Пропавшая барыня

Между двумя частями "Подкова для чудака" и "Вятская рулетка" получилась "дыра" чуть не в полстолетие по времени. Вот и заполняю сей пробел этим произведением. Среди прочего и последний период жизни Кузьки Клестова после восемнадцатилетней солдатской службы. Почему восемнадцать?
Призвали его в 1860-ом году, но в 1874 году вышел Указ уже о шестилетнем сроке службы. Кузьма же ещё служил четыре года после выхода Указа...

Кузьма Клестов, отведав сполна солдатчины, не мог надышаться вольным речным воздухом на родной Ярани. Только вот ноги шибко беспокоили былого воина, чтоб бродить днями над тихими водами реки. С утра и шагу шагнуть не мог, чтоб не крякнуть, не охнуть. Ещё кашель по утрам душил – какое там дышание. Хоть и не табашничал уж который год, но чахотошное, верно, крепко обосновалось в застуженных лёгких. Лишь к полудню расхаживался отставник, но тут дела домашние наваливались – одно неотложней другого. За то редкий вечер не просиживал Кузьма Фаддеич с удочкой на бережке Ярани.
И так с весны до  самого Покрова, когда финалом рыбацкого сезона была ловля голавля на лягушонков. Обычно устраивался на лов Клестов ниже мельничного слива. Но чаще в верховья уходил – правда, там голавль был помельче. За то поклёвки чаще. И не так привередлива мелкая рыба к погодным капризам. Только ходить в тягость к облюбованному месту.
 Он его приметил давно – чуть не в первый год после возвращения со службы. Усаживался на выступе обрыва под кустом шиповника – и сам сливался с ветками, рыбе невидим; и забросы наживки ладные получались. Прямо под ветки ивы, съехавшей вместе с большущим пластом берега в реку.
Сперва оба кустарника росли на берегу. «Шерочкой с машерочкой» называл Кузьма», переиначивая на отцовский «хвранцузский манер»,  «жениха с невестой». Однако годы да буйные весенние воды порушили эту идиллию. Шиповник наверху остался и, увешенный по осени яркими плодами, то ли дразнил, то ли зазывал вернуться «беглянку». Иву же теребили речные струи, отчего казалось, что машет она раздёрганными «крылами», пытаясь взлететь на берег к своему «дружку». Жалко было глядеть на такую поруху старому солдату и он иногда успокаивал разлучённых, дескать, и меня так же носило долгие годы, но вернулся.
– И вас, даст Бог, подхватит весной речная волна и унесёт на дальний баский берег… – от слов таких у солдата слёзы на глаза наворачивались и он, чтоб отмахнуться от этой слабины своей, начинал пенять голавлям на их привередливость.
Летом ловил рыбу Кузьма на горох; когда появлялись кузнечики – уже на них. Но больше ему нравилось дразнить голавлей лягушонками. Мелких земноводных он не жалел. Если возникала минутная горечь от душегубства земноводных, то он тут же находил и оправдание.
– Вона, червяка и вовсе продевают через всё тело… – насаживал мелкого лягушонка и запускал в реку наживку, где  её подхватывало и утягивало под ветки «невестушки»-ивы.
Закинув удочку, Кузьма усаживался поудобней – поелозив заплатными портами по сидушке – паре чурочек, застеленных  поверх травой. Иногда подёргивал удочку, чтоб расшевелить насадку, но больше сидел в каком-то будто неведенье: то вспоминал былое; то вдруг поднимал голову и начинал глядеть окрест – будто впервые видел уж полстолетья виденные места. При этом не забывал о рыбалке: голавли не давали подолгу сидеть в раздумьях да глазеть по сторонам; и кашель временами накатывал такой, что про всё забудешь. Кроме рыбалки, конечно…
Никита-гусепролёт (28 сентября) неделю, как минул, а косяки перелётных птиц ещё не оглашали округу прощальным курлыканьем.
«Верно, постоит ещё погодьё-то…» – размышлял рыбак. Да ещё, в подтверждение этой примете, другую припомнил – на меже у него рябина цветенье затеяла неурочное. Тут кашель одолевать стал Кузьму.
«Вот чахотка-то… – и когда приступ болести прошёл, вспомнил, как застудил лёгкие во время одного из походов. – Оказья какая… И ветер – с ног валит; и дождь хлещет, будто вичей. А то и вовсе снег хари залепляет… Мы-то привычные ко всякому, а вот турки…».
И дальше былые картины всплывают в голове. Наткнулись в такую непогодь-то на дозор турецкий. Трое их было, а уж покойники – переколели до смерти. Очень жалко горемычных стало тогда Кузьме и товарищам его. Не прошли мимо, укрыли их, как смогли, и шестик с тряпицей поставили – вдруг снегом завалит усопших.
«Уж после, сказывали, через "парментёров" сообщили туркам, чтоб по людски всё сладили… Эть не собаки. Хоть и басурмане, а люди – как Ахмедка… – вспомнил сгинувшего на Круглышке соперника. – А эть, поди, матка есь де-то…»
От мысли об Ахмедки да жалости ко всему люду православному  полегчало на душе, а следом и кашель утих. А тут ещё для увеличения благости голавлище хватил наживку. Да так резко, что чуть рыбака с наседала не сдёрнул. Всё ж справился с рыбиной Кузьма. Голавль лишь в воде силён, а вытяни его морду из воды – он и сдаётся. Будто блин тащится по глади воды по воле рыбака.
В кошёлку добычу Клестов определил, из коробушки берестяной нового лягушонка выудил и на крючок определил. Только зашвырнул насадку в реку, даже усесться поудобней не успел, как за спиной услыхал.
– Здорово живём, Кузьма Ффдеич…
Аж вздрогнул от неожиданности рыбак. Обернулся, а там  Сельван – сын мельников. Хоть и угодил в своё время в солдаты Кузьма вместо него, но обиды не держал на односельчанина. Так судьба распорядилась – что виноватых искать.
– Фу-ты… Носит тя… – и уж после ответил на приветствие теми же словами...