Старых рукописей клочья

Если хорошенько вдуматься, то все мы плотно вписаны в историю. Казалось бы – какое отношение лично я имею к Михаилу Гершензону, одному из авторов сборника «Вехи»?
Кто учился в советских вузах, помнят, как раскатали большевики это сочинение. Прокляли, можно сказать. В противовес ему даже «Смену вех» выставили. А в тех «Вехах» и было–то всего лишь предупреждение интеллигенции об ответственности за собственную болтовню. Тот же Гершензон там писал : «Однако, то мы можем и должны сказать русскому интеллигенту, это – постарайся стать человеком. Став человеком, он без нас поймёт, что ему нужно : любить или верить, и как именно».
Написано в далёком 1909 году, а читается, словно сейчас сочиненное. Но тогда публика с залыинами страшно обиделась на «Вехи», и слово интеллигент стало почти ругательным до сих дней.
Смотрю в календарь – а сегодня, как раз, день рождения Гершензона. Забытый интеллигентный умник не зацепил бы меня, ели бы я не вспомнил, что в этот день – 1 июля, был день рождения у одного близкого мне человека – Ипатия Савёловича Ерёмина. Но о нём – чуть позже.
Сразу прошу читателя, падкого на жареное, не читать этот очерк дальше. Тут не будет ни крутого сюжета, ни склоки. Мне лучше теперь с теми, кто может неторопливо рассуждать о нашем бренном существовании. А оно уже неразделимо с ещё одним именинником дня – писателем Варламом Шламовым. С ним случилось ровно то, о чём предупреждали интеллигентов «Вехи». Правда – не он раскачивал лодку государственности, но тонул вместе с нею именно он.
О судьбе Шаламова тоже не будем здесь. Кому интересно –откройте общедоступное его жизнеописание, есть «Колымские рассказы», есть стихи, наконец. Мне особенно близки строки:

Снег идёт и днём, и ночью,
Это, видно, строгий Бог
Старых рукописей клочья
Выметает за порог.

Я этих «старых рукописей клочья» в руках держал. Знаете – проходят годы, и только потом начинаю осознавать, с какими людьми знался, какие университеты они мне дали! Сейчас вспоминаю – ни один официальный учитель или преподаватель в душу не запал. Но зато встретил всего несколько человек – вернее, троих всего – навсегда поставивших меня в мою колею. Помните, у Бунина, сбежавшего даже из гимназии, в детстве был всего один наставник – некто бродяга Баскаков . Этот бродяга зимой и летом спал на сеновале, а из пищи довольствовался только водкой и горчицей. Но зато он заронил в душу маленького Ивана невероятно живучие семена познаний, позволившие писателю стать истинным интеллигентом.
Я не Бунин, и даже не, вероятно, не писатель, но судьба одарила меня своим Баскаковым. Появился он уже довольно поздно – я уже в четвёртый класс ходил. Только что сняли Хрущева, в колхозе мужики слушали о его валюнтаризме на открытых партийных собраниях, и как-то не заметили, что в старом домике прямо по соседству с нашим, появился странный человек. Как потом оказалось – к бабе Моте приехал её племянник. Звали его Ипатом Савёловичем.
Отец мой был колхозный бригадир, коммунист. Причём – истовый, хотя теперь я понимаю, что истовость его была показной. Ныне батя носит на груди серебряный крестик.
Но дело не в этом. А в том, что Ипата Савёловича я стал часто видеть в конце хуторских огородов, на речке. Речка у нас тьфу – одно название. Там только плотва водилась с мизинец размером. А сосед потягивал оттуда красных карасей и вручную ловил щук, забредя с подвернутыми брючинами в воду и запустив руку под корягу.
- На стрекоз ловлю! – сказал как-то, меча через спину в ведерко искоркой мелькнувшую рыбку. Хочешь – научу?
Я рыбалку не люблю и не люблю. Но на дворе каникулы – сидел рядом и глядел на чужой поплавок. Так и молчали два чудака – большой и малый. Я тогда не знал, что у Ипата Савёлыча эта рыбка и есть едва не единственный источник питания. Ибо ни зарплаты, ни пенсии ему не полагалось. Да и левая рука у него была сухая, в локте почти не гнулась. И ещё у него намечался горб, хоть в ту пору ещё почти незаметный.
Как-то уже в середине лета мать посла меня к соседям за спичками. До того в хате у бабы Моти я ни разу не был.
Я без стука – какая, к чёрту , обходительность у хуторских пацанов! – открыл дверь из сенец в горницу. И почувствовал под босыми ногами холодок густо смазанного коровьим навозом пола, присыпанного свежей луговой травой. У стола под окошком сидел Ипат Савёлыч с открытыми глазами и легко покачивался:
-Мне бы спичек! – начал я, но Савелович приставил палец к своим губам:
-Т-с-с… Я музыку слушаю…
Я остановился и огляделся. Во первых – в горнице была полная тишина. Во вторых – ни радиодинамика, ни патефона нигде не виделось.
Я сел на табуретку рядом с сундуком. На сундуке неровными стопками высились книги.
Уже потом, в одну зиму, я проглотил их все. Не стану перечислять, чтобы вы не подумали, что умничаю, раз еще в детстве прочитал ( дальше поставьте сами любое название. Хоть Тита Лукреция Кара с его «Природой вещей» - это будет недалеко от истины). А уж разговоры с соседом окрасили для меня мир не в один розовый, а во все цвета радуги, включая серо-буро-малиновый.
Человек этот вёл дневник. К тому времени в сундуке у него хранились несколько общих тетрадей на пружинных обложках. В руки мне он их не давал, но иногда рассказ о чём либо вел, так сказать, с привлечением собственных документальных свидетельств.
Если Ипат Савёлович чего и не знал, то я этого не заметил.Он был первой моей энциклопедией. Человек из тех, кто всегда в теме, он мог поддерживать разговор, видимо, с архиереями и бичами, с академиками и послами иностранных государств. Отец мне часто говорил:
-Задурит он тебе голову , тунеядец чёртов. Рыбу ловит, а в колхоз вступать не хочет.
-Так у него рука не гнется.
-Совесть у него не гнется. Бабы веялки крутют, а он с удочкой. Что – нельзя здоровой рукой веялку проворачивать? Ты хоть знаешь, что он почти тридцать лет в тюрьме отсидел? Небось , совсем отучился работать на казенных харчах. А ты пионер, а он враг народа. Не ходи туда, там хорошему не научишься.
Но я ходил. Я уже знал, что Ипат Савёлович некогда учился в Военно-Медицинской академии, а потом сидел за то, что шутливо на вечеринке согласился с тем, что большевики тоже произошли от обезьяны, что подтверждается изысканиями Дарвина.
Через три года осенью умерла баба Мотя, и сосед остался один. Было ему уже около шестидесяти, он болел и кашлял. Отец хмурил брови, но молчал, когда мать наливала в кувшин молока и подавала мне «для Савёлыча» . Отец вообще со временем относился к соседу всё мягче. А когда я в пятом классе в районке напечатал первое стихотворение, он прочел и спокойно спросил :
-Ипат надоумил?
К соседу никто не ходил, лишь иногда приезжал на газующем вонючим дымом мотоцикле участковый милиционер. О чём они говорили – не знаю, но дядька Жигайло – так звали милиционера, - выходя, крутил пальцем у виска и говорил :
-Музыку слушает.
Так прошло несколько лет. Они не сделали из меня инакомыслящего – они просто научили меня мыслить. Скажите – кому в начале жизни удается услышать хотя бы такое:
-Каждый человек – Спаситель, если он того сам захочет. – Ипат Савёлович сидел на горячей лежанке, ежился в овчинной жилетке и отхлёбывал топлёное молоко: - Я это давно понял. Но пугает человека не то, что он Спаситель, а путь Спасителя, в конце которого всегда крест. Вот и лукавит смертный, всё прикидывается букашкой, рабом Божьим. А ты распрями плечи, стань в полный рост. Правильно сказал горький : Человек – это звучит гордо! Хотя до него это сказал сам Христос, но другими словами. Да если бы рядом со мной не было в прежние годы живых Спасителей – уцелел бы я?
-И вы Спаситель, дядя Ипат?
- И ты тоже. Можешь спасти букашку на ветке – вот тебе и зачлось. Помог человеку – и тут тебе во благо. Беда только – чем больше человек похож на Бога, тем каторжнее его жизнь. Святые вообще несут непомерную ношу.
Ипат Савёлович умер сидя, слушая музыку. Я так и застал его однажды апрельским пряным утром. Уже бушевали сады, заливались соловьи и вполне возможно – они и были последней для него мелодией. Рука соседа лежала на закрытой общей тетради.
Отец хлопотал о похоронах, мать драила его хатушку , чтобы поминки хуторяне справили в новой чистоте. Меня же событие прихлопнуло сразу и надолго. Это было детское потрясение от близкой смерти, усиленное тем, что умер Спаситель. Меня отхаживали около месяца, и уже в зрелом возрасте я узнал, что отец тогда заказал под меня детский гроб.
Но ближе к летним каникулам я ожил, и натолкнулся на амбарный замок в доме у соседа. Тогда я приподнял окно – а окна были составные – не раскрывались, а полурамой поднимались, и забрался внутрь.
В доме было совершенно пусто. Ни сундука, ни одной книги. Лишь на столе сиротливо лежала общая тетрадь, уже припорошенная общей со столовой доской пылью.
Я дунул на пыль, взял тетрадь и веером раскрыл её. Там был рукописный текст, пересыпаный стихами. Я задержался на странице и даже отпрянул, прочтя. При его жизни от Ипата Савёловича я бранного слова не слышал . А тут:

Что могли мы голыми руками?
Против лома кулаки легки.
И собаки жёлтыми клыками
Нам легко кололи кадыки

Били в рельсу – вызывали Бога.
Не ответил, старый пи…рас;
У Него своей заботы много –
Некогда заботиться от нас.

И летел в меня свинец со свитом,
Но закрыть собой я друга смог.
Вот тогда и стал я атеистом,
И поверил в то, что я есмь Бог.

Тетрадка эта у меня хранилась долго, но исчезла, пока я служил в Армии. А нынче на кладбище от Савёловича и холмика не осталось Тогда крест атеисты не поставили, а пирамидка со звездой ему не полагалась. Так и похоронили, как Льва Толстого – без опознавательных знаков.
И когда я брожу теперь в поисках его могилы, вспоминаю те же «Вехи». Это сколько же могил таких, перетёртых жерновами их переплёта интеллигентов, безымянно покоятся по великой Руси? Тот же именинник дня, Варлам Шаламов, так ответил на вопрос:

Говорят, мы мелко пашем,
Оступаясь и скользя.
Только вот на почве нашей
Глубже и пахать нельзя.

Все мы пашем на погосте,
Разрыхляя верхний слой.
Мы боимся тронуть кости,
Чуть прикрытые землей.

… А вы говорите – при чём здесь Гершензон? Да ни при чём. Мы вообще его знать не знаем