Три ракурса на рассол

Эти три рассказа, связанные общей темой, представляю одним блоком для тех читателей, кто захочет скачать к себе в ворд.


Три ракурса на рассол.

1. Я, Славчик.

Наконец-то я выбрался провести отпуск  с дядей Федей и тётей Людой. От Ташкента до Алтайского края поезд шёл почти сутки. Приехал я с пятнадцатилетней дочуркой Юлей, чему дядя Федя был очень рад: его бесконечные истории Юлька слушала с разинутым ртом. Тут ему свободные уши – лей, не хочу. Но в первые дни непогода держала нас в доме и мы, то есть - дядя Федя и я, предались застолью. К неудовольствию бабушки Ули. У неё были свои претензии на общение со мной...
Да… постарел Фёдор Андреевич. Но  бодрится…  Я предлагал ему:
 – Сбегаю сам.
Но тут он непреклонен. Он считает, что раз я его гость, то святая обязанность истинного сибиряка идти за выпивкой самому.
-- Тебе опять всучат кубинский ром, а меня продавщица знает, найдёт пузырёк качественной водяры!
Дядя Федя – легенда. И не только для нашей семьи. Когда мы жили на Украине в Хотине – районном центре Черновицкой области,   и я рассказал в школе, что приехал мой дядя, у которого немецкий штык прошёл через весь живот и вышел со спины, то в следующую субботу мальчишки старших классов собрались возле бани, расположенной неподалёку  от нашего дома и поджидали, рассевшись на бревне возле чашмы.
Для тех, кто не знает, что такое чашма на Украине, поясню. Это родник у дороги, к которому устроен съезд; у родника оборудованы два каменных или деревянных корыта поить лошадей, и обычно растёт старый дуб или серебристый развесистый тополь для тени. Совсем близко от нашей бани и находилась такая чашма. Но это было в городе, никаких деревьев рядом не росло. Зато лежали два толстых бревна, служивших скамейками.
На этих скамейках и поджидали нас пацаны, желавшие либо полюбоваться шрамами на теле дяди Феди, либо уличить меня во лжи и после бани хорошенько вздуть. Но я не врал. Шрамы действительно были и спереди, и сзади; они были длиной с указательный палец, так как немецкий штык был плоским.
Едва мы с дядей Федей показались на улице, вооружённые берёзовыми вениками, пацаны ринулись в баню, так что мы неожиданно оказались в хвосте большой очереди.
Походы в баню с дядей Федей я ненавидел всеми фибрами своей души. И не только потому, что он, нагнав пару, загонял меня на верхнюю полку и нещадно пытал веником; больше – после случая, когда он, потряся веником над моим животом и вызвав у меня невольную эрекцию, резюмировал: «Гляди-ко, женилка твоя совсем из куколки выползла; это не ваша домработница тебе преподаёт уроки? Скажу Шуре, чтоб выгнала сучку!». А когда я, как застигнутый врасплох воришка, кинулся к ушату с холодной водой, он добавил: «Или руку тренируешь? Смотри, а то на ладони волосы вырастут!»
Хохму про волосы на ладони знали все старшеклассники. Сговорившись, один из них шепнёт на ухо шести- или семикласснику: «Ты знаешь, у того, кто дрочит, на ладони волосы прорастают?»; если тот невольно посмотрит на свою ладонь, все участники спектакля начинают дружно хохотать, будто и впрямь застигли несчастного за нехорошим занятием.

Дядя Федя появился на моём горизонте в 1944 году. Он был капитаном, разведчиком, из числа тех, кто первыми ворвался в Умань. Мы с ним связаны вдвойне: во-первых, благодаря мне он встретил тётю Люду и они поженились, во-вторых, он спас мне жизнь.
 Дело было так. Дядя Федя оказался рядом, когда я,  девятилетний безобразник в коротких штанишках, положил на камень запал для тола – алюминиевую штучку величиной с папиросу, - и бросил на него другой камень. Раздался прекрасный хлопок. Настоящий взрыв!  Я даже не почувствовал боли. Но дядя Федя, увидев, что обе мои ноги в крови, испугался больше меня самого. Он схватил меня, спросил, где я живу и бегом понёс меня к нам домой.
Тёте Люде, родной сестре моей мамы,  шёл тогда девятнадцатый год. Это она забрала меня и мою сестрёнку Светлану из немецкого детдома и заменяла нам маму. В последние дни оккупации, квартировавшие у нас немцы Фриц и Ганс, так её и называли – «кляйне муттер» (маленькая мама).
Пока тётя Люда пинцетом вытаскивала из меня кусочки алюминия, дядя Федя в неё влюблялся. После войны, став начальником пограничной заставы в Сокале под Львовом, он приехал к нам в Хотин и забрал от нас тётю Люду.

В Умани после того случая он перебрался жить к нам.
Вскоре назревал какой-то праздник. Кажется, Первое Мая. Дядя Федя и его друзья-офицеры принесли муку, яйца, сметану, сахар, ванилин и прочие компоненты и поручили женщинам испечь торт «Наполеон». Тётя Люда с хозяйкой нашего дома бабушкой Аней испекли прекрасный торт. Но вот крем на него положили неровно. Я старательно это безобразие исправил и торт подровнял. После чего тётя Люда сказала: «Иди куда хочешь».
За нашим домом стоял сгоревший немецкий грузовик. Раз меня выгнали из дома, то чтобы не пропасть, надо развести костёр и печь картошку. Я наносил в кабину грузовика щепок от снарядных ящиков, Светка стащила и вынесла картошку и спички, но костёр не разгорался. Я решил добавить горючего вещества и занялся припасённой миной. Попытку вскрыть корпус мины с помощью молотка пресёк дядя Федя. Он привёл меня в дом за ухо (оно потом долго горело) и сказал: «посадите этого трофейщика на цепь, а то он взорвёт и себя, и вас». Так он спас мне жизнь. А ведь много мальчишек в Умани погибло в 1944 году при таком «разминировании».

Ладно, я тоже потружусь, схожу в погребок.
Погреб располагался во дворе, напротив окон нашей квартиры на расстоянии метров шестидесяти.
Я набрал банку солёных огурцов и зачерпнул рассола. Едва выйдя наружу, я приложился к банке и охладил горло ледяным рассолом.
Облегчив таким образом банку, я заметил в окне бабушку Улю. 
Квартира Кузнецовых представляла собой ряд комнат по прямой линии. Сразу, как войдёшь – кухня с плитой и посудным буфетом, потом ещё три комнаты. В последней обитала бабушка Уля. Когда-то, ещё в Хотине, она целыми днями читала; иногда просила меня – «Славчик, сбегай в библиОтеку», делая ударение на букву «о» в слове «библиотека». И я бежал в таинственный, исполненный тишины храм, где получал от библиотекарши-румынки очередную книгу, иногда на французском, а то и на румынском языке. Увидев книгу на румынском, бабушка ругалась: «ну сколь раз я твердила Марките, что на румынском не читаю!», но книгу брала, поучая меня «будешь знать французский – и румына поймёшь». Я как раз в школе начал изучать французский язык, но бестолку, от меня французские слова отскакивали; лучше бы изучал немецкий, который я ещё помнил после окккупации.
 Сейчас бабушка Уля «ползала» по квартире наощупь, вытянув перед собой руки.
Совсем слепая, и ладно – не видит мою опохмелку.
Однако едва я переступил порог с банкой огурцов в руках, она выдала:
- Славчик, ты зачем пил рассол из банки прямо на улице, ведь соседи смотрят!
Тоже мне – «Славчик» -- сорокалетний мужик!

И всё же дядя Федя пришёл с флаконом кубинского рома.
Недавно в каком-то телесериале героиня произнесла «у меня припасена бутылочка прекрасного кубинского рома…»
Наверняка, автор пьесы сам этой мерзости никогда не пробовал!

2. Ульяна Тимофеевна.

На дворе тысяча девятьсот семьдесят пятый, а я всё ещё живу. Теперь уже недолго… вот Славчик уедет… устала.
Поросёнок… пить рассол на глазах у честного народа…
И Фёдор хорош! Да что Фёдор… он всю жизнь кавалерист… шашкой машет.
Господа офицера… даже пить не умеют, не то, что… а-а-а, что толку говорить о манерах. И Шуру, и Людмилу я отдала ихнему комсомолу, шкрабам*. Вот уж словцо… школьные работники, не учителя, не воспитатели, а именно - шкрабы… и держалось долго. Впрочем, таких много, язык испоганили.
Митенька, ушёл в сорок первом и сгинул, дай бог – не мучился, как Иван, в плену.
Клаву, наверное, шлёпнули. С чего бы молодой здоровой бабе помирать через месяц после ареста? Хотя могла быть и пневмония.
И не поехать было туда, за Волгу, троих внучат мне оставила. Хорошо, директор детдома Манчул помог в сорок четвёртом, взял... А всё при мне были… подкармливала, ручку "Зингера" крутила, перелицовуя* километры тряпья.
Надюша, внучка, когда-то спросила:
- Бабушка, почему ты во сне рукой крутишь?
Дак ведь за жизнь, наверное, миллион раз крутнула ту заклятую ручку…

Славчик… он всё больше похож на маму свою, а к Шурке от Петра многое перешло.
Ах, Пётр, Херсон, бульвар, портовые рестораны, акации, моряки, блестящие дамы, офицера… и ссылка. Какая там контрабанда, он не был революционером… дуэль была, но даже в Иркутске, где он, ссыльный, устроил мне встречу с духовым оркестром и морем цветов, Пётр так и не признался…
Сибирячкой величают меня в семье… проклятая Сибирь… забрала моего Петю… до Первой Германской оставался год, когда я вернулась в Херсон с годовалой Шуркой на руках… и стала она дочкой рыбака… с пролетарским происхождением. Это мною руководило Провидение…

А Славчик - майор. Что ж они, даже такому чину не могут приписать денщика? Если с офицером нет рядом бабы, должен быть денщик.
Хотя, конечно, куда денщику до женщины…
А женщины… я уж про себя не говорю. Я не пример. Однако за всю свою жизнь я ни одного дня на них не работала, хоть на шее ни у кого не сидела. Уже попробовали построить свой коммунизм без меня… и не смогут.
Но женщины на войне – это слишком.
А после войны?
Пожалуй, из всех теоретиков марксизма самый толковый Энгельс. Где-то он писал, что главной проблемой армии, освободившей свою территорию от врага, были женщины. Их избивали и казнили только по одному лишь подозрению в сожительстве с оккупантами.
Так то когда писано… у нас весь этот женский ужас возведён в квадрат взаимными наветами, доносами… из неприязни к соседке… из зависти к её славянской красоте, из желания выслужиться… хотя и без того три года оккупации после настоящего бегства Красной Армии - это слишком…
Будут люди подсчитывать жертвы войны, а про десятки девчонок, повешенных своими – и не вспомнят…
Людочке… в сорок первом – шестнадцать, в сорок втором – семнадцать, в сорок третьем – восемнадцать… возраст любви. А была и собой хороша, и голос… как пела!
Люда говорит: то, что её не трогали - заслуга эсэсовцев. Она работала на аэродроме посудомойкой в лётчицкой столовой. А эсэсовцы следили за чистотой расы, оберегали пилотов, героев-арийцев… упаси бог кому из них приударить за русской, сразу – с неба на передовую…
Но ведь был тот фельдфебель с аэродрома, что приносил в детдом кульки с галетами… жизнью рисковал, ведь за вынос продуктов с территории аэродрома – расстрел! Славка рассказывал… хорошо – только мне, благо никто больше не расспрашивал.
Да, так что, тот фельдфебель - альтруист? Или было что-то ещё? Кто другой, а я бы не осудила дочь, да чего уж теперь… СМЕРШ проверял дотошно, но и СМЕРШ не бог, никто не выдаст и СМЕРШ ничего не узнает… и ладно…
Выбрала Фёдора… тоже мне… комсомолка правоверная… или на самом деле любовь грянула, как у меня с Петром?
Если она для меня загадка, то для Фёдора и подавно, мужика женские загадки всегда пленяли.

Шура… ох, Александра, упустила я тебя. Надо было к художникам определить, там народ вольный… пленил её усатый, так и помрёт сталинисткой. Так талантлива, и так фанатична…

А я то сама? Всё пустила на самотёк… даже Славчиком не занялась, а он-то в рот мне смотрел, как чувствовал…
Хоть бы французским… знал бы он французский, не пил бы этот кубинский ром!

Фёдор весь изранен, начал войну капитаном, был разжалован, и закончил капитаном. Командовал заградотрядом…  кровушки пролил и своей, и чужой… потом разведкой… сейчас вот присвоили персональную пенсию за 50 лет в партии… может быть хоть на коньяк перейдёт. Вот человек без сомнений.

А Славчик не прост, с Фёдором спорит, но и себе на уме… как будто знает нечто такое, что Фёдору не понять. Поговорить бы с ним…
Ах, неужели я уйду, так никому и не поведав про Петра? И будут они удивляться, обнаружив в себе и своих внуках непонятные черты…
Впрочем, я знаю как Славчика от Фёдора оторвать. Возьму гитару – и он мой.
Да что я вообразила… я уже не та, пальцы-грабли, голос треснул…

Пьют что ни попадя,  какой-то вонючий ром… в Херсоне портовики не стали бы пить… намекну Клычковым, пусть привезут самогонки.
Тут и впрямь лучше россол, хоть из бочки… И чего это у советской власти водка пропала? Или её мимо нас провозят…
Всё же пить россол посреди двора перед десятками окон… уж я ему задам. Не посмотрю, что майор!


*) ШКРАБ – сокращение от ШКольные РАБотники – официальное название учителей школ в послереволюционные годы.
*)Перелицовка – перешивание старой одежды таким образом, что прежняя изнанка становится лицевой стороной.

3. Фёдор Андреевич.

Плетёное кресло-качалку Ульяна Тимофеевна, против желания Фёдора и Людмилы, всё же впихнула в контейнер, когда переезжали из Хотина в Алтайский край. Это была её любимая позиция для чтения книг. Но лет десять тому назад Ульяне Тимофеевне очки уже не помогали, и кресло окончательно перешло к Фёдору. К этому времени лоза местами поломалась, вылезла, зацепляла проходящих мимо. Вскоре разразился скандал. На новых Надюшкиных колготках кресло сделало стрелку, и женщины единодушно приговорили изделие к похоронам. На этот раз воспротивился Фёдор. Он подрезал кусачками все выдающиеся стебли, кое-где скрепил проволокой пучки лозы и, наконец, преодолел сопротивление своего «женского батальона».
Когда Фёдор Андреевич переступил порог, заветное кресло оккупировал гость. Он сидел с хмурым лицом и сосал солёный огурец. Из дальней комнаты доносился голос Ульяны Тимофеевны.
- Россол тоже надо уважать! – кричала она своим надтреснутым голосом, а затем произнесла длинную тираду на французском.
Фёдор Андреевич, присев к столу, уставился на Славу:
- Из-за чего графиня расходилась? Последний раз она ругалась на французском, когда я тушил Манчула… да ты не помнишь, наверное.
Слава угрюмо ответил:
- Помню. Кабана шмалили.
Ульяна Тимофеевна страдала зрением, но не слухом:
- Я тебе покажу «графиню», убийца! Ты зачем взял рюмочки?
Из дальней комнаты просматривался буфет с посудой.
Фёдор Андреевич пробормотал потише:
- Вот такая она слепая, что ей надо всё видит.
Но Ульяна Тимофеевна уже шла к ним, ощупывая руками косяки дверей между комнатами.
- Что это у вас? Опять ром? Мог бы сказать.
- Да зачем тебя беспокоить, мы сами – попытался оправдаться Фёдор.
- А ну, марш на перекур, алкоголики, я буду яишницу делать!
Случай с кабаном произошёл более двадцати тому назад в Хотине. Кабана купили вскладчину. Тринадцатилетний Слава с родителями – Александрой и Иваном и сестрой Светланой жили отдельно в здании довоенной школы. Два других здания этой школы были в руинах. В распоряжении семьи был огромный школьный двор, поэтому разделка кабана должна состояться у них.
Людмила с Фёдором, их дочь Надюша и бабушка Уля жили в другом доме. Периодически они брали из детдома детей покойной Клавы – Женю, Юру и Люду.
Третьим участником складчины был директор детдома Манчул. Манчул был командиром истребительного батальона. Александра была у него заместителем. Этот сугубо гражданский батальон из совработников предназначался для действий в случае нападения бендеровцев на город. Но нападения так и не состоялось, а «бойцы» батальона еженедельно изматывали себя сборами по тревоге.
Только что уволившийся в запас Фёдор подивился мобильности этого конгломерата из женщин с небольшим вкраплением мужчин, дал несколько дельных советов по организации обороны школ и детдома, но стать членом батальона отказался. Правда, на стрельбище он продемонстрировал стрельбу из именного ТТ с обеих рук и от пояса, метание ножа, но советовал эти трюки не повторять. Он бы хотел показать и стрельбу с коня, но в распоряжении батальона были только школьные и детдомовские ездовые кони.
Кабана Фёдор убил точным ударом ножа в сердце, после чего тушу дружно подтянули за задние ноги к крюку на косяке дверей развалины дома, и Фёдор перерезал горло, чтобы собрать в таз кровь для кровяной колбасы.
Поскольку все манипуляции производились в присутствии «Славчика», бабушка Уля набросилась на Федю с кулачками, ругаясь по-русски и что-то выкрикивая на французском. Похоже, она так скрывала мат. Досталось и Манчулу:
- Педагог сраный!
Шмалить кабана хотели паяльной лампой, но бензин выплеснулся на Манчула и загорелся. Манчул кинулся бежать, но Фёдор его догнал. Манчул был на голову выше, поэтому Фёдор сбил его с ног подножкой и, накрыв собой, загасил пламя. Вскоре появился Славин отец Иван с охапкой соломы и кабана шмалили горящей соломой, потом обливали горячей водой и скоблили ножами. Все последующие процедуры Фёдор Андреевич наблюдал со стороны. Его дело – убить, и он своё дело сделал.
Но Славик слышал, как он бормотал:
- Тоже мне, африканские нежности. Русский мужик не должен бояться крови!

На улице Фёдор Андреевич, вставляя сигарету в мундштук, предложил:
- Вон и Людмила идёт. Быстро опохмелиться не дадут. Айда, проверим закидушки.
Речушка метров пяти шириной была быстрой и рыбной. С вечера Фёдор Андреевич, поймав на удочку и сачком с десяток мелких рыбёшек, насаживал их на пучок крючков и забрасывал донку.
Вытащили трёх полукилограммовых хариусов; четвёртый, самый большой, притворившийся мёртвым, ожил, едва Славик снял его с крючка, вырвался и сиганул в воду.
В сердцах Фёдор Андреевич выдал длинную сентенцию виртуозного мата, после чего начал хохотать, наблюдая, как Славик пытается оттереться от рыбной слизи на руках, рубашке и даже на лице.

За столом собрались все. Проснувшаяся Юлька, раскрашенная зелёнкой после вчерашнего знакомства с местными комарами, требовала, чтобы не смеялись, вызывая ещё больший смех. Это вчера, пока Славик ходил в военкомат отмечаться, Фёдор Андреевич сводил её в лесок за земляникой. День был полон происшествий. Вечером Фёдор Андреевич рассказывал, как Юлька, едва не сделав его заикой, принесла ему на своей ладошке вытащенного из норки тарантула.
После обеда Славик с дочкой пошли на речку.
За столом Ульяна Тимофеевна упрекнула Фёдора:
- От тебя на молодёжь исключительно отрицательное влияние!
- Нашла молодёжь -  парировал Фёдор. – Славке осенью стукнет сорок. Мужик!
Помолчав, заговорил, обращаясь больше к жене:
- До войны я приходил на пионерские сборы, рассказывал, как воевал с басмачами, и они слушали меня, разинув рты.
- Всё ли рассказывал? – язвительно спросила Ульяна Тимофеевна.
- Молчи уж, контра, - ответил Фёдор и продолжил, - так вот, в пятидесятые годы десятиклассники, изучавшие в школе десять сталинских ударов, задавали мне конкретные вопросы, спрашивали, на каком фронте воевал, в какой операции участвовал, про подвиги наших разведчиков…
- Это понятно, - заметила Ульяна, - война ещё на памяти каждой семьи.
Фёдор, игнорируя реплику тёщи, продолжал:
- Где-то с середины шеститедесятых и по сегодня дети задают вопросы как по-писаному, а допризывники, к которым я прихожу с лекцией, совсем не задают вопросов. Молодёжь портится.
Людмила, преподававшая в школе немецкий язык, заметила:
- Ты ошибаешься. Просто ей надоедает однообразие.
Ульяна всё-таки вставила:
- И демагогия.
Фёдор махнул рукой и пошёл курить на крыльцо.
«Что толку с нею обсуждать… после смерти дочери в ссылке антисоветчина в неё засела прочно. А если бы она видела то, что видел я? Таким, как она не понять, что революция должна себя защищать… но нас всё меньше. Славка… он уже другой, хотя лишнего не болтает… сказывается военная дисциплина. Да тут и моё влияние. Хорошо, парень во-время бросил университет и пошёл в армию… но и армия мирного времени развращает. Мы всегда выпивали… и перед боем по сто грамм наркомовских. Но у нынешних какой-то культ выпивки. Ну и ладно, придёт война, всё станет на свои места…»
Выглянула Людмила:
- Федя, позвонила Надюша, завтра ждут нас!
Фёдор послюнил палец, пригасил окурок, и громким хлопком выбил мундштук.