Кн III, ч 1, гл 3 В эйфории

Несмотря на бурное пробуждение  с женихом, я всё ещё не чувствовала себя избранной звездой и главной героиней  его мужской истории. Тривиальную женскую благодарность  за обладание собой выразить ситуативно было под утро куда проще: лёгкий завтрак из того, что нашлось под руками – и Толик счастлив, заглядывая вместе со мной в кроватки спящих мальчиков. У Ивана сзади тоненькая выстриженная косичка, он таким и родился – с китайским «хвостиком» сзади, у Стаса – почти выбритый затылок – причёска «Теннис», которую сам ребёнок зовёт иначе по созвучию не из озорства, а потому что мал. Дети сопят так безмятежно, причмокивая губами во сне. Мне придётся самой добежать до молочной кухни за творожком и кефиром, ведь я не могу спихнуть на гостя  обязанности Виктора, которого нет. Впрочем, он совсем скоро появится  со странной просьбой к нам: «Не заниматься при детях развратом»…  Мы только переглянулись и пожали плечами: что это он имеет в виду? Дети всё ещё спят – воскресенье. А в понедельник  мы подадим заявление в ЗАГС. Виктор уговаривает меня оставить ему детей на то время, что он попросил – в течение месяца он найдёт в себе силы с ними расстаться. Я понимаю силу его привязанности даже по привычке. Меня и саму охватывает волнение, стоит задуматься, что устоявшегося уклада больше уже не будет. Виктор построил для детей спортивный уголок – шведскую стенку, канаты, качели. Толик иронично обозвал это самодеятельное сооружение «конюшней», счёл постройку неэстетичной и назначил под слом, потому что она перегородила весь зал и «травмоопасна». Самцы конкурируют в моём пространстве напоследок, рекомендуя, как именно обставить пещеру…
Вы тоже считаете, что тот, кто позволяет забыть прошлое,  - это и есть Ваше будущее?   Француз желает меня в этом убедить.
Вчера во время сюжета в родительском доме, название которого «Метелица на допросе» - узнаваемая тема сочинений советского периода – выяснилось, что мой папа даже не в курсе, что я не выходила замуж за Виктора. Отец решил, что у меня фамилия поменялась, как у близнецов,  и не предполагал, что все эти пять лет я оставалась «Уваровской», в то время, как дети носили «левую» - «Кизиловы»!  Отец намеренно не интересовался «бабьими глупостями» - кремень! Зачем «глобалистам мысли» какие-то частности? Делать им нечего?
Француз выгодно отличается  от знакомых мужчин тем, что ему есть дело до меня, он проницателен и всё схватывает на лету, потому что настроен на нашу перспективу. За эйфорией я мало что чувствую на уровне тела: был какой-то  первый крайне экстремальный эпизод в парке около Урала, где я отдалась мужчине, чтобы с чего-то начать…
А  на сегодня стоит отметить, что «дружба» плавно перекочёвывает в несвойственные  ей интимные области, мы поддерживаем друг друга, нам легко вдвоём, но всё в постели словно не со мной. Пожалуй, вины меньше, а отстранённости больше. И мне требуется с этим разобраться как-то. Я же не смогу продолжать то, что «зависло в воздухе» и бесплотно по сути. «В подвешенном состоянии», как ещё говорят.
Дракон настаивает, что в свой медовый месяц я смогу навещать детей утрами, когда угодно, и я уступаю ему, решаясь пожить отдельно с Французом на территории подруги, чтобы понять себя женщиной, что мне очень важно.
Сегодня мы идём в гости встречаться со второй мамой – будущей свекровью. По заявлению ВИРа, высказанному косвенно в мой адрес: «Матерью своих детей он меня не видел» и соответственно, с родителями ознакомить (даже заочно)  был не намерен. С его слов, Вера Васильевна категорически бы меня не приняла в силу врождённых снобизма и властности.  Видимо, всех его женщин по сравнению с собой, нещадно критиковала? Но у меня и своего снобизма полно – в этом мы с Его Величеством схожи: «Ну, кто ещё считает, что, кроме Светила, нет ей равного мужчины?! А?! То-то!» Мама ВИРа ушла из жизни в 1999 году, целых семь лет она могла бы знать на склоне жизни о существовании своих кровных внуков, даже и не считая их таковыми в силу характера и обстоятельств. Может, ВИР и вправду полагает, что всё это «неважно»? «Бабьи глупости»? Моё сердце об этом болит – его – нет. Почему? Потому что я «набиваюсь в родню?» Отнюдь!
Вот сегодня  мне надо произвести впечатление дружественным расположением к  «недалёкой родственнице». Стоп! Каламбурить не по правилам. Мои излюбленные и изощрённые коннотации тут явно не к месту. Надо быть проще. Доброжелательней. Улыбаться. Во что одеться, чтобы понравиться Толиной маме? Демонстрируем серьёзность намерений – костюм в клеточку – офисный вариант, а вот мальчики на контрасте – в футболочках, чтобы с ходу сразу в гроб не вогнать… «бабушку». Что-то покупаем на стол. Смотрю во все глаза на первую реакцию свекрови. Её нет. Есть  много самых разных бурных и несуразных высказываний на спонтанные темы, приглашение каких-то соседок для радости, бутылка водки, чего я не пью совсем. Уже заявлено, что детей за стол сажать бы не надо, и совсем скоро во время застолья бабушек-старушек: «Вот ведь девки  шлюхи какие – сами на мужиков вешаются!» - И взгляд мне прямо в глаза с хулиганским вызовом, а через десять минут, как будто первый перл не мне предназначался:  «Зови меня, доченька, «мамой»! И на этом контрасте – вся моя свекровь, которую нельзя судить строго, но горечь разочарования ядом проникает в кровь: между нами  ничего быть не может, кроме формального соблюдения нейтралитета. Я ещё предприму несколько попыток полюбить и принять, но это не удастся, к сожалению.
Дети вместе со мной таращатся на  раритетный сервант: матери Толика уже семьдесят, и вещи – ей ровесники. В его стеклянных полках   разместились всесте с голубым под гжель  чайным сервизом  принесённые с соседней помойки и любовно отмытые головы не елочных игрушек среди новогодней мишуры – для красоты. Какой-то коробочный хлам, вырезки из модных журналов пятидесятилетней давности. Куски советской пластмассы трогать руками всем, кроме хозяйки, строго возбраняется. Мама Толика, как маленькая девочка, стережёт свои переломанные сокровища. Это настолько тягостное зрелище, что хочется никогда больше не бросать на сервант даже случайного взгляда, чтобы не разглядывать ужасные оторванные головы кукол и убогих  монотонно – окрашенных зверей. Но мишура и ёлочные бусы блещут в июне, сбивая с толку не календарным  праздником, и я с пониманием отношусь к этим причудам – человеку от этого «красиво»! Имеет право!
Все люди становятся подозрительными к старости. Как-то вдруг вспомнилась встреча в  вещевом магазине с преподавательницей, которая удивилась, что это я такое свободное  в клеточку подбираю? Скрывать тогдашнюю беременность мне не виделось необходимости, и я похвалилась тем, что на сносях.
- А,  может, это у Вас всего лишь задержка? – зачем-то сказала тогда она. А позже, увидев уже с близнецами:
 - Тогда я Вам не поверила…
Как будто можно быть «немножко беременной»… В каких-то целях беременной?
Вот и мать Толика скептически выслушала легенду сына, что это «его дети», зная, что такие секреты у него точно бы не задержались.  Она эту «утку» просто пропустила меж ушей, зато вскоре запела какие-то матершиные частушки, что было бы и не так похабно, если бы не дети… И мы стремительно отбыли домой.
Со счётом один-один продолжилась боевая ничья!
Второй раз за столом команда соперников пожала друг другу руки. Впереди оставалась совместная ночёвка на свободе и ЗАГС.
Я не могла у будущего мужа не уточнить, что это такое с его матерью?  У Надежды Ильиничны больше не будет второго шанса на первое впечатление, но,  может, я чего не знаю? 
Толик пояснил, что его мать отличает отсутствие всяческого образования, сумасбродный характер казачки, которая одинаково умеет скакать и на жеребце, и на тракторе,  которая привыкла выживать любой ценой, была контужена при неизвестных обстоятельствах попойки или производственной травмы. О таких говорят «разбитная бабёнка». Она знает себе цену, потому что у неё природная красота. Такие нравятся мужчинам до глубокой старости.
Вот и отец Толи, будучи интеллигентным «зеком» времён сталинских
 репрессий, встретив уральскую красавицу, полюбил, несмотря на всё её самодурство и разнузданность нрава. Они поженились, когда мать Толи  совсем не планировала ничьих больше рождений, и первая беременность была искоренена, но тут отец Толика вмешался, поставив строгий ультиматум: «Не родит ребёнка, а пойдёт на аборт – и его больше рядом с собой не увидит никогда!» Так и появился на свет мой муж, который отцу обязан жизнью.
Мать чудила всегда. Была буйной, склочной, скандальной, непредсказуемой. Зато естественной, если это кого-то утешит, как влюблённого в неё Трифона Васильевича. Я её прощаю ради сына и ради мужа, который как есть легенда и гордость нашей семьи.
Мать всегда поступала так, как ей взбредало в дурную голову. Длительных привязанностей ни к кому, кроме родни, не испытывала. Толик утверждает, что мать была доброй. Это не мешало ей ударять младенца  головой  о дужку железной кровати, чтобы он замолчал. Своей жизнью мой муж обязан всецело папе. Отсюда его прижизненная и посмертная к нему привязанность, что понятно.
Моя свекровь, конечно, была сказочницей. Вздорной и властной, но простой тёткой, поэтому темы её невиданных историй были спекулятивны и касались в основном похорон собственных детей, которые как в «Мальчике – с -  пальчике» множились до дюжины и должны были внушать ужас, как это у братьев Гримм. Я, конечно, испытывала потрясение от её  россказней, но  за вымыслом совсем не стояло души и человеческих страданий. Я знала цену вопроса. Бабушка плача рассказывала, как из четверых, ею рождённых, выросла до взрослого только одна моя мама. Леонида - первенца убили настоящие зеки на принудительном лечении совсем молодым, и бабушка всё причитала, плача, что ей даже некуда прийти на могилку. Мальчик Юрынька погиб от прививки оспы: велено было не купать дитя, а глупые бабы ручку бинтиком замотали и накупали, вот болезнь и перекинулась, и не спасли… А Полиночка раньше времени родилась – пожар был – бабушка за сундук с добром и схватилась, будь оно не ладно! Слабенькая на свет появилась, не выжила! И сколько боли, слёз неподдельных, и по кругу одно и тоже! Боль не отпускала.
А Надежда Ильинична словно и не страдала. Особенно потрясающ был чудовищный рассказ о близнецах – на моих что ли намекала, бабуля? Якобы, девочка сразу умерла и где-то в дороге на поезде. А вот мальчик года в четыре. Я переспросила: «Как это? От чего?»
 - Да, так! От падучей. Детской падучей…
Но на вопрос, где её дети похоронены, мать Толи не ответила ничего, словно и не расслышала. Её больше воспоминания о мужчинах занимали. Иногда эти реплики были абсурдны, как её просьбы о медицинской помощи: «Дай, доча, таблетку от головы, чтобы мне выздороветь!»
 - Александр, отец Толика,…
 - Но он «Трифонович»…
 - Да?
Слава Богу, сама мать так же быстро забывала свои неправдоподобные истории, как забывалась и неловкость от них.
Толик сказал, что мне ещё повезло.
В двадцать лет Толик впервые женился. И у него в это время умер отец, и народился сын. Своего внука, как рождённого почему-то возненавидимой лютой ненавистью Любкой, мать не приняла категорически. Ссоры с драками между двумя женщинами стали обычными. Молодые вынуждены были по морозу отвозить новорожденного чужой бабке, которая подливала Роме самогону в молоко, лишь бы тот спал. Студенческий ребёнок жив оставался Божьей милостью, родной бабушке его было никак не жаль, она только твердила, что его Любка «нажила» и «нагуляла», что называется «по себе не судят». Дома скандалы с демонстрацией друг другу по – деревенски простыми бабами «мягкого места» и изысков матерщины  довели моего тонкого романтика до душевного срыва. Он своего первенца и назвать-то хотел «Лель», а тут «попал, как кур в ощип».  Долго это не продлилось, разумеется, бабка отвоевала право на жильё, а молодые навсегда укатили от неё в места обитания осатанелой жены, которая с непримиримым остервенением на зло всей этой родне, включая непутёвого мужа, против его желания сделала демонстративный аборт мальчиком. Брата Ромы – погодка сгубили за то, что старуха попила крови в своё удовольствие. Ещё та ведьма свекровушка, Царствия ей Небесного!
У нас, конечно, есть это ругательное в семье: «Баба Надя». Оно обозначает примерно то, что для моей бабуси в Донгузе означала местная сумасшедшая «Наля бешеная». Кто такая была эта самая «Наля» осталось загадкой, но имя обозначало бесстыдство безудержного своеволия, опасности и разнузданности. Когда мой муж «включает» матушку,  мне остаётся это либо пережидать, либо ненавидеть это «самодурство»  до глубины души. Бог ей судья, мне ей нечего прощать. Человек таков, каким народился. Всё же она благословила нас перед ЗАГСОМ иконой и была на нашем венчании. И хотя мой отец отозвался после знакомства с ней: «От худого семени не жди доброго племени» и назвал её «деградировавшей», она держалась с достоинством , как умела,  и обращалась к отцу: «Дядька!»
Свекровь умерла в возрасте семидесяти четырёх лет, понатащив с помойки столько  одёжного хлама, что им дважды с возвратом  можно было забить все контейнеры, не пуская к себе никого на порог даже убираться, включая родного сына, от палёной водки, которой «траванулась», что  совсем нередкое явление в среде бомжей. Последнее время она загуляла в их компании, притупив чувство самосохранения.  Толик  навещал её часто, но она и на порог его не пускала, разговаривая из-за дверей. Однажды  мой муж нашёл её на кухне частично парализованной. Оправиться после удара о плиту и пищевого отравления свекровь так и не смогла. Но раз, увидев меня, пьющей чай из её посуды, гневно воскликнула: « Что, сервиз мой из дома выносите?!» Это было последним её  предсмертным окриком. Уход за ней не мог отсрочить кончины. Моё сердце её почуяло, когда я отпросилась из больницы, где мы лежали с годовалой доченькой, и  на сончасе  я пришла к свекрови в открытую настежь квартиру. Мой муж  бросился ко мне: обнимать и плакать по маме.  И называл себя «сироткой».
 Собутыльники вынесли уже самое ценное – фамильную икону, которой нас благословила  на брак Надежда  Ильинична, моя «вторая мама».