сердца! – говорила Нина Ивановна Бунину, и Барсов слышал.
– Мотор – смотрите! – Валентин Серов обратил внимание следователя.
Они разыскали лестницу и поднялись на крышу. Мотор работал на полную мощность, и от него куда-то вниз вело приводное устройство.
Они спустились по лестнице и, следуя изгибам шкива, очутились в подвале.
– Механический гектограф! – они увидели.
Барсов взял свежеоттиснутую прокламацию, поднес к глазам.
– Нелегальная статья Толстого! – объявил он напарнику.
Они отсоединили приводное устройство, художник обмотал гектограф проволокой, и следователь опечатал множительный аппарат.

Глава шестая.  ЛОЖНЫЕ  ИДЕАЛЫ

Температура держалась жаркая и приятная.
Все разбрелись по саду.
– Верно ли, что вы были на короткой ноге с Кольметтом и Вуатюром? – судебный следователь Барсов прогуливался с Инессой Федоровной.
Они беседовали о некоторых случаях из криминальной хроники Парижа.
– До вас дошли эти глупые слухи? – смеялась Арманд.
Воздух стал приятным, мягким и получил желтоватый оттенок.
Художник Михайлов подмечал игру света и тени сквозь зеленую полумглу сквозивших на солнце широких листьев подорожника.
Только что он закончил писать портрет Маши, дочери Инессы Федоровны и Владимира Ильича.
– У вас талант большой, огромный! – Валентин Серов подошел. – И если подправить здесь и там! Вот! – наскоро захватив с палитры краски, он сделал несколько штрихов кистью справа и слева.
– Теперь великолепно! – произнес он с уверенностью, хотя портрет потерял значительно от этих двух-трех мазков и даже превратился в другой: теперь с холста вместо Маши на них смотрел Сережа, сын Анны Аркадьевны и Алексея Александровича Карениных.
– Персики где же? – подойдя к картине, не мог взять в толк Паллас.
– Приходи вчера! – смеялись духоборцы.
Воздух был насыщен запахом шалфея и пением кузнечиков.
– Художник не то, что поэт – слово принадлежит одному народу, краски и звуки принадлежат всем! – говорил Бунин.
Чихачев с Ладыженской, Бунге с Ледебуром и Ахочинская со Шпигоцкой плескались в пруду.
– Из любви может споткнуться и камергер! – показывал на них генерал Бардаков.
–Убить – и дело с концом! – показывала на него Альбертина Эдуардовна Гершельман.
Владимиру Ильичу с каждым разом делалось все труднее возражать ей. Он не отвечал, как бы соображая, и продолжал покачивать головой.
Наверху пели птицы, внизу лаяли собаки.
Доктор Фассанов ввел Крупской усиленную дозу глицерина, и из Надежды Константиновны потекла эктоплазма.
Барон Бильдерлинг и Ядринцева смотрели друг на друга, друг друга не узнавая.
– Пропал ящик с серебром! – вдруг закричали все.
Устроили перекличку: недоставало Вронского и С****иарова.
Судебный следователь Барсов возвратился к скамейке, где он вел беседу с Инессой Федоровной: что чертила она зонтиком?
«ВСЯКИЙ  ИДЕАЛ  ЛОЖНЫЙ!» – процарапано было в песке.


Глава седьмая.  АРБУЗ – В  ЯМУ !

Бильдерлинг продолжал смотреть на Ядринцеву, в свою очередь Нина Ивановна не отрывала взгляда от лица барона.
Он так близко налез на нее, что запутался в шлейфе платья и чуть не упал. Нижняя челюсть девушки знакомо выдавалась вперед, подбородок был длинноват, ноздри широки. При каких обстоятельствах уже видел он это?
– Однажды в Английском клубе, – спросил он, – я играл в карты с друзьями: портьера приподнялась, и кто-то в черном едва слышно вошел?
– Я никогда не ношу полностью черное и при ходьбе обыкновенно стучу каблуками! – ответила Нина Ивановна.
Но где раньше могла она слышать этот характерный неприятный голос?
– В Измайловском саду, – она спросила его, – когда там в ресторан вошли Александра Ивановна Пейкер и Колоколов Алексей Петрович – вдруг кто-то крикнул на весь зал: «Убейте их, убейте!»?
– Я был болен и в тот день находился у себя в квартире, – ответил Бильдерлинг. – Действительно я живу недалеко от Измайловского сада, но как бы громко ни крикнул – в ресторане не слышно. Следователь Барсов провел соответствующий эксперимент, и на сей счет имеется письменное подтверждение, – из носа барона потекла эктоплазма.
Письма – драгоценное средство для объяснений.
Маша, дочь Владимира Ильича и Инессы Федоровны, в полумужском костюме, тронула Нину Ивановну за плечо. Ядринцева обернулась: во всей фигуре Маши чувствовалась возмужалость.
– Вам – письмо! – Маша сказала.
Отчего-то волнуясь, Нина Ивановна раскрошила сургуч.
«ВОЗЬМИТЕ  СО  СТОЛА  АРБУЗ,  СНЕСИТЕ  В  ПУДР-КЛОЗЕТ  И  БРОСЬТЕ  В  ЯМУ!» – ей было указано.
Рука Крупской уже тянулась к означенному крупно порезанному лакомству – под общий смех и аплодисменты Ядринцева сумела предупредить ее.
Скорыми шагами Нина Ивановна дошла до дощатой будочки и там выполнила предписание.
Все ожидали, что, оставшись без десерта, Крупская погрузится в привычный анабиоз – этого, однако, не случилось.
– Барсов Леонид Васильевич – который здесь?! – страшно Надежда Константиновна завращала глазами.
Похоже было, она окончательно пришла в себя.
Судебный следователь тотчас спрыгнул с ветвей ближайшего дерева.
– Хотите знать, кто убил трех баронов? – Крупская спросила.
Леонид Васильевич сделался очень внимательным.
Этот вопрос был внутренний и неугомонный его спутник.


Глава восьмая.  ДВА  РЯДА  ТОЧЕК

……………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………



Глава девятая.  ВОВСЕ  НЕ  КОММУНИСТЫ

В высшей степени уморительно и правдоподобно Бунин изображал то рыбу под маринадом, то ветер в поле, то червяка в яблоке.
– Не в кольцо, а в свайку! – смеялись духоборцы.
Переговорив с Крупской, судебный следователь Барсов подозвал Валентина Серова, и вместе они подошли к Владимиру Ильичу.
– Общественное мнение, – судебный следователь дал знак художнику встать Ульянову за спину, – установило, – он продолжил, – целую систему градаций, по которой в различных случаях значение убийства человека оценивается различно. Так, например, убийство ради корыстных целей безусловно осуждается; при самозащите – оправдывается; на поединке – извиняется, местами же прямо предписывается; в форме казни оно узаконяется; на войне – восхваляется, а в литературе – как посмотреть.
Серов ждал только знака, чтобы проволокой скрутить преступнику руки – судебный следователь, однако, ждал от Ульянова реакции на свои слова.
Владимир Ильич раздулся, в его глазах заблистал фосфор, уши у него передвинулись к самой макушке, одна нога вросла в землю, другая сделалась невесомой и плавала у самого лица Барсова.
Не поддаваясь дешевым эффектам, Леонид Васильевич Барсов ждал естественного развития событий и не торопил их.
Ульянов выпустил из себя газы, вернул прежний объем и вид, причесал волосы. И тут же ловко вылизнул языком из-за пазухи плотный конверт за сургучной печатью.
– Вам письмо, – он сказал нейтральным голосом.
Барсов вскрыл.
Собственно, это было не письмо даже, а телеграмма.
Барсов прочел и перечитал.
Потом Владимир Ильич спросил его расписку на телеграмму, и Леонид Васильевич дал.
Определенно в эту минуту вокруг снова все смешалось.
– Вам письмо! – художник Михайлов подошел к Валентину Серову.
– Вам письмо! – к Михайлову подошел Бильдерлинг.
– Вам письмо! – к Бильдерлингу подошел Кознышев.
– Вам письмо! – к Кознышеву подошли Шпигоцкая с Ахочинской.
Оглушительно Грумм-Гржимайло завращал лопастями.
Уже без арбуза из пудр-клозета появилась Ядринцева.
Мощным потоком из Кознышева Сергея Ивановича хлестала эктоплазма.
Бунин, войдя в раж, изображал Анну Каренину.
– Эй, закушу! – хохотали духоборцы. – Счастье одноглазое!
– Тихо! Вы! Тут! У меня! – вдруг разъярился судебный следователь.
– Мы это так. Нешто не понимаем! – раскольники поутихли. – Мы ведь не коммунисты какие-нибудь!


Глава десятая.  ТЕМНОЕ  ЧУВСТВО  ПРАВОТЫ

Опыт научил меня, что все люди повреждены.
Позитивисты верят, что опыт ограничивается кругом эмпирических переживаний, рационалисты верят в изначальную ценность разума, мистики верят, что опыт воистину реален только в переживаниях мистического Я, я же хотел верить, что вульгарный материалист Ульянов не примет все же губительной анархистской идеи.
– Прямолинейная принципиальность холодна, мертвенна, и теплота жизни только в компромиссе! – увещевал я его.
– Никаких компромиссов! – стоял он на своем. – Кто не с нами, тот против нас!
У него было темное чувство собственной правоты. Он говорил изменившимся голосом, почему-то картавил. Мне было страшно его. Я знал, Толстой уже пишет «Смерть Владимира Ильича».
Едва возвратились мы в Петербург, Миролюбов и Гершельман подхватили его под локотки.
– Русские жены ничего не умеют вообразить себе, кроме французских кокоток, – жалобно успел сказать он на прощание. – Анатомия предполагает существование трупа. Государство – есть продукт и проявление непримиримости классовых противоречий!
Заметно было, что в голове у него полный сумбур.
– Мы отнимем весь хлеб и все сапоги у капиталистов! – выкрикивал он уже со значительного расстояния. – Мы оставим им корки, мы оденем их в лапти!
– Нужно чтобы было хоть какое-то вероятие в успехе такого предприятия, – вслед Ульянову смотрели Стремов и Лиза Меркалова. – Такого же вероятия нет ни малейшего!
Выйдя из поезда, кучно гости двигались по дебаркадеру.
– Он служит чему-то, чего у нас нет! – сомневались Ульянову Бунге, Ледебур и Чихачев.
– Появится! – на стороне Владимира Ильича были польки Ладыженская, Ахочинская и Шпигоцкая.
– Он думает, что его расстреляют и он будет интересен! – злобно хохотал генерал Бардаков. – Нет, сударь, я вас в крепости сгною!
– Тот, кто убил трех моих друзей – его фамилия уже известна? – следователя Барсова спросил барон Бильдерлинг.
– Она не разрешает вопроса! – холодно следователь откланялся.
Развязно улыбаясь, к Ядринцевой подошел почтальон.
– Вам – письмо!
«Самоотверженность в любви скрыта до востребования!» – адресовано было ей.
Она смяла бумагу и бросила в урну для мусора.
– Выходим завтра. На рассвете! – она объявила. – Все в строю?
Участники экспедиции сделали перекличку.
Недоставало Палласа.


Глава одиннадцатая.  НА  ПАРОХОДЕ  В  КАНАДУ

Далеко не все ясное и непреложное в сфере разума ясно и непреложно в жизни.
«Как я могу отдаться самой себе, когда этим я отнимаю себя у моих ближних? Как я могу отдаться моим ближним, когда этим я отнимаю себя у себя самой?» – не понимала Инесса Федоровна.
Разрешение этой антиномии было возможно только в религиозном понимании мира.
Отчетливо Инессе Федоровне представилось: Владимир Ильич оборачивает к ней свое скучное лицо. В ту минуту, как она это вспомнила, ей стало ясно, что она как бы уже стала искать его в своих воспоминаниях. Ее сердце, она знала, навсегда закрылось для мужа.
Всю ночь ее беспокоили мысли. День был испорчен благодаря сну, привидевшемуся накануне.
«Увидеть свадьбу – к смерти!» – объяснили духоборцы.
Конкин спал крепким сном молодого человека, проведшего ночь, полную любви.
Телеграфная проволока звенела на ветру у дороги.
– Вам телеграмма! – Николай Денисов ложкой придвинул конверт.
Арманд сломала печать.
«Мы не должны страшиться последнего поцелуя!» – ее подбадривали.
Миролюбов вдруг подошел, приготовляя ей в уме сюрприз – точно клоп травяной сел на свежую и душистую ягоду!
– Вы в своем уме?! – Арманд отшатнулась.
С утра накрапывал дождь, гулять было немыслимо.
Бесцельно Инесса Федоровна переходила из комнаты в комнату, то присаживаясь к разбитому пианино, то берясь за книгу и опять бросая ее.
– В зимние месяцы невесело в Клесси-ле-Гранвале! – повторяла она народную присказку.
В розовом платье, с белыми на голове цветами, она развернула свежий нумер «Меркурия».
«После свидания Толстого с Победоносцевым, – примерно это она прочитала, – молоканские дети переданы духоборцам, и последние не сегодня-завтра уплывут в Канаду!»
– Пароход «Лейк-Гурон», – она сообщила раскольникам. – Не сегодня-завтра!
– Все, кроме нас, – проснувшись, объяснил Конкин. – Мы гектографировали нелегальные статьи графа, и на пароход теперь нас не пустят. В Канаду.
– На пароход сядете в Гавре! – Арманд объявила.
– Но как, скажите, попадем мы в Гавр? – духоборцы, люди умствующие, не поняли.
– Через Париж! – Инесса Федоровна смеялась. – Увязывайте мешки, пакуйте чемоданы! Молитесь Фадрону!
Обильно из нее потекла эктоплазма.


Глава двенадцатая.  СЕМИПУДОВЫЙ  ПШИК

Бытия некуда деть – отвернуться только можно от него или не узнать его в видоизменениях.
Они стояли без шапок и вертели их в руках.
– У вас совсем мокрые волосы! – видела Инесса Федоровна проступившую на головах эктоплазму.
Ее голос был печален, но мягок.
– Фадрон с тобой! – они благословляли ее, и она подставляла свой красивый … для поцелуя.
Махортов, Самородин, Вышлов, Потапов.
Конкин.
Больной Миролюбов все подготовил: один за другим духоборцы входили в дощатую будочку пудр-клозета, и он закрывал за ними дверцу.
Последним, чуть запыхавшись, подошел Николай Денисов. Он на веревке тянул за собой трех женщин.
– Молоканские, – он объяснил, – пойдут с нами. В Париж.
Когда дверца закрылась в последний раз, Инесса Федоровна ушла к себе под предлогом большой усталости.
В воздухе было что-то давящее, плавало что-то смутное, серое, неопределенное. На горизонте собирались какие-то зловещие, свинцовые тучи.
Она закрыла окно и в молчании ждала вечера.
Вечер шел медленно, и никуда нельзя было пристроить себя. Книжка, которую она держала, утомляла ей руки.
Босая и покрытая румянцем девочка вбежала, проговорила несколько невнятных слов и убежала. Потом вбежал босой и покрытый румянцем мальчик, тоже проговорил несколько невнятных слов и убежал.
Инесса Федоровна ничего не переспросила: теперь она была ко всем равнодушна, а главное – со всеми скучала.
Она села за пианино, начала нервно брать аккорды, взяла первую ноту, оборвалась и глухо, отчаянно зарыдала, прислонив голову к пюпитру.
В длинной белой блузе с розовыми и палевыми бантами, которую она надела словно бы от усталости, за ужином, чтобы забыться, она пила шампанское.
Миролюбов курил, и его сюртук постепенно покрывался пеплом.
– Девятая вина, – приговаривал он, – семипудовый пшик. Нужда заставит калачи есть.
Она слушала его вполовину.
Из настенных часов вышел монах и дернул десять раз за веревку колокола.
Раздеваясь, Арманд оглянулась, ища халата на привычном месте на кресле у кровати.
Ночью над ней, слабо позванивая, проплывали планеты.
В Провансе однажды, Инесса Федоровна вспомнила, она видела падение болида.
Из-за туч выглянула луна.
Механически составленный человек на винтах, пружинах и стержнях, прошел за окном по своим делам. Не рассчитав, вдруг он ударился головой о заплот сада и упал без сознания.


Глава тринадцатая.  ЛЕНИН  С  НАМИ !

Между тем революция шла вперед.
Ее штаб и мозговой центр разместился в квартире Альбертины Эдуардовны Гершельман на улице Бабуино.
Возвратившись в Петербург, Владимир Ильич сразу же поспешил туда и горячо взялся за дело.
– Восстание – есть искусство! – говорил он с запальчивостью. – Взяв власть, сразу мы победим безусловно и несомненно!
В дверь беспрестанно входили и выходили.
Собралось человек до тридцати, после подошли другие.
Везде были пледы и сучковатые дубинки, стриженые волосы и космы сзади до плеч, синие очки, фрадьявольские шляпы и конфедератки.
– Не теряя ни минуты, – брызгал Владимир Ильич  слюной, – окружить Александринку, Маринку, Петропавловку! Низложить монархию! Арестовать генеральный штаб и правительство! Двинуть на заводы и в казармы! – формировал он боевые отряды. – Почта и телеграф! – кричал он вдогонку.
Кто-то назвал его Лениным, и это привилось.
– Мы к Ленину! – входили все новые.
– Ленин с нами! – уходили они в бой.
Больной Миролюбов раздавал глицериновые бомбы – с улиц доносились уже первые взрывы.
– Революция нашего времени – есть стремление ко всеобщему смешению и ко всеобщей ассимиляции в тип среднего труженика! – кричал Владимир Ильич с балкона.
Тут же проведено было первое заседание Совнаркома.
Приняли единогласно: Чернышевского – президентом, Желябова, Вуатюра, Шевича, Окорокова и Кропоткина – министрами. За собой Владимир Ильич оставил пост Главного комиссара республики.
Красные перья на шляпе Альбертины Эдуардовны Гершельман являлись как бы языками пламени. Она была в обдерганном платье по щиколотку, с золотыми очками на носу, из прорехи бокового кармана у нее торчала ручка револьвера. С матовой бледностью на лице, с пылающими глазами и полураскрытыми, пересохшими губами она казалась воплощением какой-то дикой страсти.
– Вы, кажется, произнесли слово «справедливость»?! – наскакивала она на Чихачева.
– Нет, нет, вам послышалось, – отступал тот.
Три польки Ладыженская, Ахочинская и Шпигоцкая сидели на трех неумолкающих телефонах, карлик Римейко высадил оконную раму и водил стволом пулемета, мать и сын Лепарские беспрестанно втаскивали внутрь мешки с песком. Паллас, выбравшись на крышу, смотрел в бинокль и ежеминутно докладывал обстановку.
Временами отдельные выстрелы переходили в оживленную перестрелку.
Не спавший три ночи Владимир Ильич вдруг ощутил от всего тяжелую усталость.
У столика в дальнем углу комнаты сидела Крупская и метила белье.
«Ничто, – подумал Владимир Ильич, – вот на чем я построю свое дело!»
Глаза его совсем сощурились от самой милой улыбки, какая только может быть у человека, все лицо его просветлело вдохновенной, спокойной убедительностью; – поднятая кверху рука остановилась в воздухе – таким именно представился мне тогда его будущий памятник.
Надежда Константиновна встала и вышла в другую комнату, где была спальня – он машинально, как механический человек, последовал за ней.
Его охватило безумное желание внезапно заключить ее в свои объятия и умчаться с ней как с добычей.
– Какой хитрый! – сказала Крупская.
После непродолжительного отнекивания она согласилась.
Она уступила дикому порыву, не имевшему, может быть, ничего общего с любовью.


Глава четырнадцатая.  ВИНОВЕН !

Был суд.
Присяжные удалились для совещания.
Слегка позвякивая кандалами, Ленин ждал.
«Или я в каком-то затмении?» – думал он.
В образовавшейся паузе Валентин Серов показывал фокус: ячменное зерно, будучи им высажено в горшок, через несколько минут, под влиянием разных магнетических пасов и манипуляций художника, дало росток, который через четверть часа постепенно развился в стебель с листьями и так далее, до полной зрелости колоса.
На Инессе Федоровне была французская жакетка, в руке она держала персик. Кто-то прошептал ей на ухо непристойность.
В стороне от всех дремал на стуле седой старик в толстовке и со священной книгой на коленях. Прикоснувшись своим творчеством к любви, он не смог провести ее через горнило страданий.
Тем временем присяжные приходили к единому мнению.
– Виновен! – сказал Корсунский.
– Виновен! – сказал Вронский.
– Виновен! – сказала Облонская.
– Виновен! – сказала Щербацкая.
– Виновен! – сказал Стремов.
– Виновен! – сказала Лиза Меркалова.
– Виновен, гад! – сказала старуха Вреде.
– В-виновен! – сказал художник Михайлов.
– Виновен! – сказал Кознышев.
– Его подставили, – заикнулся Свияжский, но все посмотрели на него.
– Виновен?! – сказал Свияжский.
– Виновен-не виновен! – сказал глупорожденный Виновский, предоставляя остальным выбрать.
– Виновен! – в зале суда объявил Каренин.
Обильно из него текла эктоплазма.
Владимир Ильич приговорен был к высшей мере.
Он выслушал приговор с каким-то деревянным спокойствием.
Поужинал он цыпленком и бутылкой вина.
Печально улыбался он воспоминаниям, не замечая, как уходит ночь.
На рассвете Владимира Ильича Ульянова повесили.
Последними в его воображении мелькнула рука возлюбленной, спускавшая черную вуаль на их последний поцелуй, и мальчик (или девочка) на костыле, собиравший восковые слезы.


Глава пятнадцатая.  УБИЙЦЫ  ОТКРЫТЫ

Пора было заканчивать эту изрядно затянувшуюся историю.
Уговорившись с Валентином Серовым, судебный следователь Леонид Васильевич Барсов пришел в Измайловский сад.
Михаил Иванович Глинка сидел в тихой боковой аллее и, казалось, полностью был погружен в чтение «Северного Меркурия».
– Напрасно ждете: они не придут! – решительно Барсов потянул за газету.
– Кто не придет? – Глинка вздрогнул.
– Не придут Чехов и Бунин!
– Почему? Что-то случилось?! – композитор слегка побледнел.
– Случилось. Да! – следователь ковал и мял железо. – Они арестованы. Оба!
– Боже мой! Арестованы! – Михаил Иванович стукнул зубами. – Но за что?
– Антон Павлович обвиняется в изощренном убийстве барона Штенгеля, Ивану же Алексеевичу инкриминируется не менее изощренное убийство барона Бистрома.
– Они не могли! Не могли! – Глинка, откинувшись на спину, хватал ртом воздух.
– Они не могли, – согласился судебный следователь, – но вы убедили их и подали личный пример. На их глазах страшным образом вы умертвили первого из баронов!
В эту же самую минуту Серов, скрывавшийся в ветвях клена, высунулся в маске барона Гриппенберга и засвистал жаворонком.
Не ожидавший ничего подобного, Глинка лежал на земле.
– Но для чего? – спросил он. – Из-за чего?
– Да из-за Анны Карениной же! – заревел следователь. – Три барона из четырех, видите ли, недостаточно уважительно отозвались об этой старой развратнице, чего вы, давнишний ее почитатель, стерпеть, разумеется, не смогли совершенно! Вы приговорили их к смерти и уломали двух классиков стать соучастниками тройственного преступления!
– Я попросил бы вас взять ваши слова об Анне Аркадьевне назад, засунуть их себе в задницу! В противном случае!.. – поднявшись, Глинка пошел было на Барсова, но тут же опомнился.
Спустившийся с дерева Серов, уже без маски, встал у преступника за спиной.
– У вас есть доказательства? – дрожавшей рукой Глинка вытирал со лба эктоплазму. – Все трое мы, гордость России, получается, своими руками?..
– Извольте! – из кармана костюма следователь вынул фотографию Постельса. – Смотрите: если потереть тряпицей, смоченной в глицерине, – он потер, – под этой фотографией проявляется совершенно другая! Механический человек – вот! Он убивает барона Гриппенберга! Вы не могли, да, убить несчастного своими руками: вы белоручка! Но завели и направили автомат именно вы!.. Вот ключ, – Барсов вынул ключ. – Он равным образом подходит к механическому человеку и к вашей квартире!
Потрясенный, Глинка не знал, что ответить – проволокой умело Валентин Серов скручивал ему руки.


Глава шестнадцатая.  НЕ  БАРСОВ , НЕ  СЛЕДОВАТЕЛЬ !

В это время в конце аллеи показалась Ядринцева.
Он, не сворачивая, шла прямо на Барсова.
Выпрямившись, Леонид Васильевич ждал.
Она сделала движение, будто перескочила ручей.
Он сделал движение (горлом), будто проглотил довольно крупный предмет.
Было уже за полдень.
Вырвавшись, Глинка схватил Серова за грудь, рванул к себе и со всего размаху ударил спиной и затылком о ближайшее дерево.
Молча Барсов снял шляпу.
– Здравствуйте, Александр Филиппович! – Нина Ивановна поздоровалась.
– Леонид Васильевич, – он поправил.
Она испытующе посмотрела ему в глаза:
– Всякая шалость только тем и хороша, что рано или поздно кончается!
– Я – Барсов, судебный следователь, – вяло он настаивал.
Он сунул руку за удостоверением, но такового не оказалось.
– Какой вы следователь?! – она запротестовала. – И кто так ведет следствие?!
Серов подмял под себя Глинку и бил его кулаками.
Ядринцева стояла спокойно и внимательно. Она казалась крепкой и здоровой в широком экспедиционном костюме.
– Вы не следователь. Не Леонид Васильевич. Не Барсов!
Она нажала на какую-то сокровенную точку, и из тела у него хлынула эктоплазма.
– Кто же тогда? – согнулся он в поясе.
– Минералог, естествоиспытатель, путешественник, участник кругосветного плавания. Вы – Александр Филиппович. Постельс!
Ему сделалось так легко, будто с души спал огромный камень.
Он громко смеялся, и она несколько тише вторила ему.
Постельс, все-таки!
Он обнял ее за плечи, и вместе они пошли прочь из сада.
– Мы выступаем завтра, на рассвете, – она говорила ему.
– Но кто же вместо Палласа? – спрашивал он. – Роборовский?
– Вместо Палласа на Алтай пойдете вы, – она взъерошила ему волосы, – и в трудных условиях мы проверим наше чувство.
– Но ведь зима, пока дойдем! – он приложил указательный палец к правой брови.
– Холоду мы не боимся! Стеганые, на верблюжьей шерсти, куртки и архалуки, платье разного рода на лебяжьем пуху, сибирские совики, киргизские дахи и ергаки; рукавицы и чулки козьего пуху – словом, все запасено, припасено, и несчастные стужа, холод, мороз, словом, вся зима не будет и знать, с какого краю к нам приступиться! – она объяснила.
Больше они ничего не обсуждали.
Оба молчали от переполнявшего их счастья.


Глава семнадцатая.  ВУАЛЬ  И  МАНТО

Время томительно подвигалось.
Небо закрыли грязные тучи.
Вечера сделались так темны, хоть глаз уколоть.
Моросило сверху, слякотило внизу.
Целые ночи, особенно в месячные, заткнув уши ватой, Инесса Федоровна просиживала до утра у окна своей комнаты.
Настоящее стало прошлым, она знала. И еще: тысячи фактов доказывают нам противное.
И еще: она стала игрушкой случайности!..
Дверь стояла отворенной.
Арманд сидела в усталой позе у перил веранды, устремив глаза на пудр-клозет. Она сидела немного сгорбившись, и на ее лице лежало глупое, идиотское выражение, указывавшее на притупление внутренней жизни. Из-за отсутствия выразительности наиболее вульгарные и неправильные черты ее лица обозначились резче обыкновенного, а подбородок сильнее выдавался вперед. Даже изящный и грациозный рот, внушавший столько раз ее возлюбленным что-то вроде неопределенного инстинктивного ужаса, казался теперь лишенным своей обычной прелести и сведенным к простому грубому органу, для которого даже поцелуи могли быть только механическим действием, лишенным всякого очарования.
Мы вышли в сад и двинулись по направлению к пруду.
Ее шаги были нетверды и неверны, она тяжело опиралась на мою руку.
Она спросила меня, в каких городах я был консулом, и я ответил, что в Стамбуле.
Я знал: ей пришлось жестоко поплатиться в ее страстных исканиях.
– Раз вздумал он пресерьезно доказывать, что я вовсе не люблю его, что это просто магнетизм и электричество, – рассказывала она про кого-то.
Она противилась доктору, но я настоял.
Приехавший с собакой Иван Захарович Фассанов спросил колбасы или сала.
– Не кормите животного, – она разрыдалась, – у него кровь и мозг сгорят!
Ночью был холод и дождь повсеместный.
– Никто не знает, что может случиться до утра! – Инесса Федоровна вся дрожала.
– Ну, ежели оборотни, так с ними всегда крестом да молитвой справиться можно! – смеялся доктор Фассанов.
Двумя струйками из углов рта у него вытекала эктоплазма.
Владимир Ильич Ульянов-Ленин возникал здесь и там, выставляя клыки, но всякий раз, увидев заготовленный осиновый кол, благоразумно исчезал.
– Вы с каждым годом становитесь все красивее, изящнее и соблазнительнее! – в два голоса успокаивали мы француженку.
На ней была густая вуаль и широкое манто.


Глава восемнадцатая.  ДЕВУШКА  С  МЫШКОЙ

В молодости мы встречаемся, точно деревенские девушки у колодца.
Придя за водой, посмеемся один на другого, посмотрим друг дружке в глаза, вместе оглянемся на проходящего парня, поправим на головах сбившиеся волосы, пропоем песенку и, не спросив друг дружку, откуда пришли и куда уходим, расстаемся с детской беспечностью, какую производит одна глубокая и невольная вера в жизнь и будущность; никто из нас не имеет любопытства заглянуть за пределы настоящего, проникнуть в прошедшее и будущее свое и собратий – такова была основная, пронизывающая все действие, мысль.
В театре Валентины Лин шла премьера пьесы «Девушка с мышкой».
Авторами были Чехов и Бунин, музыку написали Глинка и С****иаров, режиссерами значились Станиславский и Немирович-Данченко.
По сути, это был раздевальный фарс. Говорили, что девушку изображает мальчик.
Публика все прибывала: громкий переливчатый гул шел по рядам.
В зале было множество всяких гадов, змей, жаб, которые кучами, как сенные копны, поднимались вверх от кресел – они свистели, кричали, роняли номерки, а иных несло вонью, как из пудр-клозета.
Девушку в первом действии изображала Маша Ульянова.
– Молодые люди довольно плохо знают свой характер! – пела она сочным баритоном, танцуя. И еще: – На любовь нельзя надеть вожжи и управлять ею по произволу!
Во втором действии ее сменил Сережа Каренин.
– Для тучной европейской почвы нужно русское семя, – он пел тоненьким голоском и потом, на бис, сбрасывая одежду, плясал: – Вернуться мне назад по Невскому или, гоп-ля-ля, взять да по Владимирской?!
Буквально доктор Фассанов сбивался с ног, оказывая помощь обхохотавшимся. Стремительными мутными ручьями в проходах текла эктоплазма.
Признаться, тоже я немало смеялся, и только Лев Николаевич оставался серьезным, привычно проделывая обыкновенные свои пасы.
– Сейчас закончится, – объяснил он мне, – и сразу же они поедут на станцию железной дороги. Дети. Мальчик с девочкой. И все остальные.
– Успеют ли? – было засомневался я. – Времени всего ничего.
– Не беспокойтесь, все рассчитано по минутам, – граф оставался невозмутимым.
– Он должен еще спросить ее, отчего мама собирается так поступить, – осмелился я напомнить.
– Маша – Сережу? – Толстой уточнил для ясности. – Уже он спросил… Сережина мама получила записку, письмо. Она распечатала, и сердце ее сжалось еще раньше, чем она прочла.


Глава девятнадцатая.  ОТБОЙ !

Платформа залита была светом прожекторов.
Три польки: Ладыженская, Ахочинская и Шпигоцкая, ходившие по ней, загнули назад головы, что-то соображая вслух о туалете Анны Аркадьевны.
Анна была в настоящих кружевах, как было ей предписано.
Барон Бильдерлинг, Миролюбов и Лепарский не оставляли ее в покое. Они заглядывали ей в лицо и со смехом кричали ненатуральными голосами. Генерал Бардаков, проходя, спросил, действительно ли она кинется. Паллас не спускал с нее глаз. Певцов, Потанин, Свен Гедин, Бонвало и Грумм-Гржимайло, встретившие Ядринцеву в очках, громко смеявшиеся и говорившие, замолкли, оглядывая Анну Аркадьевну, когда она поравнялась с ними.
Каренина ускорила шаг и отошла от них к краю платформы. Быстрым легким шагом она спустилась к рельсам.
Поезд, уже готовый, только еще без паров, был подан. Он состоял из пяти вагонов третьего класса, двух вагонов второго, и одного – первого класса, не считая двух товарных вагонов. В поезде оказался Постельс, знавший наизусть все романы Толстого и прекрасно их декламировавший.
Алексей Александрович Каренин занял место машиниста и развел пары.
Поезд медленно двинулся.
– Туда! – кричали все Анне, показывая на тень вагона и смешанный с углем песок, которым были засыпаны шпалы. – Туда, на самую середину!
Анна сняла с руки красный мешочек и отдала его Кознышеву.
Она хотела упасть под вагон первого класса, но вспомнила, что ей надлежит под товарный. И ровно в ту минуту, как середина товарного поравнялась с нею, она, под рев и аплодисменты, красиво упала между колесами.
– Дубль снят! – молодой человек в парадной форме маркшейдера бросил вертеть кинокамерой и дал отбой.




Э П И Л О Г

Прошло почти два месяца. Была уже половина холодной осени, и я собрался к Гурскалину в издательство «Одеон».
«Какое первое впечатление произведет моя книга в обществе и в литературе?» – признаться, уже я подумывал.
Гурскалин Петр Иванович, как ему полагалось, сидел за письменным столом, «Игрушка» лежала перед ним.
– Не понял, все же, – он спросил, – кто там у вас укокошил этих трех баронов?
– Никто, – ответил я, готовый к вопросу.
Гурскалин испытующе посмотрел.
– Их не было, – я пояснил, – был только барон Бильдерлинг, и он вообразил себя еще и Гриппенбергом, Штенгелем и Бистромом. Един, так сказать, в четырех лицах.
– А Александр Филиппович Постельс вообразил себя следователем Барсовым! – Гурскалин припомнил. – У вас вообще бог знает кто воображает себя бог знает кем!
– Все началось с того, – я объяснил, – что граф Толстой поспорил с Софьей Андреевной. Она утверждала, что творчеством своим никак не поднимает он людей и попросту изводит бумагу. Дескать, никакой не властитель дум, поступков – тем более. Льва Николаевича взяло за живое, и он взялся доказать обратное. Набросав в общих чертах сюжет и выбрав под него исполнителей, он принялся внушать им конкретные мысли, подвигать к поступкам и так силой своего художественного гения, по сути, превратил их в своих игрушек. Игрушек случайности.
– Как он внушал?
– Направленными пасами. Еще рассылал заряженные своей энергетикой письма и помещал скрытые указания каждому в газете «Северный Меркурий».
– Вот почему из них текла эктоплазма! – Гурскалин понял. – Что же, все прошло по его плану?
– Не совсем. У графа, вы знаете, неразборчивый почерк, и Софья Андреевна, переписывая, кое-что изменяла по своему вкусу. Возможно, не желая проигрывать в споре. «Вот ты хотел так, – поддевала потом она мужа, – а получилось совсем иначе!» Впрочем, ей все же пришлось признать победу Льва Николаевича.
Повисла некоторая пауза.
– Да и кинематограф пока не изобретен, – Гурскалин поднялся, и я тоже.
Он протянул мне руку, и я пожал ее.
– Куда подевалась жена настоящего Барсова, которая жила с Постельсом?
– Она почувствовала себя ненужной и уехала в Италию.
– С карликом Римейко?
– Да. Но потом он вернулся. Чтобы на балу представлять Каренина.
– Что было у Ядринцевой в турнюре?
– Красный мешочек.
– А камень, помните, который Свияжский нашел в консервах?
– Обман зрения. Это был соленый каштан.
– Художника Михайлова, как я понимаю, изображал Валентин Серов, как и С****иарова – Глинка?
– Это уж вам как угодно, – я поклонился.
Гурскалин молчал.
– Издавать станете? – я спросил.
– Не знаю, право. Еще не решил, – Гурскалин достал платок, и из ушей у него потекла эктоплазма.

Толстой ждал меня в Измайловском саду на скамейке.
– Вы спрятали! Спрятали ваши мысли о духе, об истине! – он погрозил мне палкой.
– Нет, поверьте, у меня никаких мыслей! – как мог, убеждал я его.
С ним ласково поздоровалась проходившая мимо Ядринцева, он отнесся к ней сухо, почти пренебрежительно – она отошла смущенно улыбаясь. Глядя вслед на ее широкий экспедиционный костюм, Толстой продолжал настаивать:
– Что вы думаете о бессмертии, о возможности бессмертия?
Спросил настойчиво, его глаза смотрели упрямо.
Пришлось ответить, что, может быть, прав Ламеннэ: так как количество материи во Вселенной ограниченно, то следует допустить, что комбинации ее повторяются в бесконечности времени бесконечное количество раз. С этой точки зрения возможно, я сказал, что через несколько миллионов лет, в холодный день петербургской осени, на скамье в Измайловском саду снова будут говорить о бессмертии Толстой и Дворкин.

ПОСТКРИПТУМ.
Оправдываясь, что «Одеон» – издательство музыкальное, Гурскалин не издал книгу. Она вышла только сейчас.

Июнь 2010, Мюнхен