Полено

1

Иван Петрович сидел в одиночной тюремной камере у стены на стуле, прикрученном к полу большими железными болтами. Он хорошо выспался и теперь с видимым удовольствием смотрел в одну точку. Он не любил ждать, не любил замкнутое пространство, не любил болты. Но теперь совсем другое дело. Теперь он откинулся на спинку и положил голову себе на плечо. Теперь он обхватил обеими руками колени и задумался. Его длинные чёрные с проседью волосы развевались на сквозняке; ум был ясен, глаза сияли, сердце билось ровно и отчётливо. В это время солнце поднималось из-за горизонта, втискивалось сквозь толстые прутья небольшого окна под потолком камеры и пробивало вековую пыль, чтобы осветить парашу. Иван Петрович, сознавая тяжесть момента, окинул взглядом окружающее помещение и вздохнул. Ему было и грустно и отрадно.

Иван Петрович всю жизнь хотел быть евреем. Он хотел страдать за еврейский народ, всей своей сущностью хотел участвовать в его историческом процессе. Эта мысль посетила его в раннем детстве во время прогулки по Красной площади. Он быстро загорелся ей, она стала его национальной идеей. 

Жизнь, однако, играла злую шутку и складывалась так, что евреем ему быть не удавалось. В ответ он отращивал пейсы и говорил с акцентом. Жизнь вставала стеной. Тогда он играл на скрипке ещё быстрее, ещё яростнее. Но ничего не менялось, и незадолго до памятного восстания народных масс он волевым усилием чуть было не отрезал себе язык.

Одна жена Ивана Петровича понимала его тоску и иногда даже сочувственно называла его «Ёся». Иной раз гладит его по плешивой голове, спрашивает: «Ёся, ну как же так?» А он разводит руками и отвечает: «Да вот, как-то так». 

Очень страдал Иван Петрович из-за своей мечты, очень. Страдал так, что когда его призвали на фронт, даже не моргнул глазом. На фронте он, получив ранения разной степени тяжести и потеряв часть тела, собирался скончаться, но вспомнил о своей идее. Этот шаг был обусловлен хорошей памятью и просветлённым сознанием; этот шаг оставил его в живых. Никто не осуждал его за то, даже самые родные и близкие. Он своими руками сделал свой выбор; он по гроб был обязан обстоятельствам. 

После войны, во время командировки в Петербурге, Иван Петрович подхватил сильную лихорадку. Целыми днями в тяжёлом бреду он слонялся по Фонтанке и Литейному, Невскому и Божедомке, и оправился только через десять лет на Васильевском Острове. 

Однажды Иван Петрович даже решил принять схиму. Он надел пальто и лакированные туфли. Но в тот день случился сильный дождь со шквалистым ветром, змеями и жабами, которые, падая с облаков, долго прыгали и извивались на асфальте. Дождь шёл и шёл; большая вода отрезала Ивана Петровича от остального мира. Когда наводнение кончилось, он увидел себя верхом на бронзовом коне. После этого Иван Петрович долго не мог ни писать, ни читать. Он даже перестал бегать по утрам и приседать при виде начальника. Он вышел в отставку.

Последние несколько лет Иван Петрович только и делал, что ждал смерти. Ждать приходилось долго, в тяжелых условиях: без сна, воды и пищи. Но Иван Петрович не плакал, не просил в долг. Он верил, что однажды смерть придёт, и они будут играть в шахматы, пить чай с вкусным пирогом, а потом он включит старый виниловый проигрыватель и они станцуют страстное аргентинское танго. 

Но смерть не шла. Смерть – как роковая женщина. Смерть – как недозрелые яблоки. Смерть – как кошка, играла с ним в прятки. Сильнее, усерднее стал Иван Петрович. В воздухе, как перед грозой, висела идея. Иван Петрович начал ходить. Ходил день, два, три. Ходил месяц, год, два. Ходил и думал, ходил и думал. Грозный, ведомый неведомой целью. 

Наконец, ранним утром тринадцатого числа в субботу после завтрака в постели из двух сваренных в крутую яиц и бутерброда с икрой в его железную дверь с кожаной обшивкой громко и настойчиво постучали три раза.

2

Было начало чудесного майского дня. Спальня Ивана Петровича выходила окнами во двор, и солнце, пробиваясь сквозь густую листву высоких тополей, заливало комнату радостным весенним светом, играло в стакане с водой, хрустальной вазе и столовом сервизе, отражалось, переливалось, разбегалось зайчиками по потолку и стенам. Прохладный ветерок, поднимая волнами тюль, доносил запах расцветшей во дворе сирени. От лужайки, сплошь усеянной ярко-жёлтыми одуванчиками и клевером, поднимался пар. Над цветущими под окном фиалками медленно и величаво жужжал шмель. Полосатая кошка, пригревшись на скамейке, жмурилась и мурлыкала от удовольствия. В ветвях рябины и яблони запевали свои утренние песни голосистые птицы, а стайка белокрылых голубей вспархивала с крыши соседнего дома. Иван Петрович проснулся с чувством определённости и, позавтракав, стал ходить сообразно своей привычке.

В этот момент, нарушая утренний моцион, прозвучал стук в дверь. Иван Петрович сразу всё понял. Он запрокинул голову и проследовал в ванную. Там он тщательно вымылся и почистил зубы. После этого он решительным шагом вышел в прихожую, открыл все восемь замков, перекрестился, сплюнул и, растворив со скрипом дверь, увидел перед собой двух средних лет мужчин в голубых мундирах. Один из них вежливо поздоровался, представился, строго посмотрел в глаза и, как бы извиняясь, приказал следовать за ними. Иван Петрович поклонился гостям в ноги, и, не скрывая радости, побежал складывать дорожную сумку. Вещи он складывал не торопясь, обстоятельно: Иван Петрович был на редкость педантичным человеком. Он положил носки, ботинки, бритву, тапочки, зубную пасту, щетку, мыло, две булки хлеба, минеральную воду, колбасу и алый махровый плед. Этот плед был ему особенно дорог: он напоминал о его бабушке, которую десять лет назад на улице Ленина переехал Камаз.

Жены не было дома: она ушла ещё в прошлом месяце. Он решил оставить ей записку на тот случай, если она вернется. Забыв имя, он начал просто «Дорогая жена», а кончил нетривиально «твой Ёся». Написав записку, он не спеша надел свой лучший пиджак, выглаженные брюки и свежую рубашку; завязал галстук, зашнуровал туфли, накинул шляпу; выключил газ, покормил рыбок и сообщил господам, что совершенно готов. Запирая входную дверь, он что-то вспомнил, но было слишком поздно.

3

Когда они втроем вышли на улицу, один из незнакомцев взял из рук Ивана Петровича чемодан, открыл и высыпал всё его содержимое на асфальт. Иван Петрович улыбнулся про себя, но виду не подал. Он был очень сдержанным человеком и скрывал от других как радость свою, так и горе. Даже когда его в детстве били по голове, он улыбался и кивал в знак полного непротивления.

Когда они втроём дошли до конца дома, им повстречался дворник Василий. Василий состоял в дружных отношениях с Иваном Петровичем; однажды они даже пили вместе. Иван Петрович сам был интеллигентного происхождения, но к рабочим профессиям относился сочувственно. Несмотря на это, дворник, поравнявшись, плюнул ему в лицо. Но и на этот раз, совершенно не смутившись и в чём-то даже сострадая дворнику, Иван Петрович утёрся рукавом. «Что с такого-то взять? Теперь он как муха. Даже меньше, ничтожней мухи. Могу и ногтём придавить!» – справедливо рассудил он.

Проходя по улицам родного города, Иван Петрович всё время улыбался прохожим, размахивал руками и громко всех приветствовал. Прохожие расступались, а потом долго стояли, смотрели, зевали, ржали, вытирали слёзы, махали платками, обмениваясь многозначительными взглядами, делали поклоны, корчили рожи и оказывали посильное сочувствие.

А Иван Петрович никогда не был так счастлив, как теперь. Он готов был лететь и плакать, лететь и плакать. Он заглядывал своим спутникам по очереди в их лица и улыбался: «Милые мои, дорогие! Знали бы вы, как я рад! Ведь я вас так давно ждал!» Голубые тоже, видимо, были рады, но молчали. А ему хотелось обнять их, расцеловать как родных, шепнуть тихо на ушко что-нибудь ласковое. Но он не был уверен во взаимности и потому, лишь крепче сжав их натруженные руки, зашагал вприпрыжку дальше. «Работа такая» – решил Иван Петрович. Так и шли они: прохожие глазеют, машины гудят, собаки лают, тучи расходятся в стороны, а они идут себе и идут и в ус не дуют. 

Стоп. Над головой вертикально взвилось здание – сразу целиком взвилось, со шпилями и контрфорсами. Вокруг – ров глубиной около двух метров, и дна не видно. Крепостные стены, на стенах колючая проволока. Золотые купола, и колонны в дорическом ордере. «Эклектика», – подумал Иван Петрович. Стоило ему так подумать, как всё сразу стало на свои места; даже мост, не удержавшись, звякнул цепями и опустился гостеприимно. Они вошли внутрь; замок принял их с распростёртыми объятиями.

4

Следователь был добрым малым, одет был по-домашнему и в руке держал чашку чая. Ивану Петровичу попался добрый следователь. А мог попасться и злой. 

Следователь усадил гостя в кресло крепким словцом и деловитым ударом. Потом поглядел сочувственно, потрепал за ухом и сообщил, что следствие кончилось благополучно, что остаётся одна формальность. Он протянул Ивану Петровичу листок с гербовой печатью; тот взял листок и прочёл формальность: «Судом двенадцати присяжных от такого-то числа такого-то месяца такой-то приговаривается к высшей мере». «Текст следует толковать вполне однозначно», – заботливо предупредил следователь. 

Иван Петрович сначала не поверил и вопросительно посмотрел на следователя. Тот улыбнулся и одобрительно кивнул. Иван Петрович бросился было обниматься, но следователь его мягко отстранил: «Не положено». А Ивана Петровича охватил восторг: ему от радости захотелось танцевать канкан или гопак. Ему надо было выбрать что-то из двух, но он только опустил глаза и замкнулся в себе. Так никто не понял его тайных мыслей.

Наконец, Ивана Петровича проводили в тюремную камеру, где он быстро заснул скрепя сердцем и зубами, не помня себя от счастья. Всю ночь ему снилась высшая мера. 

Проснулся Иван Петрович с первыми петухами. Петухи живо напомнили ему деревню, куда он в детстве часто уезжал на лето. Он стал вспоминать, как в деревне он любил, затопив вечером печку, взобраться на стул рядом с ней и, подбрасывая время от времени поленья, наблюдать, как пламя медленно лижет и поглощает древесину. Всю ночь мог так просидеть. Трещат в печке дрова, за окном падают звёзды, шумят сосны, соловей поёт оголтело, а он представляет себе дрова во всех подробностях. 

В этот момент за стенкой закашлял сосед-заключённый. «Кто ты? Как тебя зовут? Сколько ты уже сидишь? Сколько осталось сидеть? Я тебя не знаю, и ты меня тоже. Но нас связывает какая-то тайна», – сразу же подумал Иван Петрович.

Потом он стал размышлять о высшей мере: «Какая она будет, высшая мера: большая или малая, быстрая или медленная? Высшая мера – она ведь каждому своя». Сначала он даже сомневался в том, что высшая мера настоящая: не хотел верить этому факту. Через некоторое время, с трудом одолев дух сомнения, он взялся за перо и стал писать, стремясь во всей правде и полноте выразить свои телесные и душевные муки. Размышления он решил озаглавить: «Жизнь человека за день до смертной казни». 

«Говорят, перед казнью плохо спят. А я спал сном младенца. Почему?» – недоумевал Иван Петрович. – «Время осуждённого на казнь течёт для него медленно. А моё, наоборот, летит. Почему?» Очень непростые вопросы задавал Иван Петрович, но тут, прерывая ход его мыслей, в камеру сквозь окно впорхнула большая белая бабочка и села на стену. Она медленно поднимала и опускала свои крылья, переводя дыхание; она думала. Иван Петрович стал ей любоваться. Когда-то в молодости он увлекался энтомологией; у него даже была своя коллекция бабочек на иголках. В тюрьме было бесполезно заводить новую коллекцию, Иван Петрович хорошо это понимал. Но вдруг, помимо воли и желания, у него сработал рефлекс, выработанный годами, и он, не понимая ничего, резко выпрямился, подпрыгнул пружиной вверх и, выбросив вперед руку, – наподобие языка хамелеона – ударил прицельно по бабочке. Бабочка удивленно вскрикнула и спланировала осенним листом к его ногам. 

Иван Петрович положил бабочку себе на ладонь и стал рассматривать. Она была ещё жива и шевелила усиками. Он стал щекотать её по брюшку. Она не сопротивлялась. Он любовался ею. Она отвечала взаимностью. Он не мог поступить иначе. «Бабочка, бабочка, светлый луч надежды! Что ты делаешь здесь, в тюрьме? Взмахни крылами, улети!»  – шептал он ей. Бабочке было всё равно: она сдохла.

Дождавшись последнего вздоха насекомого, звонко лязгнул замок, дверь отворилась: в проёме стоял вертухай и манил пальцем. «Наконец-то!» – пронеслось в голове Ивана Петровича. 

Они пошли по внутреннему двору тюрьмы, где обычно выгуливают заключённых. Здесь росли зелёные кусты и трава. Где-то щебетали птицы, воздух был по-весеннему прозрачным. А если поднять голову, можно было бы увидеть, как где-то там, над перламутровыми облаками в стратосферной вышине, расправив крылья, орёл парит одинокий. Ничего не знает природа ни о тюрьме, ни о той страшной участи, которая ждёт Ивана Петровича. 

Чуть больше километра прошли они рука об руку: он, Иван Петрович, сын интеллигента, верный слуга отечества, и вертухай безымянный. Они вышли в широкий внутренний двор, наподобие патио. В центре стояла огромная печь с высокой трубой, над которой клубился густой чёрный дым. Вокруг неё толпились люди в полосатых робах, словно ожидая дефицитного товара. Ивана Петровича подвели к печи. Исчезли последние сомнения, настал решительный миг.

… Он всматривался в печь, а печь смотрела на него. Он стремился заглянуть в самую её душу, хотел понять сам её принцип, идею. «Родная печь. Милая сердцу печь. Вечная печь пока мир стоит! – восклицал он. – Мог ли я представить каких-нибудь десять лет назад, что настанет тот час, когда я – один, за всё человечество – во имя гуманизма будут гореть в печи, подобно дереву!» Дыхание его то и дело прерывалось, на глазах наворачивались слёзы от едкого дыма. К горлу подходил комок гордости, становилось дурно. Пот капал с рук, пробирал озноб. Время бежало как затравленный волк. Мысли неслись и погоняли сердце – сердце бешено качало кровь. Сзади напирали. Кто-то открыл дверцу. У печи стояла маленькая приступка, чтобы удобнее было заходить, – Иван Петрович поставил на неё одну ногу и вознёс руку. Он приготовился говорить. Долго говорить. За весь свой народ. За все его страдания. За всех невинно убиенных, искалеченных. (Какая высокая роль, как мало времени!) И тогда, словно озарение, его посетила мысль: «Итак. Я буду сожжен. Здесь и сейчас. Я – впервые в своей жизни – буду полено. В полной мере и до конца. Боже… По-ле-но! Человек-полено. Как свежо, по-современному это звучит!..» В этот момент кто-то сильно пнул его в спину, Иван Петрович кубарем полетел в печь.

1 августа 2011