Стихи на Литейном

Немолодой  оборвыш  ежедневно  проделывал  нехитрый  путь  от  набережной  Фонтанки  по  улице  Белинского,  сворачивал  на  Литейный  проспект  и  добирался  до  набережной  Невы.  Побродив  по  гранитным  плитам,  вдоль  барьера  и,  окинув  взглядом  ширь  водной  глади, вскидывал  голову, будто  он  увидел  что-то  необычное  в  районе  Ростральных  колонн  и  замирал  неподвижно  на  некоторое  время.  Затем,  будто  пришел  именно  ради  этого,  поворачивал  назад.
         Теперь  это  был  уже  совсем  другой  человек.  Шагал  он  теперь  куда  более  уверенной,  хотя  и  неспешной,  походкой  и  не  производил  впечатления  такого  уж  немощного  старца. По  пути  он  заходил  в  булочную,  временами  в  гастроном,  останавливался  у  газетных  киосков.   
         Страна  переживала  смутные  и  тревожные  времена,  когда  вмиг  потерявшие  власть  коммунисты  боялись  признаваться  в  своей  принадлежности  к  КПСС,  а  газеты,  радио  и  телевидение  взахлеб  рассказывали  о  вещах,  к  которым  народ  не  привык  и  по  простоте  душевной  верил  одному,  верил  другому,  чтобы  через  некоторое  время  плеваться  и  сморкаться  на  тех,  кому  перед  этим  отдавали  предпочтение  на  выборах. Такие,  как  оборвыш,  еще  недавно  работавшие  в  проектных  институтах  или  подобных  организациях  и  предприятиях,  потеряли  работу,  так  как  им  перестали  платить, а  устроиться  на  другую  работу  было  сложно.  Не  принимали  из-за  возраста  или  по  каким-то  другим  причинам.
            Время  от  времени  к  нему  присоединялся  такой  же  неприкаянный  субъект,  который  внезапно  останавливался  то  тут,  то  там  и  начинал  бормотать  что-то  несусветное,  отчего  люди  опасливо  обходили  его  стороной,  а  молодежь  бесцеремонно  оттирала  к  стенам  домов.  Встретившись,  они  спускались  на  пол-марша  вниз,  где  можно  было  за  несколько  монеток  нацедить  неполный  стакан  вина.  Если  у  них  была  возможность  купить  бутылку  дешевой  бормотухи,  они  отправлялись  к  субъекту  домой,  на  улицу  Чехова,  что  идет  параллельно  Литейному,  а  если  нет,  то  на  углу  Белинского  и  Литейного  прощались,  поприветствовав  друг  друга  взмахом  дырявых  перчаток.
        -  Опять  сегодня  Ленка  декламирует.  Видно,  приехали  к  ней  москвичи,  а  угостить  нечем.  Вот  и  пошла  на  «панель».  Пойдем,  послушаем.  Ее  «проповеди»  того  стоят.  Правда,  позволяет  себе  много  отсебятины,  однако  выходит  это у  нее  любопытно,  даже  талантливо.  Ишь,  сколько  паствы  себе  сколотила. 
       -  Так  ты  знаешь  ее?
       -  Да,  мы  в  детстве  играли  в  одном  дворе.  И  Альма  Матер  у   нас  одна.
       -  А  кто  к  ней  приехал?
       -  Сейчас  узнаем,  пошли.
          Такой,  или  примерно  такой  разговор  двух  отверженных  страной  и  государством  могли  слышать  прохожие,  но  не  придавали  им  значения.  Толпа  пожилых  людей  на  углу  Белинского  и  Литейного,  к  которой  подошли  наши  знакомые,  с  интересом  слушала  подогретую  вином  женщину  средних  лет,  читавшую  стихи  западноевропейских  поэтов-романтиков.
          Перед  женщиной,  на  перевернутом  ящике  из-под  картошки,  лежала  старая  мужская  шляпа,  куда  собравшиеся  опускали  замусоленные  рубли  и  трешки.  Вышедшее  из  моды,  однако,  тщательно  вычищенное  и  выглаженное  пальто  ядовито-зеленого  цвета,  грубоватые  скороходовские  сапоги  и  перевернутая  шляпа  на  грязном  ящике. – Ну  и  что?  Кого  можно  всем  этим  удивить?  На  улицах,  на  переходах  метро  или  на  вокзалах  подобных  картин  -  не  перечесть!  Одни  читают  стихи,  другие  играют  на  чем-нибудь,  а  третьи  предлагают  сыграть  в  наперсток.
           Однако  толпе  было  интересно  не  это.  То,  о  чем  говорилось  в  стихах  и  песнях,  прозвучавших  только  что,  люди  и  не  слышали,  как  не  слышали  и  об  их  авторах,  трубадурах  и  менестрелях  раннего  средневековья.  Стихи  их  песен  сменяли  Суинберна  и  Байрона,  а  их,  в  свою  очередь,  сменяли  немецкие  романтики. Это  где  же  она  откопала  их?   Когда  ее  спрашивали  о  поэте,  стихи  которого  только  что  прозвучали,  она  вкратце,  в  двух-трех  словах  рассказывала  о  нем,  о  его  судьбе  и  времени,  когда  они  жили.
           Читала  она  легко  и  непринужденно.   Ее  низкий  голос,  и  без  того  украшенный  хрипотцой,  какая  встречается  у  алкоголиков,  слышался  на  большом  расстоянии  и  многие  поворачивались  в  ее  сторону.  Чтобы  привлечь  внимание  прохожих,  надобно  придумать  что-нибудь  интересное,  а  чтобы  они  еще  полезли  за  кошельками,  надо  преподнести  придуманное  талантливо.  Прохожие,  в  основном,  люди  пожилые,  подходили,  скорее,  от  любопытства,  постепенно  начинали  выпрямляться,  будто  освободившись  от  груза  прожитых  лет,  глаза  увлажнялись.  Декламаторша,  играючи,  переходила  с  языка  оригинала  на  русский  перевод  и  все  прозвучавшее  в  целом  воспринималось  ярко  и  выпукло.
           В  стихах  и  балладах,  которые  с  таким  увлечением  читала  женщина,  возникали  картины  крестовых  походов  и  бесконечных  междоусобных  войн,  длившихся  года  и  десятилетия.  В  безмерно  клокотавших  страстях  сгорали  сами  герои  и  их  сподвижники.  Мрачные  времена  инквизиции,  когда  совсем  юных  женщин  и  девушек,  почти  подростков,  отправляли  на  костер  после  бесчеловечных  пыток  только  за  красоту,  ибо  в  наставлениях  по  поиску  дьявола  говорилось,  что  красота  -  промысел  нечистой  силы  с  целью  завлечь  кротких  христиан  и  отвратить  от  пути  истинного,  указанного  святой  церковью.  А  сами,  высшие  лица  духовенства,  включая  владыку  католического  мира,  папу,  погрязли  в  пороках  и  разврате.  Строги  поэты,  будто  первые  пророки.
             Что-то  говорило  о  том,  что  декламаторша  не    артистка,  а,  скорее  всего,  филолог  или  историк,  это  подтвердил  и  приятель  оборвыша.  Дикция,  паузы  и  жесты  отличались  от  тех,  что  мы  привыкли  видеть  и  слышать  у  профессиональных  артистов.  Они,  при  всей  своей  аскетической  точности,  смотрелись,  как  результат  ее  собственных  взглядов,  ее  безупречного  вкуса,  врожденного  слуха  и  чувства  ритма.  Людям  нравилось  и  они  увлеченно  слушали  ее.
             На  темном  фоне  влажных  стен  ее  длинные  белые  ладони  то  взмывали  вверх,  в  такт  звучанию  стихов,  то  опускались  вниз,  задерживаясь  на  мгновение  у  виска,  губ  или  над  головой.  Если  бы  она  не  декламировала,  то  движения  ее  и  жесты  можно  было  бы  принять  за  красивую  пантомиму,  настолько  они  были  выразительны.  Оборвышу  приходилось  видеть  в  кино,  по  телевидению,  игру  известных  артистов.  Чей  дом  -  сцена,  снимавшихся  во  множестве  фильмов,  привыкших  к  свету  рампы  и  прицелу  сотен  глаз,  однако  в  звездном  раже,  то  тут,  то  там,  скатывавшихся  на  демонстрацию  манер  и  жестов,  кокетство  в  жестах  и  речи,  неуместных  в  нашем  случае.   
         -  Выверенный,  точный  жест  приходит,  должно  быть,  в  зрелом  возрасте,  чтобы,  как  и  язык,  выражать  не  суть  и  характер  исполнителя,  а  того,  чью  роль  он  играет.  -  Лениво  рассуждал   приятель  оборвыша.  Женщина  продолжала  читать  стихи.  Пожилая  аудитория  восторженно  аплодировала  ей  и  принималась  теребить  свои  тощие  кошельки.  Моросил  мелкий  дождь,  многие  стояли  без  зонтов,  однако  не  очень-то  обращали  на  это  внимание.               

                х   х   х
       
             Внезапно  в  воздухе  возникло  предчувствие  беспокойства,  какого-то  необъяснимого  и  враждебного  состояния.  Собравшиеся  стали  тревожно  оглядываться  по  сторонам.  Некоторые  старушки  даже  съежились,  будто  хотели  защититься  от  удара.
            Вызывающе  уверенный  в  себе  человек  в  кепочке  пробуравил  толпу  и  вошел  в  круг.  Мгновенно  оценил  обстановку,  зыркнул  по  аудитории,  посмотрел  на  женщину,  увлеченную  стихами,  чуть  дольше  задержал  взгляд  на  шляпе  с  деньгами,  будто  пересчитал  ее  содержимое  и  сипло  пролаял-приказал:  «Кто  будет  третьим»?
           Нужно  время,  чтобы  с  высот  романтических  грез  спуститься  на  землю,  да  еще  людям  немолодым.  Пока  растерянные  почитатели   стихов  покорно  рассматривали  свалившегося  на  их  головы  любителя  «на  троих»,  декламаторша,  оправившись  от  шока,  обложила  его  громоподобным  гвардейским  матом. Такого  оборвыш  еще  не  слышал.  В  нем  не  было  того,  что  присутствует  в  обычных  матерных  ругательствах,  построенных  на  упоминании  срамных  частей  человека,  дескать,  оппонент  -  та  самая  часть,  не  больше  и  не  меньше.  Людей  этим  не  удивишь.  Наш  человек  воспринимает  это,  как  часть  великого  и  могучего,  спокойно.  Главным  в  прозвучавшем  ругательстве  был  громоподобный командирский  бас,  пригвоздивший  мужика  в  кепочке.  Собравшиеся  с  интересом  рассматривали  женщину,  будто  хотели  понять,  как  такое  тщедушное  существо  могло  выдать  такой  всесокрушающий  бас.  Мужская  часть  собравшихся,  особенно  старики,  выразила  шумный  восторг.  Старушки  тоже  были  в  восторге, однако,  застеснявшись,  только  похихикали  в  платочки.
         По  обеим  сторонам  Литейного  проспекта  замерли  прохожие  и  враз  повернулись  к  толпе.  Мужик  в  кепочке  от  неожиданности  перестал  двигаться  и  пытался  открыть  рот,  будто  хотел  что-то  сказать,  однако  у  него  получились  частые-частые,  судорожные  глотающие  движения.  Он  нелепо  и  невпопад  вытягивал  вперед  раскрытую  ладонь,  будто  хотел  защититься.  Он  посерел  весь  и  вроде  сморщился,  даже  стал  меньше  ростом.  А  эхо  неописуемого
матерного  проклятия,  смявшего  любителя – организатора,  крупной  волной  перекатывалось  от  стены  к  стене  Литейного,  будто  по  ущелью,  останавливая  прохожих  и  создавая  транспортные  заторы.
           Виртуозный  мат,  что  сродни  искусству,  оборвыш  слышал  сорок  с  лишним  лет  назад  на  гауптвахте  военно-морской  базы  в  Совгавани.  Старшиной  гауптвахты  служил  сверхсрочник  мичман  Михолап,  педагог  по  образованию.  Он  обладал  редким  даром  выдавать  экспромтом  потрясающие  своей  изысканностью  речи,  до  краев  наполненные  крепчайшими  эпитетами  и  прилагательными,  адресованными  тому  или  иному  матросу,  узнику  гауптвахты.
           Адресатов  хватало.  Постоянные  розыгрыши,  шутки,  порой  жестокие,  направленные  против  мичмана,  выводили  его  из  равновесия  и  он  разражался  очередным  проклятием-шедевром,  густо  сдобренным  междометиями,  прилагательными,  иносказаниями  и  сравнениями,  что  у  знающих  и  культурных  людей  принято  называть  отчего-то  тропами,  а  у  остального  люда  -  кратким  и  точным  словом  «мат».  Полный,  совсем  не  молодой  человек  Михолап  останавливался  посреди  двора  гауптвахты  и  заряжал  речь  на  две  с  половиной  -  три  минуты,  если  верить  ручным  часам  нашего,  отечественного  производства.  Выдать  экспромтом  что-то  стоящее  в  течение  даже  одной  минуты,  это  очень  много!  Попробуйте  проверить  это  на  себе.
             Матросы  -  народ  молодой,  только-только  расставшиеся  с  отрочеством  и  вступившие  в  пору  юности,  убежденные,  что  мир  создан  для  развлечений  и  смеха.  Они  не  обижались  на  пророчества  Михолапа  и  не  чувствовали  себя  обиженными,  так  как  они  были  обращены  и  к  кому-то  конкретно,  и  ко  всем  сразу,  а  если  точнее,  то  к  судьбе  и  человечеству  в  целом.  К  тому  же,  по  их  убеждениям,  обижаться  на  пожилых  людей,  что  обижаться  на  божьих  коровок…
           На  базовской  гауптвахте  Совгавани  ежедневно  пребывало  около  ста  пятидесяти  человек,  кто-то  приходил,  кто-то  уходил  и  всем  нравилось  слушать  выступления  мичмана  Михолапа,  а  причин  для  творчества,  как  рассказывал  оборвыш,  было  у  него  сверх  меры.  Большая  семья  Михолапа  жила  в  домике,  отделенном  от  двора  гауптвахты  дырявым  забором  и  животные  разгуливали,  где  им  вздумается.  А  матросы  то  козла  повесят  за  рога  на  заборе,  то  цыплят  накормят  хлебными  шариками  с  натрием  и  те  начинают  взрываться. В  представлениях  Михолапа  не  было  чего-то  похабного  или  оскорбляющего  слух  и  достоинство  языка.  В  них,  пожалуй,  было  больше  досады  от  безысходности,  доведенной  до  уровня  искусства.
           В  нашем  случае  с  декламаторшей  это  было  несколько  иначе.  Тут  было  и  от  искусства  мичмана  Михолапа,  и  живописное  разнообразие,  и,  что  уж  совсем  неожиданно,  гвардейская  мощь  воздействия.  Но,  будто  боевое  копье,  направленное  на  определенного  противника,  убивало  его  наповал,  не  нанося  вреда  другим.  Оно  было  полно  гнева,  уничтожающего  презрения  и  подкреплялось  выражением  глаз  и  мимикой.               
            Тут  оборвыш  вспомнил  давний  рассказ  старшины  первой  с  статьи  Голанцева,  служившего  с  мичманом  Михолапом  на  эсминце.  Случилось  это  давно,  несколько  лет  назад.  Эсминец  шел  в  обычном  учебном  походе,  по  заданному  курсу,  с  заданной  скоростью  и  с  потушенными  огнями.  Стояла  небольшая  волна,  приближался  рассвет.  В  это  время  на  верхней  палубе  показался  Михолап,  заметил  какой-то  непорядок  и  взорвался  над  океанской  гладью  оглушительным  матом.  Вся  вахта  вспоминала  потом,  что  эсминец  сначала  подпрыгнул  над  волной,  затем,  будто  опомнившись,  рванул  вперед.  Дежурный  офицер  утверждал,  что  скорость  подскочила  на  два  с  половиной  узла,  что  и  было  зафиксировано  в  вахтенном  журнале.
            Старшины  первой  статьи  Голанцев,  Руренко  и  главстаршина  Никитин  отслужили  срочную  службу  по  шесть,  а  первый  из  них  семь  лет,  пока  не  вышел  приказ  министра  обороны  демобилизовать  всех,  кто  отслужил  пять  лет  и  больше.  Молодые  призывники,  среди  которых  был  и  Оборвыш,  смотрели  на  них  снизу  вверх,  как  на  легендарных  героев  «Потемкина»  или  «Оптимистической  Трагедии».  Обычно  они  возвращались  из  города,  от  своих  подруг,  перед  самым  отбоем,  закрывались  в  каптерке  или  в  Ленкомнате.
           Вечером,  после  отбоя,  новобранцы  затевали  игру  в  чехарду,  а  дневальный  должен  был  предупредить,  если  поблизости  покажется  дежурный  офицер. Кто-то  из  старшин,  услышав  возню  и  гвалт,  выходил  из  каптерки,  чтобы  беспристраснейшим  голосом  пророкотать:  « Эт-то  что  такое»?  Любители  чехарды  мигом  рассыпались  по  своим  койкам  и  засыпали  до  подъема.               
                х   х   х 

              Матерное  ругательство,   обрушившееся  на  мужика  в  кепочке,  напоминал  виртуозностью  шедевры  Михолапа.  Однако  сила  и  красота  голоса,  тончайшие  тона-переходы  от  гнева  и  презрения  до  убийственной  насмешки,  произвел  грандиозное  впечатление  и  был  оценен  по  достоинству.  Старушки  стыдливо  засеменили  ногами,  стремясь  незаметно  сбежать,  но  не  смогли  пробиться  через  уплотнившуюся  толпу  и  вернулись.  Старики  с  еще  большим  восторгом,  нежели  от  стихов,  принялись  кричать  «браво»  и  устроили  невиданные  аплодисменты.
              Стала  подтягиваться  молодежь,  жадная  до  веселья   и  зрелищ.  Вынырнувшие  откуда-то  милиционеры  без  особого  интереса  прислушивались  к  происходящему  и  не  вмешивались.  Дождь  прекратился.  Толпа  росла.  В  это  время  со  стороны  Фонтанки  показалось  четверо  молодых  парней  с  круглыми  затылками  и  в  кожаных  куртках,  они  только-только  стали  входить  в  моду  у  советской  молодежи.  Услышав  только  что  прозвучавшую  отповедь  декламаторши  и  оценив  ее,  они  вошли  в  круг,  увидели  шляпу  и  небрежно  опустили  туда  по  сотенной  купюре  каждый.  Старушки  ахнули:  «Это  же  месячная  зарплата  инженера  самой  высокой  квалификации»!  Мужик  в  кепочке  забегал  глазами  по  сторонам  и  юркнул  в  толпу,  а  женщина  снова  принялась  декламировать  прерванные  стихи  любимых  поэтов  в  благодарность  щедрым  жертвователям.
          Ребята  в  куртках  разочарованно  посмотрели  на  светлые  лики  старушек,  скользнули  взглядом  по  женщине  и  один  из  них,  должно  быть,  главный,  рявкнул:  «Где  этот  хмырь?  Сюда  его!  Живо»!  Двое  парней  в  несколько  прыжков  настигли  хмыря  и  за  шиворот  приволокли  обратно.  Ввели  его  в  круг  и  пинками  стали  подталкивать  к  декламаторше,  а  та  продолжала  читать  стихи  и  баллады.  Временами  уголки  ее  губ  раздвигались  в  ироничной  улыбке,  придавая  ее  лицу  невыразимую  прелесть,  а  глаза  все  видели  и  все  замечали.
           Мужик  крутил  и  мял  в  руках  свою  кепочку,  часто  и  не  к  месту  извинялся,  от  хамовитой  уверенности  не  осталось  и  следа.  Он  продолжал  что-то  мямлить  фальшивым,  невыносимо  гнусным  и  дрожащим  голоском,  глаза  выражали  подобострастие,  готовность  выполнить  все,  что  от  него  потребуют.  Одновременно  он  норовил  раствориться  в  толпе,  однако  ребята  снова  и  снова,  пинками  возвращали  его  обратно,  подталкивая  поближе  к  женщине,  будто  приманку.         
            Декламаторша  отвечала  звучным  Теннисоном,  Шеллингом  или  Оссианом,  она  не  знала  усталости,  а  голос  ее  звенел,  будто  натянутая  струна.  Старики  и  старушки  все  так  же  продолжали  слушать  звуки  полузабытых  стихов,  все  так  же  аплодировали  и  временами  подносили  платочки  к  глазам.  Заметно  прибавилось  молодежи,  особенно  девушек.  Молодые  поклонники  крепкого  фольклора  постояли  еще  некоторое  время,  разочарованно  вышли  из  круга  и  уныло  побрели  по  тротуару,  все  остальное  теперь  не
имело  для  ни х  смысла.

                х   х   х
         -  Ты  собирался  спросить  у  нее  о  москвичах.
         -  Сейчас  ей  не  до  этого,  она  просто  пошлет  нас.  Давай,  сходим  в  подвал,  пока  там  народу  немного.  Мать  у  нее  геолог.  Раньше,  когда  Ленка  была  маленькой,  приезжала  домой  на  один-два  зимних  месяца.  Потом  и  вовсе  перестала  появляться.  Так  что  она,  можно  сказать,  росла  без  матери.  Отец  ее  работал  какой-то  важной  шишкой  и  ездил  по  заграничным  командировкам.  Когда  родилась  Ленка,  он  бросил  эту  работу  и  устроился  сторожем  на
бумажной  фабрике.  На  работу  и  с  работы  они  таскали  проигрыватель  с  кучей  пластинок  со  стихами  и  песнями  на  заморских  языках.  А  в  рюкзаке  -  бумагу  и  книги.
           Так  отец  учил  ее  языкам  и  правильному  произношению,  а  параллельно  знакомил  с  европейской  литературой.  Для  нее  это  занятие  постепенно  переросло  в  увлекательную  игру.  Школу  она  закончила,  имея  в  багаже  четыре  безупречных  европейских  языка.  И  в  университете  училась  легко,  без  напряжения,  успевая  еще  работать  экскурсоводом  и  переводчицей.  Помнишь,  мы  как-то  трепались  о  стихах  Стивенсона?  Так  вот,  еще  в  школе  Ленка  сделала  с  отцом  свой  перевод  «Верескового  меда»  и  подарила  мне  на  день  рождения.  Мне  этот  перевод  нравится  больше,  чем  тот, 
общеизвестный.
             У  отца  ее  все  комнаты  были  завалены  начатыми,  наполовину  и  почти  полностью  законченными  работами  по  самым  разным  темам,  на  разных  языках.  Были  работы  об  одном  отдельном  слове,  о  какой-нибудь  фразе,  знаменитой  своим  необычно  глубоким  смыслом,  стихах,  драмах  и  книгах  со  времен  Зарратуштры  до  наших  дней.  Среди  них   не  было  ни  одной  законченной  работы.  На  многих  из  них  не  хватало,  может  быть,  только  рецензии  специалиста,  а  то  и  всего  лишь  точки.
           Раньше,  на  выходные  дни,  он  бродил  по  лесам  и  болотам,  сплавлялся  по  Вуоксе,  Сяси  и  Луге,  от  истока  до  устья,  а  Ленка  сидела  у  него  в  рюкзаке.  Он  рассказывал  ей  о  журавлях  и  кукушках.  Показывал,  как  рыбаки  ловят  рыбу  на  различные  снасти,  а  вечером  или  ночью,  у  костра,  рассказывал  ей  о  звездах  и  тайнах  Вселенной.  Отсюда  ее  романтическое  мировоззрение  и  интерес  к  средневековым  поэтам-романтикам.  Непритязательность  ее  отца  к  бытовым  условиям  была  невероятна.  Спал  и  ел,  как  птица,  пока  не  умер,  неизвестно  от  чего.
           Несколько  лет  я  не  видел  ее.  Примерно  в  это  время  она  пристрастилась  к  спиртному,  связалась  с  алкоголиками.  Они  вынесли  и  продали  всю  обстановку,  оставив  в  квартире  горшок с ванной,  газовую  плиту  и  голые  стены.  Даже  Ленкину  диван-кровать  пропили,  падальщики!  Какие-то  москвичи  привозят  ей  рукописи,  тексты  и  переводы,  чтобы  услышать  ее  мнение  или  оценку,  либо  получить  качественный  и  точный  перевод.  Они  разогнали  алкашей,  предварительно  отутюжив  им  хари,  купили      
кое-какую  мебель  и  обставили  квартиру,  чтобы  ей  было  удобно  работать.  И  вот,  перевернутая  шляпа  на  грязном  ящике…