Про тропинки... я люблю!

То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит -
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит...
      
      Почти народная мелодия.

В романе Юрия Домбровского «Хранитель древностей»  мне
 понравилась одна мысль. Речь там шла о казахском художнике Хлудове, о картинах которого Юрий Домбровский пишет: «… Я люблю Хлудова за свежесть, за радость, за полноту жизни, за красоту событий, которые он увидел и перенес на холст. Я люблю его за солнце, которое бьет на меня со всех его картин. Или яснее и проще: я люблю его и понимаю так, как дети любят и понимают огромные литографии на стене, чудесные поздравительные открытки, блестящие переводные картинки, Детские книги с яркими лакированными обложками.  Все в них чудесно, все горит. И солнце над морем, (солнце красное, море синее), и царский пурпур над золотым ложем, и наливные яблочки на серебряном блюдечке – один бок у яблочка красный. Другой (с ядом) зеленый, темные леса, и голубейшее небо…. Вот и Хлудов точно такой, такие его картины…» - рассказывает Юрий Домбровский. И он утверждает: «Правдиво рассказывать, вспоминать о чем-то хорошем, надо со слов – «Я люблю…». И свой рассказ о Хлудове он начинает так же.

Вот и мне свои воспоминания  хочется начинать словами – Я ЛЮБЛЮ. Старому человеку – это радостно!

Я люблю вспоминать дорожки, тропинки, по которым когда-то я ходил. Попробуйте это и вы, уважаемый читатель, не пожалеете.

Эти, мои прошлые дорожки и тропинки, они часто встречаются и в моих скромных рассказах.

Самая дорогая для меня, наверно, тропинка, по которой мы бежали с сестрой, возвращаясь с покоса. И спешили на поезд, - «Простая история, памяти моей сестры». «…Не успели мы тогда на поезд.
С горы мы увидели зеленые вагончики, мелькающие среди елей. Теперь кто скорее, мы с сестрой, длинноногие, но уставшие, или поезд. Мы бежали уже под гору. А впереди нас бежали наши длинные тени. Потому что в нашей местности – почти «белые ночи», и солнце вечером «ходит» низко.

Машинист нас, наверно, не увидел. Иначе бы он нас подождал. Почему не пожалеть и не подождать двух ребятишек. Но он нас не увидел, и поезд тронулся, зеленые вагончики.

Я догнал последний вагон и заскочил на лесенку заднего тамбура. Тогда вагоны были еще с открытыми лестницами.

Сестра уже бежала по боковой стороне полотна, стараясь зацепиться за поручни вагона. И за мои руки. Ноги ее вязли и заплетались в песке и щебенке. Я молчал, я не мог торопить сестру, она и так бежала из последних сил. Поезд все набирал и набирал ход. А сестра все отставала и отставала.

Наконец она сдалась. Сбежала с полотна и упала в траву. По ее вздрагивающим плечам я понял - она плачет. Да и как тут не плакать!

Я спрыгнул с поезда, подошел и лег рядом с ней. Она не могла никак успокоиться. И плакала уже навзрыд. Солнце село…».

Сестра долго плакала тогда. Светлая грусть. Давно нет у меня сестры. Да и один, уже без сестры, не пройду  я уже по той тропинке.

Еще одна тропинка осталась навсегда в моей памяти. «…Если ехать из нашего поселка в деревню Замежница, это родина моего отца, то дорога после деревни Верески идет  низиной по краю елового леса. Здесь всегда сыро, даже в сухие дни. А если случится дождь – дорога становиться труднопроходимой. Очень некрасивый участок дороги, глубокие колеи, напичканные торчащими бревнами, грязь, лужи.

Поэтому пеший странник после Вересков поворачивал налево и тропинкой по полям, лугам и перелеску шел к деревне Казаковы. А от Казаковых до Замежницы – рукой подать.

Мне приятно называть имена деревень, я их люблю. И деревни, и их названия.

В жизни у каждого человека есть вещи, события, которые особенно для него светлые. Я бы выделил эту тропинку, от Вересков к Казаковым, как самую красивую, самую лучшую тропинку. По которой я ходил в жизни. Не знаю, почему она мне так всегда нравилась и трогала сердце.

Тропинка опускалась с одной возвышенности, от Вересков, и поднималась к другой возвышенности, к Казаковым, через ложбину. И какой-то простор взгляду, много света и спереди и сзади. Тропинка имела какой-то уж очень родной, российский, вид, очень мягкая для путника, потому что людей по ней ходит не много, и она покрыта молодой травкой, так и хочется разуться и пройтись босиком, да и ходили тогда многие босиком.

Она пересекает несколько полей, как правило, ржаных, таких красивых, когда рожь созреет. В ложбине пересекает луга, где много незабудок и лютиков. И других цветов. Всегда таких свежих и нежных. Потому что здесь всегда сыро.

В какой-то год одно из полей вдоль тропинки было покрыто суслонами, кажется, из ржаных снопов, золотистых в осеннюю непогоду. По полям хлеб убирали уже комбайнами, и тут на тебе – снопы и суслоны! Наверное, поле сырое, комбайн не пройдет, и хлеб косили жнейкой, потом вязали снопы и укладывали в суслоны.

Вообще-то я знаю, почему до сих пор помню ту тропинку, и расскажу сейчас об этом. Тогда наш девятый класс послали, как тогда говорили, «в колхоз», копать картошку. Жили мы в двух домах, девочки в одном, мы в другом. Обычные вятские избы со множеством подсобных помещений под одной крышей.

Но особенностью «мужской» избы было то, что в задней ее части располагалось чистое помещение вроде летней комнаты, с окнами на зады, а именно на мою тропинку вдали.
Уставая за день от веселого общества товарищей, я иногда вечером прятался в ту летнюю комнату, а иногда , в дождливую погоду, когда не работали в поле, прятался там и днем.

Обычно я стоял у окна и смотрел вдаль. Тропинка возле Вересков пересекала несколько изгородей из жердей. Одна из средних жердей обычно выдвигалась, позволяя пешеходу пройти, пролезть через изгородь. Обычно моросил дождь, мелкий, какой я люблю.

Я смотрел вдаль, и мне казалось, что неожиданно там случиться главное в жизни для кого-то, для парня и девушки, которые встретятся  на этой тропинке, возле изгороди. Или придут сюда, уединяясь от людей. И будут долго стоять, одни во всем мире. И счастливые.

Мне казалось, что и моя судьба решится когда-нибудь таким же образом. Допустимы ли и не смешны у парня в пятнадцать лет такие мысли и мечтания? Может быть немножечко и смешны. Но мне и в старости жаль, что той тропинки уже нет. Потому что нечего ей соединять. Нет ни деревни Верески, ни деревни Казаковы! Потому что деревни обезлюдели и разрушены.

Война слишком проредила сельских работников. А без мужиков трудно содержать хозяйство, дома. Да и сталинская политика не была направлена на заботу о деревнях…». Это – уже  из моих мемуаров: «Про тропинки. И немного о нежности»».

Вот еще кусочек воспоминаний из того же рассказа.

«…Мы с отцом мы идем с мельницы. Отец там работал маленьким начальником. И летом, на каникулах, я там жил с ним. А мама, с моим братом и сестрой, жили в поселке. И вот мы идем, вроде как на побывку домой. Я , конечно, по мамочке соскучился. Идем по тропинке вдоль железной дороги. По шпалам идти неудобно. Да и опасно. Поездов тогда, при Сталине, ходило много, не как сейчас.

Мне радостно. Потому что утро, и солнышко. И роса на траве блестит. И я еще не научился печалиться. Да главное, к маме иду. Отец как-то посвистывает губами, не устанавливая их в «трубочку». И казалось, что свистит кто-то другой, где-то в стороне. Отцу приятно, что я кручу головой:
- Кто же это свистит? Откуда такой звук?

От него и я научился так свистеть. И озадачивал своих дочерей через много лет:
- Кто это, папа, так свистит?
- Я, доченьки, свищу, это ваш дед, мой отец, меня так научил. Когда мы с ним шли по такой сказочной тропинке. Потому что – она из моего детства. Я был такой же глупенький, как вы сейчас.

Дочки на меня не обижались. Они себя уважали с детства. Так мы их, с женой, приучили.

Вдоль тропинки «гудели» несколько этажные провода. Я обратил на это внимание отца.
- Нельзя стоять под проводами, электрическими силами может человека к ним притянуть, --сказал он мне.
- Но ведь тропинка под ними часто проходит, пересекает? Как тут нам быть?
- Перепрыгивай, не успеет притянуть, –советует отец.
У отца хорошее настроение, и он шутит. Но с тех пор я все равно всегда с опаской смотрю на такие провода.

С отцом мне идти было не страшно. Да и чего бояться? Но часто я ходил один.

Помню - постоянно тревожное состояние, когда я шел вдоль рельсов. По тропинке один я не ходил. Себя я чувствовал в каком-то другом заколдованном мире. Наверное, в мире лесовиков, русалок, домовых, леших и т. п.

Однажды на шпалах я увидел мертвую небольшую птицу, наверное, ее сшиб поезд. Эту находку я воспринял как знак, что меня ожидает что-то нехорошее. Светило солнце, кругом высокие безмолвные деревья, потрескивание, постукивание рельсов, гудение в проводах – мир мне казался тревожно-сказочным.

Наверное, мне было просто страшно, одинокий маленький путник. И всегда было для меня облегчением увидеть, наконец, пристанционные постройки, или когда мимо пойдет поезд...".

В мою школьную юность, в старших классах, в летние каникулы я подрабатывал на железной дороге. Работать в путевой бригаде мне не понравилось. Уж больно там молодые мужики беспричинно матерились. Да еще при женщинах, тоже рабочих в бригаде

Мне поручили другую работу, проверять надежность крепления рельсов к шпалам. Рельсы лежат на железных пластинах, и все это костылями, (железнодорожными гвоздями), крепится к деревянным шпалам.

Молоточком, с длинной ручкой я обстукивал эти пластины. И, если пластина дребезжала, я отмечал это место мелом. Так я шел по железной дороге до соседней станции, проверяя одну колею. Потом шел обратно, и проверял другую колею.

Конечно, шел я тогда, с молоточком,  не по тропинке. Но, тропинка-то бежала рядом с железной дорогой. Да и ходил я по ней не один раз.

А однажды этим путем мы ходили даже всем классом, это в школьные еще годы. Помогать убирать картошку соседнему колхозу. Картофельное поле находилось рядом с железной дорогой.

Для мальчишек особым «шиком» было – возвращаться домой не пешком, а зацепится к проходящему товарному поезду, зацепиться за вагон. Товарные вагоны тогда имели прикрепленный, на одной стороне вагона, кронштейн в виде лесенки с ручкой. Наверно, для того, чтобы при, формировании состава, сцепщику не нужно было бегать, ходить пешком, за вагоном. Вот за этот кронштейн и цеплялись мальчишки, на местности был небольшой подъем, и поезд сбавлял несколько ход. Бедные учителя, как они боролись с этим желанием мальчишек! Но нам – хотелось «быть героями», перед девочками, конечно! И я был тоже среди тех мальчишек, кто портил нервы  нашей классной руководительнице Анне Ивановне.

Один мальчик из школы погиб так, попав под колеса поезда. Но это было не во время «школьной командировки» в колхоз, а при его поездке в деревню, по какой-то личной нужде.

Вот еще одна моя тропинка, из миниатюры «Как быть красивой»:

«…Это случилось во времена моего детства. Мы с мамой шли на наш покос. Проверить, не увез ли кто, не своровал ли заготовленный на зиму для коровы стог сена. Мы – это я, десятилетний мальчишка, ну, и мама.

Было раннее утро. Может быть, не совсем раннее. Но от нашего дома мы ушли уже далеко, километров за двадцать с лишним. Вышли мы затемно. Хотя в нашей местности – почти «белые ночи», и совсем «затемно» летом – не бывает. Еще, может быть, нас подвезла попутная машина, лесовоз. Рейсовых автобусов тогда не было. И жил я тогда в лесном краю.

Шли мы по тропинке, вьющейся около проселочной дороги, образованной следами тележных колес. Тропинка то сливалась с дорогой, то уходила в сторону, выбирая более удобный или короткий путь. Вокруг были залитые утренним солнцем луга, частично уже скошенные. День ожидался теплым. У нас говорили - будет «вёдро». Мне было очень хорошо, радостно. Хотя я чувствовал, что мама озабочена предстоящим. Но ничего не мог поделать со своей молодой энергией…».

Эта тропинка, в моей памяти, мне особенно дорога. Наверное, потому, что, уж очень она связана с МАМОЙ.

В своем подмосковном городке я много гуляю. И часто, отдыхая, сижу на скамеечке, возле прогулочной аллеи. Мимо меня проходят молодые мамы с детишками. Если ребенок маленький, на коляске, или « за ручку», такие дети с интересом и радостно оглядывают меня, улыбаются, вертят головой. Они, конечно, любят свою маму. Но им интересно все вокруг. И даже интересен и я, старый дед.

И я заметил, для детей постарше, для подростков, старый дед совсем не интересен. И многое вокруг. Они не вертят головой. Они… идут с мамой. Это – всех важнее.

Вот и я, тогда, шел с МАМОЙ, И мир вокруг меня был такой прекрасный!

Вспоминая ту тропинку, и свою маму, меня печалит детская судьба мальчика Юры, из романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

«…Дядя с Иваном Ивановичем пошли заниматься на террасу, предоставив Юре слоняться без цели вокруг дома.

Здесь была удивительная прелесть. Каждую минуту слышался чистый трехтонный высвист иволог, с промежутками выжидания, чтобы влажный, как из дудки извлеченный звук до конца пропитал окрестность. Стоячий, заблудившийся в воздухе запах цветов пригвожден был зноем  неподвижно к клумбам…. Юра поминутно поворачивался направо и налево. Над лужайками слуховой  галлюцинацией висел  призрак маминого голоса, он звучал Юре в мелодических оборотах птиц и жужжании пчел. Юра вздрагивал, ему то и дело мерещилось, будто мать аукается с ним и куда-то его подзывает.

Юре становилось асе грустнее. Ему хотелось плакать. Он повалился на колени и залился слезами.

- Ангеле Божий, хранителю мой святый, - молился Юра, - утверди ум мой во исстиннем пути и скажи мамочке, что мне здесь хорошо, чтобы она не беспокоилась. Если есть загробная жизнь, Господи, учини мамочку в рай, идеже лица святых и праведницы сияют яко светила. Мамочка была такая хорошая, не может быть, чтобы она была грешницей, помилуй ее, Господи, сделай, чтобы она не мучилась. Мамочка! – в душераздирающей тоске звал он ее с неба как новопричтенную угодницу, и вдруг не выдержал упал на земь и потерял сознание..».

Как осенние листы, стелются, на дорожке моей памяти, эти воспоминания.

То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит -
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит...

В этой народной мелодии говорится про любовь. Но и у меня про любовь, пусть про другую. Я люблю...!.