Последняя долгая ночь

Я боюсь ночей. Каждый раз они сулят мне одно и то же: серый потолок, на котором уже не осталось ни одной трещинки, ни одного пятнышка, которого я не разглядела; тяжелые, вязкие мысли, чаще всего одни и те же; воспоминания, больше похожие на просмотренный в детстве фильм. Это все, что теперь у меня есть. Но даже все эти мелочи, кажущиеся лишь осколками бывшей счастливой жизни, для меня являются практически сокровищем. Когда-то давно, когда моя нижняя часть тела еще не была парализована, я жила обычной жизнью обычного человека. У меня были мои собственные маленькие драмы и огромные победы, я уделяла внимание совсем не тому, чему следовало бы, переживала из-за пустяков, находила и теряла людей, вела душевные разговоры с друзьями, доказывала родителям, что я лучше знаю, как мне жить. Мы все через это проходим, разве нет? Только вот ценности таких моментов, казалось бы, ничем не примечательных, мы не видим. Когда вы представляете свою жизнь, о чем вы думаете? Конечно, о каких-то вроде незначительных событиях, которые позже переросли в события значительные, потом повлияли на вас, и, в конце концов, достигли своего финала – стали жизнью. Жизнь – это всего-навсего цепочка моментов. И даже когда кажется, что ничего не происходит, Земля продолжает вертеться, а вы вертитесь вместе с ней.
И я тоже верчусь. Но я чувствую это. Другие люди заняты своими делами, им некогда, все время некогда. Если остановиться хотя бы на пару минут, можно почувствовать, как ты вертишься с остальным миром, который древнее, чем само время. В голове вспыхнут образы звезд, галактик, всего, что живет здесь, вместе с тобой. Пусть тебе и кажется, что ты совсем один.
Папа осторожно укладывает меня на кровать, а я пустым взглядом смотрю на свои ноги. Они будто бы и не часть моего организма, их движения слишком свободны, слишком чужими они выглядят. Папа желает спокойной ночи, но я знаю, что ночь не будет спокойной ни для него, ни для меня: он будет сидеть на кухне до утра, на всякий случай. А я так и не смогу уснуть, и буду снова разглядывать потолок.
Папа выключает свет и уходит, а я смотрю на желтую полоску света, растянувшуюся на потолке. Это свет от старого фонаря, притаившегося прямо за моим окном. Я улыбаюсь, вспоминая, как в детстве я споткнулась возле него и разодрала себе коленку, а потом рыдала в гостиной, пока мама мазала мне царапину зеленкой. А потом было очень вкусное шоколадное мороженое, как награда за перенесенные мучения.
Под этим же фонарем был мой первый поцелуй. Это волнение, которое не опишешь никакими словами в мире, потому что их не хватит для такого важного момента. Счастье  вперемешку со страхом, не совсем обычная для меня комбинация. И легкие, сжимающиеся под напором переживаний, сжимающиеся так сильно, что перехватывает дыхание.
Под этим же фонарем машина сбила мою любимую кошку. Я все видела, первая увиденная мною смерть оставила отпечаток, от которого уже не избавишься. Потом были и другие увиденные мною смерти, но я была к этому готова, я уже знала, как это. Не то чтобы это спасало, но шок уже просто уходил вглубь, а не резал по коже, ведь в тот самый первый раз меня разбила на кусочки не трагичность, а неожиданность момента. Вот Ася бежит по дороге, мех искрится на солнце, хвост радостно поднят вверх, до моих ушей доносится громкое мяуканье, и в следующий момент уже ничего этого нет. Жизнь, эта огромная цепь связей и случайностей, настолько сложная по своему устройству даже у такого маленького существа, как кошка, нарушилась и сгинула в упомянутое время. Куда девается все, что было связано с этой жизнью? Куда деваются воспоминания, действия, поступки и проступки? Неужели просто пропадают? Какой был тогда в этом смысл?
И так проходит моя каждая ночь. Я задаю себе сотни вопросов, но никто на них не отвечает. Тогда я начинаю рассматривать потолок. Желтый свет фонаря остается на нем до самого утра. Время от времени по его поверхности, как будто рябью, пробегают лучи от проезжающих мимо машин. Я лениво провожаю их взглядом, и вскоре они исчезают. Вот еще одна полоска. Медленно, растягиваясь, она пересекает потолок, освещая секунду за секундой все маленькие неровности, все крошечный бугорки, а потом пропадает в другом углу.
Я начинаю считать полоски. Вскоре я уже различаю их по цвету. Одни желто-серые, почти затухающие, другие, наоборот, белейшие, словно снег, третьи какие-то неясные, призрачные, бледные.
Вдруг потолок эпилептично взрывается синим и красным, а затем на улице начинает выть сирена. Я испуганно вздрагиваю, а на потолке все еще носятся в безумном танце эти два света.
Я не люблю сирены. Они всегда предвещают что-то нехорошее, они всегда наталкивают меня на мысли, что что-то вот-вот произойдет, пусть не у меня, у кого-то, а затем будут слезы, траурные лица, и сломается еще одна жизнь. А может, и не одна.
Потолок снова принимает свой тошнотворно серый цвет.
Я вспоминаю всех людей, которых встречала до того, как... Я вспоминаю ненужные разговоры, скандалы, потраченное время. Как я могла быть такой легкомысленной? Как я могла тратить те драгоценные секунды на вещи, который канули во время? Как я могла убивать его, и как получилось, что теперь оно убивает меня?
Я в ярости. Я смотрю на потолок, глаза застилают слезы, и у меня единственное желание: пусть что-то случится, потолок обвалится, и все это закончится.
На улице изредка слышно гавканье собак. Полоски света больше не пробегают по потолку, и только старый фонарь прирос к земле, а его свет – к моей комнате. Он крепко впился своими железными корнями в уже крошащийся асфальт. Он простоит там еще много-много лет, даже когда меня больше не будет, он все еще останется там, и будет отбрасывать свет сюда, на этот пустой потолок, в эту пустую комнату.
Подушка слишком мокрая и холодная, она прилипает к щекам.
Я поворачиваюсь вбок, и это создает иллюзию хоть какой-то перемены. Но на самом деле стена такая же, как и потолок, такая же тошнотворно серая. Да, она обклеена красивыми зелеными обоями, но если достаточно долго всматриваться в них, можно увидеть серый цвет. Если достаточно долго смотреть на что угодно, можно увидеть серый цвет.
Все со временем сереет, разве нет? Страницы в книгах, фотографии, обои на стенах, человеческая кожа… Может быть, серый цвет это цвет времени? Своего рода штамп, указывающий, что время уже здесь побывало.
Когда я смотрю на себя в зеркало, я не вижу лица, не вижу губ или глаз, не вижу волос, не вижу ничего кроме болезненного серого цвета, расплывающегося в моей коже. Серый цвет – цвет рутины, цвет застоя, цвет окончательности. И когда уже больше ничего не изменится, придет он, серый цвет, и окружит меня со всех сторон.
Я медленно обвожу взглядом комнату. Серые обои, серый потолок, серое покрывало. Он уже здесь, этот цвет времени, и он ждет, затаившись в темных углах, которые пока еще черны. Дай только ему возможность, и время поставит на мне свой штамп.
Я вспоминаю детство. Я вспоминаю лето, где цвета перемешивались, как на палитре, но доминировал желтый, пусть и разных оттенков: ярко-желтый, бледно-желтый, золотистый, шафрановый, янтарный, пастельный, все они смешались друг с другом, и то лето превратилось для меня в одну большую картину, нарисованную маслом. Она слишком яркая, и оттого кажется нереальной, но как только приглядишься получше, все встает на свои места, она теряет свою искусственность, и я понимаю: это и правда было. Большинство воспоминаний кажутся мне сейчас лишь сном, ничего не стоящим, и который вскоре забудется. Мне страшно оттого, что я забываю свою предыдущую жизнь. Мне страшно оттого, что вскоре в моей жизни не останется ничего кроме этого серого цвета, который будет следовать за мной повсюду. Воспоминания, как и фотографии, имеют свойство стираться. Если слишком долго не вспоминать о чем-то, оно поблекнет, растеряет свои краски, затем свои детали, а вскоре превратится в ничто.
У меня нет сил на воспоминания, они причиняют слишком много боли. Странно выходит: для того, чтобы забыть нынешнюю боль, мне нужно вернуться к другой боли.
На улице с каждой минутой становится все тише и тише. Вот уже и собаки перестали гавкать, и тишина повисла над городом, тягучая, вязкая, плотная. Ее не пробьешь ни музыкой, ни пьяным смехом, ни криком. Люди объяты тишиной, объяты сном, они глухи ко всему. Если сейчас кто-то закричит, разве они услышат? Нет, они забили уши тишиной и не желают слышать ничьих криков. Крики на улицах тишина убивает, они медленно тонут в ней и почти никогда не возрождаются, пусть и кажутся похожими. Я слушаю тишину каждую ночь, и крики отличаются. Они меняются от ночи к ночи.
Я медленно беру с тумбы телефон и уставшими глазами смотрю на время. Сейчас всего лишь без двадцати два. Я не могу сдержаться и снова захлебываюсь в рыданиях. То, что казалось мне вечностью, заняло всего лишь два с половиной часа. Впереди еще 6 часов, кажущиеся теперь чем-то вроде средневековой пытки. Время пытает лучше, чем боль.
Каждую ночь, после того, как я обнаруживаю, что до утра еще слишком долго, я пытаюсь уснуть. Вдох-выдох. Вдох-выдох. В тишине они звучат странно, слишком громко, слишком неестественно.
Вдох-выдох. Веки тяжелеют и медленно смыкаются. Но ко мне приходит не сон, а воспоминания. Сначала они проносятся скомкано, и я не понимаю, какой именно момент моей жизни я увижу в этот раз. Все в золотом свете, все залито солнцем, вокруг высокая трава.
Я бегу куда-то, сломя голову, а налившееся золотом поле медленно сверкает вокруг меня, как в калейдоскопе. Лазурный цвет неба перемешивается с ярко-желтым, все вокруг какое-то картинное, даже не верится, что это все по-настоящему. Я бегу, и ветер хлещет меня по щекам, грозится сорвать шапочку, дергает за волосы, а я все бегу вперед, и смеюсь.
Неожиданная кочка, земля вверх тормашками, и вот я уже лежу, глядя в небо. Слева от меня, высоко-высоко,  дергается из стороны в сторону воздушный змей: это папа с братом борются за него, я слышу их смех, и кто-то наконец выхватывает змея из рук другого и бежит со всех ног в мою сторону. Конечно, это брат: папа никогда не бегает так быстро.
Это прекрасные моменты, которые забываются разве что под тяжестью других, более ярких воспоминаний. Я поднимаюсь с нагретой земли, оборачиваюсь вокруг себя: поле лишь с одной стороны огорожено невысокой лесополосой. Я бегу туда, вокруг плещется солнечный свет, и сердце радостно бухает в груди, легкие сжимаются, но я все равно бегу вперед, к невысоким соснам. Чем ближе я к лесу, тем чаще рябят в моих глазах стволы деревьев, и вот, наконец, я скидываю тесные босоножки и мои голые пятки касаются уже пожухлой травы.
Трава щекочет ноги, я улыбаюсь, провожу руками по стволам, потом резко поднимаю голову и смотрю вверх, на сомкнувшиеся кроны. Я кружусь, и лес кружится вместе со мной. Я кружусь быстрее, и он – быстрее. Под конец я уже не знаю, кто кого кружит, ноги мои подкашиваются, и я падаю в траву, смеясь.
Вот с ветки на ветку перелетела сорока. Мне нравятся сороки, они красивые, а особенно мне нравятся их хвосты. Как-то раз я попросила маму сделать мне костюм сороки на утренник. Мама отказалась, потому что сороки ничем не примечательные.
Я – сорока.
Где-то вдалеке слышен топот, а может быть это так гудит земля. Ко мне бежит папа, змей снова у него в руках. Змей запутывается в ветвях, и папа останавливается.
Я тихо крадусь к нему через высокую траву, ползу мимо своих босоножек, а потом с криком «БУ!» хватаю его за ногу. Папа почти теряет равновесие, но я отпускаю его и он успевает переставить ногу. Качаясь из стороны в сторону, он посмеивается, вместе с ним смеюсь и я.
Я резко открываю глаза и передо мной снова серая стена. За окном не стало ярче. Лишь фонарь продолжает тупо отбрасывать свой свет на потолок. Не тот золотисто-желтый, который был в моих воспоминаниях. Отвратительно-желтый, цвет грязной лужи в летний день, цвет, который я буду ненавидеть всю жизнь.
Я вытягиваю руку вверх, медленно шевелю пальцами, одним за другим. Они выглядят призрачными, почти такими же серыми, как потолок.
За окном шуршат колеса машины, доносится музыка, рваная, потому что мелодии, как таковой, нет, только «бум-бум-бум», которое медленно стихает.
Я тянусь к наушникам, но потом бросаю эту идею. Когда-то музыка помогала мне коротать эти ночи, когда-то я была в других мирах, не слыша этот, и это было прекрасное время. Сейчас музыка не приносит мне ничего, кроме разочарования. Мелодии слишком резкие, или слишком тихие, они больше не заглушают этот мир. Когда-то музыка была для меня спасителем, но теперь и у нее нет сил, чтобы что-то изменить.
Ночи всегда длинные, и каждая из них кажется мне ужасней, чем предыдущая. Как бы мне хотелось уметь растягивать мысли на всю ночь, чтобы они не кончались, и тогда мне было бы чем заняться, обмусоливая их за другой. Но мысли заканчиваются, и в голове остается лишь пустота, но не блаженная легкая пустота, которая помогла бы забыться, а тяжелая, гнетущая. От нее вскоре начинается головная боль.
Я снова пытаюсь уснуть, и снова вокруг фонтан из цветов, все кружится, и наконец приходит в норму. Перед моими глазами другая картина: пейзаж, состоящий из миллиона мелких деталей, медленно ползущий куда-то вдаль.  Это мой первый в жизни полет. Родители решили устроить мне сюрприз на день рождения и прокатить на воздушном шаре. Он был даже огромнее, чем я представляла, и очень, очень яркий. Вот мы поднимаемся, медленно, земля вздрагивает, и мы уже оторваны от нее. Вокруг пляшет легкий ветерок, словно ничего особенного не происходит, словно кто-то просто открыл форточку. Родители счастливо улыбаются, я тоже, и мы все поднимаемся, и поднимаемся, это больше похоже на чертово колесо: так же медленно проплывают здания и деревья вокруг, и тот же постоянный страх: а вдруг что-нибудь случится и я упаду?
Я перегинаюсь через бортик, внимательно смотрю вниз, и в моей голове возникает другой вопрос: а вдруг что-нибудь случится и я сама прыгну?
Шар медленно скользит в сторону, горелки гудят, а родители переговариваются о чем-то. Все это сливается в один сплошной звук, я уже не обращаю на него внимания, мой взгляд приковывают медленно тянущиеся внизу дороги и улицы. Вот кто-то помахал нам рукой.  Я не машу в ответ, лишь молча вглядываюсь в лицо этого человека.
Мне нравится лететь. Это дает странное ощущение свободы, независимости от остального мира, независимости от земли, к которой ты прикован. Все остались там, внизу, я представляю, что рядом со мной никого нет, здесь только небо и я. Абсолютное одиночество, не нарушаемое никем, и я не хочу, чтобы оно было нарушено. Где-то вдалеке видны облака, совсем слабые, почти прозрачные. Они медленно застыли там, над голубоватыми горами, и больше похоже, что они вросли друг в друга. Все вокруг неподвижно, а воздух похож на чисто вымытое стекло: ты глядишь куда-то, но чувствуешь перегородку между собой и внешним миром.
Мы подхвачены легкими воздушными потоками, город уже закончился и мы все ближе и ближе к нашей цели: широкому выжженному полю, где уже толпятся люди.
Шар медленно опускается.
Я открываю глаза.
Тогда моим самым большим желанием было стать абсолютно независимой, не нуждаться ни в чьей помощи. Тогда я думала, что мне никто не нужен, потому что, опуская все слова и всю ложь, которую я сама себе внушала, я просто не хотела ни к кому привязываться. Я считала, что родители не дают мне развиваться. Я считала, что друзья ограничивают меня. Я считала, что все вокруг меня – огромная клетка.
Огромной клеткой мир стал сейчас. Тогда я была вольна делать все, что хотела, но правда состояла в том, что я боялась ее, этой абсолютной свободы. Мне было проще обвинить всех остальных, обвинить обстоятельства, придумать сотни отговорок, почему я не могу сделать того или этого, чем просто признать, что мне нужна моя семья и мои друзья.
Как бы я хотела вернуть ту свободу сейчас. Как бы я хотела снова иметь планы, снова иметь мелкие проблемы, снова испытывать легкую хандру по вечерам, объедаться шоколадом, делать фотографии, выгуливать собаку, мечтать о полетах, в общем, как бы я хотела быть такой же свободной, как и тогда.
Передо мной снова расплывается серое полотно потолка. Я начинаю рисовать на нем картины: некоторые из них яркие, некоторые состоят сплошь из воспоминаний, некоторые я подглядела в книгах или телевизоре. Вскоре уже вся комната переливается, лишь бы только не было этого дурацкого серого цвета, этого тошнотворного серого цвета.
За окном уже чуть-чуть светлее. Звезды медленно гаснут, тонут в утренней дымке.
Я пытаюсь вспомнить все самые яркие моменты, произошедшие за мою жизнь. Я жила, я чувствовала, что живу, но не ценила этого. Я не хочу терять это сейчас, но я не хочу продолжать просто существовать.
Пока я лежу и смотрю в окно, не шевелясь, не моргая, небо медленно переворачивается на другой бок, бледнеет, стирает последние остатки ночи. На улице очень тихо: ночные пьяницы отправились спать, а дневные еще не проснулись. Лишь где-то вдалеке лает собака. Ее голос разносится по улицам и отражается эхом от холодных стен домов-коробок.
Внезапно все мои мысли куда-то исчезают, и я слышу папины шаги. В первый раз за долгое время я действительно услышала его шаги. Я не могу понять, что привлекло мое внимание. Он каждое утро ходит мимо моей комнаты, открывает дверь (вот как сейчас), и видит меня, притворившуюся спящей. Наверное, он догадывается, что я не сплю, но ничего не говорит. Я пытаюсь понять, что не так. Раньше я никогда не обращала внимания на то, как он заходит в комнату, лишь послушно закрывала глаза, как только открывалась дверь.
И тут я понимаю, что папа слишком шумно втягивает воздух через ноздри. Не видя его самого, я вижу его уставшие глаза. Они покраснели, но не от бессонной ночи.
Дверь закрывается, я открываю глаза. Небо все светлее и светлее, свет медленно вползает в комнату, обустраивается на полках, на моей кровати, на потолке. Фонарь у моего окна выключается, собака перестает лаять.
За окном рассвет, багровый, он прорезает небо жестко, почти с усердием. Солнце возвращается, пока его еще не видно, но лучи уже ползут впереди, прокладывая дорогу на укутанном дымкой небе. Я глубоко вдыхаю и чувствую этот приятный утренний воздух, свежий, еще не встревоженный людьми и машинами. Начинается еще один новый день.
В комнате прохладно.
Мои ноги чувствуют слабый ветерок.
Мои ноги чувствуют?