Гондла - Принц, рожденный в Крыму

Сценарий художественного многосерийного фильма (4 серии)
Вариант названия: Гондла - Принц, рожденный в Крыму
Рабочее название: Гондла
Автор идеи: Алексей Васильев
Авторы сценария: Елена Раскина, Алексей Васильев, Михаил Кожемякин


Сцена первая
Лето 1916 года. Ялта уже трачена революционной заразой, но на окраине города, в Массандре, - затишье перед бурей. Дача в Большой Массандре. Ольга Мочалова – молодая и красивая литературная барышня, начинающий поэт – задумчиво сидит на ступеньках террасы с поэтическим сборником Н.С. Гумилева «Жемчуга», с тихой грустью перелистывает страницы. Мирная тишина, розовый закат, пахнет шиповником и жасмином. Скрип калитки, вбегает Варвара Монина, двоюродная сестра Ольги, хорошенькая, бойкая, лукавая, тоже – начинающая поэтесса, возбужденно рассказывает:
Варвара: Я гуляла по Нижней Массандре и, знаешь, кого встретила?! Поэта Гумилева, твоего любимого! По которому ты заочно с ума сходишь! Всё книжки его читаешь… Гуляет себе по аллеям в санаторном халате, а походка, словно шаги Командора! Монументальная…
Ольга: Откуда же ты узнала, что это он? В Нижней Массандре много отдыхающих – и в халатах, и в офицерских мундирах… И дезертиры попадаются. Они сейчас тысячами с фронта бегут… Смутные времена наступают.
Варвара: Он мне представился, Оля! Да я и фотографию его у тебя видела! Сидела я на скамейке, читала стихи Тэффи. Знаешь, «Семь огней». Он спросил: «Юмористикой занимаетесь?». Я в ответ: «Это стихи». Он удивился, сказал, что немногие знают Надежду Александровну Бучинскую, Тэффи, как поэта, а не как юмориста. Потом представился. «Я поэт Гумилев…». Любезничал со мной, предложил прийти к нему в палату. Он в Массандре на излечении, после фронта.
Ольга, раздосадованно: Прямо-таки любезничал? И палату прийти предложил? А ты, конечно, согласилась?
Варвара: Вовсе нет. Зачем мне это нужно? Мне он не понравился. Я только спросила: «У вас в палате что, архитектура какая-то особенная?».
Ольга, огорченно: Как жаль, что Николай Степанович не мне это предложил, я бы пришла….
Варвара, с лукавой улыбкой: Вот ты и иди!
Ольга: Куда, в палату?
Варвара: Нет,  в парк! Он будет ждать у входа в парк!
Ольга: Тебя ждать, не меня!
Варвара: Будет ждать меня, а придешь ты! Так даже интересней! Разыграем его.. Ты у нас – нежная, пасторальная, ты ему больше подойдешь! А я – дерзкая, грубая, смешливая, зачем я ему? Он так и сказал: «Вы, Варенька, больше похожи на Леру, а мне нужна Лаик…».
Ольга: Какая такая Лаик?
Варвара: Пьесу он пишет какую-то. То ли о древних ирландцах, то ли о древних исландцах, то ли обо всех сразу… Там две героини. Лера и Лаик. Одна – злая, дерзкая, точно, как я! А другая – нежная, фиалковая, ну точно ты! Или это одна героиня – только двоится, как оборотень. Я не поняла толком. Твоему Гумилеву сейчас Лаик нужна, вот ты к нему и иди! Сядешь на скамейке у входа в парк, как мы с ним договаривались. Книжку Тэффи возьмешь, как я! Вот весело будет…
Ольга: А если он не увидит тебя – и мимо пройдет?
Варвара: Не пройдет. Я велела ему на скамейке сидеть и меня дожидаться. Скамейка особенная. У самого входа в парк.
Ольга: Так уж и велела? С какой стати ты ему приказываешь?
Варвара: Женщина всегда приказывает. По праву красоты. Это как у мужчин право сильного. Ты, дурочка, пока этого не понимаешь. Когда-нибудь поймешь…
Ольга: Хорошо, я пойду. Я очень хочу познакомиться с Николаем Степановичем.
Варвара: Вот и знакомься, на здоровье! Делюсь! Цени мою доброту… Потом расскажешь, как все прошло… (Уходит, смеясь).

Сцена вторая.
 Массандровский  парк на окраине Ялты. Безмятежно  играет духовой оркестр. Дирижер оркестра показан крупным планом, это тот же актер, который будет играть Конунга в драматической поэме Н.С. Гумилева «Гондла», вставном элементе сценария. Прогуливаются  дамы с ранеными солдатами, сестры милосердия, бегают мальчишки с газетами и т.д. По аллее вальяжно идут двое надменных  молодых людей, плюющих семечки.
Один из них солдат тыловой команды (Он же – Лаге в драматической поэме Н.С. Гумилева «Гондла», вставном элементе сценария), второй студент-революционер (он же  - Ахти в драматической поэме Н.С. Гумилева «Гондла», вставном элементе сценария). Они подходят к скамейке, на которой сидит Ольга Мочалова, ожидающая Гумилева. Ольга перелистывает книгу Тэффи и довольно улыбается в предчувствии встречи с Гумилевым. Парочка подходит к ней, заводит грубый, наглый разговор. Студент-революционер забирает книгу, садится рядом, солдат - с другой стороны. Ольга пытается встать и уйти, но они удерживают ее.
Внезапно на ее лице появляется радостная улыбка. Слышен негромкий, но уверенный голос Гумилева: «Верните  книгу, господа, и встаньте, когда разговариваете с дамой!».
Студент (вызывающе): А вам что за дело? Я вправе разговаривать с ней так, как мне хочется.
Гумилев: Извольте принести извинения барышне и убирайтесь. Это приказ.
Студент (задиристо вскакивает): Сейчас отсюда уберетесь отсюда вы! Время ваших приказов прошло, наступает наше время! (к солдату) Что стоишь, свободный товарищ? А ну, влепи золотопогоннику!..
Солдат: Вот сам и влепи, коли сможешь.
Гумилев (дает студенту пощечину): Не сметь оскорблять погоны фронтового офицера. А это – лично от меня… (замахивается, но студент укорачивается и отскакивает)
Студент (издали показывает карманный пистолет): Ну, сволочь, холуй царский, еще свидимся! (солдату) А ты, Коваленко, трус и предатель дела революции! (убегает)
Гумилев (с улыбкой): Да, в сравнение с германской артиллерией игрушечный револьверчик фирмы «Лефорше» производит впечатление! (к солдату) Подожди… Коваленко? Григорий?! Первого эскадрона лейб-гвардии уланского?
Солдат (с широкой улыбкой протягивает руку): Здоровеньки булы, Николай Степаныч! А я тебя сразу узнал!
Гумилев: Эх, Григорий, ты же фронтовик, кавалерист! Как прикажешь понимать твое поведение? Не я ли рассказывал тебе тогда, в Польше, что солдаты – наследники рыцарей, и благородное отношение к женщине… А ты?!
Солдат (К Ольге, становясь навытяжку): Вы извиняйте меня, барышня! Не больно-то красиво вышло. Сказився я за два года без бабской кампании… Выбачьте, дамской! Напугал вас?
Ольга: Я ничуть не испугалась! Тем более, я верю, что такой храбрый рыцарь не мог бы обидеть даму. А другой – непременно защитил бы меня!
Гумилев: К вашим услугам, сударыня… А ты, Гриша, какими судьбами здесь, в Массандре? В лазарете? Ранен, болен?
Солдат: Так точно, Николай Степаныч, в лазарете, четвертый месяц в нестроевой команде… Доктору здешнему поклонился золотым портсигаром, что на германском лейтенанте взял, фельдфебелю грошей поднес – и любо дорого! Негодный к строевой. Службишка не пыльная, знай – жри да спи!
Гумилев: Как это понимать?
Солдат: А очень даже просто. Как германец меня в пятнадцатом годе под Кашиловцами наскрозь прострелил, послали меня сюда на поправление здоровья. Ну, поправил, вокруг осмотрелся: а тут словно о войне и слыхом не слыхивали! Богатеи да дворяне, чистая публика, тудыть ее, мационы гуляют, вина дорогие жрут, с бабами на авто над морем катаются… Горя им нет! А мне, что ж, обратно на войну?
  Гумилев: В четырнадцатом году ты не боялся войны. Неужели теперь честной солдатской смерти бояться стал?
Солдат: Обижаешь, Николай Степанович! Смерти не боюсь… Устал я, сил моих нема больше! Ты ж сам в окопах сидел, мерз да болел, вшей кормил, в мокрой шинели неделями гнил, ноги в худых сапогах морозил, брюхом с поганой жрачки болел… А эти господа – сытые, жирные, холеные! Мошну грошами на подрядах да заказах набили, наворовали, а солдат - околевай!!! Речи царя да про отечество мастаки говорить, мол, помирай за них, а у самих сынки все по штабам в аксельбантах сидят! Не за что мне на такой войне воевать! Вон, хлыщ этот волосатый, что от тебя побег, все одно верно говорит: напились богачи-кровососы кровей народных на этой войне… Не с немца, с них нам взыскать пора за страдания наши!
Гумилев: А когда немцы к тебе в дом придут, ты тоже так скажешь?!
Солдат: Сказывают, скоро и в Германии революция случится, и немецким солдатам тоже не за что станет воевать. Как и нам.
Гумилев: Григорий, и не стыдно тебе петь с чужого голоса? Ты же с четырнадцатого года воюешь с немцами, должен был узнать их! Нет, нечего рассчитывать на то, что завоевательный германский дух смирит какая-то мифическая революция… Они не оставят своей жажды покорить земли на востоке, наши земли, Гриша: Украину, Беларусь и Россию! Потомки Барбароссы и тевтонов не бросят вековой мечты сесть здесь господами-завоевателями, а нам предоставив участь своих слуг. Мы сможем остановить это нашествие только победив их в войне, победив жестко и окончательно – раз и навсегда! Если мы не одолеем их сейчас, нашим детям придется снова воевать с Германией, и война эта, Гриша, будет во много раз более страшной, чем та, которую прошли мы с тобой….
Ольга Мочалова, удивленно: Откуда вы, господин Гумилев, про это знаете?
Гумилев: Предчувствия – это глаза души, как говорил Наполеон. А вы, барышня, как изволите знать мое имя?
Ольга: Я и ваши стихи давно знаю и люблю. И вашу фотографию видела. А Варя Монина, моя двоюродная сестра, сказала, что вы в парк вечером придете. Вот вы и пришли…
Солдат: Ну а я – пошел, что ли… (передает Ольге книгу) Держите, барышня! Прощай, Николай Степаныч! Заварил ты в моих мозгах кулеш – не расхлебать… (Уходит).
Гумилев: Значит, вы, барышня, вместо Вари пришли?
Ольга, опустив глаза, тихо: Вместо Вари… Вас это очень огорчает?
Гумилев, с улыбкой: Напротив, это меня радует. Варя рассказывала мне про вас. Вас зовут Ольга Мочалова. Но я думаю, что вас зовут по-другому.
Ольга, заинтригованно: Как же?
Гумилев, после минутного молчания, вглядываясь в ее лицо: Ваше имя – Илояли. Нежно, женственно и ритмично. Так звали героиню гамсуновского «Голода».
Ольга: А, может быть, Лаик?
Гумилев: Откуда вы знаете про Лаик? А, догадываюсь, Лера, то есть Варвара, рассказала?
Ольга: Да, это Варя.
Гумилев: Вы действительно похожи на героиню моей пьесы. Светлую, чистую. Вы – Лаик из лебединого рода. А ваша двоюродная сестра Варя –  точно Лера. Ей бы на коня, да копье в руки! Пойдемте, прогуляемся к морю, и я расскажу вам про мою новую пьесу! Если вам, Оленька, это интересно…
Ольга: Конечно, интересно, Николай Степанович! Я так люблю ваши стихи. И тоже пишу, немного…
Гумилев, с ласковой улыбкой: Пишете? А еще что делаете?
Ольга: Бросаюсь в море, не сняв часы с руки, плаваю с дельфинами, бормочу стихи по ночам… Я – шалая!
Гумилев: Шалая?! И с дельфинами плаваете? Ну, точно Анна Андреевна!
Ольга: Анна Андреевна? Ах да, Ахматова! Она тоже плавала с дельфинами?
Гумилев: Еще как! В юности ее называли черноморской русалкой. Я и называл. Но давайте сейчас не о ней, давайте о вас!
Ольга: Пойдемте к морю, Николай Степанович!
Гумилев и Мочалова выходят к морю, к скалистому берегу. Гумилев цитирует С.Н. Сыромятникова (этой цитатой начинается драматическая поэма «Гондла»): «В Исландии, на этом далеком северном острове, принадлежащем скорее Новому, чем Старому, свету, столкнулись в IX веке две оригинальные, нам одинаково чуждые культуры — норманнская и кельтская. Там, почти под северным полярным кругом, встретились скандинавские воины-викинги и ирландские монахи-отшельники, одни вооруженные — мечом и боевым топором, другие — монашеским посохом и священной книгой.
Эта случайная встреча предопределила, казалось, всю дальнейшую историю острова: историю духовной борьбы меча с Евангелием, которое Переродило мощных морских королей IX века в мирных собирателей гагачьего пуха, рыболовов и пастухов наших дней».
Говорит о том, что завершает в санатории работу над «Гондлой» - пьесой об ирландском королевиче-поэте, крестившем жестоких и воинственных исландцев, и его невесте Лере-Лаик, которая двоилась, была и доброй, и жестокой, и светлой, и темной – и Лаик, и Лерой. Начинается экранизация собственно «Гондлы» - сцена свадебного пира. Далее «Гондла» идет в сокращенной версии, основные сцены пьесы.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Старый Конунг, один из исландских властителей.
Снорре, Груббе — его ярлы.
Лаге (сын Гер-Педера), Ахти — молодые исландцы.
Гондла, ирландский королевич на воспитании у Конунга.
Лера, она же Лаик, знатная исландская девушка.
Ирландские воины.
Рабы.

Действие происходит в Исландии в IX веке
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Широкий полутемный коридор рядом с пиршественной залой; несколько окон и дверь в спальню Леры. Поздно.
Сцена первая
Конунг, Снорре, Груббе, Лаге, Ахти выходят из пиршественной залы.

Конунг
Выпит досуха кубок венчальный,
Съеден дочиста свадебный бык,
Отчего ж вы сидели печальны
На торжественном пире владык?
Снорре, Груббе, полярные волки,
Лаге, Ахти, волчата мои,
Что за странные слышал я толки
Пред лицом венценосной любви?
Вы шептались о клятве, о мести,
О короне с чужой головы,
О Гер-Педере… даже к невесте
Подходили угрюмыми вы.

Лаге
У невесты мерцающий взгляд
Был так горько порой затуманен…

Ахти
Что ж! жених некрасив и горбат,
И к тому же еще христианин.

Груббе
Не такого бы ей жениха
Мы средь юношей наших сыскали…

Снорре
Пусть покорна она и тиха,
Но печальнее мы не видали.

Конунг
Вы не любите Гондлы, я знаю,
Может быть, даже сам не люблю,
Но не Гондле я Леру вручаю,
А Ирландии всей королю.
С каждым годом становится туже
Крепкий узел, сжимающий нас,
Слишком злобны норвежские мужи,
У шотландца завистливый глаз.
Даже скрелинги, псы, а не волки,
Нападая ночною порой,
Истребили за морем поселки,
Обретенные некогда мной.
Над своими нас манит победа,
Каждый род ополчился на род,
Нападает сосед на соседа,
Брат на брата с дубиной идет.
Над Исландией тучи нависли,
И она бы погибла, но я
Небывалое дело замыслил —
Дать свободной стране короля.
Там, в Ирландии, жены, как луны,
Мужи ясны, в единстве святом,
Ибо скальдов певучие струны
Не нахвалятся их королем.
Осмотрительно, мудро и тонко
Я давал наставленья послам,
Чтоб оттуда достать лебеденка
Благородного выводка нам.
И Гер-Педер, моряк именитый,
На холодный исландский утес
Из Ирландии, лавром увитой,
Королевского сына привез.
Гондла вырос, и ныне венчают
Гондлу с Лерой Спаситель и Тор,
Это волки союз заключают
С лебедями спокойных озер.
Две страны под единой державой,
Два могучих орлиных крыла
Устремятся за громкою славой
Непреклонною волей орла.

Груббе
Только кровь в нем, о Конунг, не наша,
Слаб в бою он и в играх ленив…

Снорре
Но Ирландия — полная чаша
Виноградников, пастбищ и нив.

(Конунг уходит).
Сцена вторая
Снорре, Груббе, Лаге, Ахти

(хохочут).

Лаге
Гондла! Гондла, властитель великий!

Ахти
Ну наделал Гер-Педер хлопот!

Снорре
Не признаем его мы владыкой,
Но может быть признает народ.

Ахти
А когда мы откроем народу
Все, что знаем об этом щенке,
Кто такой он, какого он роду,
Где он будет, в дворце иль реке?

Груббе
Гондлу сжить нам пора бы со света,
Что нам конунг, ведь мы в стороне,
Надоела история эта
Подмененных мальчишек и мне.

Лаге
Конунг стар,

Снорре
Вы же знаете, дети,
Что страшней не найти никого,
Если б даже десятки столетий
Навалились на плечи его.
Он походкой неспешной, чугунной
Сорок тысяч датчан раздавил
И, единственный в целой подлунной,
На таинственный полюс ступил.
Никогда вы его не могли бы
О пощаде за ложь умолить,
Пусть сожрали Гер-Педера рыбы,
Старый Снорре надеется жить.

Лаге
А безумье сегодняшней свадьбы!
Мы ведь знаем, кто Лерина мать…
Снорре, может быть, это сказать бы?

Снорре
И об этом нам надо молчать.

Груббе
Яд помог бы нам в нашей заботе,
Так чтоб в смерть перешло забытье.

Лаге
И бывает еще: на охоте
Не туда попадает копье.

Ахти
Нет, я шутку придумал другую:
Гондла все-таки духом высок,
Нанесем ему рану такую
Прямо в сердце, чтоб встать он не мог.
Только Лера окажется в спальне
И погасит огонь ночника,
Я беседой искусной и дальней
Задержу жениха простака,
Этим временем Лаге к невесте
Проберется и будет молчать,
Женский стыд с боязливостью вместе
Не дадут ей обмана понять.
И для Гондлы, вы знаете сами,
Станет мир тяжелее тюрьмы…
Над союзом волков с лебедями
Нахохочемся досыта мы.

Снорре
Верно! Этой обиды не может
Самый низкий мужчина снести.

Груббе
Если душу подобное гложет,
То от смерти ее не спасти.

Лаге
И наверное милая Лера
Свой смирить догадается гнев,
Ведь еще не бывало примера,
Чтоб пленяли горбатые дев.

Ахти
Чу, идут! Расходитесь скорее,
Лаге здесь, остальные сюда!

Груббе
Лет хоть на тридцать будь я свежее,
Я бы с Лаге поспорил тогда.

(Скрываются).
Сцена третья
Входят Гондла и Лера.

Гондла
Лера, Лера, надменная дева,
Ты как прежде бежишь от меня!

Лера
Я боюсь, как небесного гнева,
Глаз твоих голубого огня.

Гондла
Ты боишься? Возможно ли это?
Ведь не ты ли бывала всегда
Весела, как могучее лето,
И вольна, как морская вода?
И не ты ли охоты водила
На своем вороном скакуне
И цветов никогда не дарила,
Никогда, одинокому, мне?

Лера
Вспоминаешь ты Леру дневную,
Что от солнца бывает пьяна,
А печальную Лаик ночную
Знает только седая луна.

Гондла
Лаик… странное, сладкое имя…

Лера
Так звала меня некогда мать,
Из Ирландии родом. Такими
Именами не здесь называть!

Гондла
Это имя мне дивно знакомо,
И такая знакомая ты,
И такая на сердце истома
От сверканья твоей красоты!
Ты не любишь меня, ты смеялась
Над уродливым Гондлой всегда…

Лера
Но когда я одна оставалась,
Я так горько рыдала тогда.
Для чего-то слепыми ночами
Уверяла лукавая мгла,
Что не горб у тебя за плечами —
Два серебряно-белых крыла,
И что родина наша не эта
Ненавистная сердцу тюрьма,
А страна, где зеленое лето
Никогда не сменяет зима.
Днем все иначе. Боги неволят
Леру быть и веселой и злой,
Ликовать, если рубят и колят,
И смеяться над Лаик ночной.

Гондла
Дорогая, какое безумье,
Огневое безумье любовь!
Где вы, долгие годы раздумья,
Чуть запела горячая кровь!
Что мне гордая Лера дневная
На огромном вспененном коне,
Ты не Лера, ты девочка Лаик,
Одинокая в этой стране.

Лера
Как ты бледен и смотришь, маня…
Неужели ты любишь меня?

Гондла
Я так вольно и сладко люблю,
Словно отдал себя кораблю,
А с тобой я еще не слыхал,
Как шумит набегающий вал.
И совсем не морские слова
Ты сказала с волшебной тоской,
Я внимал им, но понял едва,
Я услышал в них ветер морской.
Значит, правда открылась святым,
Что за бредами в нашей крови
И за миром, за миром земным
Есть свободное море любви.
Серафимы стоят у руля
Пестропарусных легких ладей,
А вдали зеленеет земля
В снеговой белизне лебедей.
Сердце слышит, как плещет вода,
Сердце бьется, как птица в руке,
Там Мария, Морская Звезда,
На высоком стоит маяке.

Лера
Ты бледнеешь опять, ты дрожишь…
Что с тобой, королевич мой белый?
Ты прекрасен, когда говоришь,
Ты как Бальдер, бросающий стрелы.

Гондла
Ночь летит и летит на закат,
Ночи летние песни короче,
Вон, за окнами совы кружат,
Эти тихие горлинки ночи.
Ах, к таинственной спальне твоей
Я сегодня пройду за тобою,
И любимая станет моей,
Самой близкой и самой родною.

Лера
Только, милый, не сразу входи,
Умоляю тебя, подожди,
Это глупое сердце в груди,
Что боится еще, пощади.

(Скрывается за дверью, входит Ахти).
Сцена четвертая
Гондла и Ахти

Ахти
Королевич, большую услугу
Ты бы мог мне теперь оказать…

Гондла
Это Ахти? Старинному другу,
Другу детства готов я внимать.
Помнишь, между рябин, по дорожке
Мы взбегали на каменный вал,
Ты так часто мне ставил подножки,
Я срывался, а ты хохотал.

(Лаге у пего за спиной прокрадывается к Лере).

Ахти

(смеется)

Это Лаге.

Гондла
Конечно, и Лаге.
Он со мной был особенно груб.
Как дивился его я отваге
И улыбке насмешливых губ!
Быстроглазый, большой, смуглолицый,
Всех красивей, сильней и смелей,
Он казался мне хищною птицей,
Ты же — волком исландских полей.
Странно! Был я и хилый и дикий,
Всех боялся и плакал всегда,
А над сильными буду владыкой,
И невеста моя, как звезда.

Ахти
В день, когда ты получишь державу
И властителем станешь вполне,
Ты наверно устроишь облаву
Небывалую в нашей стране?

Гондла
Я люблю, чтоб спокойно бродили
Серны в рощах, щипля зеленя;
Слишком долго и злобно травили,
Точно дикую серну, меня.

Ахти
Ну, тогда ты поднимешь дружину
И войною пойдешь на датчан?
Хорошо королевскому сыну
Опорожнить на поле колчан.

Гондла
Ахти, мальчик жестокий и глупый,
Знай, что больше не будет войны,
Для чего безобразные трупы
На коврах многоцветных весны?

Ахти
Понял. Все мы узнаем на деле,
Что отрадно веселье одно,
Что милы и седые метели,
Если женщины пенят вино.

Гондла
Все вы, сильны, красивы и прямы,
За горбатым пойдете за мной,
Чтобы строить высокие храмы
Над грозящей очам крутизной.
Слышу, слышу, как льется победный,
Мерный благовест с диких высот,
То не колокол гулкий и медный —
Лебединое сердце поет.
Поднимаются тонкие шпили
(Их не ведали наши отцы) —
Лебединых сверкающих крылий
Устремленные в небо концы.
И окажется правдой поверье,
Что земля хороша и свята,
Что она — золотое преддверье
Огнезарного Дома Христа.

(Как бы очнувшись)

Ты просил о какой-то услуге?

Ахти
Ты уже оказал мне ее.
Что же медлишь нести ты к подруге
Лебединое сердце свое?

(Уходит смеясь. Гондла медленно входит к Лере. Шум. Гондла и Лаге вылетают, сцепившись. В дверях Лера в ночной одежде закрывает лицо руками. Вбегают Снорре, Груббе и Ахти).
Сцена пятая
Гондла, Лера, Снорре, Груббе, Лаге, Ахти.

Лаге
Как? Ты думаешь драться со мною,
Хочешь силу изведать мою,
Так прощайся, цыпленок, с землею,
Потому что тебя я убью.

(Бросает Гондлу на пол; его удерживают).

Гондла
Где он, где он, мой камень надгробный?
Как ты в спальню невесты проник?
Кто ты? Волк ненавистный и злобный
Иль мой собственный страшный двойник?

Лаге
Ночью кошки и черные серы,
А отважным удачливый путь!
Что за нежные губы у Леры
И какая высокая грудь!

Снорре
Гондла умер.

Лера
Любимый, любимый,
Я не вынесу этих скорбей,
Ты живи, небесами хранимый,
А меня пожалей и убей…

Гондла

(вдруг поднимаясь).

Нет, я часто пугался пустого,
И сейчас это, может быть, бред,
Старый конунг последнего слова
Не сказал, многознающий, нет!
Боль найдет неожиданной тучей
И, как туча, рассеется боль —
Гондла умер? Нет, Гондла живучий,
Гондла ваш перед Богом король!

Сцена третья. Гумилев и Мочалова у моря. Сидят на больших камнях. В руках у Гумилева листы рукописи.
Ольга: Странно, когда я смотрю на море, то, кажется, сейчас увижу корабли викингов с драконами на корме… Или ладью с белым парусом.  Вы так удивительно читали, Николай Степанович! Я себе все так ярко представила…
Гумилев, недоверчиво: Так уж и все? И Гондлу? И Леру с Лаик? Узнали в Лаик себя?
Ольга: Быть может, я и похожа на Лаик. Только Варя – не Лера! Лера должна быть еще сильнее, ярче! Как царица… У Вари нет такой силы. Знаете, Лера похожа на Анну Андреевну, Ахматову, вашу жену… Такой я ее представляю по стихам…
Гумилев, с добродушной улыбкой: Вот так Оленька, вот так тихоня! А ведь вы угадали! Лера действительно похожа на Анну Андреевну, и я обеими сыт по горло! Хочется тихой нежности, как у вас… Хорошо, что вы тогда пришли вместо Вари!
Ольга: Но ведь вы любили Ахматову. И, наверное, до сих пор любите…
Гумилев, задумчиво: Знаете, Оленька, я хочу рассказать вам одну историю. Много лет назад, когда я был неопытным юнцом, когда мне было столько лет, как вам сейчас, я был до смерти влюблен в Анну Андреевну. Тогда она была не Анной Ахматовой, прославленной и обожаемой, а только Аней Горенко, красивой и капризной, дьявольски гордой. И ей очень нравилось мучить меня. А я тогда заменял ей публику. И однажды в Севастополе, в Стрелецкой бухте, мы стояли у моря, как сейчас стоим с вами. Море выбросило на берег тела мертвых дельфинов, и Аня сказала…
Ольга: Что же она сказала, Николай Степанович?

Сцена четвертая. Ретроспекция. Май 1907 года. Севастополь. Стрелецкая бухта. Гумилев и юная Ахматова, тогда еще – Анна Горенко, на берегу, смотрят на мертвых дельфинов.
Анна (сухо и строго, подчеркивая обращение на «вы»): Я не люблю вас, Николай, и не могу быть вашей женой. У меня есть другой. Или другие. Неважно. Может быть, завтра я убегу с негром из цирка, а, может быть, выйду замуж за своего репетитора, Демьяновского. Или за Сергея фон Штейна, ему после смерти Инны так одиноко…
Гумилев, удивленно: Инны? Вашей сестры?
Анна: Ну и что? Помните, как у Пушкина: «Я выбрал бы другую, когда бы был, как ты, поэт…». Сначала Сергей выбрал Ольгу Ларину, то есть Инну, а потом выберет Татьяну…
Гумилев: То есть вас?
Анна: Именно. А, может быть, и это чепуха. Может быть, я люблю того, о ком вы вообще ничего не знаете.
Гумилев: Голенищева-Кутузова. Я знаю. Мне говорил ваш брат Андрей.
Анна, заинтригованно: И что же он еще говорил?
Гумилев: Что вы запутались в своих романах. Но я не хотел верить!
Анна, резко: Так поверьте! Давно пора!
Гумилев: Эти мертвые дельфины, как наша любовь…
Анна, внезапно переходя с официального «вы» на дружеское «ты»: Как твоя любовь, Коля! Я всегда любила тебя только, как брата. И как друга.
Гумилев: И всегда представляла меня мертвым. Я помню, как ты написала: «Пришли и сказали: «Умер твой брат!».
Анна, подхватывая: «Не знаю, что это значит. Как долго сегодня кровавый закат / Над крестами лаврскими плачет…».
Гумилев, задумчиво: Может быть, однажды так и будет… К тебе придут и скажут, что меня больше нет!
Анна, испуганно: Нет, Коля, нет, живи долго! (Пытается его обнять, но Гумилев отводит ее руки).
Гумилев: Мне не нужна жалость, Аня! И дружба тоже. Мне нужна любовь.
Анна: Пойдем к нам на дачу, Коля. После переговорим (уводит его).

Сцена пятая. Снова Гумилев и Мочалова на берегу моря в Массандре.
Ольга: Она любила вас, по-своему. Я имею в виду Анну Андреевну.
Гумилев, сухо: Я так не думаю.
Ольга: Только ей нравилось играть вами. И собой. И другими. Вот и Варя такая же… Знаете, она про меня и вас стишок сочинила. Противный такой.
Гумилев, заинтригованно: Какой же?
Ольга: А вы не обидитесь?
Гумилев: Ну что вы, Оленька… Читайте!

Ольга (отходит в сторону и принимает картинную позу, читает):
Ольга Мочалова
Роста немалого
В поэта чалого
Влюбилась, шалая.

Гумилев, сквозь смех:
Ну и язва она, ваша Варя! Ладно, пусть я – чалый. Но вы-то почему роста немалого? Вы же – не каланча. Вы очень изящны. А вы и вправду в меня влюбились, Оленька?
Ольга (тихо, опустив глаза, краснея): Правда.
Гумилев: Спасибо, Оленька. Я знаю, вы для меня – певучая. И вас зовут Илойяли. Или Лаик.
Гумилев обнимает ее, Ольга не противится. Поцелуй.

Сцена шестая. Дача в Большой Массандре. Вечер. Ольга открывает калитку, заходит, видит, что на ступенях террасы сидят двое – Варвара Монина и студент-революционер, тот самый, который приставал к Ольге в парке. Ольга демонстративно поворачивается и хочет уйти, но Варя останавливает ее.
Варя: Оля, как кстати, что ты пришла! Вот, мой новый знакомый как раз хотел принести тебе извинения… Как я поняла, он невольно обидел тебя в парке?
Ольга: Можно сказать и так. Однако бестактность поведения этого господина уже была наказана…
Студент: Прошу вас не называть меня «господином»! Мы как раз боремся за то, чтобы человек больше никогда не был человеку господином!
Ольга: Как же тогда называть вас?
 Варвара: Его зовут «товарищ Аркадий»!
Ольга: А настоящее имя как?
Варвара: Запрещено говорить. В целях конспирации. Товарищ Аркадий приехал специально, чтобы вести пропаганду среди солдат в лазарете в Массандре, вдохновлять их на борьбу за естественные права человека. И, ты представляешь, у него уже такие блестящие успехи!
Ольга: Видела я его успехи! Естественное право человека вы, «товарищ Аркадий», понимаете как право брать все, что заблагорассудится?
Варвара: О чем ты говоришь?
Ольга: Как раз о нашей встрече в парке. Твой товарищ Аркадий повел себя как настоящий разбойник. Меня защитил Гумилев.
Студент (напыщенно): Как видно, вам не понять красоты свободных, истинно революционных отношений между полами, скинувшими оковы обывательских приличий! Когда ваш отпетый реакционер Гумилев нагло помешал мне, я был намерен объяснить вам вихревую метафизику этого процесса…
Ольга: Какого процесса?
Студент-большевик: Процесса того, как свобода необратимо овладевает темными народными массами!
Ольга(издевательски): А я-то подумала, что вас куда больше занимал процесс овладевания одинокими девушками в парках!
Студент: Не советую вам так острить, Ольга! Мы ведь вам ни малейшего зла не причинили.
Ольга (резко): А вполне могли бы, если бы не вмешался Николай Степанович! И еще подлее, что вы пытались внушить ваши мерзкие идеи этому славному простому солдатику, Коваленко, кажется?
Студент: Всегда знал, что таким экзальтированным богемным особам, как вы, по душе неотесанная вонючая солдатня!
Ольга: Глядите, как бы вам и от меня пощечину не получить! И не вздумайте пугать меня вашим оружием! Варя, где ты его нашла, этого хама?
Варвара: Не оскорбляй товарища Аркадия, Оля! Мы познакомились сегодня днем в кафе на набережной. Не знаю, о чем ты говоришь, но со мной он вел себя достойно и уважительно.
Ольга (недоверчиво пожимая плечами): Значит волк превратился в ягненка… Ненадолго, конечно.
Варвара: Ты лучше послушай, что он говорит!
Ольга (снисходительно): Отчего же не послушать?
Студент-большевик: Скоро, очень скоро вы поймете, Ольга, что народным массам и, в первую очередь, солдатам, как их наиболее страдающей в данный момент части, не по пути с эксплуататорским царским режимом! Долг всех прогрессивных людей России - остановить эту кровавую бойню, на которой наживаются капиталистические хищники всего мира. Любой ценой! К счастью для нас, солдаты сами больше не хотят воевать…
Ольга: Любой ценой? Даже ценой того, что германцы придут сюда, в Крым? Или в Петроград?
Студент-большевик: Наслушались бредней вашего верноподданного поэта-оборонца? Когда произойдет мировая социалистическая революция, больше не будет ни границ, ни войн…
Ольга: Ну пусть она сначала произойдет! А пока армии приходится воевать,  несмотря на все жертвы и страдания, чтобы защитить всех нас!
Варвара (вмешиваясь в разговор): Что за газетную чушь ты говоришь, Оля! Товарищ Аркадий прав: России нужно выйти из войны, и как можно скорее.
Ольга: А какой ценой выйти? Мировая война не похожа на петербургский трамвай, из которого каждый может выйти, когда ему вздумается…
Варвара: Совсем тебе вскружил голову этот Гумилев. Даже говорить начала его словами. Точно чеховская Душечка…
Ольга: А ты заговорила словами своего нового друга… Ой, прости, «товарища»! Или и ты уже стала революционеркой, Варя? Раньше я этого за тобой не замечала!
Студент: Барышни, зачем же ссориться! Приходите лучше завтра в Нижнюю Массандру, к лазарету. Там будет собрание пребывающих на излечении нижних чинов, которые возмущены неравными условиями содержания для них и для офицеров. Между прочим, я буду произносить там речь, призывая к борьбе против самодержавия и империалистической бойни!
Варвара (восхищенно): А вы не боитесь – так открыто?
Студент-большевик: А кого мне бояться, Варвара? Мы теперь сила! Некому с нами бороться! Или почти некому. Верные псы режима – по большей части на фронте перебиты, червей кормят.
Ольга: А вы-то сами почем не на фронте?
Студент-большевик: Я принципиально не участвую в войне, которую ведет преступный царский режим! (Встает со ступенек и, расхаживая по двору дачи, говорит назидательно и важно): Попомните мое слово, вскоре поднимется мускулистая рука рабочего класса – и ярмо деспотизма разлетится в прах. Вот тогда придет наш звездный час, Варвара. Все, что раньше принадлежало аристократии и капиталистам, по праву достанется нам, вождям революционного народа! (Снова садится на ступени террасы и жестом хозяина обнимает Варю за плечи. Варя с улыбкой принимает этот его жест).
Ольга (грустно): «Ты смотрела, и ты улыбалась, веселей и страшнее огня…»
Варвара (удивленно): Что? Что ты говоришь?
Ольга: Ничего, Варя, когда-нибудь поймешь. Прощайте, товарищ Аркадий. А к лазарету я завтра все же приду, но совсем по другой причине! (Уходит в дом).
Варвара (к студенту): Влюбилась-таки в своего поэта! Шалая!
Студент: Видите ли, товарищ Варя, мы, революционеры – тоже поэты! Поэты всемирного разрушения, вселенского торжества ликующего сверхчеловека над растоптанной религией ханжей!
Варвара (восторженно): Вы словно древний воитель-викинг, Аркадий!
Из дома доносятся звуки рояля.
Студент: Кто это у вас играет?
Варвара: Госпожа Калюжная, сестра поэта Брюсова. Она тоже снимает комнату на этой даче.
Студент-большевик: Поэты, ну надо же, одни поэты кругом! И я… А вы, Варя, случайно не поэт?
Варвара, смущенно: Я тоже пишу стихи, Аркадий.
Студент (игриво): Признавайтесь, наверное, какую-нибудь туманную декадентскую чепуху? Про незнакомок, незнакомцев, звезды и закаты?
Варвара: И про это тоже. А хотите, я вам почитаю?
Студент: Не имею ни малейшего желания слушать. Вы бы лучше написали стихи, более актуальные для сегодняшнего момента!
Варвара: Для чего?
Студент (заговорщически): Для нашей борьбы, разве не понятно? Для революционной печати!
Варвара: Я не умею – для листовок…
Студент-большевик: А для чего тогда умеете? Для девичьих альбомов выпускного класса гимназии?
Варвара: Зачем вы так? Для поэтического сборника или для альманаха…
Студент-большевик: «Сопли в сиропе»! (хохочет) Знаем мы ваши альманахи! Ну, ничего я вас переучу, товарищ Варя! Перекую, как говорится у нас в революционных кругах!
Варвара (с манящим смехом): Ну ладно, перековывай, товарищ Аркадий! 
Студент: Прямо сейчас и начнем, товарищ Варвара! Промедление смерти подобно, как говорит товарищ Ульянов-Ленин! (Берет ее за руку и, хихикая,  быстро уводит в дом).

Сцена седьмая. Нижняя Массандра. Лазарет для раненых, поступающих с фронтов Первой мировой. Солдатская палата. Импровизированный митинг. В дверях палаты стоят любопытные. Говорит «товарищ Аркадий». Он – в центре палаты, остальные слушают сидя на койках или стоя вокруг него. Под потолком плавают клубы табачного дыма».
Студент: Товарищи солдаты! Стоглавая гидра царской реакции все теснее сплетает кровавые кольца козней вокруг нашего многострадального народа! Миллионы братьев в серых шинелях посылаются кровопийцами-генералами на убой ради того, чтобы богачи-толстосумы и всякие дворянчики-графчики жирели на вашей крови, как окопные вши! Мерзостная золотопогонная гадина…

Первый солдат, с перевязанной рукой: Золотопогонная гадина это, конешно, ладно сказано! А ты-то сам, товарищок, вшей окопных-то видывал?
Второй солдат, на костылях (смеется): Куда им! Им ихний папаша в присутствии белый билет справил, по всей форме!
Студент (оскорбленно): У меня, товарищи, слабая грудь, я получил медицинское освобождение от воинской повинности! А если среди вас имеются несознательные элементы….
Первый солдат (встает с угрожающим видом): Хто имеется? «Или-мент-ты»? Да тя за такие слова и одной рукой расшибу! Меня, егорьевского кавалера…
Вчерашний солдат из парка, Коваленко: Охолони, кавалер, твое геройство нам известно. Ты лучше, товарищ Аркадий, зараз нам скажи, как твои революционеры думают за права простого солдата стоять, а то вовсе житья нам от офицерья да докторья разного здесь не стало…
Казак с перевязанной головой: Верно гутаришь, Гришаня! Ворье в лазаретном начальстве сидит, мать их растудыть! На пайке нашей, инвалидной, наживаться не сумневаются! То борщу недолив, то хлебушку недодача! Верно я говорю, братцы? (Одобрительный гул голосов). Халаты выдали – рванина, а туфли – вот! Подметки ить картонные! К девкам пойтить стыдно!
Второй солдат: А нам, может, и в парку сходить погулять охота, где публика различная развлекается! В таком тряпье напужаем мы только господ отдыхающих, чисто прокаженные… И в кофейню не впущают, винца крымского скушать!
Студент: Если для вас, товарищи, обывательские развлечения и скотское стремление набить брюхо выше  идеи социальной справедливости, я презираю вас! Вы – рабы, и заслуженно находитесь в рабском состоянии.
                (Возмущенный шум голосов)
Коваленко: Ты, товарищ Аркадий, рабами нас сволочить не моги! Мы на фронтах кровь проливали! Коли не скажешь, как нам равного с офицерами обращения в лазарете добиться, так проваливай, геть на двир!
Студент: Есть одно средство завоевать равноправное обращение, товарищи! Отказывайтесь возвращаться на фронты империалистической войны!
Третий солдат, с койки: Ишь ты, отказывайтесь! Умный нашелся! Хлопцы, да це ж буде дезертирство – «отказывайтесь»! Зараз пид суд да в крепость…
Студент: Нужно оказывать решительное сопротивление, товарищи! Не идти на фронт – и все тут!
Третий солдат: А офицерье тоби – пулю меж очей, «и усе тут»!
Студент:  Значит, товарищи, надо первыми повернуть ваши солдатские штыки против кровожадной золотопогонной гидры! Поотшибать ей когтистые лапы, чтоб зареклась посягать на ваши естественные права!
Коваленко: И яйца поотшибаем, коли нужно!
Первый солдат (смеется): Эка ввернул! Офицерью яйца поотшибаем! Молодец, Гришаня, ядрено сказанул, в тютельку!
Второй солдат: Ну, православные, вы всех господ офицеров-то погодите под одну гребенку ровнять. Офицер офицеру – рознь, все равно что человек человеку. Есть которые к нашему брату со всем уважением, и на фронте, и тут! А вы сразу – гидра!
(В дверях палаты появляется Гумилев, в офицерской форме, с георгиевскими крестами)
Гумилев: Какие у вас, право, занятные зоологические сравнения, братцы! Сами придумали, или вот (указывает на студента), господин штатский надоумил?
Студент: А, господин Гумилев? Пришли послушать? Сравнения для вашей дворянской шайки мы еще лучше придумаем, дайте время! Не все же вам про жирафов писать!
Первый солдат (с интересом): А што это, вашблагородь, - «жирафа»?
Гумилев (выходя в центр палаты): Есть такие звери, если вы интересуетесь. В Африке обитают. Но к делу это не относится. Я вам про другое сказать хочу…
Студент: Заткните глотку, господин поэт, а то, стоит мне только сказать одно слово этим товарищам, и они быстро заставят вас замолчать! Не забывайтесь – вы здесь один, а нас - сила!
Коваленко: Ты б краще сам хлебало завалил, товарищ Аркадий. А то мне боевого друга моего, Николай Степаныча, слушать мешаешь.
Второй солдат: Говорите, вашблагородь! Мы вам верим.
Казак: Любо!
Гумилев: Благодарю, господа! Но мне нечего сказать кроме того, что мне стыдно за вас. Тем, кто отказывается воевать, когда миллионы их братьев идут на смерть, я отказываю в чести! Не думал, что мне придется говорить это вам, героям стольких сражений!
Коваленко: Не говори мне за честь, Николай Степаныч! Расскажи за честь своим друзьям-офицерам... Которые шли с нами в огонь, а стоило затихнуть бою – знову принимались сволочить и скотинить солдата!
Первый солдат: «Их благородия», ядрена вошь! А благородно, коли ротный с солдатского жалованья по гривеннику себе отрежет?
Казак: По мелочи же воруют, чисто совести в них нет!
Третий солдат: А як письма наши батькам да бабам читают и рядки вымарывают – це благородно?
Гумилев: Благородство, друзья мои, это личное качество. Увы, на войне выяснилось, что у слишком у многих оно было напускным. Но если оно есть у вас, то вы не бросите сейчас ради ваших мелких обид нашу армию и дело. Мы должны выиграть эту войну и закончить ее в Берлине! Вы тут говорили о гидре… Германия должна испытать полное и безоговорочное поражение, иначе она соберется с силами и снова пойдет войной – в первую голову против России. Не сейчас, быть может, но через десять, через двадцать лет, но все повторится снова! Так что, братцы, если вы продолжите бунтовать – один Бог знает, чего можно ждать от остальных! А если останетесь русскими солдатами и честно вернетесь на фронт – вы спасете не только отечество, вы спасете от войны поколение, которое придет за вами!
(Солдаты молчат, на их лицах видны следы тяжелого раздумья)
Студент (истерически): Вы подлец, Гумилев! Вы сорвали мне агитацию вашими декадентскими футуристическими прогнозами! Ничего, я с вами сейчас посчитаюсь… (выхватывает револьвер)
Коваленко (перехватывает руку студента): Не балуй!!
Гумилев (отнимает у студента оружие): А ну – марш отсюда, господин провокатор, пока я не вызвал комендантский патруль…
(В дверях появляется несколько офицеров-выздоравливающих, вместе с ними - Ольга)
Поручик со шрамом на лице: Ого, Николай Степанович, я вижу, вы опять в окружении поклонников! Надеюсь, они не докучают вам своими аплодисментами? А то эта милая барышня прибежала к нам в необычайном волнении и собрала вам в помощь настоящее ополчение…
Ольга (бросается к Гумилеву): С вами все в порядке, Николай Степанович?! Я так волновалась за вас!
Гумилев: Оленька, милая, не стоит волнений! Я жив и почти здоров. Видимо, моя жизнь еще нужна Господу Богу!
Ольга: У нас вчера был этот человек! Студент… Товарищ Аркадий! Он говорил, что в лазарете будет митинг! Я так испугалась, что будет столкновение между солдатами и офицерами, что прольется кровь…
Усатый подъесаул: Вот оно как, станичные? Буза, значится? (Студенту) А ну, раб божий, дай-ка помогу тебе на баз выйтить! (Хватает студента за шиворот и выталкивает из палаты).
Гумилев: А зачем этот товарищ Аркадий был у вас на даче?
Ольга: Он приходил к Варваре. У них роман.
Гумилев: Оказывается, у мадемуазель Вари плохой вкус. Знаете, этот мальчишка похож на Ахти из моей новой пьесы. Такой же хитрый, грубый и способный на предательский удар в спину. Удивительно, что Варя увлечена им… Она ведь так похожа на Леру, и ее герой видится мне как Лаге – смелый, дерзкий, но, простите, неумный… Гораздо хуже другое, трагичнее, я бы сказал…
Ольга: Что именно, Николай Степанович?
Гумилев: Что у целой России роман с таким Ахти… Скоро, боюсь, очень скоро наступит такая смута, которую не видали и во времена Гришки Отрепьева!
Ольга: Неужели ничего нельзя спасти?
Гумилев: Молитесь, Оленька, молитесь! Трудные времена наступают, страшные… Но надежда есть. Господь не оставит нас! Если мы его не оставим…
Ольга: Вы прочитаете мне еще что-нибудь из вашей пьесы? Я уже успела соскучиться за всеми ними – и за царевичем Гондлой, и за Лаик…
Гумилев: Ну если так, то я к вашим услугам! И я – и мои герои! Пойдемте отсюда на вольный воздух, к морю! (Гумилев берет Ольгу под руку, они идут по длинному коридору лазарета, а вслед им злобно смотрит выздоравливающий  солдат).

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Двор замка, освещенный воткнутыми в стену факелами. Ночь еще продолжается.
Сцена первая
Конунг сидит в креслах; по обе стороны от него Снорре и Груббе; напротив Лаге и Ахти, и отдельно от них Гондла.

Конунг
Разве может быть суд пред рассветом?
Солнце — лучший свидетель судьи,
Королевич, подумав об этом,
Отложи обвиненья твои.

Гондла
Как сумели бы стать правосудней
Правосудные вечно уста!
Словно солнце июльских полудней,
Засияет моя правота.
Насмеявшись над правдой нетленной
И законом исландской земли,
Над моею короной священной
Дерзко руку враги занесли.
Я, как раненый лебедь в овраге,
Мне и муки и смерти больней,
Что сегодня насмешливый Лаге
Спал с прекрасной невестой моей.
Ненавистный, он брата ей ближе,
Он один ее видел нагой…
Защити же меня, защити же,
О могучий, от пытки такой.
Пусть не ведает мщенье предела:
Привяжи его к конским хвостам,
Чтоб его ненасытное тело
Разметалось по острым кустам.
А потом запрети для примера
Даже имя его называть,
Чтобы я и несчастная Лера
Друг на друга посмели, взирать.

Конунг

(к Лаге)

Что ты скажешь в, свое оправданье,
Человек неправдивый и злой,
И какого ты ждешь наказанья
За поступок неслыханный твой?

Лаге
Государь, я с простыми словами
Появляюсь пред взором судей,
Нас недаром прозвали волками
Здесь, в отчизне твоей и моей.
Что для девушки Гондла? Из меди
Сердце Леры, и голос как рог,
Я же часто косматых медведей
Для нее поднимал из берлог.
Что я сделал, то сделал по праву,
Гондла слаб, я и смел и силен,
Нашим предкам бессмертную славу
Этот волчий доставил закон.

Конунг

(к Снорре и Груббе)

Ярлы, ум ваш и ясени зорок,
Так судите ж обиду и боль,
Позабыв, и что Лаге вам дорог
И что Гондла ирландский король.

Снорре
Повелось по старинным обычаям:
Если двое полюбят одну,
То, не внемля причудам девичьим,
Начинают друг с другом войну.

Груббе
Это верно! Так было и будет,
Как о правде другой ни кричи!
Если люди людей не рассудят,
Их наверно рассудят мечи.

Конунг
Гондла, слышал решенье такое?
Справедливым считаю и я,
Что выходит герой на героя
И копье не бежит от копья.
Мы твоей подивимся отваге,
Лера доблесть оценит твою,
Если Лаге, могучего Лаге,
Ты повергнешь в открытом бою.
Крепче стой! Я пред всеми отвечу
За огонь в королевской крови.
Неудержно бросается в сечу,
Кто достоин девичьей любви.
Помню, утром сияла пустыня,
Где Марстана я бросил в песок,
Сердце дрогнуло, словно богиня
Протянула мне вспененный рог.
А когда вместе с Эйриком Красным
Я норвежцев погнал ввечеру,
День казался мне столь же прекрасным,
Как на самом роскошном пиру.

Гондла
Конунг, судьи, вы знаете…

Конунг
Что же?

Гондла
Я горбат, вы забыли про то.
По закону калеку не может
К поединку принудить никто.

Конунг
Дело бранное дивно и чудно,
Смерть бежит от стремящихся в бой,
Почему же бывает так трудно
Трусу панцирь надеть боевой?

Гондла
К правосудью, судья, к правосудью!
Удержи эту лживую речь,
Или я королевскою грудью
Упаду на отточенный меч.
Поединок бессмыслен, а славу
Получает в народе простом
Царь, кладущий копье и державу
Покрывающий крепким щитом.

Конунг
Не любовник, не царь и не воин…
Бьется ль сердце в подобной груди?
Ты короны своей недостоин,
Мы тебя не хотим. Уходи.

(Выходит).

Гондла

(ему вслед)

Волк, и с поступью легкою, волчьей!
Я воды у него попросил,
Он же уксусом, смертною желчью,
Мой запекшийся рот оросил.
Сцена вторая
Те же без Конунга

Гондла
Ярлы, к вам обращается правый,
Обвиненный в неправом суде,
Не теряйте прадедовской славы,
Вновь ее не найдете нигде.
Осужденный судебным решеньем,
Опрокинутый вражьим мечом,
Эгиль голову выкупил пеньем,
Пред норвежским представ королем.
Лютню мне! Лебединые саги
Вам о роде моем я спою,
Если знает такие же Лаге,
Жизнь и честь отнимите мою.

Груббе
Ты не знаешь, какого ты рода,
Несуразный птенец и смешной,
Поливают у нас огороды
Королевскою кровью такой.

Лаге
Где ты принцев видал, чтоб умели
Лишь судиться, играть и рыдать,
Опоздали к девичьей постели
И меча не посмели поднять?

Снорре
Удивил бы тебя я безмерно,
Рассказавши о роде твоем,
Если б ведал, что конунг наверно
Никогда не узнает о том.

Гондла
Лютню, лютню! Исчезнет злословье,
Как ночного тумана струи,
Лишь польются мои славословья,
Лебединые песни мои.

Ахти

(протягивая лютню)

Эта лютня всегда приносила
Славу самым плохим игрокам,
В ней сокрыта волшебная сила
Сердце радовать даже волкам.

Гондла

(играет и пробует петь)

Разгорается звездное пламя…
Нет, не то! На морском берегу…
Ах, слова не идут мне на память,
Я играю, а петь не могу.

Ахти
Ну, теперь мы увидим потеху!
Эта лютня из финской страны,
Эту лютню сложили для смеху,
На забаву волкам колдуны.
Знай же: где бы ты ни был, несчастный,
В поле, в доме ли с лютней такой,
Ты повсюду услышишь ужасный,
Волчий, тихий, пугающий вой.
Будут волки ходить за тобою
И в глаза тебе зорко глядеть,
Чтобы, занятый дивной игрою,
Ты не мог, ты не смел ослабеть.
Но когда-нибудь ты ослабеешь,
Дрогнешь, лютню опустишь чуть-чуть
И, смятенный, уже не успеешь
Ни вскричать, ни взглянуть, ни вздохнуть.
Волки жаждали этого часа,
Он назначен им был искони,
Лебединого сладкого мяса
Так давно не терзали они.

(Слышен волчий вой. Гондла в ужасе убегает, продолжая играть. Остальные прислушиваются).

Лаге
Ты уверен ли в лютне?

Ахти
Еще бы!
Хоть двойное заклятье на ней,
Но от волчьей, от алчущей злобы
Никогда не уйдет дуралей.
Сцена третья
Те же без Гондлы.

Лаге
Что за диво? Неясные звуки
И тревожат меня и томят.

Снорре
Я как будто проснулся от скуки
И чему-то мучительно рад.

Груббе
Этот Гондла придумает вечно,
Как ему стариков огорчить.

Ахти
Я доволен собой бесконечно,
Но зато не могу не завыть.
(Воет: все переглядываются).

Снорре
Брат, ты слышишь? Качается вереск,
Пахнет кровью прохлада лугов.

Груббе
Серый брат мой, ты слышишь? На берег
Вышли козы, боятся волков.

Снорре
Под пушистою шерстью вольнее
Бьется сердце пустынных владык.

Груббе
Зубы белые ранят больнее
Крепкой стали рогатин и пик.

Лаге
Надоели мне эти кафтаны!
Что не станем мы сами собой?
Побежим, побежим на поляны,
Окропленные свежей росой.

Ахти
Задохнемся от радостной злости,
Будем выть в опустелых полях,
Вырывать позабытые кости
На высоких могильных холмах.

Груббе
Гондлу выследим. Лаге нагонит,
Снорре с Ахти наскочат сам-друг.

Ахти
Но не прежде чем лютню уронит,
Гондла лютню уронит из рук.

(Убегают, входит Гондла, играя)
Сцена четвертая
Гондла один.

Гондла
Обманули меня. Насмеялись
Над горбатым своим королем.
А когда-то друзьями казались,
Дом их был мой единственный дом.
Вой все ближе, унылый, грозящий,
Гаснет взор, костенеет рука,
Сердце бьется тревожней и чаще,
И такая, такая тоска!
Но зачем я стою у порога,
Если прямо средь дымных полей
Для меня протянулась дорога
К лебединой отчизне моей?
Только стану на берег зеленый,
Крикну: лебеди, где вы? Я тут! —
Колокольные ясные звоны
Нежно сердце мое разобьют.
И, не слушая волчьей угрозы,
Буду близкими я погребен,
Чтоб из губ моих выросли розы,
Из груди многолиственный клен.
А потом лебединая стая
Будет петь надо мною всегда
Про печальную девочку Лаик,
Что моей не была никогда.

(Хочет уйти. Вбегает Лера).
Сцена пятая
Гондла и Лера

Лера
Гондла, Гондла, меня оскорбляли,
Угрожали держать взаперти,
Я свивалась узлом от печали,
Но к тебе не могла не прийти.

Гондла
Ты пришла? Разве ты не слыхала?
Я изгнанник, я всеми травим,
А одна диадема пристала
Ослепительным кудрям твоим.

Лера
Я пока еще Лаик, не Лера,
Я верна обещаньям любви,
Хоть рассветное небо и серо,
Зажигая безумье в крови.
Ах, коснись меня нежной рукою,
Защити от меня же самой,
Не возлюбленной, только сестрою,
Я ведь смею идти за тобой.

(Опускается перед ним на колени. Гондла поднимает ее)

Гондла
Ты улыбка Господня. Мы оба
Из великой семьи лебедей.
Для тебя я восстал бы из гроба,
За тебя я прощаю людей.

Лера
Ты не знаешь про новое горе:
Мы от гибели были близки,
Я заметила когти у Снорре,
А у Груббе большие клыки.
Все они собрались в ожиданьи;
Помнишь, в старый заброшенный ров,
Там колдун говорил заклинанья,
Чтоб совсем превратить их в волков.
Красной кровью наполнены чаши,
Что-то варится в медных котлах…
Унеси меня к родине нашей
На своих лебединых крылах.




Сцена восьмая. Берег моря. Гумилев и Мочалова.

Гумилев, задумчиво: И за призраком легкой свободы погналась неразумно земля…
Ольга: О чем вы, Николай Степанович?
Гумилев: О том, что мы только что видели и слышали, Оленька. Все эти солдаты хотят легкой свободы и не понимают, что охотятся за призраком… Легкой свободы не бывает – свободу нужно выстрадать или заслужить. Они путают свободу и вседозволенность… Армия на грани развала. Мы проиграем войну с Германией.
Ольга: Что же тогда будет со всеми нами? С Россией?
Гумилев: Смута, страшная смута… Страшнее, чем при всех Лжедмитриях. Знаете, я еще в 1905 году написал стихотворение, и оно, похоже сбывается…
Ольга: Какое стихотворение, Николай Степанович?
Гумилев: Да, конечно, Оленька, вы вряд ли его знаете… Я вам прочитаю:

Захотелось жабе чёрной
Заползти на царский трон,
Яд жестокий, яд упорный
В жабе чёрной затаён.

Двор смущённо умолкает,
Любопытно смотрит голь,
Место жабе уступает
Обезумевший король.

Чтоб спасти свои седины
И оставшуюся власть,
Своего родного сына
Он бросает жабе в пасть.

Жаба властвует сердито,
Жаба любит треск и гром.
Пеной чёрной, ядовитой
Всё обрызгала кругом.

После, может быть, прибудет
Победитель тёмных чар,
Но преданье не забудет
Отвратительный кошмар.

Ольга: Черная жаба! А, знаете, этот революционер, товарищ Аркадий, очень похож на черную жабу! А вместо ядовитой пены у него – лозунги!
Гумилев: Ай-да Оленька, ай-да молодец! Вы верно все угадали! Я и не думал тогда, в 1905-м, что попаду прямо в яблочко! И, к несчастью, попал… Не приведи Господь, государь отречется от престола и уступит свое место черной жабе… Вот тогда и наступит смута…
Ольга: Знаете, Николай Степанович… Эти солдаты… Они похожи на волков из вашей пьесы. Не все, но многие. А вы – лебедь! Как царевич Гондла.
Гумилев: Если вы положите свою руку на мою, то я скажу, что душа у вас – лебединая и орлиная.
Ольга (нежно проводит ладонью по его ладони): Вот так?
Гумилев (удерживая ее руку в своей): Вот так… У нас осталось совсем немного прежней жизни, Оленька. Может быть, это последнее затишье перед большой смутой. Перед большой трагедией. Вы хотите разделить это затишье со мной?
Ольга: Курортный роман, Николай Степанович? Но я ведь – не курортная девочка.
Гумилев: Я напишу вам с фронта. А потом приеду к вам в Москву. Хотите?
Ольга: Вы ничего не спрашиваете о моей жизни. Как я живу… С кем… Где…
Гумилев, с улыбкой: Вы живете на даче Лутковского в Большой Массандре.
Ольга: Не здесь, Николай Степанович, а там, в Москве… Я живу в доме тетушек, в Филях. Там бедно, тесно, неустроенно… А вы – сильный, смелый, знаменитый, светский, избалованный женской любовью… Зачем я вам?
Гумилев: Я ничего не хочу знать про ваши Фили и тетушек. В восемнадцать лет каждый делает из себя сказку. И вы делайте!
Ольга: Сказку? А как же быт?
Гумилев: Как ваш быт помешает нашим встречам?
Ольга: Нет, Николай Степанович, пусть сказка останется сказкой. Вы ничего не знаете обо мне, почти ничего не знаете. И не надо узнавать. Здесь – Крым, райская земля, волшебный просторный парк, встречи у моря, ваша пьеса… А там… Пусть вообще не будет Там. Пусть будет только Здесь. А потом мы расстанемся.
Гумилев, удивленно: Вы и вправду так хотите?
Ольга, решительно: Да, я так хочу.
Гумилев, грустно: Воля ваша, Оленька. Знаете, про меня говорят, что я Дон Жуан. Но я незадачливый Дон Жуан. Мои возлюбленные сами от меня уходят.
Ольга: Должно быть, они бояться состязаться с самой Ахматовой. Главной женщиной вашей жизни.
Гумилев: Оленька, Анна Андреевна давно уже не главная женщина моей жизни. Сейчас это место вакантно. Вы не хотите его занять?
Ольга: Нет, не хочу!
Гумилев, восхищенно: Амазонка!
Ольга: Я хочу остаться вашим крымским романом. И только…
Гумилев: Пусть так. Но если когда-нибудь, после того, как мы расстанемся, вы почувствуете неясное томление и волнение, знайте, что это я вас зову! Вот так: Илойяли, Илойяли… Лаик…
Ольга: Если я почувствую, что вы действительно меня зовете, то мы обязательно встретимся.
Гумилев: Как? Где?
Ольга: Не знаю, как, не знаю, где, но мы встретимся! Вы только верьте, и я буду верить… А пока…
Гумилев: А пока?
Ольга, с напускной веселостью: А пока – крымский роман! И расскажите мне дальше про них, про Гондлу и Леру-Лаик… Про волков и лебедей…
Гумилев: Давайте взберемся вон на тот холм, над берегом… И я покажу вам ладью с белым парусом, в которой уплыли Гондла и Лаки и в которой не хотите плыть со мной вы…
Ольга: Давайте! (подает ему руку, они поднимаются на холм, откуда хорошо видна бухта. На море – лодка с белым парусом).
Гумилев, радостно: Вы видите?
Ольга, удивленно: Вы волшебник, Николай Степанович!
Гумилев, обнимая ее: За чудеса – поцелуй!
Ольга: Не спорю….
Гумилев: Илойяли, Лаик…
(Стоят на холме. В море – лодка с белым парусом).


Далее опять следуют сцены из «Гондлы» Н. Гумилева.


ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Глухой лес. Июльский полдень.
Сцена первая
Входят Лера и Гондла с лютней.
По-прежнему в отдалении слышен волчий вой.

Лера
С добела раскаленного неба
Словно льются потоки огня…
Ты не взял ни орехов, ни хлеба
И голодной оставил меня.

Гондла
Лаик…

Лера
Нет, называй меня Лерой,
Я живу на земле, не в гробу,
Счастье меряю полною мерой
И за горло хватаю судьбу.

Гондла
Счастья мера, а муки безмерность —
Вот вся жизнь; но я жив, не таю,
Чтоб узнать благородную верность,
Лебединую нежность твою.

Лера
Королевич, условиться надо:
Я не буду твоей никогда,
Между нами навеки преграда
Из девичьего встала стыда,
Нет, я буду могучей, спокойной,
Рассудительной, честной женой
И царицей, короны достойной,
Над твоею великой страной.
Да, царицей! Ты слабый, ты хилый,
Утомлен и тревожен всегда,
А мои непочатые силы
Королевского ищут труда.

Гондла
Я согласен. Пусть Лера дневная
Управляет на троне моем,
С ненаглядною девочкой Лаик
Ночью будем мы плакать вдвоем.

Лера
Только солнце опустится в море
И наступит таинственный час,
За дверьми на тяжелом затворе
Лаик будет сокрыта от глаз.

Гондла
Ты жестока ко мне. Ты не видишь,
Я уже не похож на людей,
Неужели ты так же обидишь
И веселых моих лебедей?

Лера
Королевич, поверь, что не хуже
Твоего будет царство мое,
Ведь в Ирландии сильные мужи.
И в руках их могуче копье.
Я приду к ним, как лебедь кровавый,
Напою их бессмертным вином
Боевой ослепительной славы
И заставлю мечтать об одном, —
Чтобы кровь пламенела повсюду,
Чтобы села вставали в огне…
Я сама, как валкирия, буду
Перед строем летать на коне.

Гондла
Лера! Нет… что сказать ты хотела?
Вспомни, лебеди верят в Христа…
Горе, если для черного дела
Лебединая кровь пролита.

Лера
Там увидим. А солнце все злее,
Отдохнуть нам, пожалуй, пора.

Гондла
Я воды принесу посвежее
И посуше ветвей для костра.

(Уходит).
Сцена вторая
Лера и Лаге, который входит.

Лаге
Лера.

Лера
Дерзкий, ты можешь? Ты смеешь?

Лаге
Да, я смею. Тебя я люблю.

Лера
Дай мне меч твой, дай меч мне скорее,
И тебя я сейчас заколю.

Лаге
Если хочешь, возьми. Мне не внове
Забавляться опасной игрой.
Солнцу летнему хочется крови,
В нас вселяет безумие зной.

Лера
Злобный волк!

Лаге
Мне приятны проклятья,
Жизнь дешевле твоей красоты,
И в последнем предсмертном объятьи
Будешь сжата, единая, ты.

Лера
Что ты хочешь?

Лаге
От Леры и боли.

Лера
Ты меня не любил, ты был груб.

Лаге
Да, тебя не любил я, доколе
Я твоих не почувствовал губ.
Не забыть твоего поцелуя,
Пусть я волк, ты — волчица моя,
И тебя никогда не пущу я
Ни в какие иные края.

Лера
Уходи.

Лаге
Я уйду, но с тобою.

Лера
Гондла может вернуться.

Лаге
Ну что ж?
Иль для Гондлы ты стала рабою,
За горбатым повсюду пойдешь?

Лера
Я жена королевича. Смело
Перед всеми скажу я о том,
И корона Ирландии целой
Наградит мою верность потом.

Лаге
Не отвечу на это ни слова,
Хоть и многое мог бы сказать.
Только муж ли тебе он? Другого
Ты тогда не могла б обнимать.

Лера
Лаге, Лаге, какими словами,
Как меня оскорбить ты готов?

Лаге
Лера, все, что случается с нами,
Происходит по воле богов.
Сильный Top опьянил меня страстью,
Фрея в спальню твою привела,
Волк Фенрир с угрожающей пастью
Сторожил, как моей ты была.
Пусть уйдешь ты далеко, пусть кинешь
Небожителей наших и нас,
Но из памяти разве ты вынешь
Тот жестокий и сладостный час?

Лера
Ты был страшен тогда; мне казалось,
Что огонь пожирает меня.

Лаге
Ты смотрела и ты улыбалась
Веселей и страшнее огня.

Лера
Выжди, Лаге, позволь воцариться
Мне в богатой и сильной стране
И тогда, как кочующий рыцарь,
Приходи откровенно ко мне.

Лаге
Да, но ты поцелуешь сначала,
Поцелуешь меня, как тогда…

Лера
Нет, не надо.

Лаге
Ведь ты обещала…
Лера, помнишь ли прошлое?

Лера

(целуя его)

Да.

(Входит Гондла)
Сцена третья
Лера, Лаге, Гондла, потом Груббе.

Гондла
Лаге? Лаге опять? На колени!
Я король, пресмыкайся, змея!

Лера
Нам не надо твоих повелений,
Ведь корона моя не твоя.

Гондла

(не слушая)

Вот теперь-то добьюсь я ответа
От тебя, возмутившийся раб!

Лаге
Посмотрю, как ты сделаешь это;
Мы в лесу, я с мечом и не слаб.

Гондла
Честь мою не унижу я спором,
Лютню брошу, себя погубя,
И падет небывалым позором
Королевская кровь на тебя.

Лера

(к Лаге)

Уходи же!

Лаге
Но ты обманулась,
Никаких здесь властителей нет!
Эта шутка и так затянулась
На пятнадцать без малого лет.

Гондла
Что за ложь?

Лера
Я понять бы хотела…

Лаге

(указывая на входящего Груббе)

Груббе все рассказать вам готов,
Очевидец нелепого дела
На одном из старинных судов.

Груббе
Рассказу. Что отрадней былого
Для такого, как я, старика?
Лере в пользу пойдет это слово
И вдобавок унизит щенка.
Помню, помню, как злилась пучина,
Мы с Гер-Педером рвали волну,
Увозя королевского сына
Из Ирландии в волчью страну.
Сам король отпустил лебеденка,
Но Гер-Педер, затейник пустой,
Взял с собой и другого ребенка,
Некрасивого, крови простой.
С ним за это поспорил бы каждый,
Но Гер-Педер был друг мне, не лгу,
Мы варили кита не однажды
С ним, на Страшном живя Берегу.
С нами ехал и маленький Лаге,
Сын любимый Гер-Педера, он
Раз делил с королевичем флаги,
Поднял ссору и, вмиг обозлен,
Бросил бедного мальчика в море. —
И беде не сумели помочь
Ни Гер-Педер, ни я и ни Снорре,
Потому что надвинулась ночь.
До утра бушевала пучина,
И Гер-Педер молчал до утра, —
Все он видел, как голову сына
Отсекает удар топора.
А на утро сказал: лебеденка
Все равно мы теперь не вернем,
Так давайте, другого ребенка
Королевичем мы назовем.
Он молил нас, и мы согласились
Неразумного Лаге спасти,
Дальше поплыли, ветры бесились,
Как гуляки, у нас на пути.
Связки молний пылали на небе,
И до тучи доплескивал вал;
Мы гадали по книге, и жребий
На Гер-Педера трижды упал.
И его мы швырнули в пучину,
Но сперва поклялись перед ним,
Что подложному царскому сыну
Мы жестоко за все отомстим.

Гондла

(быстро)

Кто отец мой?

Груббе
Бродячий, ничтожный
Скальд, забыли теперь про него.

Гондла
Кто же мать моя?

Груббе
Нет, осторожно,
Больше я не скажу ничего

(к Лере)

Вот, короной венчан шутовскою,
Он поднять не осмелится глаз.

Лера
Груббе, Лаге, оставьте со мною
Эту… этого… Гондлу сейчас

(Груббе и Лаге выходят).


Действие второе.
Сцена первая. Парк в Большой Массандре. Полдень. Гумилев и Мочалова медленно идут по аллее.

Ольга, задумчиво: Я все думаю, Николай Степанович, кто такая Лера?
Гумилев: Оленька, вы еще долго будете называть меня по имени-отчеству?
Ольга: А как вас называть?
Гумилев: Например, Коля… или хотя бы Nicolas…
Ольга, медленно, словно взвешивая это имя на ладони: Коля… Коля… Nicolas… Это имя не идет к вам. А Николай – как то официально.
Гумилев: Николай Степанович – еще официальнее.
Ольга: Это торжественно и красиво. Я буду называть вас именно так.
Гумилев, нахмурившись: Ну, как хотите…
Ольга: И все-таки, Николай Степанович, кто такая Лера?
Гумилев, удивленно: Вы и сами знаете, Оленька. Знатная исландская девушка. Невеста ирландского царевича Гондлы.
Ольга: Я совсем не про это.
Гумилев: А про что тогда?
Ольга: Про то, на кого из прекрасных дам вашей жизни она похожа. На Ахматову, наверное?
Гумилев: На Аню? Быть может. Но не совсем. Наверное, я еще не встретил Леру. Я ее только придумал.
Ольга: Тогда вы ее обязательно встретите, как встретили Лаик! А, может быть, Лера – это моя Варя?
Гумилев: Варя? Нет, не совсем. Давайте присядем, Оленька. (садятся на скамейку).
По аллее идет веселая компания: Варя, Студент-революционер, солдат Коваленко, с ними милосердная сестра из лазарета.
Варя, останавливаясь перед Гумилевым и Ольгой: А вот и наша поэтическая пара! Вы меня узнаете, Николай Степанович?!
Гумилев встает, раскланивается и говорит подчеркнуто церемонно: Конечно, госпожа Монина. И ваших спутников я очень хорошо знаю.
Студент-революционер: Сорвете нам веселую прогулку, господин золотопогонник, как сорвали митинг в лазарете?
Гумилев, резко: Вы сами к нам подошли, господа! А лучше всего – идите-ка своей дорогой!
Коваленко: Пошли, товарищ Аркадий! Пущай его благородие с барышней беседуют… У нас свои беседы будут. Поинтереснее.
Гумилев, иронично: О Марксе, наверное? Социальная революция – предмет, бесспорно, интересный. Я когда гимназистом был, тоже крестьян за социальную революцию агитировал. В отцовском имении, в Рязани. Потом вырос, игры эти бросил. Посерьезней дела нашлись.
Студент-революционер: Какие такие дела могут быть интересней социальной революции?
Гумилев: Служение родине. Стихи. Любовь.
Коваленко: Мы тоже родине служим, ваше благородие.
Гумилев: Это как же, Коваленко? Дезертирством? 
Коваленко: Не дезертир я, Николай Степаныч. Говорил я вам уже. Отдыхаю только. Может, еще на фронт вернусь, немцев бить.
Студент-революционер, с негодованием: Как на фронт? Что за чепуху ты порешь, Коваленко?
Коваленко: Не чепуху, а правду, вот те крест! (крестится). Задумался я крепко. Убедил меня его благородие. Ворочусь я на фронт вскорости.
Милосердная сестра, грустно: Как жаль…
Коваленко, милосердной сестре: Не грусти, сестричка, мы с тобой еще по красоте этой погуляем покамест… Есть еще время…
Варя – студенту: Оставим их всех, товарищ Аркадий! Пойдем к нам на дачу!
Студент: Хорошее предложение, товарищ Варвара! Дельное! (Уходят).
Коваленко, к милосердной сестре: Пошли и мы, Аннушка, только в другую сторону! Что нам с тобой на даче энтой делать? Прощевайте покамест и вы, ваше благородие! Прощевайте, барышня! (уходят).
Гумилев: До свиданья, Коваленко! До свиданья, барышня….
Ольга, задумчиво: Аннушка… Расскажите мне про Ахматову, Николай Степанович!
Гумилев, нахмурившись: Что именно вы хотите знать?
Ольга: Приезжали ли вы к ней в Севастополь после того разговора? Когда вы стояли на берегу и смотрели на мертвых дельфинов?
Гумилев, после минутного колебания: Приезжал… Она болела свинкой и лицо у нее было распухшее, как у Екатерины Второй. Я так ей и сказал. Ей это польстило.
Ольга: А дальше?
Гумилев: А дальше – пустяки! Ну ладно, извольте…

 Сцена вторая. Снова Севастополь. Май 1907 года. Херсонес. Многометровые провалы в ров, мощные оборонительные стены и не до конца еще раскопанная башня византийского императора Зенона с округлыми, в полтора метра ширины, стенами. Гумилев и Анна Горенко у башни. Видна бухта, вдали – водолечебница Шмидта, над ними, на холме – купол херсонесского храма - собора святого Владимира.

Гумилев: Аня, хочешь услышать мои новые стихи? А пьесу? Я привез тебе пьесу «Шут короля Батиньоля»… И стихотворение «Доктор Эфир».
Анна: Батиньоля? Почему Батиньоля? Я не слыхала про такого короля!
Гумилев: Так называется район в Париже, где я снимал комнату. Там живет богема. Там очень весело, особенно по вечерам. На террасах кафе сидят поэты, а с ними – изящные дамы в сиреневых или нежно-голубых платьях и в шляпках с вуалетками… Можно заказать кофе, а можно и гренадин. Или абсент, как Верлен или Ван-Гог.
Анна, резко: Я никогда не была в Париже, Николай! И с твоей стороны очень жестоко дразнить меня парижскими рассказами! О каких-то дамах в сиреневых платьях… И о поэтах! В Евпатории я пыталась повеситься, но гвоздь выскочил из стены!
Гумилев: Аня, одно только слово – мы поженимся, и я увезу тебя в Париж!
Анна, официально: Я уже говорила вам, что не могу выйти за вас замуж. Давайте оставим эти разговоры. Смиритесь  с тем, что вы дороги мне, как друг!
Гумилев: Я никогда не смирюсь с этим, Аня! И не надейся! (Резко берет ее за плечи, как будто хочет встряхнуть, но не делает этого и лишь отходит в сторону и становится на край археологического раскопа). Знаешь, что мне напоминает этот раскоп?
Анна, подходя к краю раскопа и заглядывая в ров: Что же?
Гумилев: Парижский парк Бютт-Шомон. Там есть один холм, а за ним – обвал, пропасть.  Порой мне хотелось подойти к самому краю. Чтобы началось Неведомое. Но я всегда смирял себя молитвой. И тебе нужно научиться смирять себя, Аня!
Анна, удивленно: Смирять? Зачем?
Гумилев: Потому что ты двоишься. Ты бываешь разной. Светлой и темной. Доброй и жестокой. Сейчас ты – злая.
Анна, отстраненно: Все мы бываем разными. И в этом нет ничего удивительного.
Гумилев, пристально и внимательно вглядываясь в ее лицо: Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Иногда ты – колдунья, иногда – русалка, иногда – ангел. Иногда – ведьма.
Анна: А ты хочешь, чтобы я была только ангелом?
Гумилев: Только добрым и печальным ребенком. Милой девочкой. Немного грустной.
Анна, резко: К этому уже нет возврата. Я давно выбросила всех своих кукол. Ни одной не оставила!
Гумилев: Знаешь, в честь кого названа эта башня?
Анна: В честь византийского императора Зенона. Он дал деньги на ее строительство. Здесь были оборонительные стены древнего Херсонеса. Знаешь, Коля, иногда мне кажется, что я – последняя херсонесидка. Как будто я жила в этом великом городе. В другой жизни. В иных веках. Да и ты, наверное, жил здесь. Или приплывал сюда на корабле.
Гумилев: Тогда, в другой жизни, я тоже любил тебя.
Анна: А я любила другого! Но ты был мне братом. И другом.
Гумилев, иронически: А ты ждала царевича из-за моря. Который обязательно приплывет к тебе, услышав о твоей красоте. Как принц Рюдель к принцессе Грёзе. Но твой царевич так и не приплыл! А воина, оборонявшего стены Херсонеса, ты отвергла!
Анна, задумчиво: Царевич приплыл. Но его корабль разбился о прибрежные скалы. Когда-нибудь я напишу об этом поэму. Она будет называться «У самого моря».
Гумилев: А я – пьесу. Только у нее будет другой сюжет.
Анна: Какой?
Гумилев: Двое любящих уплывут в ладье. По свободному морю любви.
Анна, указывая на море вдали: По такому, как это?
Гумилев: Почти. Еще свободнее и еще шире.
Анна: Разве так бывает?
Гумилев: Бывает. Это море ведет к раю. И двое любящих уплывут в  светлый Господен сад. Я еще напишу об этом…
Анна: Найди ту, что согласится уплыть с тобой в ладье! А я буду стоять на холме над морем и махать вам рукой. И в глубине души жалеть, что это не я плыву с тобой в ладье с белым парусом.
Гумилев, с надеждой: Жалеть? Это правда, Аннушка?
Анна, резко: Не обольщайся, Коля. Мне будет жаль всего лишь одну минуту. А потом я вытру слезы и, напевая, пойду домой. Ждать царевича из-за моря.
Гумилев, снова резко берет ее за плечи: Я – твой царевич, Аннушка!
Анна, вырываясь: Нет, неправда! Ты – только мой брат.
Гумилев: Зачем ты играешь собой и мной?
Анна: Когда-нибудь я покаюсь в этом, но не сейчас. Сейчас я не могу иначе. Сейчас я – веселая. И злая. Сейчас мне нужна другая любовь.
Гумилев, раздраженно: Какая?
Анна: Сама не знаю. Я запуталась.
Гумилев, оскорбленно: В своих романах?
Анна: В себе!
Гумилев: Тогда – прощай, Аня! Я уезжаю к родителям в Березки, а потом - в Париж. Напиши мне туда, если я тебе дорог. Твой брат Андрей будет знать мой адрес. (Уходит).

Сцена третья. Гумилев и Мочалова. Массандровский парк. Продолжение разговора.
Гумилев: Вот так все и было. Нравится вам такая любовь, Оленька? Не любовь, а дуэль. По всем правилам. Секунданта только не хватало!
Ольга: Но вы же все-таки женились на Анне Андреевне, Николай Степанович! И у вас, как я слышала, есть сын.
Гумилев, саркастически улыбаясь: Да, мне удалось взять эту крепость штурмом. Но штурм длился почти столько же, сколько осада Трои. А теперь я устал. Согласитесь, нельзя воевать всю жизнь. И с кем? С собственной женой… Даже наличие сына – Левушки – этого не оправдывает.
Ольга, обиженно: Значит, я для вас - противоядие от Ахматовой?
Гумилев, ласково: Нет, Оленька. Вы – светлая девочка Лаик, которой у меня еще не было в жизни.
Ольга, недоверчиво: Так уж и не было?
Гумилев, уверенно: Такой – не было.
Ольга: Но были другие. И будут. Я знаю, что вы – Дон Жуан. У вас есть шпага. И донна Анна.
Гумилев, насмешливо: Шпага есть. Точнее – сабля. Донны Анны – нет.
Ольга: Прочитайте мне ту пьесу – «Шут короля Батиньоля». Которую хотели прочитать Ахматовой. Тогда, в Севастополе.
Гумилев: Ее уже нет.
Ольга: Как нет? Почему?
Гумилев: Я ее сжег. Тогда же, в Севастополе, на даче Шмидта. Потому что Анна не захотела ее слушать.
Ольга: Надеюсь, вы не станете жечь «Гондлу», если я начну капризничать?
Гумилев: Но вы же не станете капризничать. Верно, Оленька?
Ольга: И правда – не стану. Тогда прочитайте мне еще – из «Гондлы». Если вы написали дальше.
Гумилев: А вы пригласите меня к себе на дачу? Когда там не будет мадемуазель Варвары и этого студента-агитатора? Я очень люблю домашние пироги. И кофе со сливками. Я вообще – едок-объедало. Один могу съесть цельного гуся. Не верите?
Ольга, уверенно: Конечно, верю! И в гости приглашу!
Гумилев, весело, как мальчишка: Тогда бегом к морю! Вперед! (Берет ее за руку, быстро идет вперед. Ольга едва поспевает за ним. Исчезает монументальность, мерный, торжественный шаг. Сейчас оба они – расшалившиеся дети. Вслед бегущей паре удивленно смотрят медленно и чинно прогуливающиеся отдыхающие и выздоравливающие солдаты и офицеры).
Сцена четвертая. Снова отрывки из «Гондлы»
Сцена четвертая
Лера и Гондла

Лера
Что же, друг? Ты обманно назвался
Королевичем? Значит, ты вор?
Ты корону мне дать обещался,
А даешь только боль и позор.
Полно! Есть и глумлению мера,
Не превысит ее человек!
Иль ты думал, что глупая Лера,
Как развратница, любит калек?
Что рожденной отцом благородным
Так уж лестно покинуть свой дом
И повсюду идти за негодным
Нищим, может быть, даже рабом?
Где же лютня? Играй. Так уныло
Воют колки в полях и лесах,
Я тебя до сих пор не убила,
Потому что мне дорог твой страх.
Но ничто не бывает, ты знаешь,
Окончательным, даже беда…
Например: если ты утверждаешь,
Что король ты и был им всегда, —
Кто помеха тебе в этом деле?
Снорре, Груббе? Их можно убрать.
Лаге с нами. Мы б верно сумели
Властелинами заново стать.

Гондла
Там, в стране, только духам известной,
Заждались короля своего,
Мой венец не земной, а небесный,
Лаик, терны — алмазы его.

Лера
Так? Ну, помни обет мой веселый:
Чуть погаснет на западе луч,
Лаик будет за дверью тяжелой,
И у Лаге окажется ключ.
Он войдет к ней, ее он измучит
Ненасытным желаньем мужским.
Он ее наслаждаться научит,
И смирится она перед ним.
И на месте тоскующей Лаик
Будет Лера и ночью и днем,
Неустанно тебя проклиная,
Называя трусливым щенком.

(Кричит)

Где вы, сильные, волки, не люди?
Пусть же когти пустынных владык
Вырвут низкое сердце из груди,
Из гортани лукавый язык.

(Показываются Снорре, Груббе, Лаге, Ахти).

Вот смотрите, он голову клонит.
Кто убьет его, будет мне друг…

Ахти
Но не прежде, чем лютню уронит,
Гондла лютню уронит из рук.
Сцена пятая
Лера, Гондла, Снорре, Груббе, Лаге, Ахти.

Лера
Сладко мне улыбнуться героям!

Груббе
Не бывало подобной жары,
Жилы словно наполнены зноем,
И в глазах огневые шары.

Снорре
Мы оленя убили, тяжелый,
Словно лошадь, достанет на всех.

Ахти
Я же браги хмельной и веселой
Захватил полуведерный мех.

(Все, кроме Гондлы, садятся)

Лаге
Гондла, живо костер! Поднимаю
Первый кубок за Леру мою.
Снорре, Груббе и Ахти
Пьем за Леру мы все!

Лера
Принимаю
И за Лаге могучего пью.

Ахти

(втаскивая оленью тушу)

Вот олень. Жира, жира-то сколько!
Ну, волкам не пропасть без еды.

Лаге
Сердце — Лере.

Ахти
Конечно, но только
Прежде вымою. Гондла, воды!

Лаге
Ах, вино мне удвоило силы.

Лера
Я любовью и солнцем пьяна,
Этой ночью не правда ли, милый,
Ты придешь ко мне?

Лаге

(обнимая ее)

Гондла, вина!

Снорре, Груббе и Ахти
Гондла, музыки! Лютня такая
Для чего у тебя, нелюдим?
Целый день проведешь ты играя,
А под вечер тебя мы съедим.

Лаге

(наклоняясь к Лере)

Как мучительно рот мой находит
Твой кровавый, смеющийся рот!

Лера
Посмотрите, горбатый уходит.

Ахти
Ну, далеко от нас не уйдет.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Лес на берегу моря. Большие утесы. Вечер.
Сцена первая
Гондла один, потом отряд ирландцев с Вождем во главе.

Гондла
Не пойму, это солнце на небе,
Или боль просияла моя?
Не пойму, человек или лебедь,
Лебедь с сердцем проколотым я?
Нет, я царь этих дебрей суровых,
И меня коронует Христос
Диадемою листьев кленовых
И росою обрызганных роз.
О, когда бы враги посмотрели,
Как мне кланялась эта скала,
Как молили меня эти ели
Защитить их от всякого зла!
Если сан мой признала природа,
То они ли поспорят о том,
О царе лебединого рода
И с проколотым сердцем притом?

(Входят ирландцы)

Вождь
Словно место недавних пожарищ,
Этот лес иль убийств потайных…
Как пройти нам к проселку, товарищ?
Закружились мы в дебрях твоих.

Гондла
Что хотите вы делать в поселке,
Люди-лебеди, братья мои?
Там живут беспощадные волки,
Осквернители милой любви.

Вождь
Он безумный, не будем смеяться
И с собою его уведем.

(К Гондле)

Знай, нам нужно в поселок пробраться
За своим молодым королем.

Гондла
Я король ваш.

Вождь
Он вовсе безумный.

Гондла
Что, скажите, в родимой стране
Так же ль трубы архангелов шумны,
Звезды так же ль глубоко на дне?
Что Георгий? В заоблачных долах
С Пантелеймоном друг и сейчас?
Двое юношей знатных, веселых,
Утешители ангельских глаз.
Магдалина от скорби предвечной
Отдохнула ли львиной душой?
Брат Христов Иоанн? Он, конечно,
Апокалипсис пишет второй.

Вождь
Бедный ум, возалкавший о чуде,
Все мы молимся этим святым,
Но, простые ирландские люди,
Никогда не входили мы к ним.

(Выходят Снорре, Груббе, Лаге, Ахти).
Сцена вторая
Гондла, Вождь, ирландские воины, Снорре, Груббе, Лаге, Ахти.

Ахти
Гондла, что же ты бродишь лентяем,
Почему эта лютня молчит?

Груббе
Мы немедля тебя растерзаем.

Лаге
Иль играй, или будешь убит.

Гондла
Нет, я больше волкам не играю,
Я живу в огнезарном раю,
Не допрыгнуть вам к этому раю,
Только лютню возьмите свою.

(Кидает к их ногам лютню. Они бросаются на него).

Вождь

(ирландцам)

Братья, вступимся, он христианин
И наверно из нашей страны.

(Ирландцы отбрасывают исландцев)

Снорре
Горе нам!

Груббе
Я повержен.

Лаге
Я ранен.

Ахти
Лебединые клювы сильны.

Вождь
Вы хорьки, вы трусливые души,
На безумного бросились вы:
Разве мало вам крыс и лягушек,
Что хотите его головы!

Снорре
Этот юноша, бледный и странный,
Был судим справедливым судом
И был изгнан. Назвался обманно
Он Ирландии всей королем.

Вождь
Как, не он ли к исландским равнинам
Был когда-то от нас увезен,
Чтобы выросши стать господином
Над союзом обоих племен?

Груббе
Не товарищ булыжник орешку!
Двух младенцев Гер-Педер увез,
Королевич погиб, и в насмешку
Королевичем назван был пес.

Вождь

(к Гондле)

Государь, мы тебя не узнали,
Не суди же покорных рабов,
Но скажи, чтобы мы разметали
Этих низких и злобных волков.

Гондла
Я король в небесах, я изведал,
Полюбил огнекрылую боль,
Но вам истину Груббе поведал,
Что в Ирландии я не король.

Вождь
Наступили тяжелые годы,
Как утратили мы короля,
И за призраком легкой свободы
Погналась неразумно земля.
Мы наскучили шумом бесплодным,
И был выбран тогда наконец
Королем на собраньи народном
Вольный скальд, твой великий отец.
Он нам дал небывалую славу
И, когда наконец опочил,
Пурпур мантии, скипетр, державу
Он тебе передать поручил.

(Надевает на Гондлу мантию, передает ему скипетр и державу)

Груббе
Мы еще не слыхали об этом.

Лаге
Значит все-таки Гондла король,
И корона пронизана светом
На кудрях его черных, как смоль.

Ахти
Ах, двойному заклятью покорный,
Музыкальный магический ход
Или к гибели страшной и черной
Или к славе звенящей ведет.

(Входит Конунг)
Сцена третья
Те же и Конунг.

Конунг
Гондла здесь? Не отправился в море?
Не утратили мы короля?
Так зачем же вещало мне горе
Сердце, старое сердце, боля?
Дождь над замком пролился кровавый,
Плавал в воздухе столб огневой,
Перед дверью орел величавый
Пал, растерзанный черной совой.
Эти страшные знаменья ясно
Говорят неземным языком,
Что невинный был изгнан напрасно
И судим был неправым судом.

Гондла
Нет, я звездный король и надзвездный,
Что земле я и что мне земля?
Лебедям короли бесполезны,
И не надо волкам короля!

Груббе
Королевич, старинные были
Затуманили наши умы,
Мы тебя беспощадно травили
И о правде не ведали мы.
Ты был мальчиком, ныне стал мужем,
И корона, корона — твоя,
Мы тебе так охотно послужим
Острием боевого копья.

Ахти
Правда, Ахти не сыщешь лукавей,
Но прошу о пощаде и я,
Вспомни, Гондла, к короне и славе
Привела тебя лютня моя.
Под знаменами станет твоими
Вся ночная громада волков,
И, клянусь, с лебедями такими
Даже я подружиться готов.

Лаге
Ты мне друга и брата милее,
Я не знаю и сам почему,
Ты как будто славнейших славнее
И уже непостижен уму.
Если скажешь: в нелепое веруй! —
Тотчас волю исполню твою.
Никогда не увижу я Леру,
Если хочешь, себя я убью.

Снорре
Гондла, Гондла, на все преступленья
Королевскую милость пролей,
Знай, ты можешь простить оскорбленье,
Нанесенное Лере твоей.
Брат с сестрой — вы. Морские пираты
Вашу мать в этот край завезли,
Для нее и Гер-Педер когда-то
Взял тебя из ирландской земли.
Все, я помню, она тосковала
И грустила она день и ночь,
Все, я помню, крестить умоляла
Здесь от волка рожденную дочь.
Королевич, подумай, что б стало,
Если б Лера твоею была.
Наша злоба вас двух сохраняла
От богам нестерпимого зла.

Вождь
Поднимается ветер вечерний,
За утесами видно луну,
И по морю из ртути и черни
Мы отправимся в нашу страну.
Не прощают, мы ведаем сами,
За такие обиды и боль,
Хоть союза волков с лебедями
И хотел наш покойный король.

Гондла
Совершилось, я в царской порфире,
Три алмаза в короне горят,
О любви, о прощеньи, о мире
Предо мною враги говорят.
Неужели отныне я стану
Властелином на двух островах,
Улыбаясь в лицо океану,
Что их держит на крепких стеблях?
Или просто к стране лебединой,
К милым кленам и розам уйду,
На знакомые сердцу равнины,
О которых я плакал в бреду?
Нет! Мне тягостно, жалко чего-то,
Я о чем-то великом забыл,
И, как черная птица, забота
Грусть навеяла взмахами крыл.

(Показывается Лера; прячущаяся за деревьями)
Сцена четвертая
Теже и Лера

Вождь
Странный лес, всюду шорохи, стоны,
Словно духи в нем бродят всегда;
Вон в траве промелькнуло зеленой…
Это женщина… женщина, да!

(Выводит Леру за руку)

Конунг
Это Лера?

Ахти
Я требую казни!
Лера милою Гондлы была,
А смеялась над ним без боязни,
С нами ела и с Лаге пила.

Груббе
Если женщина мужа не любит,
Эту женщину должно убить!

Снорре
Всякий радостно злую погубит,
Только… Гондлу бы надо спросить.

Лера

(простирая руки к Гондле)

Брат, жених, я тебя умоляю,
Отправляйся с твоими людьми
К лебединому, к белому раю
И корону, корону прими.
А меня, бесконечно чужую
Мысли, сердцу и сну твоему,
Посади меня в башню глухую,
Брось в глубокую яму-тюрьму,
Только так, чтоб вечерней порою
Я слыхала, как молишься ты.
Будет звездами, солнцем, луною
Этот звук для моей слепоты.

Гондла
Вспомнил, вспомнил. Сиянье во взоре,
Небо в лунной волшебной крови
И взволнованный голос, и море,
Да, свободное море любви!
Новый мир, неожиданно милый,
Целый мир открывается нам,
Чтоб земля, как корабль светлокрылый,
Поплыла по спокойным водам.

(Берет у вождя меч и поднимает его рукоятью вверх).

Лера, Конунг и волки, сегодня,
В день, когда увенчали меня,
Я крещу вас во имя Господне,
Как наследников Вечного Дня.
Белым лилиям райского сада
Будет странно увидеть волков…

Конунг

(отступая)

Нет, нам нового бога не надо!

Снорре, Груббе и Ахти
Мы не выдадим старых богов.

Гондла
Вы колеблетесь? Лаик, скорее!
Лаик, слышишь архангельский хор?

Лера
Ах, мне Бальдера жалко и Фреи,
И мне страшен властительный Тор.

Гондла
Вы отринули таинство Божье,
Вы любить отказались Христа,
Да, я знаю, вам нужно подножье
Для его пресвятого креста.

(Ставит меч себе на грудь)

Вот оно. Я вином благодати
Опьянился и к смерти готов,
Я монета, которой Создатель
Покупает спасенье толков

(Закалывается)

Лаик, Лаик, какое бессилье!
Я одну тебя, Лаик, любил…
Надо мною шумящие крылья
Налетающих ангельских сил.

(Умирает).
Сцена пятая. Гумилев и Ольга у моря. Сидят на больших камнях. Вечер. Закат.
Гумилев: Удивительно, как этот берег не похож на коктебельский. Здесь настоящая Италия,  а там – степь, холмы… Полынная Киммерия. Так называл Коктебель Волошин. Странный он человек – и двусмысленный. А, может, и не человек вовсе. Получеловек-полузверь. Кентавр Хирон…
Ольга: Я слыхала, что вы с ним стрелялись на дуэли. Из-за какой-то мифической испанской инфанты. Черубины де Габриак, кажется? Она еще потом оказалась вовсе не испанкой, и никакой не инфантой, а учительницей женской гимназии…
Гумилев: Вы очень хорошо осведомлены, Оленька. Но вот о ком мне совершенно не хочется говорить, так это о госпоже Елизавете Дмитриевой.
Ольга: О ком, Николай Степанович?
Гумилев: Извините, Оленька, я думал – вы и это знаете. Черубина – это миф. Басня, придуманная Волошиным, чтобы поиздеваться над редакцией журнала «Аполлон». Не было никакой испанской аристократки, сочиняющей стихи. Даже красавицы не было.
Ольга, с легким смехом: А кто же был, Николай Степанович?
Гумилев: Безумная женщина, которой очень нравилась власть.
Ольга, с улыбкой: Над мужчинами?
Гумилев, серьезно: Над душами, Оленька. А я тогда был молод, несколько наивен и многого не понимал. Я даже всерьез влюбился в нее. Считал, что она «святая с печалью очей». Но святая оказалась гиеной! (Бледнеет).
Ольга, заботливо, наклоняясь к нему: Николай Степанович, что с вами, вы даже побледнели? (Обнимает его).
Гумилев: Так, вспомнилось… А как не хотелось вспоминать!

Ретроспекция. Май 1909 г. Коктебель. Берег моря у дома Волошина. На берегу – Гумилев, Волошин, Елизавета Дмитриева, Алексей Толстой, его жена Софья Дымшиц-Толстая, поэтесса Поликсена Соловьева. Дмитриева довольна, Макс – смотрит на Дмитриеву с вожделением, Гумилев холоден и сдержан. Макс сидит на гальке, он в хитоне а ля-грек, Дмитриева – у его ног, восхищенно и чуть заискивающе заглядывает ему в лицо. Гумилев стоит чуть поодаль от них. Алексей Толстой и Софья Дымшиц-Толстая – рядом с Гумилевым. Алексей Толстой и его красавица-жена с удивлением смотрят на Дмитриеву и Макса. Поликсена Соловьева – рядом с Максом, смотрит на него почти так же, как Дмитриева – восхищенно и чуть заискивающе.

Алексей Толстой,  подходя к Гумилеву, тихо: Nicolas, кажется эта мадемуазель Дмитриева приехала в Коктебель с тобой…
Софья Дымшиц-Толстая: Мы думали, что вы вместе, а теперь…
Гумилев, резко: А теперь, Софья Константиновна, вы думаете, что она с Волошиным. И верно!
Софья Толстая: Николай Степанович, я вовсе не хотела вас обидеть…
Гумилев, целуя ей руку: Меня, дорогая Софья Константиновна, отнюдь нельзя обидеть поведением этой женщины. Теперь я знаю ей цену! И цена невысока! Не стоит даже сожалений!
Алексей Толстой: Что же ты будешь делать, Nicolas? Вызовешь Макса на дуэль?
Гумилев: Не здесь – и не сейчас. Я здесь – гость, и не могу вызвать на дуэль хозяина дома.  Да и стоит ли эта женщина дуэли? Нет, я скоро уеду в Петербург. Вот только допишу «Капитанов» и распущу из спичечных коробок своих пленных тарантулов. Здесь очень хорошо пишется – несмотря на женские измены!
Алексей Толстой:  Тебе, наверное, тяжело видеть их вместе?
Гумилев: Скорее любопытно.
Софья Толстая: Любопытно? Не может быть!
Гумилев: Всегда любопытно наблюдать за демоническими женщинами. Это совершенно особая порода. Ни слова в простоте не скажут, только – с надрывом! Мне даже удивительно теперь, что я мог ее любить! Словно и не знал, какая она на самом деле…
Дмитриева, со своего места на песке рядом с Волошиным: Гумми! Гумми! Иди к нам!
Гумилев, холодно: Я занят, сударыня. И я вам больше не Гумми.
Идет вдоль берега, Алексей и Софья Толстые рядом с ним.
Дмитриева – Волошину: Ах, как обидно, ах, как грустно! Я никогда не понимала, зачем выбор? Разве нельзя любить двоих? Ты, Макс, для меня, как божество, а Николай – он… Он, как благоуханная алая гвоздика…
Волошин, сердито: Если ты, Лиля, выберешь Гумилева, я буду тебя презирать.
Дмитриева: Я совсем не хочу выбирать, Макс! Мне иногда кажется, что у меня – две души, и одна любит – тебя, а вторая – Гумми!
Волошин: Тогда убей эту вторую душу и похорони ее здесь на берегу!
Дмитриева: Я подчинюсь тебе, Макс. Я всегда тебе подчиняюсь! Ты – мой бог!
Поликсена Соловьева: И мой, и мой!
Дмитриева: Нет, ты не божество, Макс, ты – кентавр Хирон! В тебе есть что-то и от зверя, и от человека! Ты, как эти горы, силен телом и духом! Ты – человек-гора!
Волошин, похлопывая себя по животу: Да, я кентавр, я – Силен! Я – Китоврас! Идите же ко мне, мои верные нимфы!
Дмитриева: Ты – фавн, а я – влюбленная нимфа!
Волошин: А Гумилев – Геракл, который пустил стрелу в кентавра Несса!
Поликсена Соловьева: Нет, господа, не надо… Только не дуэль!
Дмитриева: Дуэли между вами не будет. Я прикажу Николаю!
Волошин: Он не станет слушать твоих приказаний! Знаю, мы с ним еще схлестнемся. Не здесь, так в Петербурге. Здесь он – мой гость и не вызовет на дуэль хозяина. А вот в Петербурге… В Петербурге я его сам вызову!
Дмитриева: А в Петербурге вы с ним не встретитесь. Я позабочусь об этом!
Волошин: Каким образом, Лиля? Околдуешь Гумилева? Впрочем, попробуй. Твои колдовские чары известны и мне, и ему. Ты – ведьма, Лиля. И хромаешь, как ведьма, сбежавшая от инквизиторских пыток.
Дмитриева: Вот и подбери мне новое имя из «Демонологии» этого средневекового вызывателя духов… Жана Бодена… Новое, колдовское, манящее, как тьма…
Волошин: Прекрасно! Ты будешь де Габриак. Черубина де Габриак.
Дмитриева: Почему де Габриак, Макс?
Волошин: Я нашел недавно на берегу одного уродца. Окаменевшую виноградную лозу. Она похожа на человечка с мордой собаки. Или гиены. Я назвал его Габриахом. Есть такой мелкий бес в средневековой демонологии. И ты будешь – де Габриак!
Дмитриева: Прекрасно! А Черубина? Почему Черубина?
Волошин, чертит своей палкой-посохом по песку и объясняет:
В сказаниях Древней Месопотамии керубы – это мифические существа, орлы с четырьмя крыльями, два из которых простерты вверх, а два других опущены вниз… Они считались повелителями стихий. Древние греки называли их сфинксами. Ты и есть сфинкс, Лиля. Тебя трудно разгадать. Но я разгадал.
Дмитриева, восхищенно: Ты – мое божество, Макс! А я – у твоих ног, маленькая и слабая, как девочка! Хочешь, я омою тебе ступни морской водой! Я принесу ее в ладонях! И не пролью ни капли!
Волошин, сниходительно: Ну, пойди, принеси, Лиля! А лучше всего – сама искупайся! Вода – уже теплая.
Дмитриева: Пойдем вместе, Макс! Только ты сбросишь свой хитон!
Волошин: Не при всех, Лиля! Потом, ночью, когда все уснут…
Поликсена Соловьева: А можно я с вами, Макс?
Дмитриева: Страсть – тайна, и она не терпит третьих! (К Максу) А если они уснут под утро?
Волошин: Тогда мы пойдем купаться под утро. Или заберемся на Кара-Даг, а потом спустимся к одной из бухт, за Кара-Дагом… Уйдем от них подальше!
Дмитриева, мгновенно загораясь: Уйдем, Макс, дорогой! Кара-Даг, потухший вулкан, он зовет меня!
(Дмитриева и Волошин уходят в дом, Поликсена Соловьева грустно плетется за ними. Гумилев и чета Толстых медленно идут вдоль берега).


Ретроспекция завершается. Снова – Гумилев и Ольга Мочалова на берегу моря. Над ними – кровавый закат.

Ольга: И вы дрались с Волошиным на дуэли за эту женщину?
Гумилев: Вовсе не за «эту женщину», Оленька. Она не стоила дуэли. Волошин оскорбил меня – и я его вызвал. Но дуэль превратилась в фарс.
Ольга: Почему?
Гумилев: Потому что наши добрейшие секунданты – Зноско-Боровский, Кузмин, Алексей Толстой, князь Шервашидзе – не захотели кровопролития. Они зарядили дуэльные пистолеты двойной порцией пороха.
Ольга: И что же? Николай Степанович, я ничего не понимаю в баллистике!
Гумилев: А то, Оленька, что усилилась отдача при выстреле и уменьшилась точность попадания. Я и не попал в своего противника – с пятнадцати-то шагов!
Ольга: И, слава Богу, что не попали! А он?
Гумилев: У Волошина пистолет дал осечку. Вот и все. Потом к нам на квартиры явился судебный надзиратель и велел заплатить штраф. По десяти рублей с каждого участника дуэли, включая секундантов. Меня поместили под домашний арест на семь дней, а Волошина, представьте, всего лишь на день!
Ольга: Неужели вы смогли бы его убить? Поэта? Своего бывшего приятеля?
Гумилев: Тогда я не думал, что он поэт и мой бывший приятель. Я думал лишь о том, что он – напыщенный фат. И жестоко оскорбил меня. Но, к счастью или к несчастью, эта дуэль стала фарсом.
Ольга: Почему же фарсом? Потому что вы промахнулись?
Гумилев: Отнюдь не по этой причине. А потому, что мой секундант, литератор Зноско-Боровский, потерял калошу в снегу. Мы ведь стрелялись зимой, на Черной речке. Почти как Пушкин с Дантесом. А Калошиным газетчики назвали Макса. Ваксом Калошиным, представьте себе!
Ольга: Забавно! Но ведь калошу потерял не он, а Зноско-Боровский!
Гумилев: Газетчики перепутали. Вот и пошло… Еще друг мой, поэт Михаил Кузмин, себе хирургическим ящиком грудь ушиб. Потом долго еще вздыхал и жаловался. Дуэль в наши дни выродилась, Оленька. Превратилась в комедию!
Ольга: А все равно хорошо, что вы оба не пострадали. И что вы теперь рядом со мной!
Гумилев, галантно: Правда, Оленька? (целует ей руку).
Ольга: А что стало с этой женщиной, Черубиной?
Гумилев сухо: Право, не знаю. Я ее много лет не видел. И не хочу вспоминать.
Ольга: А она, наверное, вас помнит…
Гумилев: Едва ли. Ведь я не был ее божеством, как Макс Волошин! Но и с ним она не осталась. Вышла замуж. За инженера Васильева. Знаете, у нее все это время был жених. Дмитриева держала его «про запас». У демонических женщин всегда так бывает… Ну и Бог с ними! Забавный, знаете ли, рассказ написала Тэффи про демонических женщин! Обязательно прочитайте!
Ольга: Вижу, что демонические женщины набили у вас оскомину. А романтические? (наклоняется к нему).
Гумилев: А романтические – мне очень даже по нраву. (Снова целует ей руку). Пойдемте, я провожу вас домой, Оленька. Скоро стемнеет. (Уходят).










 
Сцена шестая. Дача Лутковского в Большой Массандре. Теперь уже не «товарищ Аркадий» и Варвара, а Гумилев и Ольга сидят на ступенях террасы. Из дома доносятся звуки рояля. Вечер.
Ольга, грустно: Пьеса заканчивается – и наш роман тоже! Скоро, наверное, вы уедете из Массандры?
Гумилев: Мне надо возвращаться на фронт. Я уже здоров. Стыдно сидеть здесь, когда там сражаются мои товарищи! Но я обязательно напишу вам, Оленька! Я уже говорил, что могу приехать к вам в Москву. В отпуск.
Ольга, испуганно: В Фили? К теткам? В бедный, темный, неустроенный дом? Нет, не надо!
Гумилев: Ну почему же, Оленька?
Ольга: Я хочу остаться вашим крымским романом. Я так решила.
Гумилев: И в чем, позвольте узнать, причина такого решения?
Ольга: Скоро вы встретите ту, которая будет подходить вам больше, чем я.
Только я – Лаик. А она будет Лерой.
Гумилев: Что за странные предсказания! О чем вы?
Ольга: Потом поймете. Когда встретите валькирию Леру. И это будет не Варя. Другая.
Гумилев: Удивительные у вас фантазии, Оленька! Вы что теперь будущее предсказываете?
Ольга: Ваше – да.
Гумилев: Почему же только мое? А свое?
Ольга: А мое предсказывать скучно. Но я знаю наверняка, что ваша Лера уже ждет вас. И живет она, наверное, в Петрограде. Пишет стихи. Не такие прекрасные, как у вас, но все же – талантливые. Вы скоро встретите ее, поверьте мне.
Гумилев: А если мне нужна не Лера, а Лаик?
Ольга: Тогда мы еще встретимся. Не знаю – где. Не знаю – как. Но встретимся.
Скрип калитки. Входит Варвара.
Варвара: Оля! Вот шалая! И господин великий поэт, конечно, с ней!
Гумилев: Откуда такая ирония, госпожа Монина? Вам не нравится, что я здесь?
Варвара: Отчего же, нравится! Только вы совсем вскружили бедной Ольге голову, а что дальше будет?
Гумилев: Госпожа Мочалова сама выбирает, кому кружить ей голову! Да и я – не опереточный соблазнитель!
Ольга: Варя, Николай Степанович, прекратите, не ссорьтесь! Николай Степанович, я провожу вас до лазарета!
Гумилев: Не стоит трудиться, Оленька. Я сам найду дорогу. Прощайте!
Ольга: Почему прощайте? До свиданья…
Гумилев: Конечно же, до свиданья, Оленька! Даже если мне придется уехать завтра утром – в лазарете вас будет ждать мое письмо.
Ольга, испуганно: Письмо? Но почему?
Гумилев: Потому что мне пора возвращаться на фронт.
Ольга: Мы еще успеем увидеться, непременно!
Гумилев: Даст Бог, Оленька. Даст Бог.
Ольга провожает его до калитки. Варя иронически смотрит им вслед. Гумилев обнимает Ольгу на прощанье.
Ольга, чуть отстраняясь под злым взглядом Вари: До свиданья, Николай Степанович!
Гумилев подчеркнуто официально целует ей руку и уходит.
Ольга: Варя! Ты почему такая злая? Со своим студентом поссорилась?
Варя, зло: Аркадий уехал. И не сказал куда. Даже записки не оставил.
Ольга: Наверное, за ним следила полиция. Нельзя же безнаказанно устраивать митинги в лазаретах и предлагать солдатам дезертировать из армии!
Варя: Аркадий выполнял задание партии.
Ольга: Какой? Эсеров? Большевиков?
Варя: Не знаю точно. И знать не хочу.
Ольга: Подожди. Может быть, он еще вернется…
Варя, жестко: Не буду я никого ждать. Уехал – значит уехал. Бросил – значит бросил. И пусть не возвращается! Не велика птица! (уходит в дом).
Ольга грустно садится на ступеньки крыльца. Звуки рояля. Ночь.

Сцена шестая. Полдень. Лазарет в Массандре, у дверей офицерской палаты.
Ольга разговаривает с милосердной сестрой.
Ольга: Мне хотелось бы увидеться с прапорщиком Гумилевым. Николаем Степановичем.
Милосердная сестра: Он уже уехал. Утром.
Ольга испуганно вскрикивает: Как? Куда? Почему?
Милосердная сестра: Николая Степановича сегодня выписали. А вы, наверное, госпожа Мочалова?
Ольга: Да, я.
Милосердная сестра: Он оставил вам письмо.
Ольга, сквозь слезы: И все?
Милосердная сестра: Все, барышня.
(передает Ольге письмо).
Ольга: Благодарю вас. (Уходит, прижимая письмо к груди).
На улице, у входа в лазарет, раскрывает конверт. Оттуда выпадает фотография Гумилева с поэтом Городецким, на обороте - текст:
«Ольге Алексеевне Мочаловой. Помните вечер 7 июля 1916 года? Я не пишу прощайте, я твердо знаю, что мы встретимся. Когда и как, Бог весть, но, наверное, лучше, чем в этот раз. Если вздумаете когда-нибудь написать мне, пишите: Петроград, редакция «Аполлона». Разъезжая 8. Целую вашу руку. Здесь я с Городецким. Другой не оказалось».

Ольга читает эти слова вслух, сквозь слезы. Медленно идет по аллее парка. Садится на скамейку. Говорит сама себе, грустно:
Вот мы и не уплыли на ладье с белым парусом! Но ничего: он еще встретит Леру… А потом и меня, если Господь так судил.
Сидит с фотокарточкой на коленях. К ней подходит солдат Коваленко.
Коваленко: Здравствуйте, барышня! А Николай Степанович, стало быть, на фронт отбыл?
Ольга, грустно: Да, отбыл.
Коваленко: И я вскорости отбываю. Отдохнул я здесь. Пора и честь знать.
Ольга: Вы правильно делаете. И Николай Степанович бы одобрил.
Коваленко: Одобрил бы… Да и меня совесть заела! Грызет и грызет, точно лютый зверь! Прощайте, барышня!
Ольга: Если встретите там, на фронте, Николая Степановича, то передайте ему…
Коваленко, сочувственно: Что передать?
Ольга, растерянно: Нет, ничего. Я сама напишу ему. Как-нибудь, когда-нибудь. В этой жизни, а, может быть, и в другой…
Коваленко: Чудно вы говорите, барышня! Не понимаю я вас!
Ольга: Я сама сейчас себя не понимаю… Прощайте!
Уходит, прижимая фотокарточку к груди. Коваленко озадаченно смотрит ей вслед.

Сцена седьмая. Август 1916 года. Петроград. Артистическое кабаре «Привал комедиантов», основанное Борисом Прониным после закрытия «Бродячей собаки». За столиками – поэты, «роковые» дамы, военные, литературные барышни, художники, музыканты. В центре зала, за привилегированным столиком, Гумилев и Ахматова.
На эстраде молодая поэтесса Лариса Рейснер – красота валькирии, не хватает только копья и доспехов.

Лариса дерзко и с вызовом читает свои стихи:
Боготворимый гунн
В порфире Мономаха.
Всепобеждающего страха
Исполненный чугун.

Противиться не смею;
Опять удар хлыста,
Опять – копыта на уста
Раздавленному змею!

Но, восстающий раб,
Сегодня я, Сальери,
Исчислю все твои потери,
Божественный арап.

Перечитаю снова
Эпический указ,
Тебя ссылавший на Кавказ
И в дебри Кишинева.

«Прочь, и назад не сметь!»
И конь восстал неистов.
На плахе декабристов…
Загрохотала Медь….

Петровские граниты,
Едва прикрыли торф –
И правит Бенкендорф,
Где правили хариты!»
Голос из зала: Кто пустил сюда очередную социалистку?! Это вам не  бабий митинг у булочной, господа!
Борис Пронин, вполголоса, одному из завсегдатаев кафе: Странная барышня… По-видимому, какая-нибудь эсерка или, хуже того – социал-демократка, а так любит стихи. Революцьоннэ-ры из ее круга не часто приходят к нам в «Собаку». И всегда забывают заплатить! Словно они здесь свои - эти фармацевты…
Ахматова, вполголоса: Удивительно! А ведь эта девочка так боялась читать стихи с эстрады! Я видела, как у нее дрожали руки… Откуда такой вызов?
Гумилев, тоже вполголоса: Она очень красива. Но в её стихах больше протеста, чем таланта.
Ахматова (шепотом, на ухо Гумилеву): Красива? Я бы не сказала. Этот тяжелый остзейский подбородок, слишком резкие черты… Она – дочка профессора Рейснера, того самого, эсдека, пораженца.
Вольдемар Шилейко, с другого столика: Профессор Рейснер агитирует за поражение России в войне, да и дочка, говорят, социалистка… Они издают журнальчик «Рудин»… Всей семьей!
Гумилев, восхищенно: Она похожа на валькирию. Не хватает только доспехов, копья и шлема! Дева из свиты бога Одина, не знающая ни жалости, ни страха… Она спускается на усеянные телами погибших поля сражений, чтобы унести души героев на пир богов в Валгаллу…
Ахматова, раздраженно: Слишком много чести этой революционерке! Какая там валькирия! Так, поэтесса, лишенная таланта…
Гумилев, вполголоса: Она далеко не бездарна, Аня. И так похожа на Леру из моей новой пьесы! На воинственную и гордую деву… Вот и сбывается крымское предсказание!
Ахматова, удивленно: О чем ты, Коля? Какое предсказание?
Гумилев: Так, пустяки. Ничего особенного. (выходит из-за столика и подходит к эстраде). Лариса кланяется публике и сходит с эстрады под аплодисменты, смешанные со свистом и шиканьем.
Борис Пронин, хозяин кабаре: А теперь, господа, наш поэт-воин, георгиевский кавалер, Николай Степанович Гумилев, вернувшийся в Петроград с театра боевых действий, прочтет нам свои военные стихи! Прошу, Николай Степанович!
Лариса Рейснер усаживается за столик рядом с поэтом Георгием Ивановым, своим давним знакомым. Шепотом, Иванову:
- Что он будет читать?
Георгий Иванов: Стихи, написанные в окопах. Две недели назад, за конную разведку, Николая Степановича наградили георгиевским крестом…
Лариса Рейснер: Участвовать в этой несправедливой войне – позор!
Вольдемар Шилейко, возмущенно: Тише, господа, вы мешаете!
Гумилев: Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо явства земного
В этот страшный и светлый час,
Потому что Господне Слово
Лучше хлеба питает нас...

Лариса Рейснер, вполголоса, на ухо Георгию Иванову: Он действительно думает, что воюет за отечество? Но что такое отечество для революции?
Георгий Иванов: Отечество – всегда отечество, Лара. Это свято.
Лариса Рейснер: А мировая революция – не святыня?
Георгий Иванов, насмешливо: Скорее катастрофа.
 Гумилев, с эстрады:
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

Лариса - Георгию Иванову: И все-таки это прекрасно! Прекрасные стихи! Хоть и идейно неправильные! Впрочем, какая разница! (аплодирует)
Голоса из зала: Браво! Браво, Гумилев!
Гумилев сходит с эстрады. Снова садится за столик.
Ахматова: Браво, Коля! А теперь – моя очередь!
Борис Пронин: А теперь наша несравненная, златоустая Анна Ахматова… Просим, просим!
Ахматова: Я прочту вам «Колыбельную», господа!

Далеко в лесу огромном,
Возле синих рек,
Жил с детьми в избушке темной
Бедный дровосек.

Младший сын был ростом с пальчик, -
Как тебя унять,
Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать.

Долетают редко вести
К нашему крыльцу,
Подарили белый крестик
Твоему отцу.

Было горе, будет горе,
Горю нет конца,
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.

Ахматова сходит с эстрады под бурные аплодисменты. Садится за столик.
Гумилев, вполголоса: Что, Аня, опять в стихах своих меня похоронила? Как в юности: «Пришли и сказали: «Умер твой брат!» Не знаю, что это значит…».
Ахматова: Ты про что, Коля?
Гумилев: Про белый крестик, который подарили отцу твоего ребенка…
Ахматова, возмущенно: Но это же георгиевский крест, Коля!
Гумилев, задумчиво: А может – могильный?
Ахматова: Я не хотела этого сказать. Я просила святого Георгия хранить тебя!
Гумилев, благодарно целуя ей руку: Спасибо, Аня! Значит, дуэли конец?
Ахматова: Какой дуэли?
Гумилев: Конечно же - нашей!
Ахматова: Вовсе нет, Коля. Мы будем вечно сражаться. Как Эдварда и капитан Глан у Гамсуна… Я уверена, что от счастья сердца дряхлеют.
Гумилев: А от борьбы, неужели - молодеют?
Ахматова, вызывающе: Борьба в любви – это обновление чувств!
Гумилев, поморщившись, как от кислого яблока: Уволь, Аннушка, надоело…

На эстраду выходит Георгий Иванов, читает:

«И пора бы понять, что поэт не Орфей,
На пустом побережьи вздыхавший о тени,
А во фраке, с хлыстом, укротитель зверей
На залитой искусственным светом арене…».

Аплодисменты, музыка… Конец вечера. Поэты медленно расходятся. Ахматова уходит с Шилейко. Гумилев подходит к Ларисе Рейснер.
Гумилев: Позвольте дать вам совет, госпожа Рейснер. Никогда не занимайтесь проклятыми вопросами. Они слишком тяжелы для вас. И для нас всех.
Лариса: Что вы имеете в виду под «проклятыми вопросами», Николай Степанович?
Гумилев: Социальную революцию, Лариса Михайловна.
Лариса: Социальная революция – это очистительный ливень, который так необходим нашей измученной России!
Гумилев: Социальная революция в России – это всегда бунт, бессмысленный и беспощадный. Или вы не согласны с Пушкиным?
Лариса, решительно: В этом – нет.
Гумилев: Вы действительно желаете России поражения в войне с немцами?
Лариса: Россия должна выйти из этой бездарной войны – и как можно скорее.
Гумилев: Но какой ценой? Вы хотите увидеть немцев на улицах Петрограда?
Лариса: Но этого не может быть! В Германии скоро начнется социальная революция, и немцам будет не до войны…
Гумилев: Я уже слыхал эти басни, госпожа Рейснер.  Неужели вы в них верите?
Лариса, возмущенно: Это не басни, Николай Степанович!
Гумилев: Я вижу, вы любите поэзию. И сами не лишены таланта. Так что лучше пишите стихи! Честь имею! (поворачивается, чтобы уйти).
Лариса, вслед Гумилеву: Подождите, Николай Степанович! Расскажите, пожалуйста, как там, на фронте?
Гумилев, иронически: Когда осенью увидите на улицах плакаты: «В окопах холодно», вспомните обо мне, я там чуть не околел с холоду, но, как видите, жив…
Лариса: Николай Степанович,  вы прочитали прекрасные стихи! Я не разделяю ваших взглядов, но стихи прекрасные!
Гумилев: Спасибо, Лариса Михайловна. Знаете, мне очень хочется назвать вас Лерой…
Лариса: Лерой? Почему?
Гумилев:  Так зовут героиню моей новой пьесы. Она похожа на вас. Такая же воинственная, решительная и властная! Валькирия…
Лариса: Это комплимент, Николай Степанович?
Гумилев: Ещё какой, Лариса Михайловна!
Лариса: Тогда я спрошу вас – и очень решительно!
Гумилев, с улыбкой: Спрашивайте!
Лариса: Когда я еще смогу вас увидеть?
Гумилев, заинтригованно: А вы хотите меня снова увидеть?
Лариса, краснея: Очень хочу!
Гумилев: Несмотря на то, что я не принимаю вашу социальную революцию?
Лариса: Я не стану говорить с вами о «проклятых вопросах»! Только об Абиссинии, императоре Менелике и ваших странствиях… И, конечно, о стихах….
Гумилев, с улыбкой: Тогда позвольте проводить вас домой?
Лариса, смущенно: А как же Анна Андреевна?
Гумилев, с легким раздражением: Анна Андреевна уже ушла. Так вы позволите проводить вас, Лариса Михайловна?
Лариса, решительно: Позволяю!
Гумилев: Спасибо, Лери-Пери! (целует ей руку).
(Уходят вместе).

1919 год. Революционная Москва – голодная, холодная и грязная.  Выступление поэтов в Политехническом музее. Зал не отапливается, все сидят в верхней одежде – потертые пальто, обветшавшие шубы. Среди выступающих – Гумилев. В зале – Ольга Мочалова.
Гумилев, с эстрады:
И таинственный город, тропический Рим,
Шейх-Гуссейн я увидел высокий,
Поклонился мечети и пальмам святым,
Был допущен пред очи пророка.

Жирный негр восседал на персидских коврах
В полутемной неубранной зале,
Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях,
Лишь глаза его дивно сверкали.

Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,
По плечу меня с лаской ударя,
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.

Голос из зала: Посмотрите, монархист! И не боится!
Один слушатель – другому, вполголоса: Так и сказал: я люблю моего государя и ношу на груди его портрет!
Третий голос: Какой молодец!
Большевик, средних лет, вполголоса, своему соседу в черной кожанке: Надо бы взять этого Гумилева на заметку! А вдруг он – агент белогвардейского подполья!
Гумилев:
Продолжает читать стихотворение «Галла»

Всё расспрашивал он, много ль знают о нем
В отдаленной и дикой России…
Вплоть до моря он славен своим колдовством,
И дела его точно благие.

Если мула в лесу ты не можешь найти,
Или раб убежал беспокойный,
Всё получишь ты вдруг, обещав принести
Шейх-Гуссейну подарок пристойный.

Ольга, шепотом: Николай Степанович верен себе. Царевич Гондла перед волками…
Гумилев уходит за кулисы. Аплодисменты, смешанные со свистками и шиканьем. За кулисами к нему подходит Ольга.
Ольга: Здравствуйте, Николай Степанович! Вы еще помните меня?
Гумилев, радостно вглядываясь в нее: Конечно, помню, Оленька! Я часто думал о вас по вечерам. И на фронте, и после… Вспоминал Крым, Массандру, наши беседы… Но вы ни разу не написали мне с тех времен. Наверное, совсем меня позабыли.
Ольга: Я написала вам много писем. Но ни одно не отправила…
Гумилев, изумленно: Не отправили? Почему?
Ольга: Потому что я решила быть вашей тихой спутницей. Тихой, неявной. Всегда рядом, поблизости, но никогда – вместе. Так надо.
Гумилев: Кому надо, Оленька? Вам или мне?
Ольга: Судьбе, наверное.
Гумилев: Я не верю в судьбу, Оленька. Я верю в Господне Провидение. Так что вы просчитались…
Ольга: Скажите, Николай Степанович, вы встретили Леру?
Гумилев, с оттенком легкой грусти: Да, встретил. Встретил и тут же потерял. Со мной так всегда бывает. Я – незадачливый Дон Жуан.
Ольга: Она ушла от вас?
Гумилев: Она предпочла меня социальной революции. И пропала, наверное. Валькирии всегда пропадают по какой-то глупости. Ее зовут Лариса Рейснер, она поэтесса. Впрочем, теперь уже не поэтесса, а большевичка, комиссарша. Это она палила из пушек «Авроры» по Временному правительству!
Ольга: Так значит, октябрьским переворотом мы обязаны вашей валькирии Лере? Сбылось, значит? Кровавый лебедь?
Гумилев: И не только ей, Оленька. Есть и другие виновники.
Ольга: Вы не боитесь читать в красной Москве такие стихи?
Гумилев: Какие – такие?
Ольга: О портрете расстрелянного государя-императора… Вы же знаете, что их всех – всю семью, в Ипатьевском доме…. Убили…
Гумилев: Конечно, знаю. И молюсь за их души.
Ольга: И не боитесь!
Гумилев, с иронией: И не боюсь!
Ольга: Как тогда, в Крыму, перед солдатами, в лазарете! Царевич Гондла перед волками!
Гумилев: Вы – чудо, Оленька! Вы все понимаете… Почему вы не отправили мне ни одного письма! Почему решили быть моей «тихой спутницей»? Красиво звучит, но сомнительно выглядит!
Ольга: Я слыхала, что вы развелись с Ахматовой и снова женаты.
Гумилев, с тяжелым вздохом: Да, женат. На Анне Второй.
Ольга: Она – тоже Анна?
Гумилев: Анна Николаевна Энгельгардт – дочь моего старого друга, профессора-китаиста.
Ольга: Вот видите, все счастливо устроилось.
Гумилев: Ничего не устроилось, Оленька. У моей Анны Второй характер – почти, как у Анны Первой. А тихой и нежной девочки Лаик со мной по-прежнему нет. Да и Лера от меня ушла - делать революцию. Так что по большому счету – я один.
Ольга: Я хочу вас предупредить, Николай Степанович. Будьте осторожны. Там, в зале, сидели люди, которым не понравились ваши стихи. Они называли вас контрреволюционером.
Гумилев: Пусть так. Ну и что? Я когда возвращался в Россию из Франции, то подумал: войну я видел, Африку видел, полмира – видел, а большевиков – еще не видел. Интересно, страшнее они абиссинских львов – или нет?!
Ольга, уверенно: Гораздо страшнее. Их бесы водят. Берегите себя, прошу вас!
Гумилев: Тогда назовите меня Nicolas. Или Коля… Хоть на прощанье…
Ольга, ласково: Коля, Коленька… Но это не на прощанье. До свиданья! До встречи! (уходит).
Гумилев, ласково, ей вслед: Милая девочка Лаик!

Январь 1922 года. Петроград. Гумилев расстрелян в 1921-м за участие в контрреволюционном заговоре Таганцева. На сцене одного из камерных петроградских театров идет драматическая поэма Гумилева «Гондла». Играют молодые актеры из «Театральной мастерской» Ростова-на-Дону, которым помог приехать в Петроград сам Гумилев, незадолго до своей гибели. В зале – Лариса Рейснер, «женщина русской революции», видная большевичка. За ней – Ольга Мочалова, ученица Гумилева Ида Наппельбаум, молодые петроградские поэты.

Исполнительница роли Леры-Лаик Гаяне Халайджиева

- Я приду к ним, как лебедь кровавый,
Напою их бессмертным вином
Боевой ослепительной славы.
И заставлю мечтать об одном:
Чтобы кровь пламенела повсюду,
Чтобы села вставали в огне,
Я сама, как валькирия, буду
Перед строем летать на коне…

Молодой поэт, из зала, вполголоса:
 - Костюм для главной героини выбран неудачно. «Кровавому лебедю» больше подошла бы комиссарская кожанка и галифе. В таком наряде, право, удобнее летать на коне перед строем.
Лариса Рейснер, резко оборачиваясь к нему:
Летать на коне и размахивать браунингом, неправда ли?
Молодой поэт: Думаю, что нашей героине не удержать копья. Браунинг полегче будет
Лариса: Какое счастье, нет, какое чудо, что мы собрались здесь, на премьере этой пьесы!
Молодой поэт: Мы собрались, но не все. Вы же знаете, товарищ Рейснер, что Николая Степановича расстреляли…
Лариса: Знаю ли я? Мне ли не знать? Я хотела спасти его, но не успела… Если бы в это время я была в Петрограде!
Ольга Мочалова – Ларисе, шепотом:
Вы же – Лера, товарищ Рейснер, разве вы не узнаете себя?
Лариса, грустно: Узнаю. Но я так хотела быть Лаик!
Ольга: А стали Лерой. Валькирией.
Лариса: Увы, стала. К несчастью, наверное.
Ольга: Почему же вы не спасли Николая Степановича? Почему вы не попросили за него своих товарищей-чекистов? Я слыхала, вы многое можете!
Лариса: Я просила. Но меня не послушали. Ничего нельзя было сделать!
Исполнитель роли Гондлы, Антон Шварц, со сцены:
Лера, нет! Что сказать ты хотела?
Вспомни, лебеди верят в Христа.
Горе, если для черного дела
Лебединая кровь пролита.

Лариса - Ольге:
Наверное, я служу «волчьему» делу. И ради него проливаю кровь. Свою и чужую. А Гумилев, Гафиз, он был лебедем… И я любила его. Прощайте! (Выходит из зала).

Последняя сцена «Гондлы» - уже на сцене камерного петроградского театра.

Сцена четвертая
Теже и Лера

Вождь
Странный лес, всюду шорохи, стоны,
Словно духи в нем бродят всегда;
Вон в траве промелькнуло зеленой…
Это женщина… женщина, да!

(Выводит Леру за руку)

Конунг
Это Лера?

Ахти
Я требую казни!
Лера милою Гондлы была,
А смеялась над ним без боязни,
С нами ела и с Лаге пила.

Груббе
Если женщина мужа не любит,
Эту женщину должно убить!

Снорре
Всякий радостно злую погубит,
Только… Гондлу бы надо спросить.

Лера

(простирая руки к Гондле)

Брат, жених, я тебя умоляю,
Отправляйся с твоими людьми
К лебединому, к белому раю
И корону, корону прими.
А меня, бесконечно чужую
Мысли, сердцу и сну твоему,
Посади меня в башню глухую,
Брось в глубокую яму-тюрьму,
Только так, чтоб вечерней порою
Я слыхала, как молишься ты.
Будет звездами, солнцем, луною
Этот звук для моей слепоты.

Гондла
Вспомнил, вспомнил. Сиянье во взоре,
Небо в лунной волшебной крови
И взволнованный голос, и море,
Да, свободное море любви!
Новый мир, неожиданно милый,
Целый мир открывается нам,
Чтоб земля, как корабль светлокрылый,
Поплыла по спокойным водам.

(Берет у вождя меч и поднимает его рукоятью вверх).

Лера, Конунг и волки, сегодня,
В день, когда увенчали меня,
Я крещу вас во имя Господне,
Как наследников Вечного Дня.
Белым лилиям райского сада
Будет странно увидеть волков…

Конунг

(отступая)

Нет, нам нового бога не надо!

Снорре, Груббе и Ахти
Мы не выдадим старых богов.

Гондла
Вы колеблетесь? Лаик, скорее!
Лаик, слышишь архангельский хор?

Лера
Ах, мне Бальдера жалко и Фреи,
И мне страшен властительный Тор.

Гондла
Вы отринули таинство Божье,
Вы любить отказались Христа,
Да, я знаю, вам нужно подножье
Для его пресвятого креста.

(Ставит меч себе на грудь)

Вот оно. Я вином благодати
Опьянился и к смерти готов,
Я монета, которой Создатель
Покупает спасенье толков

(Закалывается)

Лаик, Лаик, какое бессилье!
Я одну тебя, Лаик, любил…
Надо мною шумящие крылья
Налетающих ангельских сил.

(Умирает).
Сцена пятая
Те же перед трупом Гондлы.

Вождь

(склоняясь над трупом)

Меч пришелся по жизненной жиле,
И ему не поднять головы!

(К исландцам)

Одного лебеденка убили,
А другого замучили вы.

(Поднимая меч рукоятью вверх)

Подходите, Христовой любовью
Я крещу, ненавидящих, вас,
Ведь недаром невинною кровью
Этот меч обагрился сейчас.

(Исландцы подходят один за другим, целуя рукоять меча).

Конунг
Гондла добыл великую славу
И великую дал нам печаль.

Снорре
Да, к его костяному составу
Подмешала природа и сталь.

Груббе
Я не видел, чтоб так умирали
В час, когда было все торжеством.

Лаге
Наши боги поспорят едва ли
С покоряющим смерть божеством.

Ахти

(прячась за других).

Нет мне страшны заклятия эти
И в небесный не хочется дом,
Я пожалуй десяток столетий
Проживу и земным колдовством.

(Скрывается).

Вождь

(к Лере)

Что же, девушка? Ты отступила?
Ты не хочешь Нетленного Дня?

Лера
Только Гондлу я в жизни любила,
Только Гондла окрестит меня.

Вождь
Гондла умер.

Лера
Вы знаете сами,
Смерти нет в небесах голубых,
В небесах снеговыми губами
Он коснется до жарких моих.
Он — жених мой, и нежный и страстный,
Брат, склонивший задумчиво взор,
Он — король величавый и властный,
Белый лебедь родимых озер.
Да, он мой, ненавистный, любимый,
Мне сказавший однажды: люблю! —
Люди, лебеди, иль серафимы,
Приведите к утесам ладью.
Труп сложите в нее осторожно,
Легкий парус надуется сам)
Нас дорогой помчав невозможной
По ночным у широким волнам.
Я одна с королевичем сяду
И руля я не брошу, пока
Хлещет ветер морскую громаду
И по небу плывут облака.
Так уйдем мы от смерти, от жизни
— Брат мой, слышишь ли речи мои? —
К неземной, к лебединой отчизне
По свободному морю любви.

Зрители встают и скандируют: Автора! Автора! Браво! Браво!
Ольга Мочалова, громко: Автор пьесы – Николай Степанович Гумилев – расстрелян!
В дверях появляются чекисты. Один из них взбегает на сцену, стреляет в воздух. В зале – испуганные крики, шум.
Чекист: Этот контрреволюционный спектакль изымается из репертуара. Больше вы его не увидите. Ни в одном театре! Автор этой пьески – белогвардеец, контра! Советская власть справедливо покарала его! Расходитесь, товарищи!
Голос из зала: Вы не сможете уничтожить поэзию!
Чекист: Кто это вякнул? А ну, выходи, контра!
Молчание.
Чекист: Расходитесь, товарищи, кому сказано!
Зрители медленно расходятся.
Финал. Полуразрушенный православный храм. Все действующие лица фильма со свечами в руках. Идет панихида по убиенному Николаю. Крупным планом – лица. Потом камера уходит вверх – крупным планом купол и золотой крест собора. Потом крупным планом – море. В море – лодка с белым парусом. В лодке Лера-Лаик с живым Гондлой. Финальная песня – стихотворение на стихи Н.С. Гумилева («Волшебная скрипка»).

Июнь, 2012