Окно, в котором никогда не горел свет

"...Он жил, или она жила, - это значит только одно: его или её очень много любили."

Моя память несильна на сохранение имён, но мысли, услышанные когда-то из чьих-то уст или считанные с каких бы то ни было страниц, как правило, оставляют на полотне моей памяти неизгладимые следы, подобные тем, что остаются на только что уложенном вязком асфальте, если некто в силу своей невнимательности пройдётся по нему. Впрочем, разве так важно помнить имена и лица, по сути своей являющиеся лишь признаками биологически живой материи? Гораздо более важным мне всегда представлялось запечатлеть в памяти один из многочисленных исходов деятельности человеческой души в виде порождённой мысли.
Как и прочих имён, обладатели которых произнесли слова, намертво врезавшиеся в мою память, я не вспомню имени этого человека, но его мысль, размещённая в эпиграфе, привела меня к, возможно, тривиальному выводу о том, что лишь меньшинство, пожалуй, из нас живёт - остальные же поддерживают земное существование своей плоти, что не имеет ничего общего со словом "жизнь". К радости или к сожалению, мало кто из существующих задумывается о том, жив ли он. Кого-то совершенно не заботит их "никомуненужность", но такие люди обычно не чувствуют себя несчастными, потому что не чувствуют себя одинокими в силу ограниченности своей души. Но есть те, в ком горит живой огонь, неистово желающий найти подобное себе пламя, но по неведомым причинам так и остающийся гореть в одиночестве. Одинокое пламя, ничем не поддерживаемое и не укрываемое чьим-то зонтом от проливаемой с лоскутьев неба воды, слишком быстро начинает тлеть; период тления иногда длится мучительнейше и болезненно долго, а исходом становится, безусловно, необратимая смерть пламени в виде полного его угасания. Иными словами, ненужный человек, остро и явственно ощущающий свою "никомуненужность" всем нутром, сначала подвергается страшному в своих пытках процессу тления, а затем просто уходит, неизвестно куда, где его наверняка никто не ждёт, во что, конечно, не хотелось бы верить...
В окне, что находится прямо против моего, никогда не горел свет. Когда-то мне думалось, что парень, живущий за тем окном, вероятно, слишком беден, что и не позволяет ему даже платить за электричество, вынуждая обходиться лишь светом от свечи, невзрачный огонёк которой истощённо колебался в тёмном окне поздними вечерами и был совсем слабо заметен моему взору. Часто, когда темнело, я, как загипнотизированный, смотрел в это окно напротив с мелькающим в нём клубком света, терзая себя порождаемыми нездоровым любопытством рассуждениями об этом молодом человеке: где его семья, где он учится или работает и чем занимается в свободное от того или иного время, почему живёт совершенно один. Хотя мы и не были знакомы, почему-то у меня не оставалось сомнений в том, что с ним никто не живёт. Едва заметная капля света в его окне обычно мелькала до полуночи, иногда чуть дольше, после чего затухала, но вновь загоралась следующим вечером.
Однажды эта искра в его окне не зажглась. Как раз в этот же вечер я с жгучей досадой обнаружил, что у меня закончились сигареты, перспектива идти за которыми в близлежащий круглосуточный ларёк, учитывая январьский сорокаградусный мороз, меня не очень-то радовала, но ноющая потребность в дозе никотина одержала победу, и я выбросил своё тело в мертвенно-чёрную из-за отсутствия вблизи фонарей, сковывающую холодом улицу. Быстрым шагом направившись к ларьку, я вдруг обнаружил периферическим зрением этого самого паренька, сидящего на скамье. Несмотря на дикий холод, одет парень был довольно-таки легко, даже кажется, по-осеннему больше, нежели по-зимнему, и не имел головного убора, сам факт чего не смог не заставить меня подойти к нему. Выражение лица человека, никогда не знавшего электрического света, было застывшим настолько, что я едва ли не усомнился в том, что он жив; он, казалось, совершенно не чувствовал холода, разве что посиневшие и дрожащие тонкие его губы выдавали обратное. Глаза его были бледно-зелены, но не пусты: цвет их был предельно насыщенным, хоть и светлым, а в ясной зелени этих глаз читалась застывшая нестерпимо тяжёлая грусть, такая, что было крайне тяжело смотреть в его глаза; грусть эта выглядела совсем парадоксально наряду с его рыжими волосами, в которых, казалось, по-детски беззаботно играя своими лучами, запуталось солнце.
-Вы ведь простудитесь, сидя на морозе в столь лёгком одеянии, отчего же вы не отправляетесь домой? - поинтересовался я.
-Ведь я вам не мешаю, верно? - был его ответ.
Не найдя, что ответить, я отошёл от него, направившись, куда и собирался. Когда я шёл обратным путём, его, сидящего на скамье, уже не было, а придя домой и взглянув в окно напротив, я увидел привычный мелькающий огонёк взамен электричеству.
Это был единственный раз, когда я вступил с ним в контакт. Напускная грубость его слов была лишь пеленой, неумело прятавшей за собой ту страшную обиду и чувство нестерпимого холода, читающиеся в его тихом глубоком голосе. Вероятно, он и внешнего холода-то не чувствовал оттого лишь, что внутри ему было куда холоднее.
Спустя около трёх месяцев с этого случая, я вдруг обнаружил, что в течение примерно недели окно напротив каждый вечер было окутано глухой теменью, сквозь которую не пробивался привычный моим глазам маленький комок света. Я предположил, что парень уехал на время к родным или куда бы то ни было, но непременно вернётся. Только свечу никто не зажигал и всю следующую неделю, и следующую за ней...
Однажды утром, выйдя из дома и проходя перпендикулярно дому напротив, я увидел у одного из подъездов столпотворение из людей и машин службы спасения и скорой помощи. Люди в белых халатах с ничего не выражающими лицами вынесли из подъезда на носилках укрытое тело. Подойдя ближе, я увидел выглядывающие из-под ткани рыжие волосы, в которых с невесомой лёгкостью играло солнце.
Как я узнал позже, он умер от простой простуды. Он не был наркоманом, случайно потерявшим чувство меры в дозе, он не был болен чем-то неизлечимым - напротив, его тело было едва ли не патологически здоровым, он не был, в конце концов, самоубийцей. Его поразила, затаскала и загнала в могилу обычная простуда, вероятно, пойманная три месяца назад в тот злосчастный вечер, когда я видел его одиноко сидящим на скамье. Просто он не был нужным на этом белом свете ни одной живой душе, нуждаемость которой в нём держала бы его здесь.