Над ямой

               

            Яма была великолепной. Настроение было ещё великолепней. Вид же из слухового окна представлял собой целую пропасть и тоже великолепную, на дне которой протекала жизнь вечерней улицы областного города. Пыли совершенно не чувствовалось, но сбитую в темноте, и самым нечаянным образом, крышку с маленькой кастрюльки солёных огурцов, мы всё-таки водворили на место. Мы понемногу осматривались в темноте, чиркая спичками, и цыкали друг на друга, давясь смехом, но прикладывая палец к губам – что, мол не шуми, - когда товарищ куда-нибудь оступался, или ещё того хуже, стукался головой о низко расположенные балки и перекрытия. Постепенно глаза привыкали и чердак становился всё светлее и светлее, видно было что он хорошо освещался: во-первых, из слухового окна улицей, хотя и вечерней, но всё-таки областного города и потому залитой огнями, а во-вторых, в чердачный люк освещением с площадки. Глядя с чердака в этот люк: квадратный, сколоченный из толстых досок и обитый крашенной жестью, но с уже пятнами постёршейся краской, видимо от многочисленных ботинок, туфель и сапог таких же как и мы здесь неизвестных посетителей, мне представлялась яма, даже не просто яма, а целая ловушка, как на мамонта, или другого какого мастодонта, и в которую я не хотел сваливаться, не в пример тем глупым представителям ископаемой древности. В чердачный люк виделась площадка пятого этажа, кусок железной лестницы, казалось загибающейся под себя своим уклоном, но по которой мы умудрились залезть на этот чердак, и лестничный проём, обрамлённый как и положено этажными ступенчатыми лестницами, а те в свою очередь чугунною решёткою своих перил. Вид в люк был таким глубоким, что казалось если и свалишься в него, то непременно упадёшь не на площадку пятого этажа, а на перила или сразу в лестничный проём и тогда уж верно ищи себе место приземления где-то на ступеньках между нулевым и первым этажами.
-«Неплохо забрались» - подозвал я к себе друга.
-«Да шут с ним – отвечал он мне – раз в подвал не пустили, а разливать мы и не хуже их можем».
-«Давай лучше мне помоги» - он примащивал на приступке чердачного окна, на уже подстеленной и укреплённой по краям камешками газете, нашу нехитрую провизию: плитку шоколада, горсть также шоколадных конфет, и две свежих средней величины, помидорки, которые всё время крутились у него под руками и пытались скатиться на пол. Я предусмотрительно пригнул голову и пошёл ему на помощь. Борису Одину, моему старому и верному другу, а также самому ловкому усмиряльщику помидор, при наличии у него весёлости в настроении вчера исполнилось двадцать пять лет. Из одушевлённых предметов на чердаке, кроме меня с Борькой никого не было. Правда с нами была ещё стопка и полтары бутылки «Шартреза», но сами понимаете, что это были предметы неодушевлённые и общество нам составляли постольку-поскольку…С Борисом я дружил давно, пожалуй с шестого класса общеобразовательной школы, теперь же у каждого за спиной были и армия и среднее техническое, и детство, и отрочество, и юность, и многое что ещё кроме этого. Проходя по нутру этого чердака, пыльного, тёмного, гулкого, но какой-то мёртвой гулкостью, пригибаясь под перекрытиями и балками; словно по нутру какого-то архидревнего, но уже с размахом на исполинство дирижабля, неведомого, позабытого, но помнящего, хотя и поглотившего в себе чьи-то идеи, а возможно с последней своей катастрофой и чьи-то жизни, в моём сознании мелькнуло видение нашего с Борькой знакомства. Знакомство было самым прозаическим: школа собирала макулатуру, и нас познакомила старая и выброшенная в макулатуру, подшивка журналов «Техника – молодёжи», владеть которой мечтали оба: и я, и ещё незнакомый мне Борька. Драться из-за подшивки, но макулатурной, в нашем возрасте было уже смешно, и потому пришлось познакомиться, а подшивка журналов стала общей. Неся по очереди домой эту подшивку мы уже выяснили, что учимся мы в смежных классах, что наши интересы во многом совпадают, и живём мы друг от друга в каких-нибудь пяти минутах ходьбы, через две улицы нашего небольшого, но шумливого шахтёрского посёлка.
«Сколько же лет прошло с тех пор? Сколько жизни? Время утекает безвозвратно, бесследно, а мы вот, мы вот такие, какие сейчас и есть».
Я подошёл к Борьке и выставил на окно стопку и «Шартрез». Поболтав зелённую жидкость в бутылке и недолго полюбовавшись ею на свет, непонятно о чём думая, ибо голова у меня после всего выпитого, но ещё только малость выпитого, начинала часто думать о «своём», нисколько не заботясь о пересказе своих мыслей хозяину, я выдернул бумажную пробку, налил полную стопку и протянул другу.
-Продолжим праздник – сказал я ему – место мы нашли замечательное, и вид гораздо лучше, чем из подвала.
-За новый ресторан над рестораном – ответил мне Борис и опрокинул в себя стопку.
-За «Над Ямой»!
В полуподвале здания располагался ресторан. В полуподвале пели, плясали и это хорошо было видно сейчас тем, кто переминался на морозе со своими подругами и друзьями, дожидаясь своей очереди петь и плясать, было видно так хорошо, как и приколотую изнутри к стеклу парадной двери табличку «Свободных мест нет. Занято», несмотря лишь на девятый час вечера. Ресторан имел очень интересное название. Впрочем, как и все другие рестораны на Южном Урале. А какие названия носят рестораны на Южном Урале? Названия они носят очень оригинальные: «Алмаз», «Топаз», «Сапфир», «Рубин», «Малахит», «Александрит». И как верх оригинальности: «Уральские самоцветы». Наш ресторан назывался так же оригинально: «ЯШМА». Ресторан был очень не плохим, и как сами вы заметили и с хорошим названием, но однажды, по прошествии определённого времени, одна из неоновых букв перегорела, и люди пришедшие отдохнуть в ресторан после своих трудовых подвигов, увидели над своей головой ярко горящую надпись:        «Я  МА». Исправить это недоразумение не могли в течение целого месяца. И поэтому за рестораном «ЯШМА» прочно утвердилось новое название «ЯМА», а некоторые, по старинке, но тоже не без ехидства продолжали называть его подвалом.
Из темноты чердака на меня блеснули вспыхнувшим светом глаза какого-то кота или кошки. Значит, на чердаке мы были не одни.
-За наличие свободных мест и чистого воздуха – стал продолжать я, наливая порожнюю стопку себе, и выдохнув перед тем, как выпить мелкими осторожными глотками.
Мы развернули по конфетке и закусив стали прислушиваться к теплу растекавшемуся по нашим телам. Кот продолжал наблюдать за нами из темноты.
-Ну, ладно, не будем тянуть кота за хвост – Борис быстро глянул сколько оставалось в бутылке и наметил ногтём половину остающейся в бутылке жидкости.
Выпили по второй, уже без «до верха» стопке, съели по конфетке и закурили. Курили, молчали, смотрели на снег роящийся в свете уличных фонарей, на далёкие, рядышком, красный и подмигивающий ему зелёный огоньки ночного самолёта. Допили и отбросили в сторону бутылку. Сосали помидоры и думали спокойно каждый о своём. Торопиться было некуда. Впереди ещё была целая бутылка «Шартреза», а времени хватало и на эту бутылку, и для разговоров, и для поздневечерних девчонок. По телу разливалось тепло, ликер быстро заполонил все его клеточки, разогрел и, после этого, тяжело ухнул в ноги. Но опора под ногами почувствовалась крепче. Место для второй бутылки оставалось.
-Да, жизнь идёт – промолвил Борис, надкусывая кожицу с помидорки – идёт так же прекрасно, как прекрасно пьётся этот ликер. Жаль только, что всё это кончается: и ликер и жизнь. А ведь прожили мы уже, дружок ты мой разлюбезный, по крайней мере треть. И что бы ты не говорил мне про высокие искусства, и к кому бы не взывал и не плевался, а ТРЕТЬ и от которой, а ведь треть жизни уже должна что-то значить, нам никуда не отвертеться. Что молчишь?
Но думать и отвечать что-то, было грустно. Слабо как ёлочные игрушки поблёскивали половинки помидор и конфетные фантики, а с сигарет величаво и даже лениво стекал голубой дымок. В дальнем углу глухо подвывало от поднимавшегося ветра. Кота не было видно. Видимо он ушёл по своим кошачьим делам. «Над Ямой» ему стало неинтересно.
-Ладно нальём ещё – продолжал друг надрывая золотистую пробку бутылки - А помнишь, ведь раньше совсем другими были: мечтали, картинг даже строили, модель подлодки, а подлодка та где-то и сейчас на дне той болотной лужи. Борис выпил стопку и налил мне.
-Что задумался – усмехнулся, глядя на меня, и подавая стопку – дожились мы с тобой брат до дешёвых девочек и денежного счастья, не так что ли?
Снежинки под уличными фонарями всё летали и летали.
«Если не будет девчонок, поеду к Зинке, она то уж ждёт» - про себя решил я и опрокинул стопку. Закашлялся, долго жевал и нюхал помидорку, а Борька смеялся и похлопывал меня по спине.
-Нет, - наконец выдохнул я и утирая выскочившие на глаза слёзы – с этой бутылкой надо разделываться здесь на чердаке, допьём её и гульнём по проспекту.
-Зажёвывай лучше – продолжал смеяться Борис.
- Дожились, не дожились, что с того – наконец ответил я на Борькин вопрос – во все времена наверное так было; все в молодости мечтают, строят, а в зрелости пьют. И что толку судить…
Чердак – дирижабль гудел и тихонько поскрипывал, словно превозмогал тяжесть лет, словно ещё помнил и хранил в себе великую тайну полёта.
«Да, что толку судить, что мы привязаны к своей жизни, как этот чердак к дому, что мы жили, живём, да и будем жить, и всё более отставая от своих детских мечт».
- Давай лучше в другой раз, а пока за женщин – я налил и опрокинул в себя стопку.
- Ты уже и мне не наливаешь, молодец – ответствовал Борька и налив себе, тоже выпил.
- Только знаешь – продолжил он – за женщин… не стоят они брат, нашей с тобой благодарности, ни те, что под нами, ни те, что не с нами. Женщины, они и есть женщины, что черти – хвалить грешно, а обходиться трудно. Давай лучше за нас?
- Давай за нас лучших – поддержал я.
Выпили, Разломали и стали грызть шоколад. Где-то громыхал шифер и всё также, в чердачное окно было видно, как на свет фонарных столбов кидались роями снежинки.
- Ну, а теперь за тебя… на чердаке, - язык мой, не в пример голове, начинал плохо двигаться – а то мы за тебя где только не пили, а на чердаке нет. Давай живи и здравствуй!
- Слушай, а может за меня, так с огурчиками – Борис пригнувшись пошёл в сторону люка.
- Ладно, - согласился я – тащи всю кастрюлю, а здесь выберем парочку маленьких.
Потом мы опять пили, хрустели на зубах огурцами, курили.
- Может мне на заочный податься – размышлял Борька – и выйду потом инженер инженером, скорее даже с лысиной.
- Да, так пожалуй будет лучше, ведь дирижабля нам с тобой всё равно не построить.
- А что так? – заинтересовался друг.
- Да знаешь, я посчитал, одних расходов на материалы будет не меньше трёх тысяч, считай половина «Жигулей», да и потом… летать по разрешению над какой-нибудь лужайкой, малоутешительно.
- Да жаль, а я думал, знаешь, что когда-нибудь проплыву со стрёкотом на твоей конструкции, ну, хотя бы над своим домом.
«Грустная картина – продолжал он – жить и никогда не проплыть над своим домом. Жить, жить и вдруг узнать, что ты ничем других не лучше, что ты – как все. И в этой массе, во всей этой массе живущего – Ты что жил, что не жил – всё одно. А самое главное, самое главное, понимаешь ли ты?... знать, что, вот в чём ужас то, знать что мы уже «всё» - от нас лучшего-то уже ничего не будет, лучшее-то мы уже прожили, а прожили, как сгубили».
- Или в нас сгубили – хмыкнул я – что спорить, все мы в пятнадцать лет капитаны, таланты, гении, а вот уже когда на хлебушек зарабатывать надо, да ещё с потом, тут-то жизненные истины и меняются. С голодного да нормального не всяк талант выжмет. С ненормального можно, да не у всякого таланта хватит, что б дураком слыть. За талант ведь вперёд денег не дают.
- А может мы тем и не таланты, что смелости-то нет дураками слыть?
- Может быть. Но всё равно мало утешения быть дураком при жизни, чтобы стать талантом посмертно, ведь таланты при жизни как правило дураки, не глупее да и не умнее нас. И после смерти их не помнят, хотя при жизни им и кланялись в пояс.
- Вот я про то и говорю – перебил Борис – что по трети жизни прожили (и он похлопал меня по плечу), а не к тем и не к другим талантам не прибились.
- Чёрт его знает…
- Ладно – опять перебил Борис, наливая стопку – давай допьём лучше, что б нам хоть в дальнейшем сопутствовали и талант и удача, как сейчас девочки.
- Кто знает, может нашей талантливости только и хватает, что на девочек – пошутил я.
- Хоть этим не обделены.
- Каждому своё – я поднял бутылку, чокнулся ей с Борькиной стопкой, допил из неё остатки и отбросил в сторону.
Чердак – дирижабль плыл, скрипя и качаясь, навстречу своей гибели, он просто падал в яму, и только нам казалось, что он ещё летит.
«Каждый раскидывается в жизни как может, или жизнью? Пора к Зинке» - путалось в голове.
Мы пошли к выходу. Лестница загибалась под себя, уходила из под ног, а земля была ещё так далеко, хотя мы и летели всего на уровне пятого этажа. Наш дирижабль всё быстрее и быстрее падал, падал на огромный и безликий многоэтажный город. Он падал на огромный город и где всего два здания в один этаж – я и Борька. Он падал на два этих здания, он падал на нас. Лестница гремела и качалась. На предпоследних ступеньках я всё-таки оступился, рука застряла, я вскрикнул, но уже стоял на этажной площадке. Борис спрыгнул следом. Мы рассмеялись. На улице было хорошо, мело снегом, и мы распрекрасно догуляли в ресторане. За два рубля перед нами раскрылись волшебным способом двери. Ещё за два рубля нас раздели в гардеробе. А за пять рублей, которые мы подкладывали под ножку стола (чтобы он не качался), официант, как только заметил это, установил нам правильно столик, забрав из под ножки нашу пятёрку, а со стола табличку с надписью «Заказано», после чего и обслуживал с исключительной быстротой и вежливостью. Как мы ушли из «Ямы» я уже помнил плохо.
На следующий день я проснулся дома. Рука опухла, и я с тяжёлой головой от вчерашнего пошёл на работу. А с обеда поехал в поликлинику, где меня и обрадовали: перелом. Две недели пришлось ходить с гипсом, раза три заезжал к Зинке, но всё это мне уже представлялось прошлым, заученным и до надоедливости повторяемым. Я оставил Зинку и снял гипс. Я решил начать новую жизнь. Вернее продолжать жить её вторую треть.

                1981 год.