В то время, когда началось разделение племен, наши индогерманские предки представляли полубродячий пастушеский народ1 Их богатство состояло главным образом из рогатого скота, коз и овец; остальное имущество они везли с собой на четырехколесных повозках, запряженных волами, как мы это видим еще в историческое время у скифов и германцев. Была ли уже приручена лошадь, мы не знаем; во всяком случае она еще не употреблялась для верховой езды. К этим древнейшим домашним животным присоединилась позже свинья, прирученная, по-видимому, уже после того, как племена арийской группы отделились от своих индоевропейских родичей.
Лишь только индогерманцы перешли на лесистые пространства Средней Европы, где было меньше корма для стад, чем в обширных степях Востока, они должны были, не покидая скотоводства, обратиться и к земледелию. Названия плуга и пашни, слова "сеять", "косить", "молоть" и т.п., — общи всем языкам индоевропейской группы. Возделывали пшеницу, овес, просо, лен, может быть, также горох, бобы и лук. Но все-таки земледелие носило чрезвычайно примитивный характер и рядом со скотоводством играло лишь второстепенную роль. Даже когда переселения кончились и племена заняли свои последние места, прошло еще много времени, прежде чем старые кочевые привычки совершенно исчезли. Еще в эпоху Цезаря земледелие считалось у кельтов и германцев занятием, недостойным свободного человека; да и вообще в это время наши предки едва только начали знакомиться с оседлостью и частной земельной собственностью. Что и греки некогда стояли на этой ступени развития, с удивительной проницательностью заявил уже Фукидид. "Страна, именуемая ныне Элладою, — говорит он, — заселена постоянными жителями лишь с недавнего времени, так
1 Schrander О. Sprachvergleichung und Urgeschichte. 2 Aufl. Iena, 1890.
[ 100 ]
как раньше происходили в ней переселения, и каждый народ легко покидал свою землю, будучи тесним другими обитателями, всякий раз в большем числе. Дело в том, что при отсутствии торговли и безопасных взаимных сношений на суше и на море каждый возделывал свои поля лишь настолько, чтобы пропитать себя, никто не имел средств в избытке, не засаживал деревьев, потому что не знал, когда нападет на него другой и по беззащитности жилищ отнимет у него имущество; к тому же каждый рассчитывал, что везде добудет себе дневное пропитание"1
Свои орудия и оружие индогерманцы изготовляли исключительно из дерева или камня; единственный известный им металл — медь — употреблялся, по-видимому, только для украшений. С гончарным искусством они уже были знакомы, но гончарного станка не знали. Одеждой служили им, вероятно, звериные шкуры, которыми и позже нередко пользовались для прикрытия тела; но уже очень рано люди научились выделывать нитки из шерсти овец или волокон льна и из этих ниток изготовлять полотна и ткани. Эта новая одежда состояла из широкого, падавшего складками плаща, сшитого по образцу звериной шкуры. Еще во времена Тацита он составлял единственную одежду германцев; под названием "платья" вообще этот плащ в течение всей древности оставался главной частью греческой одежды, а тога италиков также представляла не что иное, как это старое индогер-манское одеяние. Древнейшим жилищем была, вероятно, повозка; при более продолжительных остановках строили из дерева и глины круглые хижины с очагом посредине, дым которого выходил в дверь. Италийские погребальные урны или храм Весты в Риме могут дать представление о такой хижине. Иногда устраивались и врытые в землю жилища, которые у фригийцев, скифов и германцев удержались до очень позднего времени.
Таково было, в отношении материальной культуры, то наследство, которое греки принесли со своей индогерман-
1 Фукидид. История Пелопоннесской войны в восьми книгах /пер. Ф.Г.Мищенко. Т.]. М., 1887. С.36. [Фукидид. История. I. 2]
[ 101 ]
ской родины. Древнейшие археологические памятники из стран, прилегающих к Эгейскому морю, обнаруживают степень развития, во многом сходную с той, которую мы сейчас изобразили. Так, в развалинах древнейшего поселения на месте Илиона не найдено почти ни одного металлического орудия, тогда как каменные изделия встречаются во множестве. Тут же находят сосуды из грубой непромытой глины, блестящего черного или красноватого цвета, иногда украшенные геометрическим орнаментом и, большею частью, сделанные только рукою, без помощи какого-либо инструмента. Но все-таки то поколение, которому принадлежат эти памятники, сделало крупный шаг вперед сравнительно со своими индогерманскими предками: оно уже приобрело оседлость и научилось защищать свои поселения каменными стенами и возводить свои дома на каменных фундаментах.
Над остатками этого древнейшего троянского поселения лежат развалины второго города. Здесь, рядом с многочисленными каменными орудиями, оказалось множество изделий из меди, а найденные тут же формы из слюдового сланца доказывают, что металл обрабатывался на месте. Кроме того, здесь было открыто множество золотых и серебряных украшений и сосудов, в которых Шлиман видел остатки "сокровищницы Приама"
В общем культура этого "второго города" представляет большое сходство с культурой более древних пластов; особенно глиняная утварь выделана из того же грубого материала и часто имеет ту же форму. В постройке укреплений обнаруживается уже довольно большое искусство; город окружен стеной, снабженной выступами наподобие башен, и ворота защищены чрезвычайно тщательно. Внутри находился скромный "дворец" владыки города, состоявший из мужской комнаты с примыкающим к ней помещением для женщин. А за стенами, на равнине и на соседних холмах, еще и теперь, как во времена Гомера, возвышаются огромные могильные насыпи троянских царей — зрелище, которого не забудет никто, кому удалось переплыть "широкий Геллеспонт"
Культура, с которой мы знакомимся здесь, получила
[ 102 ]
широкое распространение. Мы находим ее остатки на Кик-ладских островах — в особенности на Аморге и Фере, в самой Греции — на крепостном холме в Тиринфе, под развалинами царского дворца, в Элевсине — близ Афин и в бео-тийском Орхомене, но главным образом — на острове Кипр. Раскопки, произведенные в этих местах, обнаружили отчасти более развитую культуру, сравнительно с троянской. Так, на Кикладах, рядом с грубыми "троянскими" глиняными изделиями, встречаются уже сосуды из промытой глины, изготовленные на гончарном станке и украшенные цветной живописью; орнаментом служат геометрические фигуры и растения. Дальше обнаруживаются и первые начатки каменной скульптуры: мраморные сосуды со спиральным орнаментом и чрезвычайно грубые мраморные статуи обнаженной богини со скрещенными на груди руками, без сомнения, местные подражания металлическим сосудам и идолам, завезенным с Востока.
Но было бы ошибочно заключать из этих наблюдений об этнографическом единстве народов, живших на протяжении от Кипра до Трои. Культурное родство и этнографическая близость — две совершенно различные вещи; они могут совпадать, но отнюдь не в силу необходимости. Каждый народ в течение своей исторической жизни проходит ряд культурных стадий, и двигательной силой этого развития бывает обыкновенно влияние соседей. При этом высота культуры у различных племен тем легче уравнивается, чем первобытнее культурная стадия, в которой они находятся. Так, например, позже, в начале исторического периода, мы находим у греков, лидийцев, карийцев и ликийцев в общем совершенно одинаковые внешние формы общежития. Нет никаких оснований предполагать, что в доисторическое время дело обстояло иначе, раз уже начали развиваться сношения по Эгейскому морю. Итак, если народ, населявший Троаду в каменный и медный период, не принадлежал к греческому племени, — в чем, кажется, нельзя сомневаться, — то отсюда нельзя делать никакого вывода о национальности обитателей западного побережья Эгейского моря, стоявших на таком же культурном уровне, как троянцы. Напротив, ввиду
[ 103 ]
широкого распространения этой культуры на греческом полуострове едва ли можно допустить, что ее носителями были не греки. Есть веские основания думать, что греки перешли в Малую Азию именно в период этой "троянской" культуры. В самом деле, сказание о войне из-за Елены могло локализироваться в Илионе только в такое время, когда там существовал крупный культурный центр, а таким центром был именно "второй город", тогда как все позднейшие поселения на этом месте до эллинистической эпохи имели ничтожное значение. Далее, эту борьбу можно было локализировать в Трое лишь после того, как греки вступили в тесные сношения с областями, лежащими у Геллеспонта, а это едва ли могло случиться до заселения Малой Азии. В таком случае остатки древнейшей культуры на Кикладах, которые мы выше описали, должны быть, по крайней мере отчасти, греческого происхождения, потому что культура распространялась вдоль Средиземного моря с востока на запад и, следовательно, греки, заселяя острова и Малую Азию, ни в каком случае не могли принести с собой более высокую культуру, чем та, которую они нашли в этих местах.
Как бы то ни было, несомненно, что эгейско-кипрская культура бронзового периода находилась уже под сильным влиянием Вавилона и Египта. Отсюда были заимствованы спиральный орнамент и изображения обнаженной богини, отсюда ввезены были изделия из слоновой кости, найденные во "втором городе" на Гиссарлыке, или по крайней мере материал, из которого они были изготовлены, наконец, от египтян греки научились, может быть, и сооружению каменных построек.
Вначале посредницей при этих сношениях была Малая Азия, которая, как огромный мост, соединяет Евфрат с Эгейским морем. В древнейшую эпоху существует только сухопутная торговля; товары переходят из рук в руки, от племени к племени, и как медленно ни совершается такого рода сообщение, оно разносит успехи цивилизации во все углы материка. Этим и объясняется то обстоятельство, что греческие колонии на западном берегу Малой Азии развились скорее, чем сама метрополия: здесь, на ионийском прибре-
[ 104 ]
жье, лежат долины Меандра и Герма, естественные пути в глубь малоазиатского полуострова и дальше — к культурным центрам Востока.
Напротив, море, как средство сообщения, долго играло второстепенную роль. Малые размеры и плохая конструкция древних судов принуждали мореплавателей часто приставать к берегу; поэтому они всегда держались как можно ближе к берегу и только в совершенно тихую погоду и в лучшее время года решались выходить в открытое море. Кроме того, они ежеминутно должны были быть наготове защищать свою жизнь против враждебных береговых жителей и морских разбойников. Таким образом, правильное морское сообщение было возможно в древности только между соседними городами; далекое путешествие предпринимал только тот, кто жаждал добычи или приключений. Даже после того, как Кипр и Памфилия были заселены греками, сношения этих колоний с их метрополией еще долгое время были очень ограничены. Эти крайние форпосты греческого мира ведут самостоятельное существование. Кипр в области искусства идет своим собственным путем, сохраняет свое древнее наречие, в противоположность всем остальным областям Греции отказывается усвоить фонетическое письмо и не принимает никакого участия в том политическом и социальном движении, которое с VIII века охватило греческий мир. И Памфилия в этом отношении немногим разнилась от Кипра.
Только финикийцы или, как они сами называли себя на своем языке, сидонцы установили прямое сообщение между Грецией и дальним Востоком. Они часто упоминаются в позднейших частях гомеровских эпопей; они являются здесь в качестве постоянных посетителей греческих гаваней, в которых остаются иногда на всю зиму. Как ловкие и не совсем честные купцы, они пользовались дурной славой у греков, но их терпели ради их товаров. В VIII и VII веках в их руках была, вероятно, большая часть торговли на Эгейском море; к этому времени относится и большинство произведений финикийской промышленности, найденных на греческой почве.
Не раньше этого времени начались и торговые сноше-
[ 105 ]
ния финикийцев с Грецией. Во всяком случае греки были, по-видимому, уже опытными мореплавателями, когда финикийцы появились на Эгейском море, потому что вся развитая морская терминология Гомера — чисто греческого происхождения или, по крайней мере, не обнаруживает никаких следов семитического влияния. Само собой разумеется, что с усовершенствованием мореплавания шло об руку постепенное заселение островов и малоазиатского побережья; следовательно, мы должны допустить, что ко времени появления финикийцев греки уже прочно основались в Малой Азии. Мало того: то обстоятельство, что имя ионийцев (яван) обратилось у восточных народов в общее название греческого народа, доказывает нам, что финикийцы вступили в постоянные сношения с греками, жившими у Эгейского моря, лишь тогда, когда Иония в экономическом отношении стояла уже во главе греческих государств1 Даже эпос в своих древнейших частях еще ничего не знает о финикийских купцах на Эгейском море. Таким образом, правильные сношения финикийцев с Грецией начались, по-видимому, не раньше VIII столетия, хотя вполне возможно, что отдельные мореплаватели из финикийцев уже раньше доходили до берегов Греции и что финикийские изделия попадали на греческий рынок сухим путем через Малую Азию или через Кипр.
Но финикийских поселений на берегах Эгейского моря никогда не существовало. Молчание эпоса в этом отношении очень красноречиво; о финикийцах не упоминает ни троянский каталог, ни список народов, населяющих Крит (в "Одиссее"). Следовательно, в гомеровские времена на берегах Греции не было финикийских колоний и певцы ничего не знали о том, чтобы здесь когда-нибудь существовали такие поселения. Очевидно, что и позднейшие известия этого рода не могут быть основаны на каких-нибудь достоверных свидетельствах!.. Мы имеем здесь дело с мифами или, вер-
Греки, без сомнения, уже гораздо раньше приходили в соприкосновение с финикийцами на Кипре; но обитатели этого острова, при своей обособленности и своеобразных нравах, должны были вначале казаться семитам особым племенем. Еще родословная потомства Ноя в Бытии не причисляет Кипра к яванам, а называет Киттима сыном Явана.
[ 106 ]
нее, с полуучеными комбинациями, лишенными всякого исторического основания. Особенно важную роль играл в них греческий солнечный герой Феникс ("кроваво-красный"), который вместе со своим братом Кадмом был обращен в семита. Затем уже повсюду, где почитались эти герои, предполагали существование финикийских поселений: в Фивах, где крепость была, по преданию, построена Кадмом, на Фере, Родосе, Фасосе и других островах. Ни в одном из этих мест и вообще нигде в бассейне Эгейского моря не было найдено остатков финикийских поселений, например, некрополей, и попытки новейших ученых объяснять греческие названия мест заимствованием из финикийского языка представляют простую игру слов и не привели ни к каким положительным результатам. Вообще в древнегреческом языке было очень мало слов, заимствованных из семитических наречий.
Да и не было надобности устраивать такие поселения и вообще поддерживать прямое сообщение по морю. Раз восточная культура проложила себе путь через Малую Азию в области, окружавшие Эгейское море, она должна была, в силу своего превосходства, влиять все сильнее и сильнее. С течением времени так называемая "микенская" культура совершенно вытеснила "троянскую" Микены и соседний Ти-ринф были, действительно, одним из ее главных центров, но она распространилась и по всему восточному берегу Греции от Лаконии до Фессалии, и далее — на Крит, Родос и многие другие острова Эгейского моря до западного берега Малой Азии, а в своих крайних разветвлениях — даже до Кипра, т.е. вообще на всем пространстве, которое было населено греками в доисторическое время. Только в западных областях Балканского полуострова, которые поздно начали выходить из варварского состояния, до сих пор не найдено следов этой культуры.
От культуры каменной эпохи в это время почти уже не осталось следов. В могилах Микенского кремля еще встречаются наконечники стрел из обсидиана, но вообще оружие и орудия уже все бронзовые. Чистая медь употребляется еще только на сосуды; железо встречается только в позднейших пластах этой эпохи, да и то лишь в небольшом количестве.
[ 107 ]
Большая же часть украшений и утвари — из драгоценного металла; даже платья украшаются нашивками из золотых пластинок, и лица знатных покойников обыкновенно покрыты золотыми масками. Большие успехи сделала и керамика: материалом служит отлично промытая бледно-желтая глина, гончарный станок находится уже во всеобщем употреблении, и совершенно исчезли причудливые формы троянских сосудов. Зато вазы покрываются теперь живописью, и впервые появляется та блестящая лаковая краска, которая с этого времени остается характерным признаком греческих глиняных изделий.
Каменные постройки свидетельствуют уже о большом искусстве. Колоссальные стены, сложенные из огромных плит, окружают кремль; внутри возвышается обширный дворец со множеством комнат и с дворами, которые окружены колоннами. Для погребения умерших царей сооружаются великолепные склепы, иногда огромных размеров, как, например, знаменитая "Сокровищница Атрея" близ Микен, самый замечательный архитектурный памятник всей этой эпохи. Об успехах декоративной скульптуры свидетельствует львиная группа, которая до сих пор возвышается при входе в Микенский кремль. Стены дворцов и сводчатые потолки склепов украшаются каменными плитами, покрытыми рельефными изображениями, но изредка появляется уже и стенная живопись, которая отчасти берет сюжеты даже из человеческой жизни.
Нет сомнения, что эта культура развилась из троянской или островной культуры. Так, Тиринфский дворец несравненно обширнее и роскошнее Троянского, но общий план обоих — один и тот же. В микенском орнаменте все еще господствуют спираль и розетка, которые мы встречаем уже в Трое, и формы растений, как на островах; к этим видам орнамента присоединяются впервые полипы и другие морские животные. Керамика Кикладских островов подготовила гончарное искусство Микен, и переход от первой ко второму совершался постепенно; например, в Элевсине в одной и той же могиле были найдены рядом микенские и троянские вазы.
[ 108 ]
С другой стороны, как уже было упомянуто, микенская культура находится под сильным влиянием Востока. В культурных центрах этого периода было найдено множество предметов, несомненно, восточного происхождения: изделия из плавикового шпата, из египетского фарфора, из слоновой кости, египетские скарабеи; в одной из микенских могил нашли даже страусовое яйцо. Металлические вещи также частью ввезены с Востока, частью, по крайней мере, изготовлены по восточным образцам; это доказывается как совершенством техники, так и характером находящихся на них изображений, между которыми главное место занимают листья лотоса, пальмы, папируса и восточные животные, как газель и лев. Глиняные сосуды микенского стиля были недавно найдены в Египте, в пластах, относящихся, по-видимому, ко времени от конца XVIII до начала XX династии, т.е. приблизительно от середины XIV до середины XII столетия. Следовательно, и микенская керамика находится в зависимости от восточных образцов, ибо невероятно, чтобы уже в столь раннее время из полуварварской Греции ввозились вазы в Египет. Где именно выработался этот микенский стиль, до сих пор неизвестно. Есть основания думать, что его родиной была северная Сирия, но определенное решение этого вопроса сделается возможным только тогда, когда будут исследованы в археологическом отношении области Передней Азии.
Культура, с которою мы знакомимся по гомеровским песням, находится в ближайшем родстве с микенской. Дворец Тиринфа до мельчайших подробностей похож на царские дворцы, изображенные в эпосе. В одной из микенских могил была найдена, можно сказать, модель золотого кубка Нестора, описанного в "Илиаде" Мозаику из разноцветных металлов, какую мы видим на микенских клинках, знает и Гомер, тогда как позже эта отрасль искусства была оставлена. Микенские цари, совершенно так же, как гомеровские герои, сражались на боевых колесницах. Наконец, важнейшими городами Греции являются у Гомера как раз главные центры микенской культуры: Спарта, "богатые золотом" Микены, "минийский" Орхомен, — и это тем замечательнее,
[ 109 ]
что в историческое время Микены и Орхомен имели ничтожное значение.
Правда, начало и, вероятно, даже расцвет микенского культурного периода предшествовали возникновению наших эпопей. Каменные наконечники стрел, которые изредка еще встречаются в Микенах, у Гомера уже не упоминаются, зато эпос изображает уже переход от бронзового века к железному, тогда как в Микенах, как мы видели, железо появляется только в верхних слоях. Однако и у Гомера железо чаще упоминается только в "Одиссее" и в позднейших песнях "Илиады", в древнейших же песнях "Илиады" о нем говорится сравнительно редко и, кажется, только в таких местах, которые не принадлежат к первоначальной редакции. Во всяком случае бронза или медь встречаются у Гомера в эпитетах и в эпических формулах несчетное число раз, железо — почти никогда: верный признак, что в эпоху выработки эпического стиля греки еще не знали употребления этого металла. Итак, в этом отношении они переживали тогда ранний период микенской культуры, тогда как древнейшие песни "Илиады" изображают стадию развития, соответствующую второй половине того же культурного периода.
Гомеровские герои носят полное металлическое вооружение: шлем, панцирь, поножи и щит. Притом, это вооружение было уже усвоено азиатскими греками в то время, когда складывался эпический стиль, потому что уже в древнейших песнях "Илиады" идет речь о "закованных в латы" и "пре-красно-поножных" ахейцах. Было ли оно изобретено самими греками или одним из народов западной части Малой Азии, например карийцами, — мы не знаем; во всяком случае "всеоружие" составляет характеристическую особенность культурных народов, живших в бассейне Эгейского моря, и ему они главным образом обязаны своим военным превосходством над народами Востока.
В европейскую Грецию металлическое вооружение проникло довольно поздно. В гомеровскую эпоху локрийцы еще не употребляли его, а этолийцы сражались в легком вооружении даже в V веке. В Арголиде холщовый панцирь был, по-видимому, во всеобщем употреблении еще в VII и,
[ 110 ]
может быть, даже в начале VI века; остатки такого панциря были найдены в одной из могил Микенского кремля, между тем как металлическое оборонительное оружие совершенно отсутствует в могилах микенского периода. Вполне возможно, конечно, что причину этого явления надо искать в погребальных обрядах и в обычае, по которому отец еще при жизни передавал свое оружие сыну. Как бы то ни было, но на некоторых вазах последнего периода микенской культуры воины изображены уже в полном вооружении гомеровских героев, и на золотых печатях, найденных в могилах Микенского кремля, ясно можно различить шлемы и покрытые металлическими пластинками щиты. Даже если мы признаем, что эти предметы были ввезены извне или составляют подражание чужим образцам, — во всяком случае они свидетельствуют о том, что микенская культура дожила до того времени, когда малоазиатские греки уже усвоили металлическое вооружение. Вообще не следует забывать, что азиатская Греция развилась быстрее европейской и что, следовательно, в гомеровских песнях, имеющих дело главным образом с Ионией, изображается более высокая стадия культурного развития, чем та, которую в это самое время переживала Ар-голида.
Во всяком случае несомненно, что микенская культура господствовала в Греции до VIII столетия. Так, дворцовый портик микенской эпохи послужил образцом для перистиля храма, а капители колонн "Сокровищницы Атрея" и Львиных ворот находятся в тесном родстве с древнейшими дорическими капителями; между тем каменные храмы начали строить только с VII или, самое раннее, с конца VIII столетия. В живописи на вазах за микенским стилем следовал, с одной стороны, стиль дипилона, с другой — протокоринф-ский стиль, и как тот, так и другой процветали в VII веке. Например, обломки ваз дипилонского стиля были найдены в развалинах Тиринфского дворца вперемешку с обломками микенских ваз. Львиная группа у микенских ворот по стилю и расположению частей чрезвычайно сходна с такими же скульптурными произведениями на фригийских могилах, относящихся приблизительно к VIII веку. Такое же порази-
[ 111 ]
тельное сходство по форме и стилю обнаруживается между геммами микенского периода — так называемыми "островными камнями", и древнейшими монетами, которые начали чеканить около 700 г. Высеченные в скалах могилы нижнего микенского города и Навплии, сводчатая могила в Мениде (Ахарнах) близ Афин и другие могилы конца микенского периода сохранили нам предметы из плавикового шпата, обнаруживающие совершенно такую же технику, какая господствовала в Египте при XXII и XXIII династиях, т.е. приблизительно от середины X до середины VIII столетия. С другой стороны, terminus ante quern (самая ранняя граница во времени) для микенского периода определяется тем обстоятельством, что микенских ваз не нашли ни в Олимпии, ни в греческих некрополях Сицилии и Италии.
Отсюда следует, далее, что носителями микенской культуры на запад от Эгейского моря были греки, потому что острова и побережье Малой Азии были заселены греками, как мы уже видели, не позже последних веков второго тысячелетия, и эта колонизация исходила главным образом именно из Арголиды. Но из этого, конечно, нельзя заключать, что повсюду, где вне греческого полуострова встречаются следы этой культуры, мы имеем дело с греками. Особенно народы западной части Малой Азии в значительной степени усвоили микенскую культуру; об изделиях микенского стиля, найденных в Египте, мы уже говорили, и влияние микенской культуры простиралось до самой Сицилии. То, что выше было сказано о троянской культуре, применимо и к микенской.
Но микенские памятники немы; они знакомят нас только с внешней стороной древнегреческой цивилизации. Сущность последней, т.е. экономический и политический строй эпохи и умственную жизнь народа, мы узнаем только из эпоса. И хотя он рисует нам быт малоазиатских греков — главным образом Ионии, — притом в IX и VIII столетиях, но при близком родстве гомеровской и микенской культур очень многое из того, что мы узнаем о первой, можно применить и ко второй.
В экономической жизни народа первое место все еще
[ 112 ]
занимает скотоводство, как некогда у индогерманцев. Стада составляют главное богатство народа, мясо остается если не преобладающим, то любимым предметом пищи. Неприятельские нападения имеют целью прежде всего похищение скота, и для защиты своих стад гомеровский грек охотно рискует жизнью. Вол и овца служат единицами ценности. Так, в "Илиаде" медный треножник оценивается в двенадцать быков, металлическое вооружение — в девять, рабыня, опытная в женских работах, — в четыре.
Но земледелие приобретает постепенно все большее и большее значение. Обычной пищей является уже хлеб, притом главным образом ячменный, — "сила мужей", как называет его Гомер. Обширные размеры принимает и плодоводство. Вино составляет обычный напиток и употребляется при всех жертвоприношениях, — значит, оно уже очень давно известно. Но есть указание на то, что некогда единственным напитком греков был мед. Масло упоминается в "Илиаде" сравнительно редко и преимущественно в поздних местах, оливковое дерево — только однажды, в виде сравнения. Напротив, в "Одиссее" маслина упоминается часто, а оливковое масло составляет такой общеупотребительный продукт, что необходимо признать существование в VIII веке обширной культуры маслин, по крайней мере в азиатской Греции. Впрочем, пресс для выжимки оливок был найден уже в развалинах упомянутого выше доисторического поселения на Фере (Тире), а в развалинах Тиринфского дворца и в одной микенской могиле, высеченной в скале, оказались косточки маслин. Но у Гомера оливковое масло употребляется только как мазь и еще не идет в пищу. То, что плодовые деревья не упоминаются в "Илиаде", можно приписать случайности; в "Одиссее" плодоводство практикуется уже в довольно широких размерах. В садах Алкиноя растут яблоки, груши, гранаты, смоква, а для престарелого отца Одиссея, Лаэрта, уход за его фруктовым садом составляет последнюю утеху одинокой старости.
Но обширное плодоводство немыслимо при отсутствии земельной собственности; и в гомеровскую эпоху она, действительно, уже существует. Воодушевляя свои войска пе-
[ 113 ]
ред битвой, Гектор указывает каждому на его надел, которому грозит опасность со стороны врагов; очевидно, поэт представлял себе троянское войско состоящим из свободных собственников. Приступая к основанию города феакийцев, Навсикой прежде всего отводит каждому поселенцу участок земли. Наконец, в гомеровском обществе существует уже класс безземельных батраков, которые принуждены служить у землевладельцев за плату; их участь кажется поэту величайшим из всех человеческих бедствий.
Этому строю должна была и в Греции предшествовать эпоха, когда вся земля составляла общинную собственность или была разделена между родами. Некоторые следы этого порядка существовали еще долго в историческое время. Даже в основанной около 580 г. колонии Липаре земля первое время находилась в общинном владении; позже главный остров, Липара, был разделен на надельные участки, а остальные острова обрабатывались сообща, наконец и они были подвергнуты разверстке, но с установлением передела через каждые двадцать лет. Даже там, где участки перешли уже в постоянную собственность своих владельцев, наделы нередко еще долго оставались неотчуждаемыми, как, например, в Спарте или в основанной около конца VII века коринфской колонии Левкаде. Остатком той же древней формы землевладения является и греческое название надела — "жребий" (клерос). Впрочем, лес и луг еще долго оставались в общинном владении; последним пережитком общинной собственности были те домены, которые мы потом находим во владении греческих государств и общин, как например демов Аттики.
Сравнительно с сельским хозяйством промышленность играла еще ничтожную роль. Почти все, что нужно было для обихода, изготовлялось дома, — прежде всего одежда, выделка которой составляла главное занятие хозяйки и ее дочерей, а в богатых семьях — и служанок. Поэтому главное требование, которое грек того времени предъявлял к своей будущей жене, состояло в том, чтобы она была искусной пряхой. Точно так же крестьянин сам изготовлял себе плуг и телегу и сам строил свой дом. Даже царь, как гомеровский
[ 114 ]
Одиссей, был хорошо знаком с плотничьим искусством.
Но не все можно было изготовить таким образом. Особенно металлические работы требовали специальных знаний и инструментов, которыми не все могли обладать; кузнецы и были, вероятно, первыми профессиональными ремесленниками. Они были так необходимы для гомеровского общества, что даже царства богов не могли представить себе без кузнеца, и любопытно, что бог огня, Гефест, является единственным ремесленником Олимпа. Кузнец был вместе с тем и золотых дел мастером; его мастерская была любимым местом собрания деревенских жителей, которые в зимние вечера сходились сюда погреться у очага и обсудить события дня.
Гончарное искусство, при том высоком развитии, какого оно достигло уже в микенский период, также должно было принять профессиональный характер. Далее, очевидно, что дворцы, какие мы находим в Микенах и Тиринфе, или гробницы, вроде "Сокровищницы Атрея", могли быть воздвигнуты только технически образованными ремесленниками. У Гомера разделение труда стоит в общем на том же уровне; он также упоминает о гончарах, о каменщиках и плотниках и, кроме того, кожевниках, которые занимались главным образом изготовлением щитов. О других ремесленниках в нашем смысле эпос не упоминает. Но Гомер причисляет к ремесленникам и врачей, прорицателей и глашатаев, потому что они также служили своим искусством общине и получали вознаграждение за свои услуги.
При таком строе общества не могло быть и речи об образовании купеческого сословия; немногие предметы, которые не изготовлялись хозяйственным образом, приобретались непосредственно от производителя. Правда, потребность в мере и весе уже пробудилась, но торговля еще не пошла дальше простого обмена. Поэтому крупные центры еще не могли образоваться; население было рассеяно по открытым деревням, как мы это еще в историческое время видим в Этолии, а в случае неприятельских нападений искало защиты в горах или за валом кремля. Но прокладывать дороги начали уже в этом периоде. В эпосе часто упоминается о
[ 115 ]
проезжих дорогах; и если поэт заставляет Телемака проехать на колеснице из Пилоса в Спарту, то это, конечно, отнюдь не доказывает, что уже в то время существовала дорога через Тайгет, но дает право думать, что в других частях Греции и в Малой Азии на повозках можно было совершать далекие путешествия. Еще теперь на горах Арголиды видны остатки целой системы дорог, соединявших святилище Геры с Микенами, Клеонами, Тинеей и Коринфом. Фундамент состоит из многоугольных плит, на известных расстояниях устроены приспособления для протока воды, и следы колеи доказывают, что эти дороги были предназначены для езды на колесах. Правда, мы не в состоянии решить, были ли они проложены уже в эпоху расцвета Микен.
Несмотря на простоту экономических отношений, имущественное неравенство уже сильно развито. Рядом с сельским рабочим, который получает поденную плату, и мелким собственником стоит собственник-богач, владелец многих сотен скота и обширных поместий. Между тем, в то время, когда промышленность и торговля были еще в зачаточном состоянии и сельскохозяйственный труд составлял почти единственный источник пропитания, бедняк не имел других средств достигнуть обеспеченности, а тем более богатства, кроме войн или морского разбоя; но и здесь львиная доля добычи доставалась тем, кто становился во главе таких предприятий, а это был, обыкновенно, знатный человек. Именно эти условия и заставили такую большую часть греческой молодежи уже в догомеровскую эпоху уйти за море — на острова и в Малую Азию; но по мере того, как страна заселялась, на новой родине повторялось то же явление. А богатство повсюду и во все времена доставляет почет и могущество; мало-помалу народ привык относиться к знатным родам с уважением, за которое они по заслугам платили толпе презрением. Аристократия приняла характер касты, члены которой вступали в брак только между собой и которая возводила свою родословную до богов. Изобретение металлического вооружения и боевой колесницы должно было еще усилить перевес этого класса, потому что теперь участь битвы решали латники, а только знать была в состоянии
[ 116 ]
приобретать дорого стоившее металлическое вооружение.
Старейшина самой могущественной из этих знатных фамилий стоял во главе государства со званием царя (баси-лея). По воззрениям гомеровской эпохи, он получает свою власть от Зевса; другими словами, царское достоинство уже с незапамятных времен было наследственным в правящих родах, и происхождение его из народного избрания уже было забыто. Городские стены, дворцы и сводчатые могилы Микен, Тиринфа, Спарты и Орхомена доказывают, что и там господствовал политический строй, совершенно аналогичный тому, который изображен в эпосе. Царь был вождем на войне и верховным судьею во время мира, а также посредником между государством и богами. За это ему предоставлен в собственность обширный домен (теменос), подданные приносят ему богатые подарки, чтобы приобрести его расположение, а на войне ему принадлежит лучшая часть добычи.
В делах правления царю помогал "совет старейшин", который первоначально состоял, вероятно, из глав всех отдельных родов государства, но уже в гомеровскую эпоху заключал в себе только представителей знати. Их главной обязанностью было помогать царю в судопроизводстве. Все важные вопросы решались собранием мужчин, способных носить оружие; но по мере того, как могущество аристократии возрастало, обращение к вечу становилось пустой формальностью и за народом оставалось только право соглашаться на предложения царя и знатных. Что ждало простого человека, который осмеливался противоречить, показывает нам поэт на примере Терсита: палка в руке знатного заставляла тотчас умолкнуть всякое возражение, и народ относился к этому совершенно безучастно или даже смеялся над побитым.
Впрочем, функции государства были в эту эпоху еще весьма ограничены. На суд царя восходили только споры о праве собственности; расправа по уголовным преступлениям была предоставлена потерпевшим и их сородичам. От кровной мести можно было откупиться уплатою соответственной виры; но если такая сделка не состоялась, то убийце не оставалось ничего другого, как уйти в изгнание, — разве только
[ 117 ]
у него были могущественные родственники и друзья, у которых он мог найти защиту. Человек, не принадлежавший к общине, был совершенно бесправен, и каждый мог ограбить и убить его. Но кто садился у очага с просьбой о защите, тот был неприкосновенен для хозяина дома; завязанные таким образом отношения сохранялись всю жизнь и переходили по наследству к детям и внукам. Однако защита, которую домохозяин мог оказать своему гостю за пределами своего жилища, была все-таки ненадежна; поэтому жизнь на чужбине была полна унижений и опасностей. Неудивительно, что изгнание казалось грекам того времени величайшим бедствием.
Так как каждый был безопасен только в своем государстве, то набеги на соседние общины или разбой считались очень почтенным источником наживы. Ограбленные старались, конечно, отомстить, и, таким образом, весь древнейший период греческой истории наполнен беспрерывными войнами. Это было действительно, как говорит поэт, железное время, и оно взрастило воинственное поколение. Каждый должен был ежеминутно быть наготове с оружием в руках отстаивать свою жизнь и имущество; меч был неразлучным спутником мужчины, и никто не выходил из дому, не захватив копья. Народ охотнее всего слушал рассказы о доблестных битвах и смелых морских походах, которые и составляют, наряду со сказаниями о богах, главное содержание эпоса.
Народный эпос
Миф и религия до VII века почти исключительно занимали мысль греческого народа, поскольку она не была поглощена борьбой за существование; из них преимущественно и черпает свое содержание поэзия. С другой стороны, и поэзия имела глубокое влияние на развитие не только мифов, но и религиозных представлений; лишь эпос выработал те индивидуальные черты каждого бога в отдельности, с которыми он сохранился в сознании следующих поколений. Народная религия греков не знала священных книг. Но их до известной степени заменяли эпопеи.
Начало греческой поэзии, несомненно, относится к эпохе до разделения племен, потому что эстетические потребности, которым обязаны своим возникновением поэзия и родственные ей искусства — музыка и оркестрика, в такой же степени присущи человеческому духу, как стремление познать причину окружающих нас явлений; поэтому мы находим песнь и танцы у всех народов, которые вышли из глубочайшего варварства. Итак, при той степени культурного развития, которой индогерманское племя достигло уже перед своим разделением на отдельные ветви, мы должны предположить у него знакомство с этими искусствами, хотя бы и в самой грубой их форме. Вместе с языком видоизменялась, конечно, и поэзия, как у немцев за староверхненемецкой поэзией следовала средневерхненемецкая, а за последней нововерхненемецкая, или как в романских странах латинскую поэзию сменила простонародная. При полном отсутствии письменности песни, форма которых устарела, должны были в короткое время бесследно исчезать, как это случилось и со староверхненемецким героическим эпосом.
Мы уже видели, как рано поэзия стала служить культу. И естественно было, чтобы песни, которые пелись для удовольствия какого-нибудь бога, имели своим содержанием прежде всего прославление его подвигов. О таких гимнах упоминается у Гомера и Гесиода. Но со времени Архилоха и
[ 146 ]
Терпандра эти произведения народной религиозной поэзии все более и более вытеснялись из культа искусственной религиозной поэзией и, наконец, почти совершенно исчезли. Дошедшие до нас так называемые "гомеровские гимны" служили совершенно иной цели: это — прелюдии, которыми рапсоды начинали пение больших отрывков эпических произведений; в них прославлялось то божество, которому было посвящено данное празднество. Таким образом, эти гимны уже всецело находятся под влиянием эпической техники; впрочем, даже древнейшие из них относятся к тому времени, когда эпическая поэзия уже клонилась к упадку.
Из гимна в честь божества развилась затем героическая песнь, вследствие низведения многих местных божеств на степень героев. Борьба, которая первоначально велась на небе, теперь перенесена была на землю; при этом историческая правда легко могла слиться с мифом, как в "Песне о Нибелунгах" рядом с валькирией Брунгильдой и героем солнечного цикла Зигфридом стоят король гуннов Аттила и остгот Теодорих. Из отдельных героических сказаний с течением времени составлялись более значительные циклы. Желание возбудить интерес в слушателе новизной сюжета побуждало затем поэтов вводить все новых героев в излюбленные сказания. Так, из героев нашей "Илиады" Нестор и его сыновья, троянец Эней, ликийцы Сарпедон и Главк и много второстепенных действующих лиц совершенно чужды древнейшей редакции поэмы; Одиссей и Диомед также, по крайней мере первоначально, не принадлежат к троянскому циклу сказаний. Позднее, как известно, введен был в сказание о битвах под Троей еще целый ряд других героических личностей, как амазонка Пенфесилия, Мемнон, Телеф, Неоптолем и многие другие. Таким же образом составлялись и остальные циклы сказаний — о походе аргонавтов, калидонской охоте, походе "семи против Фив" и др.
Зачатки греческой героической песни должны быть отнесены к эпохе, далеко предшествовавшей возникновению даже самых древних частей дошедших до нас эпических произведений, потому что уже автор первой книги "Илиады" предполагает в своих слушателях подробное знакомство со
[ 147
]
сказанием о Троянской войне и рассчитывает на то, что Ахилл, Атриды, Одиссей, Аякс, Гектор уже знакомы им1 Эпическая техника уже достигла высокого совершенства; многие выражения и эпитеты сделались постоянными, выработался художественный эпический стих, гекзаметр, которым пользуются с большим умением. Без сомнения, древнейшей формой этого рода поэзии была отдельная песнь, в которой подвиг героя прославлялся таким же образом, как гимн воспевал деяния какого-нибудь бога. Гомеровский "Рассказ о Долоне" или, еще лучше, Гесиодов "Щит Геракла" могут дать нам понятие об этом роде эпической поэзии, хотя оба эти произведения относятся уже к довольно позднему времени. Мало-помалу стали воспевать в более длинных поэмах целый ряд находящихся между собой в связи деяний одного героя, постепенно переходя все к более сложным подвигам.
Но уже в классический период древности не существовал ни один из этих зачатков греческой героической песни; "Илиада" затмила все подобные былины и этим способствовала их забвению. Таким образом, это эпическое произведение стоит во главе греческой, да и вообще европейской литературы. Но "Илиада" также не представляет собою произведения одного только поэта или даже одного лишь века. Древнее, сравнительно не очень большое ядро, постепенно окружалось позднейшими наслоениями, причем в эпос вставлялись и такие сказания, которые первоначально были чужды "Илиаде"
Указанное древнейшее ядро "Илиады" начинается повествованием о споре царей в греческом лагере под Троей. Агамемнон отнимает у Ахилла его возлюбленную, Брисеи-ду, после чего последний удаляется от участия в войне и молит Зевса о даровании победы троянцам. Зевс внимает его мольбе; происходит сражение, и ахейцы оттесняются с большим уроном к своему лагерю, где неприятели окружают их. Когда опасность достигает высшей степени, в сражении принимает участие друг Ахилла Патрокл, который падает
1 Совершенно иначе вводятся в рассказ Калхас и Нестор: поэт считает нужным предварительно познакомить своих слушателей с ними.
[ 148 ]
здесь от руки Гектора. Теперь, наконец, Ахилл забывает свой гнев, бросается в битву и убивает Гектора "у кораблей, в давке ужасной вкруг мертвого тела Патрокла"
До нас дошло от этой поэмы лишь очень немногое, вероятно, только вступление, ссора царей, т.е. первая половина первой книги нашей "Илиады" Все остальное заменено песнями позднейшего происхождения или, во всяком случае, загромождено ими до неузнаваемости. Ближайший толчок к этому дан был стремлением увеличить и превзойти эффект первоначальной поэмы. Так, молитва Ахилла к Зевсу заменена была мольбой Фетиды, — отрывок, высокое поэтическое достоинство которого заставляет нас забыть о недостойной роли, какую играет Ахилл, когда он, точно ребенок, призывает мать на помощь. Такие же побуждения заставили заменить простую осаду греческого лагеря битвой на стенах и у кораблей. Далее, поражение ахейцев, хотя бы оно предопределено было Зевсом только ради Ахилла, служило камнем преткновения для патриотического чувства поэтов. В самом факте, конечно, ничего нельзя было изменить: постарались, по крайней мере, ослабить впечатление поражения тем, что приписали ахейцам множество героических подвигов. Этому стремлению обязаны своим возникновением VIII и XI книги нашей "Илиады"; и так как обе они вошли в состав эпоса, то ахейцы теперь подвергаются поражению дважды, вместо одного раза, как было первоначально. Вступление Патрокла в битву также казалось недостаточно мотивированным в первоначальной поэме. Поэтому дело представили так, будто Агамемнон пытается умилостивить разгневанного героя обещанием возвратить ему Брисеиду и предложением богатых подарков; Ахилл, связанный торжественной клятвой, не может сам оказать содействия, но, по крайней мере, посылает на помощь ахейцам Патрокла. В нашей "Илиаде" эта связь уничтожена вставкой битвы на стенах и на кораблях, к которой непосредственно примыкает вступление в битву Патрокла. Поэтому посольство, отправленное Агамемноном к Ахиллу, должно было предшествовать этим битвам и, следовательно, осталось без результата. Истинный мотив посылки Ахиллом Патрокла, конечно, мифологиче-
[ 149 ]
ский, как мифологически обосновано и предание, по которому Патрокл носит оружие Ахилла вместо своего. Переход этого оружия в руки Гектора дает поэту случай придумать рассказ о том, как Гефест взамен погибшего вооружения выковал для Ахилла новое. И здесь опять лежит в основании мифологический мотив. По народному преданию, Ахилл, как и другие солнечные герои, например, Зигфрид, мог быть ранен только в одно место; наша "Илиада" с тонким тактом опускает эту черту и заменяет кожу, которую Фетида сделала непроницаемой в огненной бане, непроницаемым золотым вооружением, которое по просьбе Фетиды выковал бог огня.
С внесением этого эпизода стало невозможным вступление Ахилла в битву тотчас после смерти Патрокла, и осталось время для формального примирения с Агамемноном, как оно изображено в XIX книге — одном из наиболее слабых и бесцветных отрывков всего эпоса. Возвращение Ахилла на поле брани украшено участием богов в битве; последнее в своей теперешней форме также представляет отрывок новейшего происхождения, обработанный, впрочем, по древним мифологическим мотивам. Место смерти Гектора, которое первоначально, как мы видели, находилось около кораблей, теперь переносится к Скейским воротам, где гордость Трои погибает на глазах отца и матери. Сделать и жену свидетельницей сражения не решился даже этот гоняющийся за эффектами поэт; она приходит, когда уже все кончено. Наконец, к концу всей поэмы, в сравнительно позднее время, были прибавлены рассказы о торжественном погребении Патрокла и о возвращении трупа Гектора, между тем как по первоначальной редакции убитые герои делались добычей собак и птиц.
Однако, наряду с этими органическими прибавлениями, в нашу "Илиаду" вошли и такие отрывки, которые первоначально не имели ничего общего с песнью о гневе Ахилла. Сюда относятся прежде всего две отдельные песни: песнь о Долоне (X книга) и песнь о смерти Патрокла (XVI книга). О "Долонии" еще александрийские ученые знали, что первоначально она составляла самостоятельную поэму. Хотя она и
[ 150 ]
предполагает такое положение дел, какое образовалось после поражения ахейцев, однако на своем теперешнем месте, после неудачного посольства к Ахиллу, она совсем некстати, а в каком-нибудь другом месте дошедшего до нас эпоса — и того менее. Напротив, она была бы очень уместна в первоначальной "Илиаде", где, как мы видели, "Патроклии" предшествовало продолжительное заключение ахейцев в их лагере. Но "Долония" не так стара; напротив, все согласны, что это одна из новейших частей "Илиады", может быть, новейшая из всех, если не считать коротких эпизодов. Точно так же и "Патроклия" в ее теперешней форме чужда нашей "Илиаде"; в самом деле, во вступлении к ней повторяется рассказ о споре между Ахиллом и Агамемноном, т.е. в слушателе не предполагается знакомства именно с тем событием, вокруг которого сосредоточена вся "Илиада" Смерть Патрокла, несомненно, должна была быть описана и в первоначальной "Илиаде"; но и в этом случае безыскусственный рассказ вытеснен был более ярким. Позднейшую прибавку к нашей "Патроклии" составляет рассказ о борьбе из-за трупа героя в XVII книге.
Если эти отрывки имеют связь с нашей, или хотя бы с похожей на дошедшую до нас "Илиадой", то, напротив, содержание книг II—VII находится в полном противоречии с планом песни о гневе Ахилла. Решение Зевса — ради Ахилла доставить победу троянцам — совершенно забыто; несмотря на то, что Ахилл держится в стороне, ахейцы сражаются с блестящим успехом, и героем этого дня является Диомед. С другой стороны, кроме некоторых новейших отрывков или вставленных мест, нигде нет указания на рассказанные здесь события, хотя поводов к этому можно было найти немало. А между тем эти книги — не продукт позднейшего творчества, а принадлежат к наиболее ценным в художественном отношении частям эпоса. Таким образом, необходимо прийти к заключению, что мы имеем здесь дело с песнями, которые были сочинены без всякого отношения к песне о гневе Ахилла и вставлены в нее впоследствии, когда уже остальная "Илиада" приняла в общем свой теперешний вид.
[ 151 ]
Ядром этой вставки служит замкнутый цикл (II— VI книги), отрывок эпической поэмы, изображавшей падение Илиона. Агамемнон, безуспешно осаждавший город в течение десяти лет, теряет надежду на успех своего предприятия и призывает войско к возвращению. Одиссей убеждает ахейцев остаться, и составляется план решительного нападения на Трою. Когда войска сходятся, троянцы предлагают посредством поединка между Менелаем и Парисом решить, кому должна принадлежать Елена. Их предложение принимается, и Менелай побеждает. Теперь боги обсуждают участь города; Зевс хотел бы его спасти, но Гера и Афина настаивают на гибели Трои. Наконец, Зевс уступает, и троянцы, по наущению Афины, нарушают договор; они изменнически ранят Менелая и не выдают Елену. Начинается сражение, в котором на ахейской стороне передовым бойцом выступает Диомед. Троянцы в большой опасности; тщетно знатные женщины города обращают свои молитвы к Афине. Гектор, пришедший в город, чтобы устроить это молебствие как последнее средство спасения, прощается со своей женой Андромахой. Этим кончается дошедший до нас отрывок.
Этот эпизод вдвигается в поэму о гневе Ахилла совершенно внешним образом. За рассказом о том, как Зевс, чтобы исполнить данное Фетиде обещание, побудил Агамемнона обманчивым сном к нападению на Трою, непосредственно следует сцена военного совета, на котором царь призывает свою армию к возвращению на родину, — пробел настолько глубокий, что он бросается в глаза даже невнимательному читателю. Так же неожиданно в другом месте вставки внезапно прекращается победоносная деятельность Диомеда; ахейцы, включая и самого Диомеда, вдруг начинают бояться Гектора, и лишь один Аякс решается на борьбу с ним, которая затем описывается совершенно по образцу поединка между Менелаем и Парисом. Поединок не приводит ни к какому результату, так как он прерывается наступлением ночи. Затем следует перемирие для погребения павших — отрывок очень позднего происхождения — и, наконец, первое поражение ахейцев, которое относится уже к числу эпизодов, вставленных в сказание об Ахилле.
[ 152
]
Конечно, и эта часть "Илиады" заключает в себе множество более поздних вставок. Они имеют целью, преимущественно, познакомить слушателя с героями ахейского войска. Такова "Тейхоскопия", в которой Елена показывает своему тестю Приаму некоторых из неприятельских военачальников; далее смотр, сделанный войскам Агамемноном, и особенно "Список кораблей", к которому позже был прибавлен еще "Список троянцев" Кроме того, здесь, как и повсюду в "Илиаде", есть много поправок, которые, к сожалению, вытеснили не один старый отрывок. Дело в том, что поэт, вставивший отрывок из поэмы о падении Илиона в песнь о гневе Ахилла, должен был, разумеется, позаботиться о том, чтобы уничтожить все противоречия между вставкой и "Ахиллеидой" И в отдельных местах это отлично удалось ему; но он не мог, конечно, устранить противоречия во всем плане обеих поэм.
Другое великое произведение народного эпоса, сохранившееся до нашего времени, "Одиссея"1, в общем моложе "Илиады", т.е. относится к эпохе, когда эпическая техника достигла уже большого развития. По этой причине уже ядро "Одиссеи" имеет гораздо больший объем, чем древнейшая "Илиада", и менее затронуто позднейшими переделками. Ядро это обнимало собою скитания Одиссея и умерщвление женихов. Как известно, в нашей теперешней "Одиссее" сам герой рассказывает у феакийцев о своих приключениях. Это указывает уже на высокую степень поэтического творчества; и действительно, можно доказать, что эта форма ни в каком случае не была первоначальною, потому что часть рассказа совершенно механически переделана с третьего лица на первое, т.е. поэт некогда сам рассказывал то, что теперь вложено в уста Одиссея. Что при этом рассказ все больше украшался, что постоянно придумывались новые приключения, — это совершенно в характере развития всякой эпической
1 Основными работами являются труд А.Кирхгофа (Kirchhoff A. Die homerische Odyssee 2. Auf. Berlin, 1879), дополненный и исправленный в некоторых пунктах У.Виламовицем-Мёллендорфом (Homerische Unter-suchungen. Berlin, 1884). Я придерживался результатов этих исследований, поскольку считаю их доказанными.
[ 153 ]
народной поэзии. Так, например, эпизод о Калипсо является позднейшею прибавкой, имеющей целью довести продолжительность скитаний Одиссея до десяти лет. Первоначально герой лишь раз терпел кораблекрушение и тотчас попадал к феакийцам на Схерию. В особенности "Некия", которая в своей основе, эпизоде о Тиресии, принадлежит далекой древности, так как сошествие в подземное царство составляет самую главную составную часть всего мифа об Одиссее, — украшена очень обширными приставками, сделанными отчасти уже в довольно позднее время1 Умерщвлению женихов предшествовала в древнейшей поэме встреча Одиссея с Пенелопой; последняя устраивает по приказанию мужа состязание в стрельбе луком Одиссея и обещает победителю свою руку; но никто не в состоянии натянуть лук, кроме самого Одиссея, который и направляет свои выстрелы в женихов.
К этому ядру "Одиссеи" впоследствии, как и в "Илиаде", примкнули многочисленные прибавки, материал для которых давали отчасти другие обработки легенды об Одиссее. Мы уже видели, как разукрашен был рассказ о странствованиях. Пребывание у феакийцев дало повод к подробному описанию устроенных там в честь героя празднеств. Поведение женихов на Итаке описывается чрезвычайно обстоятельно, и поэты находят удовольствие в том, чтобы до отвращения подробно нарисовать роль нищего, которую Одиссей принужден играть в собственном доме. Сцена встречи с Пенелопой переносится, ради усиления эффекта, к концу поэмы и помещается после умерщвления женихов. Но главное — в образе Одиссеева сына Телемаха в эпос вводится новое выдающееся действующее лицо. Правда, рядом с Одиссеем ему нет места для какого-нибудь решительного вмешательства в действие; его подвиги ограничиваются лишь совершенно бесцельною поездкой в Пилос и Спарту, где он пользуется гостеприимством Нестора и Менелая; кроме того, он, конечно, содействует отцу при умерщвлении женихов. Наконец, уже в довольно позднее время, для уст-
1 "Некия" — XI песня "Одиссеи" (Ред. 2008).
[ 154 ]
ранения возможных сомнений со стороны слушателей, один рапсод прибавил к "Одиссее" эпилог, в котором изображается свидание Одиссея с его престарелым отцом Лаэртом и примирение героя с родственниками убитых женихов.
К "Илиаде" и "Одиссее" примыкал еще целый ряд других эпопей, которые впоследствии объединялись под именем "эпического цикла" "Кипрские сказания" описывали события, предшествовавшие Троянской войне, до того момента, с которого начинается наша "Илиада"; "Эфиопида" и примыкающее к ней "Разрушение Илиона" составляли продолжение "Илиады" до взятия Трои. То же содержание имела и так называемая "Малая Илиада" "Возвращения" рассказывали о возвращении героев из-под Трои, а "Телегония" повествовала о конечной судьбе Одиссея.
Никакой другой цикл сказаний не вызвал такой обширной эпической литературы. Песни о путешествии аргонавтов, бывшие уже у всех на устах в то время, когда складывалась "Одиссея", рано были забыты. Той же участи подверглись и песни, прославлявшие подвиги Геракла; они были вытеснены искусственным эпосом, который особенно охотно обращался к этому сюжету. Дольше удержались эпические произведения фиванского цикла сказаний, повествовавшие об Эдипе и его трагической судьбе, о походе "семи против Фив" и о покорении города, которое, наконец, удалось сыновьям этих героев. Если эти поэмы и не могли соперничать с "Илиадой" и "Одиссеей", то они во всяком случае имели глубокое влияние на развитие пластических искусств и драматической поэзии.
Вся эта масса поэм распространялась анонимно, без имен авторов. Да и могло ли быть иначе в эпоху, когда еще не существовало письменной литературы? Эти песни пелись певцами под аккомпанемент арф: в зале, во время торжественного пиршества, — для князей, и под открытым небом, на рынке, — для народа. Часто певцом был сам поэт, как например, Фемий или Демодок у Гомера; а если он им и не был, разве кто-нибудь спрашивал об этом? Даже на высоте своего культурного развития греки очень мало уважали литературную собственность; что же могло помешать певцу в
[ 155 ]
то отдаленное время присвоить себе и публично петь песнь, имевшую успех? Жажда публики слышать каждый раз что-нибудь новое еще способствовала тому, что песни лишь редко оставались без изменения более или менее продолжительное время, по крайней мере до тех пор, пока еще бил ключом живой родник эпического творчества.
Когда впоследствии проснулось желание узнать, кто был автором упомянутых эпопей, то ответом на этот вопрос затруднялись так же мало, как и ответом на вопрос об основателе какого-нибудь города или об авторе древних законов. Поэмы троянского и фиванского цикла сказаний сочинил Гомер, герой-эпоним фамилии певцов Гомеридов, родиной которых был остров Хиос, откуда они, впрочем, рассеялись по другим ионийским городам, благодаря чему и последние считали себя родиной Гомера. Весьма вероятно, что эта фамилия играла особенно выдающуюся роль в развитии эпической героической песни и что "Илиада" и "Одиссея" обязаны ей своим возникновением и дальнейшею обработкой. В этом смысле и мы можем сказать, что обе великие эпопеи — и не только их ядро — принадлежат Гомеру.
С пробуждением науки, в V веке, стали возникать сомнения, действительно ли Гомер был автором всей массы эпопей, которые циркулировали под его именем и которые были так различны по форме и содержанию. Геродот старается доказать, что "Кипрские сказания" не могли быть сочинены Гомером, и выражает сомнение в подлинности "Эпигонов" В течение IV столетия этот взгляд стал всеобщим; отныне только "Илиада" и "Одиссея" считались произведениями Гомера, — для всех остальных эпических стихотворений его авторство отрицалось. Чтобы заполнить освободившееся место, найдены были другие имена: какой-то Ста-син был будто бы автором "Кипрских сказаний", Арктин сочинил "Эфиопиду", Лесх — "Малую Илиаду" и т.д. Характерно, что все эти поэты были лишь теперь открыты, между тем как Геродот по крайней мере о Стасине еще ничего не знает.
Во всяком случае не подлежит сомнению, что героический эпос получил свое развитие в Малой Азии. Возможно,
[ 156 ]
что о похищении Елены, о гневе Ахилла, о странствованиях Одиссея пели еще на родине, до переселения; но группировка всех этих мифов вокруг войны с Троей могла произойти лишь на азиатской почве. В этом выражается воспоминание о продолжительной борьбе, которую пришлось вести греческим поселенцам с коренными жителями страны из-за обладания берегом1 К тому же поэты отлично знакомы с Троа-дой. Они знают множество местных имен; они изображают Скамандр и орошаемую им равнину совершенно такими, какими мы видим их еще в настоящее время; они не забывают даже обратить внимание на многочисленные курганы, которые так характерны для этой местности. Картина прибрежья Геллеспонта, как оно изображено во введении к XIII песне, могла быть нарисована только очевидцем или по рассказу такового. А что в том месте, которое в продолжение всей древности было известно под именем Илиона, в доисторическое время действительно существовал выдающийся культурный центр, — это, как известно, неопровержимо доказано раскопками последних лет.
Далее, язык эпоса не оставляет ни малейшего сомнения в том, что последний в дошедшем до нас виде возник в Ионии, что, кроме того, подтверждается некоторыми намеками местного характера. Это не исключает возможности, что в сочинении позднейших частей "Одиссеи" и эпопей цикла принимали участие также поэты из других областей Греции, — как, с другой стороны, сказания, составляющие содержание "Илиады", может быть, отчасти были занесены к ионийцам с соседнего Лесбоса, который лежит так близко к Трое.
Точное определение времени возникновения эпопей так же мало возможно, как и вообще подобные определения в области древнейшей греческой истории; доисторическая эпоха допускает лишь относительную хронологию. "Илиада" в общем древнее "Одиссеи", которая заимствовала у нее множество формул и целых стихов, да и вообще в целом отражает более высокую степень культурного развития. Эпи-
Борьба велась, конечно, не исключительно и даже не главным образом из-за обладания Троей; напротив, завоевание этой области удалось, по-видимому, лишь в VIII и VII веках. Ср. ниже, гл. VI.
[ 157 ]
ческий цикл троянских сказаний также, как мы видели, уже предполагает существование нашей "Илиады" Поэты VII века, например, Архилох и Тиртей, были уже знакомы, по крайней мере, с большою частью "Илиады" и "Одиссеи"; следовательно, ядро обеих эпопей должно было возникнуть никак не позже VIII века. Но возможно, что оно восходит и к более раннему времени, и даже вероятно, что древнейшие песни "Илиады" принадлежат еще IX веку. С другой стороны, конец "Одиссеи" указывает уже на существование правильных торговых сношений с Сицилией, которые могли развиться лишь с началом греческой колонизации острова; следовательно, это произведение едва ли было закончено ранее VII века. А отдельные отрывки, как, например, орфий-ская интерполяция в "Некий", относятся, может быть, еще к более позднему времени. В VII столетии — во всяком случае, не позже конца его — был сочинен и "Список кораблей" в "Илиаде", потому что между фокейскими городами он упоминает "священную Крису", которая была разрушена около 590 г. Когда были впервые записаны эпические песни, мы не знаем; но так как до IV века они сохранялись главным образом путем устной передачи, то они не могли избежать многочисленных мелких изменений, которые затем попали отчасти и в писаные экземпляры. Только александрийские филологи восстановили текст в том виде, как мы в общем читаем его еще теперь.
Расцвет поэзии и искусства
В эпоху Персидских войн первое место в ряду общественных интересов все еще занимали поэзия и пластическое искусство; к ним обращался каждый, кто чувствовал в себе призвание к духовному творчеству. Работа VI столетия устранила главнейшие технические трудности и порвала те узы традиционализма, которые до тех пор задерживали развитие художественной деятельности. Теперь ее путь был свободен; а экономический расцвет, в течение продолжительного периода мира, который следовал за Персидской войной, дал возможность как государствам, так и частным лицам тратить на художественные цели более чем когда бы то ни было раньше. Таким образом, все условия благоприятствовали тому, чтобы искусство достигло в эту эпоху такого расцвета, какой уже более не повторялся в истории человечества. Произведения этого периода, даже в тех скудных обломках, в которых они дошли до нас, служат для нас неиссякаемым источником эстетического наслаждения; они представляют прочную и непоколебимую основу, на которой зиждется поэзия и пластическое искусство всех позднейших времен. Таким образом, эпоха Перикла является нашему духовному взору в светлом ореоле золотого века.
Наиболее благоприятную почву для своего развития художественная деятельность нашла в тех двух городах, которые благодаря борьбе с варварами сделались средоточиями могущественных держав, — в Афинах и Сиракузах; наряду с ними — также в Арголиде, достигшей цветущего состояния благодаря торговле и промышленности. Напротив, Спарта, которая до Персидских войн была любимым местопребыванием муз, теперь отошла на задний план; борьба с революцией заставила это государство оградить себя китайской стеной от всяких новых течений в области мысли и в то же время изо всех сил стремиться к сохранению старины. Азиатская Греция также отстала в этом отношении от метрополии и западных колоний — отчасти вследствие экономиче-
[ 446 ]
ской катастрофы после неудавшегося восстания против Да-рия, от которой она лишь медленно оправлялась, отчасти и главным образом потому, что ее лучших людей уже начала привлекать только что народившаяся наука. Потому что по своему духовному развитию Иония все еще стояла на полвека впереди остальной Греции.
Афины уже во время господства Писистратидов сделались центром умственной жизни греческого народа. Здесь жили в эту эпоху Лас из Гермионы и Симонид из Кеоса (ок. 558—468 гг.), основатели эллинской классической музыки. Достойным преемником их был ученик Ласа, фиванец Пин-дар (520—440 гг.). Этим художникам обязана своим совершенством хоровая поэзия. Изящество языка, обилие глубоких идей, красота ритмов и искусная инструментовка соединились в их произведениях в одно гармоническое целое, какого еще не видел свет и которое вызывало безграничное удивление в современниках. Многочисленные внешние знаки отличия и щедрое материальное вознаграждение выпадали на долю поэтов: куда бы они ни приходили, им везде был готов радушный прием, и самые знатные люди нации наперерыв добивались чести быть воспетыми в их песнях. А Симонид, благодаря своим близким отношениям ко дворам си-ракузского и акрагантского тиранов, имел даже возможность влиять на политические дела и однажды избавил Сицилию от грозившей ей войны.
Таким образом, греческая лирика достигла высшего расцвета, какой был возможен для нее в эту эпоху. И, может быть, Пиндар со своими вычурными ритмами и темным языком, который делал текст при музыкальном исполнении почти непонятным для слушателей, уже переступил надлежащую границу. К тому же большая часть его стихотворений была написана по заказу — по столько-то сот драхм за песню; откуда же могло явиться здесь поэтическое вдохновение? Эпоха Персидских войн создала еще целый ряд талантливых поэтов в таком же роде, например, родосца Тимокре-она и племянника Симонида, Бакхилида; но ни один из них не сравнился с великими художниками предшествующей эпохи. Около середины V столетия хоровая лирика в духе
[ 447 ]
Симонида и Пиндара вообще пришла в упадок, отчасти под влиянием демократического направления эпохи, которое шокировала хвалебная песнь в честь отдельной личности и которое заставило искусство обратиться к служению всему обществу.
Таким образом, при своем дальнейшем развитии греческая поэзия и музыка вступили в связь с культом. Исходной точкой здесь был дифирамб, хоровая песнь, которую пели в праздники Диониса в честь этого бога. Великие музыканты конца VI и начала V века, Лас, Симонид и Пиндар, писали и клали на музыку тексты для таких представлений; однако мы совершенно лишены возможности составить себе понятие о сущности этого рода поэзии, так как от той эпохи не уцелело ни одного сколько-нибудь значительного отрывка дифирамба. По-видимому, предводитель хора декламировал отрывок из мифа о Дионисе, а хор пением и танцами выражал свои чувства по поводу слышанного.
От дифирамба оставался один шаг к драме. Предводитель хора был противопоставлен хору как актер, и таким образом сделалось возможным представление, которое, конечно, соответствовало характеру сатиров, составлявших хор. Эта так называемая сатирическая драма возникла в городах, расположенных на Истме, — прежде всего в Сикионе, который с древних времен был одним из главных мест поклонения Дионису; здесь около конца VI столетия жил первый великий представитель ее, Пратин из Флиунта.
Преобразование этих фарсов в серьезную драму произошло в Аттике и приписывается сказанием Феспису из округа Икарии, где также процветал культ Диониса. Первые пьесы такого рода он исполнил, по преданию, при Писистра-те, в 534 г., на учрежденном незадолго до того празднестве Больших Дионисий в Афинах. Сюжеты заимствовались из героических сказаний, на которые народ смотрел как на историю; в этом смысле Эсхил и назвал свои пьесы крохами со стола Гомера. Несколько позже, под впечатлением потрясающих событий Персидских войн, была сделана попытка выводить на сцену также случаи из современной истории, — впервые, вероятно, Фринихом в его "Падении Милета"; од-
[ 448 ]
нако этот ложный прием вскоре был оставлен. Хор, конечно, перестал теперь маскироваться сатирами; удержалось только название — песнь козлов, трагедия. Лирические партии компонировались большею частью по образцу Стесихора, а текст писался тем самым смешанным из эпического и дорийского наречий языком, которым со времени Стесихора пользовалась вся хоровая лирика; напротив, диалог писался трохеическими тетраметрами и ямбическими триметрами, которые впервые ввел в употребление Архилох, и на родном аттическом языке. Но вначале центр тяжести пьесы лежал всецело в песнях и танцах хора, наряду с которыми действию уделялось лишь незначительное место, так как хору противопоставлялся только один актер. Однако уже рано стали вводить и второго актера, благодаря чему сделался возможным диалог без участия хора; и уже Эсхил в своих последних пьесах выводил трех актеров — число, которое впоследствии осталось обязательным для греческой трагедии. Поэтому хоровые партии все более и более уступали место диалогу и превратились, наконец, в музыкальные вставки, не имеющие прямого отношения к ходу действия. С течением времени стали также все шире пользоваться соло и дуэтами актеров; тем не менее античная трагедия никогда не решилась совершенно сбросить с себя узы хора.
Первый великий представитель трагедии — Эсхил (ок. 525—456 гг.) из аттического дема Элевсина. Он был современником Персидских войн, и в его пьесах отражается мировоззрение того поколения, которое сражалось при Марафоне и Саламине. У него все возвышенно и торжественно; поэт проводит перед нашими глазами существа из высшего мира; мы удивляемся им, но они слишком далеки от нас, чтобы мы могли принимать в их судьбе действительное участие. Действие растянуто уже благодаря бесконечным хорам с их напыщенным и часто до непонятности вычурным потоком слов, которого не выносило уже ближайшее поколение. Поэтому Эсхил был принужден делить каждый из служивших ему сюжетами мифов на три пьесы (так называемая трилогия), которые давались одна за другой и заканчивались сатирической драмой. Но внимание публики не выносило
[ 449 ]
такого большого напряжения, и хотя впоследствии обычай, по которому каждый поэт выступал сразу с тремя трагедиями и одной сатирической драмой, остался в силе, но у преемников Эсхила между этими пьесами не было никакой внутренней связи.
Второй великий трагик, Софокл (ок. 496—406 гг.), из предместья Колона, жил в эпоху Перикла, с которым он сам находился в близких отношениях. Он первый уделяет должное место действию на счет хора; с неподражаемым искусством он умеет завязать драматический узел и развязать его без натяжек. Его действующие лица уже не герои, а люди; но, по собственному выражению поэта, это не такие люди, какими они бывают в действительности, а какими они должны быть, — совершенные образцы добродетели или совершенные злодеи, поскольку это допускало содержание мифа. Кто смотрел его пьесы, тот не имел надобности особенно напрягать свою мысль и возвращался домой с сознанием, что провел день с большим удовольствием. Таким образом, как поэт он приходился по душе и образованным, и необразованным людям; еще молодым человеком он вытеснил Эсхила из расположения публики, и пока он был жив, никто не сумел затмить его. Но потомство было отчасти другого мнения — и с полным правом: как велик ни был Софокл, за ним следовал еще более великий поэт.
Еврипид (ок. 480—406 гг.) — последний в блестящем трехзвездии аттических трагиков. Хотя он был моложе Софокла менее чем на двадцать лет и умер в один год с ним, однако он принадлежит к совсем иной эпохе: его уже захватило то умственное движение, которое во второй половине V столетия радикально преобразовало весь эллинский мир. Он первый в Афинах стал проповедовать со сцены идеи нового времени, точно так же, как он впервые воспользовался в своих пьесах художественными приемами только что нарождавшейся риторики, а для композиции лирических партий — музыкальными нововведениями дифирамбиков. В построении действия он, правда, уступает Софоклу; зато он значительно превосходит его в обрисовке характеров. Вместо героев и идеальных личностей он вывел на сцену живых
[ 450 ]
людей и первый воспользовался, как сюжетом для драмы, любовью. Поэтому его действующие лица возбуждают в нас гораздо более глубокое участие, чем действующие лица Эсхила или Софокла. Правда, чувства его персонажей иногда совершенно противоречат героической маске, в которую автор, по обычаю той эпохи, принужден был нарядить их. Комедия, конечно, подметила и осмеяла это противоречие; и вообще Еврипид не избег той участи, которая постигает почти всех новаторов, — участи не быть понятым большинством своих современников. Всю жизнь приходилось ему бороться с самыми ожесточенными нападками; на его долю выпали лишь немногие первые награды, и даже такое образцовое произведение, как "Медея", не было оценено по достоинству. Но именно эти беспрестанные нападки комедии показывают, как хорошо вся образованная публика знала драмы Еврипида. Комедии Аристофана полны скрытых намеков на отдельные стихи Еврипида; следовательно, поэт был уверен в том, что его слушатели поймут эти намеки, — конечно, за исключением черни, которая занимала большую часть мест в театре. И сам Аристофан, никогда не упускавший благодарной темы — посмешить толпу на счет Еврипида, находится, однако, всецело под его влиянием. Точно так же трагики конца V столетия, как Агафон и Критий, были ревностными последователями направления, созданного Ев-рипидом, и оно осталось господствующим в греческой трагедии на все позднейшее время. Пьесы самого Еврипида удержались на сцене еще в течение многих веков; да и до нас дошло от него больше, чем от всех остальных трагиков вместе. Кроме Гомера, ни один греческий поэт не имел такого сильного влияния на потомство, как Еврипид.
Из того же корня, из которого развилась трагедия, и в одно время с нею, возникла комедия, "песнь веселых кутил" Она была продуктом столичной жизни, сосредоточившейся после Персидских войн в Афинах и Сиракузах. А так как Сиракузы стали большим городом еще несколько раньше, чем Афины, то там прежде всего комедия и достигла художественного развития. Ее основатель, Эпихарм, родившийся в сицилийской Мегаре, должен был, после разрушения по-
[ 451 ]
следней Гелоном, переселиться вместе со своими согражданами в Сиракузы, где он получил права гражданства. Начало его поэтической деятельности относится к царствованию Гиерона; но так как он умер, по преданию, девяноста лет от роду, то он дожил, вероятно, еще до эпохи Пелопоннесской войны. Платон называет его величайшим комическим поэтом Греции и ставит наряду с Гомером; и еще мы в немногих дошедших до нас отрывках удивляемся обилию глубокомысленных изречений, хотя о достоинстве его драм, как цельных произведений, мы не в состоянии судить. Так как при Гиероне свобода слова в Сиракузах была стеснена, то Эпихарм принужден был отказаться от политических сюжетов и обратиться к комедии нравов; раз избранному направлению он остался верен и позднее, во время демократического правления. При этом он охотнее всего разрабатывал философские проблемы, подобно своему младшему современнику Еврипиду.
Эпихарм имел, конечно, немало последователей в Сиракузах, но ни один из них не заслуживает быть упомянутым рядом с ним самим. Наиболее блестящего развития достигла комедия в Афинах, где приблизительно с 465 г. начали ставить комедии на государственный счет. Первым великим представителем комедии здесь был Кратин, современник Перикла; из бесчисленного множества его последователей замечательны Эвполид (ок. 445—411 гг.) и Аристофан (ок. 445—385 гг.), которые довели эту так называемую "древнюю" аттическую комедию до совершенства. При свободной конституции Афин поэты брали здесь сюжеты главным образом из области политики и подвергали беспощадной критике как существующие порядки, так и руководящих лиц. Да и вообще ничто не могло уберечься от их насмешки, до бессмертных богов включительно, которых, впрочем, вывел на сцену уже Эпихарм. При этом комедия говорила без обиняков; соответственно разгульному веселью праздника Диониса, она называла каждую вещь ее настоящим именем, не останавливаясь перед самыми непристойными выражениями и жестами. Но все это дышит той несравненной прелестью, которою отличаются все художественные произведения этой
[ 452 ]
эпохи; и, может быть, с чисто эстетической точки зрения древняя аттическая комедия является прекраснейшим из созданий греческой поэзии.
Постановка греческой драмы произвела бы на нас, конечно, очень странное впечатление. Так как играли днем и под открытым небом перед десятками тысяч зрителей, то актер носил на лице маску, которая давала возможность узнавать его на далеком расстоянии; это остаток древнего маскирования на Дионисовых праздниках, сохранившийся до сих пор в карнавале. Таким образом, все искусство актера ограничивалось дикцией и жестикуляцией. Остальные части театрального костюма также были раз навсегда установлены: сапоги с подошвами на колодках и высокими каблуками, длинный, доходивший до земли хитон, подушки для увеличения объема тела — наряд, в котором актеры показались бы нам живыми куклами. Представления давались исключительно в дни Дионисовых празднеств. Поэтому в Афинах в древнейшее время трагедии ставились только один раз в год, — весной, во время Больших Дионисий, но зато по несколько одна за другой, так как всякий раз в состязании участвовало три поэта, из которых каждый ставил по три трагедии и по одной сатирической пьесе. Комедии давались, кроме этого праздника, еще зимой во время Леней, причем также состязались несколько поэтов, но каждый только с одной пьесой. Но так как ставились почти исключительно новые пьесы, то спрос на драмы был очень велик; ему соответствовало и производство, тем более что государство старалось поощрять его назначением материальных вознаграждений авторам. Для одной только афинской сцены в период от Персидских войн до конца Пелопоннесской войны было написано около 900 трагедий и сатирических драм и несколько сот комедий. Правда, некоторые из поэтов этой эпохи отличались поразительной плодовитостью; Эсхил, например, написал 90 драм, Софокл — 123, Еврипид — 92, Аристофан — 40, так что почти третья часть всех трагедий и сатирических драм, нужных для Афинского театра, поставлялась в V столетии только тремя великими трагиками. Комедия, выросшая всецело на афинской почве, разрабатывалась, конечно,
[ 455 ]
почти исключительно афинянами; напротив, между трагедиями, которые ставились на афинской сцене, были также произведения целого ряда иногородних поэтов, как Иона из Хиоса, Ахея из Эретрии, Неофронта Сикионского, тегейца Аристарха, Каркина из Акраганта. Следовательно, трагедии ставились, вероятно, также в этих и в других городах. В этом отношении мы имеем более подробные сведения только о Сиракузах: для их сцены Эсхил в царствование Гиерона написал своих "Этнеянок"; что трагедии давались здесь и позже, в эпоху Пелопоннесской войны, на это указывает пример Дионисия, который мог сделаться трагиком только в своем родном городе, и притом, очевидно, в молодом возрасте, прежде чем он стал во главе государства. Впрочем, все эти сцены имели только местное значение; настоящую славу трагик мог приобрести лишь в том случае, если ему удавалось получить награду на состязании в Афинах. Что касается комедии, то для нее вообще не было почвы в провинциальных городах.
Драма в V веке далеко отодвинула на задний план все остальные роды поэзии. Древний народный эпос давно умер, хотя на празднествах рапсоды все еще пели песни Гомера; а попытки создать искусственный эпос никогда не имели большого успеха. Со старым Гомером не мог соперничать ни один из эпических поэтов этого времени. Так, например, Па-ниассис Галикарнасский, дядя историка Геродота, в начале этого столетия воспел подвиги Геракла и основание ионийских колоний; Ксенофан из Колофона написал эпическое стихотворение об основании Элей в Италии. Больших успехов достигла элегия, которою в эту эпоху занимались очень усердно, между прочим, и такие выдающиеся поэты, как Симонид, Эсхил, Еврипид; но и в этой области не ушли далеко сравнительно с предыдущим периодом, пока под конец века Антимах из Колофона в своей "Лиде" не дал нового направления элегической поэзии. Но именно поэтому нам приходится отложить оценку этого предшественника александрийцев до соответствующего отдела II тома.
Еще большие успехи, чем в области поэзии, были достигнуты в области пластического искусства. Лишь теперь,
[ 456 ]
под впечатлением великой освободительной войны, греческое искусство сбросило с себя последний остаток унаследованной от Востока робости; лишь теперь оно вполне овладело техникой дела.
Сравнительно меньше всего усовершенствований требовала архитектура. В этой области, соответственно религиозному настроению эпохи, все еще преобладала постройка храмов, доведенная до высокого совершенства уже в VI столетии. Теперь здания в своих отдельных частях сделались стройнее, и к двум существовавшим стилям, дорическому и ионическому, присоединился третий — коринфский, с капителью в виде аканфа, который, однако, в эту эпоху применялся лишь изредка, притом всегда в соединении с другими стилями. Вообще же и теперь дорический стиль является преобладающим в европейской, ионический — в азиатской Греции.
Развитие музыки и драмы поставило новые задачи архитектуре. Первое сооруженное для таких целей здание, о котором до нас дошли сведения,— так называемая Скиас ("Тенистая галерея") в Спарте; как показывает название, она была покрыта крышей и поэтому служила, без сомнения, для музыкальных представлений. Строителем ее называют Фео-дора из Самоса, современника Поликрата; таким образом, она была сооружена, вероятно, еще до Персидских войн. Таким же целям служил Одеон, построенный Периклом в Афинах у подошвы Акрополя; это здание, имевшее форму полукруга, с шатрообразной крышей, поддерживаемой многочисленными колоннами, было окончено около 446 г. Каменные театры строились в V веке лишь изредка. Даже в Афинах существовала только построенная при Писистрати-дах каменная Орхестра, но все еще не было каменной сцены, и — как, по крайней мере, утверждают компетентные люди — места для зрителей также делались еще из дерева. Напротив, Сиракузы уже в эпоху Пелопоннесской войны имели свой театр; впоследствии он считался самым красивым в Сицилии. В некоторых аттических демах, например во Фо-рике и Пирее, уже в V веке существовали постоянные здания театров; такое здание имел и Коринф в 392 г. Но громадное
[ 457 ]
большинство греческих театров было построено только в IV веке и позже.
Если греческие государства издерживали в этот период громадные суммы на постройки, служившие потребностям культа — а к числу таких строений, по понятиям того времени, относились и театры, — то на украшение общественных зданий светского характера они тратили очень мало (выше, с.346). А частные дома также были в эту демократическую эпоху малы и невзрачны, самое большее в два этажа. Таким образом, здесь архитектуре не предъявлялось никаких требований, которые могли бы вызвать в ней художественное творчество. Новых городов в V столетии также было основано мало. При этом прокладывали улицы под прямыми углами, придерживаясь той правильной планировки, которая под влиянием Востока вошла в обыкновение еще с VII столетия; по такому плану милетский архитектор Гипподам построил Пирей и основанную в 445 г. в Италии колонию Фурии. Городские укрепления вроде тех, которые были возведены Фемистоклом и Периклом в Афинах и их гаванях, не имеют ничего общего с архитектурой как пластическим искусством.
Наибольшим оживлением отличалась в это время строительная деятельность в Афинах, где приходилось сызнова отстраивать весь город после разрушения его Ксерксом. Средства для того, чтобы осуществить эту задачу достойным образом, были доставлены персидской военной добычей, а позже данью союзников. Фемистокл должен был ограничиться, конечно, только самым необходимым — укреплением города и Пирея. Затем Кимон положил основание храму Афины-Девственницы {Парфенону) на Акрополе, построил храм Тесея, после того как останки этого героя были перевезены со Скироса в Афины, украсил рынок и основал Гимна-сий в роще Академа. Но только постройки Перикла сделали Афины самым красивым городом Греции. На Акрополе была окончена архитекторами Иктином и Калликратом по расширенному плану постройка Парфенона, начатая Кимоном; это было величественное здание в дорическом стиле, самый совершенный в художественном отношении из всех греческих
[ 458 ]
храмов. Рядом с ним возвышался Эрехтейон, посвященный герою Эрехтею и богине-покровительнице города (Афине Палладё), в ионическом стиле, со священным оливковым деревом, которое некогда вызвала из земли сама богиня; постройка его была начата при Перикле и окончена только в последние годы Пелопоннесской войны. Вход к Акрополю был украшен колоннадой, Пропилеями, которую построил Мнесикл в 437—432 гг. У подошвы Акрополя, недалеко от священного судилища, Ареопага, на холме, который возвышался над городским рынком, был воздвигнут почти одновременно с Парфеноном тот величественный храм в дорическом стиле, который мы привыкли называть Тесейоном и который, вероятно, был посвящен Гефесту; это единственный из всех греческих храмов, почти вполне уцелевший до нашего времени. Таким образом, здесь возник ряд зданий, равных которым свет не видел ни раньше, ни впоследствии, и один из современников Перикла мог с полным правом сказать:
Да, ты чурбан, когда Афин не видел, Осел, коль, видя их, не восторгался, Когда ж охотно кинул их, — верблюд.
Остальные части Аттики также украсились новыми постройками. В Элевсине было воздвигнуто великолепное здание храма для мистерий. На мысе Суний, южной оконечности Аттического полуострова, построен был храм Афины, колонны которого еще в настоящее время видны на далеком расстоянии с моря. В Рамне рядом с древним святилищем, разрушенным персами, воздвигнут был новый храм Немеси-ды.
Конечно, здания храмов вне Аттики не могли сравниться с теми, которые построил Перикл, — уже по той причине, что там большею частью не было такого строительного материала, какой Афины имели в мраморных ломках Пентели-кона. Но и за пределами Аттики было создано несколько замечательных памятников. Так, например, в Эгине в первой половине этого столетия воздвигнут был храм Афины, ко-
[ 459 ]
лонны которого сохранились отчасти доныне. Древний храм Геры вблизи Микен после пожара 423 г. был восстановлен Эвполемом в больших размерах и более роскошном виде. Около начала Пелопоннесской войны Иктин, строитель Парфенона, построил храм Аполлона Эпикурия на уединенной горе, вблизи Фигалии, на границе между Аркадией и Мессенией. Около 460 г. элейцы приступили к постройке знаменитого храма Зевса в Олимпии. В Сицилии победа, одержанная над карфагенянами при Гимере, дала толчок к оживлению строительной деятельности. Гиерон воздвиг вблизи Сиракуз великолепный храм Деметре и Коре; приблизительно к тому же времени относится постройка храма Афины в Ортигии, превращенного позже христианами в собор, и храма олимпийского Зевса за городом, в западной части гавани. В Акраганте, вдоль южного края города, был воздвигнут в это время величественный ряд храмов, который еще теперь свидетельствует о том, что Пиндар был прав, назвав Акрагант прекраснейшим из городов, созданных смертными. Эти постройки были начаты, вероятно, еще Фероном; работы по сооружению колоссального храма Зевса еще продолжались, когда наступила катастрофа 406 г., сломившая могущество Акраганта.
Но если архитектура лишь продолжала разрабатывать то, что было создано в этой области уже VI веком, то для пластики Персидские войны знаменуют собой начало совершенно новой эпохи. Вместо грубых, как бы обтесанных плотничьим топором статуй предшествовавшего периода с их стереотипной улыбкой и яркой разрисовкой, мы видим в произведениях этой эпохи жизнь, движение и выражение. Дерево употребляется теперь для статуй только еще в исключительных случаях и скоро совершенно вытесняется мрамором и металлом; к ним, соответственно более значительным средствам, которыми теперь располагали, присоединяются, как материал для статуй, золото и слоновая кость. Чтобы правильно оценить эти сделанные из золота и слоновой кости изваяния, в которых скульптура V века достигла наибольшего совершенства, не следует забывать, что они помещались в полутьме святилищ, где они должны были
[ 460 ]
производить такое же впечатление, как мозаики на золотом фоне в абсидах древнехристианских базилик.
Центром пластического творчества в эту эпоху являются области, расположенные при Сароническом заливе, Арго-лида и Аттика. В Аргосе работал литейщик Агелад, в Сикионе Канах, оба — мастера, пользовавшиеся известностью во всей Греции; из них Агелад работал, между прочим, для Тарента и Навпакта, а Канах отлил для Милета медную статую Аполлона — самое знаменитое из его произведений, которое было увезено Ксерксом в Экбатану и впоследствии возвращено Селевком. В Эгине также находилась цветущая школа скульпторов, самым выдающимся представителем которой был Онат (ок. 465 г.). Фронтонные группы с храма Афины в Эгине, которые составляют теперь лучшее украшение мюнхенской глиптотеки, могут дать нам представление о характере произведений этих мастеров. Странно, что Коринф, самый богатый из всех городов Арголиды, бывший издревле центром оживленной художественной промышленности, в эту эпоху не принимал почти никакого участия в развитии скульптуры; впрочем, не более велико было его участие и в литературном движении. Как видно, интересы богатого коринфского купечества всецело сосредоточивались на материальной стороне жизни.
Зато в Афинах деятельность в области пластики отличалась необыкновенным оживлением. Здесь в эпоху Персидских войн работали Критий и Несиот; они отлили бронзовую группу тираноубийц Гармодия и Аристогитона, которая по требованию народа была выставлена на рынке, вместо увезенного Ксерксом произведения Антенора. С эпохой Кимона и отчасти еще Перикла совпадает деятельность Каламиса и Мирона, которые превзошли всех своих предшественников живостью и правдивостью изображений; созданные ими фигуры животных считались даже позднейшими скульпторами за образцовые произведения. Но как ни были велики успехи, достигнутые этими мастерами, они еще не умели придать человеческому телу действительной красоты и вложить в черты выражение духовной жизни.
Только афинянин Фидий довел пластику до совершен-
[ 461 ]
ства. Самое знаменитое его произведение — колоссальная статуя Зевса из золота и слоновой кости, изваянная им около 450 г. для храма в Олимпии. Эта статуя в продолжение всей древности считалась величайшим произведением греческой скульптуры, и созданный Фидием идеал отца богов остался закономерным в искусстве на все времена. "Ласковый и кроткий, — говорит один писатель императорского времени, который удостоился еще видеть Фидиева Зевса, — он восседает на своем троне, покровитель мирной и единомышленной Эллады, спокойный и величественный, с улыбкой на устах, податель жизни и всякого блага, отец и спаситель людей. И я думаю, что даже тот, кто испытал в жизни много горя и несчастий, чье сердце исполнено забот и глаза не знают сна, — даже тот перед этим образом забыл бы все тягости, которые выпадают на долю человека; такое произведение создал ты, Фидий, — средство, как говорит поэт:
"Скорбь и печаль удалять и память минувших страданий"
Не менее знаменита была колоссальная статуя Афины из золота и слоновой кости, изваянная Фидием несколько позже (438 г.) для афинского Парфенона. Вообще, он был художественным советником Перикла при всех постройках, которые возвел последний, и в особенности под его руководством производилось скульптурное украшение храмов. Если произведения самого Фидия бесследно погибли для нас, то уцелевшие скульптурные украшения Парфенона дают еще и нам ясное понятие об его искусстве. Сравнение их с фронтонными фигурами храма Зевса в Олимпии, которые старше лишь на несколько лет, показывает нам, какими громадными успехами скульптура обязана Фидию.
Несколько моложе Фидия был Поликлит из Аргоса. Его копьеносец был, по преданию, самым совершенным изображением человеческой фигуры, какое до тех пор было создано искусством. Но особенно он прославился колоссальной статуей Геры из золота и слоновой кости, изваянной им для храма Геры близ Микен (около 400 г.); по мнению древних, это была достойная пара к Зевсу Фидия. Правда, по возвы-
[ 462 ]
шенности мысли Поликлит уступал Фидию, принадлежа к той эпохе, когда вера в древних богов уже стала колебаться; но он, по преданию, превзошел Фидия грацией и совершенством в разработке деталей. Между ними было приблизительно такое же отношение, как между скульптурными украшениями Парфенона и рельефами на балюстраде храма Нике; таким образом, Поликлит знаменует собой уже переход к искусству следующего периода.
Третье из образовательных искусств, живопись, в VI столетии еще не могло претендовать на название самостоятельного искусства, так как оно служило еще исключительно для декоративных или промышленных целей. Первым великим живописцем был Полигнот из Фасоса, который при Кимоне переселился в Афины и украсил здесь своими картинами стены "пестрого портика" и храмы Тесея и Диоскуров. Но самым знаменитым его произведением были большие картины в книдской "лесхе" в Дельфах, изображавшие разрушение Трои и подземное царство. Фигуры были здесь расположены длинными рядами в виде фриза и нарисованы немногими красками — еще без художественного единства, без перспективы и теней; под каждой из них находилась пояснительная надпись, как под изображениями на вазах. Но и при этих простых средствах художник сумел придать своим фигурам живое выражение; его картины дышали таким величием, что еще Аристотель советовал подрастающему юношеству смотреть на них.
Дальнейшим успехом, составившим эпоху в истории живописи, последняя была обязана самосцу Агафарху, который работал для аттической сцены, вероятно, уже в эпоху Эсхила. Он должен был стремиться к тому, чтобы вызвать в зрителях иллюзию реальности, и, таким образом, он сделался основателем перспективной живописи. Еще дальше в этом направлении пошел в эпоху Пелопоннесской войны Аполлодор из Афин, применивший к фигурной живописи тот же принцип, который был изобретен Агафархом для декоративных целей. Он первый овладел искусством распределять свет и тени, и он же впервые наряду со стенными картинами стал рисовать картины на досках. С этих пор живо-
[ 463 ]
пись занимает равноправное положение в ряду родственных ей искусств.
Аполлодора вскоре затмили своими произведениями его младшие современники Зевксис из Гераклеи и Паррасий из Эфеса, из которых последний был, может быть, величайшим из всех греческих живописцев. Но нам эти имена ничего не говорят, и мы не имеем никакой возможности составить себе живое представление о характере их творчества.
Развитие живописи неизбежно должно было сильно отразиться на художественной промышленности, и прежде всего на керамике. Под конец VI века в Афинах возникает новый стиль живописи на вазах. Вместо того чтобы оставлять свободными от черного лака, которым покрывали поверхность вазы, всю площадь, занятую изображениями, теперь оставляют непокрытыми лаком одни только фигуры, так что они своим красным цветом глины выделяются на черном фоне сосуда. Что касается самих изображений, то рядом с мифологическими сценами все чаще начинают встречаться сцены из повседневной жизни. Рисунок становится свободнее, в композиции замечается больше единства; с течением времени научились правильно изображать глаз и при постановке фигуры в профиль, а затем и рисовать фигуры en face или вполуоборот. Из множества мастеров, известных нам по надписям на вазах, наиболее выдающимися в первой половине V столетия были Евфроний и позднее Бри-гес. С этими превосходными произведениями аттической керамики остальные области Греции, в которых процветало гончарное искусство, не могли выдерживать конкуренции; в этом отношении Афинам в V столетии принадлежало исключительное господство на всемирном рынке.
Более высокое эстетическое чувство, с одной стороны, демократическое направление, с другой, произвели в это время такой же переворот в греческом одеянии, какой вследствие подобных же причин произошел около конца XVIII и начала XIX столетия. Выработался тот костюм, который мы привыкли считать типичным для греков; одежда сделалась проще, и в то же время, под влиянием развития сношений, изгладились те различия, которые до сих пор существовали в
[ 464 ]
этом отношении между разными частями греческого мира. Соответственно второстепенному положению, которое занимала теперь Иония сравнительно с метрополией, длинный ионический льняной хитон был вытеснен коротким шерстяным хитоном пелопоннесцев; только в женском костюме льняная материя и теперь удержалась наряду с шерстяной. Узорные ткани предыдущего периода выходят из употребления; пурпурное платье одевают еще лишь изредка и в торжественных случаях; его носили спартанские гоплиты на войне и афинские стратеги как знак отличия. Вообще же мужчины, принадлежавшие к высшим слоям общества, носили в эту эпоху простые белые ткани, тогда как бедное население в видах бережливости довольствовалось темными материями. Женщины все еще одевались в цветные платья, но обыкновенно без пестрых узоров, а лишь с узкой каймой другого цвета. Точно так же вышли теперь из моды неподвижные складки одежды, столь характерные для архаического периода; плащ падал с плеч свободными складками, вполне облегая стан. Искусственные головные прически предыдущей эпохи исчезли, волосы на голове и бороду свободно отпускали и время от времени подстригали почти так, как это делается теперь. Только спартанцы отращивали волосы, и в остальной Греции было немало франтов, которые подражали им.
Рассмотрим теперь, каково было нравственное влияние поэзии и искусства на греческую нацию в этом периоде их расцвета. Мы не должны ожидать в этом отношении слишком многого, потому что задача искусства состоит не в том, чтобы поучать нас, а в удовлетворении нашей эстетической потребности. Оно скрашивает нашу жизнь, заставляет нас на время забыть житейские страдания и заботы, но и только.
Наиболее облагораживающее влияние должна была иметь трагедия — самое возвышенное произведение греков в области искусства, соединившее в себе музыку и поэзию в одно несравненное целое. Об этом много писали в последнее время. Даже Грот говорит: "Мы не можем сомневаться, что эти произведения действовали в высшей степени благотворно, и мы должны признать, что такая школа должна была
[ 465 ]
значительно улучшить и возвысить вкус, чувство и уровень умственного развития афинского народа" Так ли это было в действительности? Уже по существу кажется сомнительным, чтобы представления, которые давались только один раз в год, могли оказывать такое продолжительное влияние на зрителей, если масса не сумела даже познакомиться хотя бы с наиболее известными мифами. А как ничтожно было минутное действие, видно из того, в какой грубой форме публика выражала свое порицание; она шумела и неистовствовала и швыряла на сцену что попало. Театр наполнялся очень смешанным обществом, и чернь оставалась чернью, несмотря на все прекрасные стихи, которые она слышала здесь. Иначе как стала бы публика терпеть невероятные пошлости комедии и совершенно неприличные сцены сатирической драмы? Если трагедия и оказывала некоторое благотворное влияние, то оно должно парализоваться действием подобных представлений. Дело в том, что публика приходила в театр только для того, чтобы приятно провести время, — совершенно так же, как наша современная публика; она находила там то, что искала, но и ничего более. Поэтому Платон, осуждавший Гомера, считал и трагедию безнравственной.
Таким образом, в V столетии нравственность стояла в Греции в общем на довольно низком уровне. Характерно, что Фукидид объясняет деятельность всех своих современников исключительно эгоистическими мотивами, — даже тех, которым он больше всего удивляется, как Брасид, Никий, Фриних. Чтобы государственный человек был способен сделать что-нибудь вследствие других побудительных причин, — из одной только любви к отечеству, — этого Фукидид, кажется, совершенно не может себе представить. В таком же духе учили некоторые софисты. Именно эта неспособность жертвовать личною выгодой общему благу и была одной из главных причин политического распадения Греции и гибели демократической свободы.
Чувство гуманности также было еще крайне мало развито. Так, например, в первое время Пелопоннесской войны спартанцы убивали экипажи всех купеческих кораблей, шедших из Афин или союзных с ними государств, которые
[ 466 ]
попадали в их руки. Не лучше поступили и платейцы в 431 г. с фиванскими пленниками, за что лакедемоняне отомстили им четыре года спустя, когда им удалось завладеть Платеей. После взятия Скионы и Мелоса афиняне казнили всех взятых в плен граждан этих городов; а жители Митилены, как мы выше видели, лишь с большим трудом были спасены от такой же участи. Беззащитные жители Эгины были в начале войны изгнаны со своей родины, несмотря на то, что они ничем не обнаружили враждебного отношения к Афинам, — исключительно потому, что их заподозрили в сочувствии лакедемонянам; и когда последние предоставили им для поселения город Фирею, их и здесь настигла ненависть афинян: город был взят и все пленники убиты. Когда сиракузцы принудили аттическое осадное войско к сдаче, оба полководца, Никий и Демосфен, были казнены, а солдаты, которым при капитуляции обещана была жизнь, заключены в каменоломни, где, подверженные всевозможным переменам погоды и при скудном продовольствии, они большею частью погибли медленной смертью. В сравнении с такой хладнокровной жестокостью кажутся почти извинительными те нечеловеческие мучения, которым в пылу партийной борьбы керкирские демократы подвергли своих побежденных противников — олигархов.
Обыкновенно повторяют слова Фукидида, что Пелопоннесская война деморализовала греков; только приведенные факты из первых лет войны доказывают, я думаю, противное. Война только дала волю страстям, которые во время предшествовавших мирных лет не имели случая проявиться. Напротив, не может быть никакого сомнения — и ниже это будет доказано, — что греки IV столетия были гораздо человечнее, чем современники Перикла. Это было следствием того научного движения, которое из скромных зачатков созрело в тиши со времени Персидских войн и около середины V столетия начало проникать в общество, чтобы через несколько десятков лет занять первое место в духовной жизни нации; потому что всякий культурный прогресс сводится в конце концов к прогрессу знания.
Юлиус Белох. Культура древней Греции
© Copyright: Алекс Боу, 2012
Свидетельство о публикации №212070200717
Свидетельство о публикации №212070200717
Рецензии