Гром прощальный

Родительская любовь почти  всегда самоотверженна, и пример тому отношение моей мамы к нам, своим детям. Меня она родила в голодное время 1943 года, а братца через шесть лет, от второго мужа. Время было, понятно, не легкое, -  и во время войны, и долго после нее, и  у матери, здоровой   деревенской женщины из-под  Ленинграда,  душевные раны, нанесенные в ходе войны  потерей первого мужа и двух детей, отпечатались  навсегда на ее характере необычной мнительностью, вздорностью  и слезливостью. Все это выливалось в перепалки с соседями по коммуналке и вечное недовольство мною, очень безобидным ребенком. В то же время она самоотверженно вкалывала в две смены на работе, чтобы купить мне туфельки или дать возможность поехать отдыхать, или учиться в вузе. Отчим же, расставшийся из-за войны с первой женой и двумя детьми, тоже не от хорошей жизни  был неласков со мною, своею падчерицей. Мир праху его! Уже давно его нет, и время вспоминать о нем  только хорошее. Он очень бережно относился к матери, очень любил и баловал их общего с мамой сыночка,  впоследствии  много сделал хорошего и для меня. Честь ему и хвала! На работе он был трудягой,  дома тоже, и повеселиться умел, - играл на баяне, гармошке, балалайке любые песни и марши, выпить был не дурак, не привередлив в еде,  в общем, настоящий русский мужик. Помню, я порадовалась на его оценку фильма «Летят журавли», необычного для советского кино на военную тему, а он, малообразованный человек, крестьянин по происхождению, сразу оценил по достоинству этот истинный  шедевр. К сыночку он был излишне добр, баловал его, даже когда тот стал неадекватен в отношении к любящим его родителям, вынужденным уйти в коммуналку из-за разладов с ним и его первой женкой. Отчим  был по-крестьянски прям, нелицемерен, отзывчив на хорошее к себе отношение. За все эти и многие другие хорошие качества мама, наверно, его и оценила, познакомившись с ним в конце войны на деревенских танцах. Он был еще и симпатичным, с темными вьющимися волосами, очень стройным до старости, живо реагирующим  на женскую привлекательность, за что его мама иногда шутливо обзывала «б…ном», и замечала: "И ходит-то коленками врозь, - б...ун и есть, ни одну молодую  взглядом не пропустит!" а  он шутливо огрызался: «Что я, не мужик, что ли, на симпатичную женщину не посмотреть? Мы, мужики, проще вас, баб, не скрываем своих устремлений, и смоотрим и смоотрим, пока что-то сообразим, а вы, бабы только мельком,  боковым взглядом посмотрите, и вам уже все про нас ясно!» Когда ему кто-то из новых знакомых хвалил маму, отчим не возражал:"Мне ли не знать!Каждый день и каждую ночь убеждаюсь! Она и на старости вот, если чего захочет, того добьется!". Он, смеясь рассказывал уже взрослым нам с братом, что  он, как и все парни в их деревне, приобщился к мужскому взрослению, посещая одну дурочку на всех и,  шутя, призывал  внука  не стесняться подглядывать за раздевающимися на пляже дамами.   При знакомстве с мамой, он обратил внимание в ее комнате на аккуратную постель, всю в вязанных  кружевах и вышитых подушках, и по-хозяйски  отвернул белоснежное покрывало, проверяя чистоплотность хозяйки. Прожили они с мамой  до старости в любви и согласии, чего и нам бы с братцем, да вот не дано было!
 После его смерти в 79 лет от скрутившего его за четыре месяца рака  мама осталась сиротой, хотя рядом были мы с братцем. Но у нас были свои  проблемы, и на маму оставалось уже мало тепла. А она, женщина красивая, с молодости была избалована  вниманием и заботой и первым мужем, моим отцом, и вторым. Теперь ей приходилось навязывать свое общество то моей семье, то братниной, потому как мы сами редко к ней наведывались, особенно братец: он у мамы появлялся, чтобы поесть, попить и денег взять,- как многие в 90-х, братец нигде не работал,- он, стройный, высокий, сильный, тогда жил на деньги второй жены, которые они вдвоем пропивали. Мать горевала об отце и  о всех наших с братом семейных  неурядицах: не дожила она до поры, когда сынок выправился, стал опять работать. А  некоторые родственницы злорадствовали: «Конечно, она избалована мужем-то! Теперь-то  вот как без него?» А избалована она была только  любовью. Мужья, которые ее любили, так были выбраны ею: они не богатством сильны были, а душевными и физическими  качествами: русские мужики, в общем.  Матери приходилось самой  немало работать, чтобы дома, кроме любви и лада семейного, был порядок,  уют и еда. Она была трудолюбива и женственна, - с пышными волосами, стройными ножками, белой кожей с веснушками, певунья, любила танцевать, умела готовить, вязать, вышивать и по – женски  хитра была: я в детстве с досадой дивилась на нее: как  она умела иногда  преувеличить свои недомогания, только, например, затем,  чтобы муж  лишний раз ее пожалел и приголубил! И за модой успевала она следить: то углядит на витрине и сошьет у соседки крепдешиновое платье последнего фасона, то лихую фетровую шляпку  купит с вуалькой, и губки намалюет  ярчайшей помадой, и абортов, тогда запрещенных, прости, Господи, было у нее немало… В общем, это была Женщина с головы до пят.
  Без мужа ее здоровье стало резко убывать.  Только растерянно бегала она то ко мне, то к брату, то к подружкам. И однажды так, по дороге к своему дому, и свалилась. Соседи отправили ее в больницу, где констатировали сначала один инсульт, потом другой. После двух инсультов она уже не могла даже сидеть, только лежала,  уже у меня дома. И все сопутствующие ее состоянию  невзгоды  с пищеварением  огорчали ее  не меньше нашего. Она все спрашивала, сможет ли выздороветь. Мы с врачами, конечно, уверяли, что сможет. Даже в таком состоянии  мама не забывала о своем несчастном пьянице-сыночке, просила кормить его, не давала осуждать его поведение. Процесс болезни  шел  очень быстро. Она уже стала бредить наяву. Маму посещали видения  детства. Иногда она принимала  меня за кого-то из своих детских друзей, или  плакала, подымая и  рассматривая исхудавшие руки, спрашивала, поправятся ли они, а я уверяла: «Кости есть, мясо нарастет!».   Мама  требовала и днем, и ночью  непрестанного ухода за своим беспомощным телом. Приходилось часто вызывать скорую помощь. Врачи предрекали скорый конец.Дня за три до этого мама вдруг стала просить у меня прощения.
 - Что ты! Почему? Господь простит! - я изумилась ее вдруг посвежевшему лицу и голосу.
  И вот это произошло после пары дней беспамятства. Утром я позвонила брату и сообщила, что конец вот-вот. Я окликала маму, пыталась дать лекарство, но она только все чаще дышала. Когда братец пришел, она как будто только его и дожидалась, повздыхала и через некоторое время успокоилась навсегда. Ей было  76 лет. И будто ветер пробежал по квартире. Я  открыла окна, входную дверь в квартиру и, оставив братца встречать  врачей, побежала хлопотать  о похоронах.
 На похороны приехало столько народу,  будто не простую работницу  собрались хоронить, а большого какого-нибудь начальника. Это были  почти вся наша немалая родня, и бывшие мамины сослуживцы, и соседи, и врачи, и мои друзья, и братца с женой.  Когда мы стояли у гроба возле могилы, на всю нашу толпу вдруг налетел черный рой пчел. Все испугались. Рой завис в толпе, никого не трогая, потом поднялся,  постоял над нами и исчез так же вдруг, как и появился. Я сочла это как знак  печали  живой  Природы об уходе  своего творения, своеобразный почетный караул  в нашем  траурном  ритуале.  Мы облегченно вздохнули, что  рой никого не задел,  и после захоронения, стали по русскому обычаю, поминать умершую. Как полагается, говорили еще  добрые слова о ней. А в ответ, вроде как осерчав, может быть,  на недостаточно горькие наши сетования по поводу кончины матери и быстрый переход к языческой  поминальной тризне, выпиванию и закусыванию, загремел гром и засверкали молнии по горизонту, - это была сухая гроза, без дождя, -  как прощание  матушки Природы с женщиной, так любившей жизнь и отдавшей все силы   во  благо своих детей и  общества. Это был салют  небесный  в честь Матери,  в память ее страданий и радостей.
Лахти. 2012.