Первый после Слова

В нас от рождения заложена память «о временах иных», и нередко мы торопеем от внезапных картин, называмых на французский манер «дежавю». Слово это волне созвучно русскому «уже видел», хотя каждый уверен, что такого не может быть. Дескать – и не бывал я в сих местах отродясь, и быть такого не может!
То же и с именами давно ушедших людей. Много мы слышим о достойных и знатных, но вот прозвучит одно – и ты понимаешь, что в судьбе твоей фамилии оно что-нибудь, да значит.
В трёхлетнем возрасте я почти умер. Фельдшер Терентьевич сверкнул золотыми круглыми очками и развел руками : медицина бессильна. Можно готовит гробик.
И тогда моя бабушка, Варвара Платоновна, замесила тесто, закатала меня в него с головой , как пельмень – только дырку для рта оставила – и сунула на железной лопате в печь, прямо на груду древесных углей. А когда я пропекся и взялся крепкой коркой – вытащила и извлекла из каравая посредством громадного кухонного ножа. И я до сих пор жив.
Я ничего этого не помнил до тех пор, пока в старинной книжке не прочёл, как в детстве спасали от хвори, запеча его в каравай, Гавриила Романовича Державина. И столь близко это пахнуло на меня горячими древесными углями, что я сразу вспомнил и обугленный внутренний свод печки, и горячую мякоть хлеба, и громадную светлую арку обратного входа в печку , и блеск золотых очков фельдшера. Полное дежавю образца XYIII века!
Но интересно даже не это! Само имя Гавриил Романовича звучало для меня совсем по-родственному и мне с тех пор кажется, что я лично знал этого человека.
Больше того – знакомясь с его жизнеописанием, я словно наяву видел живого поэта. Я понимал ход его поступков , я чувствовал муки его творчества над стихами.
Да больше скажу – до державинской оды «Бог» я пребывал в числе законченных атеистов. Отец-коммунист, сам пробежал по ступенькам октябрёнок-пионер-комсомолец! Я был такой убежденный ленинец, что даже стихотворение напечатал об Ильиче:

« Дед коня горячего пришпорил,
Десять верст, без передыха, вскачь!
В сельсовете, в узком коридоре,
Он услышал злой мужичий плач.

А потом в заледенелом зале
Мозг газетный смысл не мог постичь :
Страшно буквы чёрные кричали,
Умер Ленин, умер наш Ильич..!»

Богу в той моей жизни места не было. Служа в районной газете, вёл комсомольскую страницу и «страничку атеиста». А святое писание знал по «Занимательной «Библии» Лео Таксиля.
Да все мы тогда такими были. И Державина из школьной программы воспринимали , как далёкую старину из времен Змея Горыныча. Учили всего одно стихотворение «Птичка», что подавалась нам примером недоразвитого пушкинского языка :

«Поймали птичку голосисту,
И ну сживать её рукой.
Хрипит бедняжка вместо свисту,
А ей кричат: «Пой, птичка, пой!» .

А потом в старой книге я прочел про запеченного в каравай мальчика Гаврюшу. И мир для меня перевернулся с головы на ноги.
Оду «Бог» тогда не печатали. А издавали с громадным разгромным предисловием его оды «Вельможа» и «Избрание Фелицы». Причем, как я ни пытался у руссовета выяснить, что же значит слово «Фелица» - мне сказано было не умничать.
Я потом у университетского преподавателя спрашивал, к декану филфака подступался. Ответ был приблизительно тот же. И понял я, что преподаватели сами не знают, кто она , эта «фелица»?
Объяснил мне всё случайно удивительный субъект – бывший интеллигентный человек, как он себя называл – многолетний политический зек. Оказалось, что фелица, в переводе с латыни, всего лишь – дочь.
-Чья же дочь Екатерина ? – спрашиваю.
Бич поднял очи дОлу и ткнул пальцем в небо:
-Его дочь. Бога! Чьей ещё дщерью может быть для поэта императрица!
И он прочел по памяти :

«В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров – и то,
Когда дерзну сравнить с тобою,
Лишь будет точкою одною:
А я перед тобой – ничто…»

Он читал, этот небритый обрюзгший мужчина, с пивной пеной на усах, и на моих глазах распрямлялся в великана :

«Ты есть! – И я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,.
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал духов ты небесных,
И цепь существ связал всех мной».

И в чтении бича слышалось, что нет перед Богом ни больших, ни меньших, ни знатных, ни забытых, а всякий человек есть главное звено Божьего бытия.
Оду «Бог» я потом нашёл в дореволюционном издании, подготовленном Яковом Гротом. Случайно я купил книгу в Обояни на автостанции у такого же бича, как тот первый, открывший мне суть Державина. И если сейчас вы посчитаете меня ненормальным, я всё-равно скажу: я уверен, что обоих бичей мне послал Бог. Или хотя бы сам Державин.
Конечно, с тех пор я прочёл всего Державина . А его ода «Евгению. Жизнь Званская» совсем уж мне близка. Посвятил он её митрополиту Евгению Болховитинову, а этот Евгений, в миру Евфимий, некогда преподавал у нас в Бирюческом уездном училище. Я всякий раз вспоминаю это, посещая ныне разрушаемый учительский домик.
Такие вот перекрёстки.
И вот сегодня нашему поэту исполнилось 269 лет. Возраст почтенный даже для выпеченного в каравае. Ведь главное, что с Гавриилом Романовичем воскресла глубинная литературная традиция, оборванная на «Слове о полку Игореве». После неведомого автор «Слова» именно Державин стал первым, равным ему по значимости русским поэтом. И, если бы я в пору своей молодости понимал это, то вот такие строки, написанные всё в том же стихотворении об Ильиче, я написал бы о Державине:

«Так висит, в одном ряду с другими,
Тот портрет, что дорог без конца.
Я привык его родное имя
Называть, как деда и отца».

Гавриил Романович, как и еще несколько имен всё из того же, далёкого «уже видел», с годами всё меньше дают спать. Наступило время суда над самим собою. Сегодня многое в жизни я переписал бы. Хотя бы ради того, что бы за меня не было стыдно на том свете бабушке Варваре Платоновне, некогда выковырявшей меня из каравая