Новое Житие - по страницам5

-   Куды ж ты, сынок? Смотреть же надо, родненький…

-   Куда смотреть, мамаша? Ты о чём-то предупреждаешь нас? Скажи!

-   С Христом-Богом вас сыночек, встречаю! Ничегошеньки страшного вам не будет. Перекрестись-ка! Нет, не так – басурмане-католики так крестятся. Давай-ка по нашему – по православному. Правильно! Праву рученьку подыми, сложи щёпотью…

   Померанцев на удивление легко сложил три пальца щёпотью, покрыл широким крестом грудь. Со всех сторон его охватил тёплый, ласковый, почти солнечный свет. Будто в парную попал.

   Позади, лязгнув гусеничными траками и засопев выхлопными трубами, остановились четыре самоходки.

-   То-о-варищ капитан! – из нижнего люка заорало голосом механика-радиста, гвардии сержанта Иванова, что красовался чёрными полубачками, тонкими усиками, а также медалью «За отвагу». – Вас «сороковой» требует! Срочно! Сказал, стружку сымет…

-   Доложи, что провожу рекогносцировку на местности. За заданный рубеж вышли, позиции заняли. Готовы встретить «коробочки», - лихо сбрехал Померанцев, не подозревая раньше за собой такого умения. Он не сводил зачарованных глаз с морщинистой старушки с готическим ликом, будто она была послана во имя спасения. – «Девятому» скажи… отдельное распоряжение: выдвинуть машину к колокольне, к яблоням. Сектор обстрела – окружность, с захватом подъездных путей.

-   Сыночек, надоть вам хлебнуть святой водички, - старуха слёзно смотрела выплаканными глазами. Икону она прижала к высохшей груди. – Не мотай головой. Не мракобесие это. Принесу я вам…

-   Да зачем, маманя… мне… нам то есть… - начал было Виктор по простецки, но тут же его осекло. Бравада иссякла, будто хилый источник. – Ну, несите, конечно, если приспичило так.

   Ему вспомнились слова Сталина «Братья и сёстры, к вам обращаюсь я…», что прозвучало для многих советских людей как глас из прошлого. Там, где были золотые купола, пышные крёстные ходы и царь – в мягких сапогах и шароварах, с муаровой лентой через плечо, густой завесью крестов и орденов во всю грудь. С аккуратно подстриженной бородкой и усами, ласковыми и умными глазами. Как голос священника или диакона с церковного амвона прозвучала речь Сталина, секретаря ЦК, после начала войны. Что с его же подачи стала Великой и Отечественной. «Святейшую Херувимь и славнейшую Серафимь…» Что-то в этой речи говорилось про «священное знамя», но Виктор уже не помнил. Только – «Наше дело правое, победа будет за нами!» Будто уже победил советский народ в этой страшной, небывалой для человечества войне. Неуловимо, голосом своим, напомнил тогда Сталин многим из старожилов расстрелянного в Тобольске последнего императора Николая Романова. Действовавшее в России троцкистское подполье сравнивало его с убиенным монархом. Делалось это намеренно: прежде чем истребить «ленинскую гвардию», он де довёл до паралича самого вождя в Горках, выгнал его ближайшего ученика-сподвижника сначала в Сухуми, затем в Турцию, а потом в Мексику, после чего велел зарубить ледорубом. Всё – с помощью «голубых мундиров», что заменили собой органы НКВД-НКГБ, сотрудники коих, правда, носили прежде красные фуражки с синим верхом. Виктор не раз слышал такие разговоры в компаниях, пару раз в танковом училище, но Бог его миловал их развивать и слушать. Страшно подумать было…

-   Конечно, несите, бабуля, - заторопился он. Он понимал, что нужно было бежать к самоходке  и отдавать распоряжения остальным машинам, что рассредоточивались по деревне и дымили из выхлопных труб близ белой, облупившейся церковной ограды и церквушки с проступившей кирпичной кладкой с сохранившимся куполом и крестом, который внизу венчал полумесяц. – Ну, бывайте. Побежал я до своих бойцов. Всё… - его сильные, загорелые руки обняли старуху за сухие, слабые плечи. Невероятно-тёплая волна на мгновение снова обволокла Виктора. – Схоронитесь по погребам. Тут через час такое… Одним словом, тут бой… святой и правый – ради жизни на земле…

   Последние слова, где было про «святой и правый», вырвалось совсем уж неожиданно! Тем более, для свежеиспечённого капитана. Чёрные  погоны не вполне уверенно  несли четыре звездочки и малиновый просвет с эмблемой танка. Казалось, давили сверху да прижимали к земле. Глупо, конечно, что так казалось. Но казалось же…  Хотя ещё со Сталинградской битвы ему казалось, что параллельно с обычной, видимой глазу жизнью его молодое, сильное и гибкое тело проживает иную, недоступную для восприятия жизнь. Что есть за гранью того бытия – как узнаешь, как увидишь…

   Прогнав эти «заупокойности», он забухал кирзачами до своих САУшек. Они притихли в знойном мареве. Длинные хоботы пушек, что должны быть украшены в скором времени белыми ободками (по традиции так надлежало вести счёт подбитым вражьим машинам), поднимала и опускала гидравлика, отрабатывая так называемый орудийный манёвр. Из передних люков выбрались помощники командиров. Встали спереди бронерубок, под сенью 85-мм. Принялись махать руками, как оглашенные. Со стороны огородов, за плетёнными изгородями, «журавлями» и колодезными срубами могло показаться, что эти дяди в синих, серых  и защитных комбинезонах (обмундировали противотанкистов с бору по сосёнке), в чёрных шлемах с наушниками на тесёмках играют либо в догонялки, либо в прятки. А то – просто не дружат с головой. На самом деле отрабатывался гусеничный манёвр. САУшки в такт движениям рук, урча и завывая перегретыми двигателями, позванивая гусеничными траками, трогались с мест. Кружили вокруг оси, делали разворот вправо и влево, подавали назад. Пыльная земля становилась как распаханное бороной поле, покрытое рубчато-змеистым кругом с такими же лучами. Наводчики вращали колёсики гидравлических механизмов и наблюдали, приложившись к резиновым наглазникам, в окуляры прицелов – там, где чёрные волоски делений с циферками сходились. Там, привычный и цветущий, в подсолнухах, мир уже не казался таковым.

-   Дядь, а дядь, - это тянул из себя мальчишка в штанишках, с одной-единственной подтяжкой через голое тщедушное тельце. – Сахар для мамки дай? Оголодались мы совсем. Даш, а?

-  Отстань, пацан. Нету сейчас сахару. Да и не до сахару сейчас, - высокомерно, даже нагло отвечал ему командир «девятки», здоровенный, под два метра, старлей Ахромеев, с круглой конопатой ряшкой.

-   Ну, дай, а дядь…– упрямо хмыкал пацан. – Что жалко тебе, а? Что, фашист какой? Те и то давали…

-  Что? Я те щас за фашиста-то…

  Мальчишка спешно ретировался на два шажка. Ахромеев, впрочем, даже не повернулся в его сторону. Он продолжал увлечённо «дирижировать», подавая зычным голосом привычные команды.

-   Дядь, а дядь, а кто сейчас сильнее? Наши или немцы? – взял на вооружение другою тактику малец.

-   Наши, конечно. Ещё спрашиваешь, пацан.

-   Дядь, а дядь… дай в бинокль посмотреть, пожалуйста!

-   Обойдёшься, пернатый. Кыш-брысь домой, к мамке на печку.

-   А у меня нет мамки, дядя. Её немцы в Германию угнали. Мы с сестрёнкой у бабки живём. Даш, а?

   Дети, осмелев, высыпали через плетень к церквушке. Встали на угловатый, извилистый гусеничный распах. Босыми ногами в цыпках, что покрыла белая  мучнистая пыль. Девочки, крепенькие и болезненные, в старых, застиранных и заштопанных платьицах, в платочках или простоволосые. Мальчики в латанных-перелатанных штанишках и рубашечках, у кого они были. В старых красноармейских пилотках с тёмными пятнышками от звёздочек, или германских сине-зелёных, с примятой выступающей тульёй, с которой был спорот орёл со свастикой в когтях. С неприкрытыми светлыми или тёмными вихрами, что выгорели и блестели на солнце. Обветренные в болячках губы, ссадины и царапины…

   У голопузого с широченной лямкой через плечо из заднего кармана штанишек, что были пошиты из румынского желтовато-серого мундира, была извлечена никелированная губная гармоника. Что за добрый фриц такой выискался, подарил, с затаенной неприязнью подумал Виктор. Или спёр малец? Или, может, у мёртвого взял? Бывало и такое. Что б ни помереть с голоду, в Сталинграде те жители, что остались, у мёртвых ягодицы срезали. Жарили и ели. А уж по карманам и ранцам шарить для них всё равно, что кусок на пропитание взять. Или попросить.

-   Ребята! Серьёзно, шли бы вы все… - Виктор подыскивал нужные без мата слова. На найдя ничего лучшего, решил употребить привычное: - Кыш-брысь отсюда! Скоро бой будет.

-   Глупостей не говори, комбат, - уперев могучие руки, заявил Сашка Ахромеев. Будто нарочно, раскрыв кожаный футляр бинокля, он показал детям и голупозуму мальцу персонально окуляры заднего вида. Причмокнув толстыми губами, он бросил взгляд на пышно облепленные зелёно-золотистыми плодами ветви. – Эх, смерть как охота яблочка молодильного  схавать! Вот слазаешь за яблочком, пацан, - подмигнул он голопузому, - дам бинокль. Честное комсомольское.

-   Вы это бросьте, старший лейтенант, - свирепо выкатил глаза Виктор. – Зоро из себя не строй перед ребёнком. Понятно!?! Советский человек – не стыдно так?..

-   А что, комбат, пожалуй, и не стыдно, - с нагловатой усмешкой заметил Сашка. Он всё так же плотоядно причмокивал. – Сбегаю-ка я туда, на колокольню, тудыт её в эту самую… - сказав гнусность, он довольно заржал: - Ну что у бабы того - с передку-то…