Отрывок из романа Елены Кочиной Вайсман

  
               От себя назову здесь этот отрывок "ЭВАКУАЦИЯ". - И.О.



             Отрывок из романа Елены Кочиной (Вайсман) "Лёкины истории"
               
                Глава "Бегство"


Посвящается светлой памяти моей бабушки Вайсман Иды Израйлевны и дедушки Вайсмана Мортко Зайвелевича.

                _______________

   Итак, я оканчивала университет,  и для меня были ясными две вещи: первая - журналистом я не стану и вторая -  мне очень подходит роль учителя. Это было довольно неожиданно и в такой же мере довольно странно: так не понимать свои возможности и желания, так не догадываться о своей склонности к преподаванию, поймать себя на том, что получаю истинное удовольствие от работы в школе. Но если немного призадуматься, ничего сверхъестественного в этом не было, а просто гены взяли свое. Я никогда раньше не придавала генам никакого значения, но, как выяснилось, от них никуда не деться. Даже  выросший во дворце фараона Моше почувствовал их непреодолимую силу, оставил царские хоромы. Не понимаю, почему мне никогда не приходило в голову, что мне может понравиться то же, что и бабушке, и дедушке, и маме? Да и папа, хотя по профессии инженер-нефтяник, имеет большую склонность к воспитательной работе. Может быть, это вообще у евреев в крови, потому что мы – народ Торы, а слово "Тора" происходит от ивритского "гораа", что означает "преподавание", и первым учителем для еврейского ребенка всегда является отец, которого Тора обязывает: "И расскажи сыну своему". А о чем расскажи? Первым делом, о его происхождении, о его великих праотцах и их деяниях, о союзе, который заключил с нами Всевышний, о даровании Торы  у горы Синай, без которой евреи не могут существовать как народ,  подобно тому,  как все живое  не может существовать без воды, о наших повседневных галахических обязанностях и о праздничных днях. Но ничего такого мы с Матвейкой от папы не узнали, потому что он сам этого уже не знал. У него остались лишь смутные воспоминания о том, как незадолго до войны на Хануку его дед мастерил из картошки ханукию, но об этом папа вспомнил, когда мы уже начали "возвращение" к своим корням.  Много-много лет наше учение "пряталось" от нас, но, несмотря на это, повеления, данного Торой, никто не отменял, оно объективно существовало и интуитивно ощущалось. Может быть, поэтому до недавнего времени еврейские родители всегда были связаны со своими детьми более крепкими узами, нежели это было у других народов, и стремились передать свои чадам те моральные устои, которые восприняли, в свою очередь, от своих родителей. Вот и наш папа объяснял и мне, и Матвейке, что такое хорошо и что такое плохо, и мы всегда были очень близки со своей семьей,  ее мнение, по крайней мере, для меня было важнее мнения подруг, а  лучшей моей подругой была бабушка Сара, папина мама, потому что ей  можно было рассказать, о чем угодно, она всегда умела выслушать меня, понять,   успокоить, приободрить, найти решение проблемы. Она всегда была для меня символом жизни.
  Баба Сара  и ее муж Мойше, мой дед,  были учителями в советской школе маленького города Староконстантиново на Украине. Она преподавала в младших классах, а он -  украинский язык и литературу в старших. До того, как они поженились, за плечами бабы Сары уже был опыт работы в приграничных деревнях, куда после окончания учебы на педагогических курсах она была послана наркомом просвещения ликвидировать неграмотность на селе. С этим она успешно справилась, попутно помогая местным большевикам организовывать колхозы, свято веря в новые коммунистические идеалы.  Дед Мойше учился в пединституте в Проскурове, после которого вернулся в Староконстантинов, и его трудовая деятельность началась в родном городе. Сара и Мойше обожали свою профессию, отдавали ей много сил, а кроме этого, вели большую общественную работу по комсомольской линии и принимали активное участие в художественной самодеятельности, выступая в качестве актеров  в театральных постановках. К тому же,  дед еще пел в городском учительском хоре. Говорят, у него был замечательный голос. Я  никогда его не слышала, потому что не была с дедом Мойше знакома лично: он погиб в битве под Сталинградом, точнее, пропал без вести. Более полувека спустя в Хайфе мы встретили его ученика, который рассказал нам много подробностей о моем деде, и в частности о том, как прибежал к Матвею Исааковичу (так дед назвал себя на русский манер) во двор, чтобы сообщить о начале войны:  глаза любимого учителя, всегда такие лучистые, потускнели. Бедный мой дед, наверное, почувствовал, что, уйдя на фронт, никогда не вернется домой. После войны бабушка видела одного еврея Моню из их местечка, и он рассказал, что говорил с Мойше в последний раз перед Сталинградским боем:
- Вся моя семья погибла, - печально сообщил он ему.
- Тебе кто-то написал об этом в письме?
- Нет, никаких писем я не получал, а просто читаю в газетах, что творят с евреями, моим не было шанса выжить, - он в упор посмотрел на Моню своими потухшими глазами.
- Откуда ты знаешь? Помнишь, в детстве отцы нас учили, что всегда есть надежда?
- Но на этот раз надежды нет никакой, - покачал он головой. -  Все кончено. Нет смысла жить дальше. Очень тяжко мне на душе.
   С тех пор Моня его ни разу не встречал.
   Эх, дедушка, как же ты ошибался! Если бы ты цеплялся за иррациональную надежду, отбросив факты и логику, и верил в чудо, полагаясь на Высшую справедливость, то, может быть, ты сумел бы дожить до дня, в котором узнал бы, как все было на самом деле.
   На самом деле, проводив супруга на фронт, Сара спешила домой к детям, шестилетнему Хаиму и трехлетнему Леве. По дороге она вспоминала последние моменты перед разлукой с любимым, и слезы все катились и катились по ее щекам. То  во всех подробностях всплывала картина, как Мойше складывал в вещевой мешок теплые носки, портянки, кружку и ложку; то, как она увидела марширующих солдат, отправлявшихся на передовую, среди которых был ее муж. Командир разрешил ему выйти из строя, чтобы попрощаться. Мойше достал свой фронтовой паек сахара и протянул Саре:
- Возьми детям.
- Что ты, что ты! – запротестовала она. – Тебе самому пригодится.
Она не взяла сахар.
   Когда Мойше вернулся в строй, Сара еще долго шла с ним рядом, будто не замечая, что город остался далеко позади. Она очень тяжело  со своим единственным расставалась, чувствуя, что никогда больше его не увидит. Командир отряда не мог понять, почему молодая женщина идет с ними так долго и, наверное, решил, что она тоже хочет  воевать:
- Я думаю, что Вам можно к нам присоединиться. Будете снаряды подносить, раненых перевязывать, - обратился он к ней.
- Да, нет, не могу я, дома меня ждут маленькие дети.
   Вспомнив об этом, Сара улыбнулась, вытерла слезы и увидела, что навстречу ей движется грузовик. Приблизившись, он затормозил:
- Сара! Срочно садись к нам, заедем за твоими. Это эвакуация. Немцы вот-вот будут в Староконстантинове.
   У Сары даже не было времени подумать, собрать какие-то вещи. Схватив что-то, что подвернулось под руку: два зимних пальто для детей, плед, мисочку, буханку хлеба, несколько фотографий и все свои сбережения в семьдесят рублей, -  в последний раз посмотрев на свой дом, на котором повис огромный замок, а из окна целился игрушечный пистолет,  специально поставленный Хаимом, чтобы напугать фашистов, она только попросила разрешение взять с собой своего племянника, сына ее брата, гостившего у своих бабушки и дедушки. Шистеры внука ей не отдали:
- Что за глупости? Что за паника? Что мы немцев никогда не видели? Это очень культурные люди. Ёсенька останется с нами.
   Потом все они погибли в гетто. А Сара с Хаимом и Левой уехали тогда на грузовике, а потом пересели на поезд в закрытые вагоны, "телячьи", как они их называли, потому что раньше в них перевозился скот. В дороге дети от плохого питания и антисанитарных условий заболели кишечным расстройством, и Сара сошла с ними на какой-то незнакомой станции, потому что испугалась, что их снимут с маршрута и поместят в инфекционную больницу.  Это было спасением, потому что вскоре транспорт, от которого они были вынуждены отказаться, разбомбило. Однако Сара этого пока не знала, переживала вынужденную остановку и пребывала в полной растерянности, но недолго, потому что она обнаружила состав, стоящий на противоположных путях. Втроем они взобрались на открытую площадку товарняка, на которой лежал уголь, очистили один угол, из пледа сделали крышу, и получился шалаш. Вскоре поезд тронулся, и они отправились, не зная куда. В пути пришлось пережить все неудобства вынужденного бегства: и болезнь детей без соответствующего лечения,  и холод, царивший в их открытом  доме на колесах  из-за ветра, свистящего со всех сторон и кидающего в них угольную пыль. А они все ехали и ехали. Наконец, состав остановился, и они, грязные, черные, но каким-то чудом уже не больные, спрыгнули с него. На платформе они заметили табличку, на которой было написано:  "Горький". Это был большой город, о котором Сара слышала раньше, но она здесь никого не знала, и никто ее здесь не ждал, а потому ее мучили вопросы, что делать дальше? Не садиться же назад в  товарняк с углем, чтобы мучить детей. А куда идти?  Выяснилось, что сегодня воскресенье, и  нет возможности обратиться в какие-то официальные инстанции. Столько проблем свалилось сразу, которые она должна решить в одиночку. И что вообще их ждет впереди и кто поможет? Вокруг, вон, сколько людей, но никто их не останавливает и ни о чем их не спрашивает. У всех свое горе. Сара была близка к отчаянью, потому что ей было очень жаль своих ужасно уставших малышей, которые просили кушать и пить и мечтали хоть о каком-то пристанище, чтобы отдохнуть с дороги. Но Саре нечего было им предложить, и это рвало ей сердце. Они втроем шли по мосту над глубокой рекой, жара действовала изнуряюще, от нее мысли и без того тревожные путались, и вдруг Саре показалось, что она нашла замечательное решение всех проблем, которое прекратит детские страдания: сейчас она столкнет Хаима и Леву в воду, а потом утопится сама. Она посмотрела на своих все еще чумазых малышей, доверчиво прижимавшихся к ней, и любовь, смешанная с болью, пронзила ее сердце: а вдруг кто-нибудь из них ножкой зацепится за мостик и выживет, что тогда он, маленький, будет делать один? Нет, нет, нет! Это не решение! Вдруг откуда-то из памяти всплыло лицо раввина из их местечка и слова, которые она услышала от него однажды: "Смотри, предложил я тебе сегодня жизнь и смерть. Так выбери жизнь". Тогда эти слова были ей непонятны, да и от религиозной жизни она давным-давно отказалась. Но сейчас эти слова были, как нельзя, кстати, и они помогли ей. Да, да, да, мы будем жить, мы спасемся, и все еще будет хорошо. Сара взяла себя в руки:
- Хаимке, Левушка! Быстрее к воде умываться!
   (Бабуся, спасибо тебе большое, что ты не совершила тогда опрометчивого поступка, что ты выбрала жизнь и дала возможность мне тоже появиться на белый свет.)
   Она решила идти на водную станцию, чтобы выяснить, нет ли парохода в Рыбинск. Там жила ее сестра и мать, точнее мачеха, вырастившая ее с семимесячного возраста. Но нельзя же было таскать, неизвестно куда,  и без того измученных детей. Она  оставила их на железнодорожном вокзале одних, строго-настрого наказав не сходить с места и дожидаться ее возвращения.
   Двое мужчин, служащих пароходства, выслушав Сарину историю и видя ее взволнованность, были готовы немедленно отправить женщину с детьми в Рыбинск, и Сара помчалась за Хаимом и Левой, ног под собой не чуя от страха, что  их потеряла, и все приговаривала про себя:
- Крошки мои родные, золотые, как же я могла оставить вас одних и уйти?!
   Запыхавшись, Сара прибежала на железнодорожную станцию и сразу увидела своих детей. Они сидели на котомочке тише воды, ниже травы, и очень обрадовались, когда ее увидели.
   Наконец, они плыли по Волге в Рыбинск. Казалось бы, что все основные сложности уже позади. Но Сара понимала, что расслабляться нельзя, чтобы довезти детей до места в целости и сохранности. В пути со многими малолетками происходили несчастные случаи. Но благодаря  уму и сердцу Сары, а также Божьей помощи, им удалось добраться до пункта назначения благополучно.
    В Рыбинске Сара устроилась рабочей на военный завод, который выпускал самолеты. Но привыкнуть к этому городу не удалось, поскольку из него тоже вскоре пришлось эвакуироваться, и секретный завод вместе со всеми своими работниками переехал в Уфу, получив название "почтовый ящик 20".
   Уфе, расположенной на горе, окруженной реками и растянутой по принципу длиннющего прямоугольника, предстояло стать местом постоянного дома Сары до конца ее жизни, но тогда она еще не подозревала об этом, да ей некогда было даже углубляться в размышления на эту тему, поскольку ей было необходимо решать текущие глобальные вопросы. Дело в том, что Сару с детьми подселили в квартиру на улице Медицинской в Нижегородке, расположенной в южной части города, а ее завод разместился в Черниковке, Инорсе, северной части, которая в те времена еще не считалась Уфой, а была отдельным городком. Сара вставала в пять утра и возвращалась в одиннадцать ночи, так что детей она видела только спящими. Это никуда не годилось. Ведь маленькие дети были совершенно без надлежащего ухода и целыми днями предоставлены себе. Сара решила хлопотать  о проживании поближе к заводу, обращаясь в военкомат и горсовет, но ведь таких бедолаг, как она, было пруд пруди, и всем было необходимо жилье. Официальные инстанции отказали в  ее просьбе, и тогда она в свободное время стала ходить по Инорсу от здания к зданию и спрашивать, не пустят ли ее пожить на какое-то время. И вот в один прекрасный день она постучалась к Пелагее Михайловне, и эта сердобольная женщина, уже приютившая семью из Ленинграда, не смогла не помочь Саре. Правда, у нее была свободна всего лишь крохотная кладовочка, в которой помещался лишь небольшой сундучок, но на нем хоть как-то можно было спать, Сара и этому была безумно рада. Теперь оставалось достать детям путевки в детский сад.  Для Хаима все устроилось довольно быстро, а вот с Левой возникли проблемы. Все-таки на трехлетнем ребенке сказались пережитые стрессы, отсутствие детского питания и материнского присутствия, и он перестал ходить, даже вставать на ножки, которые покрылись какими-то волдырями и опухли. Такого ребенка в детский сад не брали, и он оставался целыми днями на сундучке. По совету соседа-врача Сара стала кормить его квашеной капустой, и он постепенно начал поправляться. Чтобы Левочку взяли в детский сад, Сара решилась расстаться со своим медальоном на цепочке, в котором хранилась маленькая фотокарточка мужа. Этот медальон она очень берегла и никогда не снимала с тех пор, как она получила его в подарок к бат-мицве от своего отца.  Медальон продался за восемьдесят рублей, и, купив на эти деньги одну буханку хлеба и тоненький кусочек сала, в сантиметр толщиной и длиной в столовую ложку, Сара сунула их, кому надо, и Левочку взяли в садик.
   Чтобы дети были на государственном попечении круглосуточно и даже  в воскресение, Сара трудилась по две смены и без выходных, часто ночуя прямо в цеху. Из-за беспрерывной работы у нее на руках  перестали расти ногти, поскольку они постоянно соприкасались с деталями, которые она сортировала. Она ужасно скучала по детям, понимая,  что и они остро нуждаются в ней, в ее материнской ласке. Как же ей было не знать этого?! Ведь ее родная мать умерла, когда она была еще совсем крошкой: пекла хлеб и разгоряченная вышла на холод, простудилась. А когда Саре было пятнадцать,  скончался ее отец, отравившись рыбой. Мачеха  ее кормила, одевала, давала образование, но никогда не ласкала. А ведь детям, даже когда они уже выросли, так необходимы материнские прикосновения и нежные слова родительской любви. Но что же Саре оставалось делать, если ей нечем было  кормить детей? К тому же у нее была всего лишь  крохотная кладовочка, в которой невозможно было даже спать втроем, не говоря уже обо всем остальном. А в детском саду Хаим и Лева жили в хороших условиях, нормально питались и развивались. Левочку отогрели на печке, и он стал не только ходить, но и бегать, стал большим шалуном. Хаим же рос послушным мальчиком, легким, даже в таком возрасте на него всегда можно было положиться. Кроме того, у него вдруг прорезался поэтический талант, и его политически выдержанные стихи декламировали на праздничных утренниках, даже когда он пошел в школу:
Вперед летели самолеты,
А танки двинулись в обход,
В атаку кинулась пехота,
И застрочили пулеметы
За Родину! За Сталина! Вперед!

   Однажды во время вечерней смены послышался голос:
- Сара Израиль срочно зайдите в кабинет к начальнику.
   Сара всполошилась: что бы это могло значить?
Начальник, пожилой грузный мужчина, Ануфриев Василий Степанович, приветливо поднялся ей навстречу:
- Только что я получил звонок из детского сада. Вас туда вызывает заведующая.
- А что случилось?
- Вы знаете, я не в курсе. Мне не доложили.
- Я могу пойти туда прямо сейчас?
- Да, я даю Вам свое разрешение.
   Сара помчалась в детский сад, голову ломая, что же произошло. В кабинете заведующей стоял Хаим с опухшим лицом.
- Возьмите, пожалуйста, ребенка домой, - сказала Ирина Петровна, - понаблюдайте за ним. Наш врач несколько в растерянности: нет никаких конкретных причин, чтобы поставить какой-то диагноз.
   Конечно, Сара забрала его домой, неужели бы она оставила своего любимого Хаимку в таком состоянии? Утром, проснувшись на сундучке в объятиях своей мамы, сын чувствовал себя прекрасно, а от опухоли не осталось и следа.
- Вся его болезнь от тоски по мне, - сообщила Сара Ирине Петровне и Татьяне Владимировне, врачу, пришедшим навестить воспитанника.
- Мы тоже так считаем, - согласилась Ирина Петровна. – Пусть побудет с Вами еще пару дней. А, может, лучше к нам пойдете работать дровоколом? У Вас должно получиться: Вы такая шустрая, бодрая, и глаза блестят такой искоркой.
   Саре стало забавно: она дровокол. Да, она никогда топор в руках не держала. Конечно, откуда заведующей знать, что она грамотная женщина и до войны работала учителем?
- Нет, спасибо. Я работаю на заводе, и меня это устраивает, - ответила она отказом на поступившее предложение.
   Между тем время шло, Хаиму исполнилось восемь лет, и ему пора было в школу, но Сара не торопилась его забирать из дошкольного учреждения. Воспитательница сердилась:
- Что же до свадьбы держать его будешь в детском саду?
- Придет время, и он уйдет отсюда, - терпеливо отвечала Сара.
   Ей нужно было выиграть время, чтобы хорошо подготовиться к этому ответственному моменту: у нее ведь ничего не было, а необходимо было улучшить жилищные условия и приобрести мебель первой необходимости. Сара копила деньги. Заработная плата выдавалась в форме талонов в столовую и хлебных и промтоварных карточек. Входя в разряд особых рабочих, она имела право на самую высокую норму хлеба в восемьсот граммов в день. Хлебные карточки через день она продавала по шестьдесят рублей и покупала стакан семечек по двадцать рублей. Денежную разницу она откладывала на предстоящие покупки, а сама в течение дня грызла семечки, чтобы притупить голод, который не покидал ее даже после посещения столовой. Промтоварные карточки она меняла на продукты: картошку, лук и муку, - но и это не спасало от голода. Однажды она даже, подавив природную брезгливость, с аппетитом доела селедку, не осиленную двумя незнакомыми мужиками, распивавшими бутылку водки на улице. Однако она была готова все стерпеть, понимая, что когда-нибудь мучения закончатся и наступит спокойная, сытая жизнь. Но ждать было недостаточно, необходимо было что-то делать. Сара вновь начала хлопотать жилье и обратилась в отдел найма и увольнения. Ей как эвакуированной с двумя детьми, муж которой на фронте, выдали ордер и ключ на квартиру. Сара была просто счастлива, но ее радость не продлилась и дня, поскольку в комнате без окон, которую ей предоставили, жить было невозможно. Комендант тех домов честно посоветовала Саре:
- Не вздумайте соглашаться на эту развалюху. Ремонт никто здесь делать не будет, а для жилья она не пригодна.
   И вновь Сара стала ходить по Инорсу из дома в дом, ища отгороженную кухню,  зная, что  вышло постановление об отгораживании  для эвакуированных нескольких метров в больших кухнях. Два месяца длились поиски, и удача, наконец, улыбнулась. Сара вошла в очередной дом и увидела кухню, в которой четыре метра были отгорожены, однако стояли там какие-то кастрюли и чемоданы.
- Я вселюсь сюда, - твердо сказала Сара соседям, с не очень дружелюбным любопытством разглядывающим ее.
- А ордер у тебя имеется? – недовольно спросил мужчина.
- Имеется, - еще тверже ответила Сара, а у самой поджилки тряслись от страха.
Но соседи почему-то поверили ей. Она немедленно по-хозяйски вынесла из "своего" четырехметрового закутка чужие вещи, вымыла пол, вычистила окно, и чтобы как-то закрепить за собой "захваченную" территорию, вместо еще не приобретенной мебели расстелила на полу свою кофточку. После этого Сара поспешила в детский сад,  забрала детей, привела их "домой", а сама ушла работать во вторую смену.
   Вернувшись с завода, Сара обнаружила, что дверь в ее отгороженную кухню приоткрыта и ее детей нет в комнате. " Странно, - подумала Сара. – Где же они могут быть? Вот пострелята!" Но она почему-то не волновалась, она была уверена, что с ними все в порядке. В этот момент дверь одной из трех комнат распахнулась, и Сара нашла Хаима и Леву сидящими за столом. Увидев мать, дети с радостными приветствиями побежали к ней. Женщина, пригревшая малышей, оказалась знакомой Сары. Ее звали Тася, она работала секретарем в одном из заводских цехов.  Муж ее был на фронте, а потомством они не успели обзавестись. Хотя Тася и жила в относительном достатке, потому что еды у нее было вдоволь, ее жизнь нельзя было назвать спокойной: исходила женщина тоской по материнству. Очень приглянулся ей Лева, и так захотелось ей мальчика навсегда оставить у себя, что она, невзирая ни на какие приличия, обратилась прямо к нему:
- Левушка, у твоей мамы нет хлеба, останься со мной, пожалуйста, я тебя вкусненьким кормить буду, спать на кровать положу.
- Нет, хочу к маме, - прижался к Саре четырехлетний Лева, обхватив ее за талию своими ручонками, и семья Израиль из трех человек дружно удалилась в свои огороженные "апартаменты" ночевать на жестком полу.
   Утром дети ушли в детский сад, а Сара отправилась к коменданту, чтобы узаконить свое право на жительство.
- Даже и не мечтайте об этом, - наотрез отказал ей чиновник.
- Но как же? Ведь есть постановление горсовета о предоставлении эвакуированным отгороженного угла в кухне.
- Я сказал нет, значит, нет. Ордер не дам.
   Саре ничего не оставалось делать, как уйти, но она не очень-то растерялась, решив поехать после ночной смены в военкомат, где, как ей казалось, должны помочь семье военнослужащего. Но почему-то вместо этого Сара вновь отправилась к сердитому коменданту, и он почему-то вдруг смилостивился и выписал ордер на проживание. Теперь можно было обставлять квартиру, и, взяв все собранные деньги, Сара купила кровать-топчан из сколоченных досок, одеяло, электрическую плитку и табурет, служивший им вместо стола, за которым она приступила готовить Хаима к школе. Он  научился читать, писать и считать, и в девять лет сразу пошел во второй класс.
   В новой квартире не было ванной комнаты, и приходилось ходить в баню. В один их очередных походов туда  Сара встретила в парилке врача Ольховецкую, дочь которой была воспитанницей той же группы детского сада, что и Хаим.  С огромным удивлением, как бы не веря свои глазам, докторша смотрела на обнаженную Сару, и, наконец, оправившись от шока, участливо спросила:
- Вы что из Ленинграда приехали?
- Нет, мы с Украины.
- Почему Вы так плохо выглядите? Боже мой! Какая худоба! Приходите ко мне завтра на прием: я Вам дам справку, что Вы нуждаетесь в усиленном питании.
   Ольховецкая поставила Саре диагноз  "дистрофия", и та получила право в столовой на две порции вторых и рыбий жир. Таким образом, судьба благоволила Саре, и она приспособилась прокармливать семью. У соседей Копейкиных она брала картофельные очистки, хорошенько их мыла, варила, пропускала через мясорубку и делала из них лепешки, которые затем подкладывала под электроплитку, и когда они высыхали, маслила их рыбьим жиром. В заводской столовой она съедала первое блюдо, а две положенные ей как дистрофику порции вторых складывала в баночку и приносила домой. Так они питались. Но, несмотря на это, Хаим учился на одни пятерки, и учительница ставила его в пример всем.
   Уже шел 1944 год, война  близилась к завершению, ни у кого не оставалось никаких сомнений, за кем будет победа, и Сара почувствовала, что теперь для нее нет уже такой острой необходимости работать на военном заводе, и она может вернуться к своей профессии, по которой ужасно соскучилась. Раньше ей казалось, что когда идет такая страшная война, у нее нет права делать то, что нравится, а есть обязанность делать то, что необходимо стране, фронту, и она старалась изо всех сил вложить свою лепту в разгром врага, ни один ящик с деталями, которые она сортировала, не вернулся забракованным. Но наступило время, и вышло правительственное постановление отпустить учителей работать по специальности. У Сары засосало под ложечкой, и она пошла на прием к Ануфриеву.
- Пожалуйста, отпустите меня с завода, я так соскучилась по работе с детьми, - взмолилась она.
- Ну как же мы Вас отпустим, нам позарез люди нужны, ведь все для фронта, все для победы, у Вас муж тоже воюет. Есть от него весточка какая-нибудь?
- Нет весточки, он же не знает, где мы, - покачала головой Сара, это была для нее больная тема, от которой  все сжималось внутри. Помолчав,  она продолжила, - Я понимаю, конечно, что Вам нужны люди, но ведь и воспитательной работой тоже необходимо заниматься, причем профессионально. Согласитесь, что рабочие кадры нужно использовать рационально. Я думаю, что теперь пришло уже время в серьез заняться подрастающим поколением. Если бы мой муж сейчас сидел с нами, уверяю Вас, Василий Степанович, он бы одобрил мое решение.
- Красиво Вы, конечно, Сара Хаимовна, говорите, но кто же Вас здесь заменит? Чем Вам у нас не нравится? Завод столько для Вас сделал! – Василий Степанович потянулся за книгой записей и стал зачитывать. – Израиль Сара Хаимовна получила материальную помощь 23 декабря 1942 года в размере трех продовольственных карточек,  30 апреля 1943 года – в размере трех промтоварных карточек…
- Да, не нужно продолжать, я все это знаю и никогда не забуду. Я очень благодарна заводу за все, что он  сделал для меня и моих детей. Но поймите: я учитель! Я очень скучаю по своей работе.
- Ладно, Сара Хаимовна, идите и хорошенько подумайте.
    Через несколько дней Ануфриев вызвал Сару и вручил ей перевод в детский интернат от этого же завода. Она окунулась в любимую работу с головой, отдавая воспитанникам, как собственным детям, все свое материнское тепло. Она жалела их, ведь они видели своих родителей в лучшем случае один раз в неделю. Совсем недавно и ее Хаимке с Левочкой так же нуждались в заботе воспитателей, когда она сутками пропадала на заводе. Дети чувствовали искренность Сары и умели быть благодарными. Вот, например, Витя Григорьев ей даже яблоко подарил. А Вы знаете, что значит в то время целое яблоко? В Уфе тогда садоводов не было. Все фрукты были привозными и стоили очень дорого. За одно яблоко нужно было заплатить целое состояние. Мама Вити Григорьева приехала навестить сына на даче, на которую во имя оздоровления воспитанников интернат выезжал в полном составе во время летних каникул. В качестве гостинца она привезла ему два яблока, одно из которых он протянул Саре. Мать посмотрела на него безумным взглядом широко открывшихся глаз, и на ее немой вопрос мальчик ответил:
- Знаешь, мама, когда я болел и лежал в изоляторе, мне было так плохо, а Сара Хаимовна все время рядом со мной была и спала на досках, чтобы не оставлять меня одного. Никто, кроме нее, этого не сделал, - он с благодарной улыбкой повернулся к Саре. – Возьмите. Это от всей души.

***
   Вот так, дедушка Мойше, это все и было, и если бы ты вернулся с войны, то смог бы найти свою семью в целости и сохранности. А Сара все время тебя искала с начала 1942 года: писала в Москву в отдел мобилизации и укомплектования Армии, в центральное бюро по персональному учету потерь личного состава действующей Армии, писала в Куйбышев в справочное бюро о раненых и больных, в лечебно-эвакуационное управление и все писала, писала и писала, но отовсюду был лишь один ответ: "Сведений не поступало".  Хаим все время спрашивал ее:
- Ну, когда мы уже получим письмо от папы?
 Он  мечтал, как ты вернешься с войны, как он побежит тебе навстречу, как обхватит твою шею руками, как он перестанет завидовать мальчикам, у которых есть отец, и как вы больше никогда не расстанетесь.
   Маленький Левочка тебя почти не помнил, но всем говорил:
- Мой папа очень сильный, когда он убьет всех фашистов и вернется с войны, он возьмет меня на руки и поднимет высоко-высоко.
 Они тебя так ждали, и даже когда в июне 1946 года из Черниковского военкомата Сара получила неутешительное извещение, что ты пропал без вести, она все еще продолжала тебя ждать и плакать по ночам, когда никто не видит. В одну из таких ночей, когда ветер пригибал к земле деревья и унылое осеннее небо, как и она, проливало слезы, а подросшие дети спали, почудился ей стук в окно. Сара встрепенулась, вытерла глаза и, поеживаясь, приблизилась к занавескам своих отгороженных четырех метров. Там стоял ты. Изможденное неживое лицо в солдатской каске, молча, смотрело на нее, как бы говоря:
- Не жди меня больше, Сара.
   Видение продолжалось короткое мгновение и исчезло, и Сара поняла, что это был ей знак Свыше.
   Сара и дети не вернулись в Староконстантинов. Еще во время войны одна знакомая прислала им письмо, в котором известила, что их дом, как принадлежащий евреям,  разрушен, а их родственники и близкие, не решившиеся на эвакуацию, погибли. Куда же было возвращаться? В пятидесятом году Сара поехала в родной город, чтобы восстановить себе стаж работы. Заходила к соседям-украинцам, видела у них свои вещи, но они не предложили ей их забрать, считали уже своей собственностью. Сара ничего говорить им не стала. Постояла в месте своего разрушенного жилища, побывала на могилах. Тогда же она встретила Моню, который рассказал ей, дедушка, о вашей последней встрече.
   Семь лет прожила Сара с детьми в отгороженной кухне, а потом вдруг  пол дал трещину. Их переселили в подвал,  там было просторно, но бегали огромные крысы, поэтому вскоре они перебрались в новую отгороженную кухню. Так у детей прошли школьные годы: в тесных отгороженных кухнях, в учебе за табуреточкой, зато с верой в светлое коммунистическое будущее, в советское правительство и родную партию, которые днем и ночью только и думали о том, как бы сделать их жизнь лучше. Сара умудрялась чувствовать себя счастливой, потому что считала себя богатой. Богатством ее были Хаим и Лева, которым она не раз повторяла слова, которым научил ее отец: "Богат тот, кто доволен своей участью". Поняв это в детстве, она всегда старалась придерживаться этого принципа и никогда не жаловалась на судьбу.
   Нормальной комнаты, правда, с соседями, то есть комнаты в коммуналке, Саре удалось добиться, когда Хаим был уже студентом Нефтяного института, а Лева после техникума работал на химзаводе. И то случайно повезло: сидела в гостях у приятельницы, а к ней зашла знакомая и говорит:
- Слышишь, что скажу, у меня радость! Наконец, переезжаем из временной квартиры в собственную. Приходи на новоселье.
   Сара смекнула, что у нее есть шанс:
- Скажите, пожалуйста, кто-то въезжает на Ваше место?
- Нет, мы вообще в ней без ордера пережидали, когда нам ремонт сделают.
- Пожалуйста, дайте мне ключ, может, у меня получится вселиться в нее на законных основаниях. Хватит уж по отгороженным кухням мыкаться.
-  Вот, конечно, возьмите, пользуйтесь на здоровье.
   На следующий день Сара взяла хлеб, соль, занавески и вселилась в квартиру. Только после этого она поспешила на прием к директору завода, который помог ей оформить ордер на проживание. Эту комнату она потом обменяла на другую, в месте более близком к институту, в котором учился Хаим, и к детскому дому, в котором она теперь работала. Неожиданно к этому моменту подвалило счастье: выигрыш в пятьсот рублей на облигацию государственного займа. Тогда, наконец, купили стол, стулья, шкаф и диван. Я помню эту мебель и тот дом в два этажа по улице Маяковского, стоявший на повороте трамвайных линий. Я проводила в нем почти все свое время с бабушкой, когда мы вернулись в Уфу. Родители, приезжавшие, чтобы забрать меня к себе, почти всегда возвращались одни. Мне было хорошо и уютно с моей бабусей.  Потом, когда мне было шесть лет, папе предложили от работы двухкомнатную квартиру, и бабушка  присоединила к ней  свою комнату. Таким образом, мы смогли въехать в  трехкомнатную  хрущевку в только что  отстроившемся, пахнувшем побелкой  пятиэтажном  доме № 38/ 2 в новом микрорайоне на улице Рихарда Зорге. Эта маленькая квартирка под номером 73 тогда казалась нам царскими хоромами, и в ней прошли долгие годы нашей жизни до самого отъезда в Израиль.
   Бабушка Сара ни на минуту не расставалась с воспитательной работой, даже когда ушла на пенсию, останавливала на улице незнакомых учеников, подробно расспрашивала, какие уроки у них сегодня были в школе, что нового они узнали. Часто она брала меня, и мы отправлялись в детский дом, где могли провести целый день. Когда же я пошла в первый класс, в первую же неделю она, не выдержав, пришла знакомиться с Елизаветой Алексеевной:
- Здравствуйте! Я бабушка Лекочки Израиль, бывшая учительница младших классов. Если нужна какая-нибудь помощь, я к Вашим услугам.
   Услуги, безусловно, понадобились, и Сара Хаимовна стала частым гостем наших классных часов, октябрятских, а затем пионерских и даже комсомольских сборов. Со временем ее общественная деятельность расширилась и сначала распространилась на класс, в котором учился Матвей, а потом и на всю школу в целом, в которую она продолжала ходить, даже после того, когда мы с Матвейкой ее давно закончили. Ходила туда до самой смерти, сколько могла, рассказывая о становлении советской власти, об организации колхозов, о комсомольцах тридцатых годов, о страшных военных годах. Она была известная личность в нашем микрорайоне, а для учителей – просто находка. Многие стали ее подругами и приходили к нам домой, чтобы поплакаться ей в жилетку. Многие, конечно, недоумевали, чего это старуха таскается в школу, наверное, оценки своим внукам выпрашивает, а она всего лишь любила свою профессию, была полна энергии и хотела приносить пользу государству, в котором жила, воспитывая молодежь на коммунистических идеалах.
   Когда мне было восемь лет, мы всей семьей  летом  поехали на поезде в Кисловодск навестить вдову бабусиного брата, не вернувшегося с войны. Неожиданно наш состав застрял в Волгограде на целых двенадцать часов. Это, дедушка, как будто специально Всевышний сделал так, чтобы Сара хотя бы раз в жизни посетила место твоего последнего боя и возложила цветы на твою могилу. Хотя, в действительности, нам доподлинно неизвестно, что твой последний бой был именно там, а где покоится твой прах, для нас тоже загадка, но Сара опиралась на слова Мони и на собственную интуицию. Во-первых, когда она ездила в поездах, то она никогда с них не сходила, сколько бы они не стояли, а тут ее как будто что-то потянуло сойти. Во-вторых, ей захотелось надеть свое новое платье, что было крайне редко. Ступивши  на Сталинградскую землю, ее не покидало ощущение твоего незримого присутствия, будто дух твой витал рядом с ней. Надо сказать, что и у меня возникли такие же ощущения, хотя я была еще маленькой девочкой, и мне было немножко страшно, потому что я боялась покойников. Мы возложили букеты к памятнику Вечного огня, после чего я с мамой и Матвейкой отправились прогуляться по городу, а бабуся и папа еще долго стояли возле памятника и плакали, вспоминая горечь утраты, которую каждый из них пережил по-своему.
   У меня, дед Мойше, была еще одна подобная встреча с тобой через десять лет. Тогда ты помог мне, да и не только мне. Это произошло, когда после первого курса я, как и многие девочки с потока, записалась в стройотряд на сбор арбузов в Астраханской области. Но загвоздка заключалась в том, что организованная отправка на работы была на несколько дней раньше, чем заканчивалась наша фольклорная экспедиция, и нам нужно было добираться до места назначения самостоятельно. Прямых билетов не было, и нужно было делать пересадку в Волгограде. Поезд приехал туда в половине двенадцатого ночи, а тот, на который нужно было пересесть, отходил только в девять утра. Вокзал был переполнен, и чтобы даже просто посидеть, невозможно было найти место. Нас было девять девушек, четверо из которых решили искать приключения в ночном городе. Но для пятерых  других, среди которых, естественно, была и я, мысль об этом была отвратительна. Но где же мы могли переночевать? Тогда, дедушка, я обратилась за помощью к тебе, мысленно прося тебя:
- Помоги! Ты защищал эту землю, ты погиб здесь. Не может быть, чтобы твоя внучка осталась здесь ночью на улице.
   И вновь я почувствовала твое незримое присутствие, твой рядом витающий дух, и хотя опять мне было немного страшно, все мое тело пронзило предвкушение удачи, и я уверенно сказала подругам:
- Идемте, мы сейчас устроимся в гостиницу.
- Ты что, с ума сошла? Кто нас в такое время туда пустит? – зашумела на меня Мира.
- Идемте, идемте. Положитесь на меня.
    А что им еще оставалось делать? Конечно, они положились. И вот мы в стройотрядовских робах, на которых по-латински было написано: "Пер аспера ад астра", -  что означает, "через трудности – к звездам" – пересекли привокзальную площадь, пройдя мимо памятника Вечного огня, спустились чуть-чуть вниз и обнаружили здание интуриста.
- Мы здесь заночуем, - сообщила я обалдевшим подругам, которые не соглашались поверить в то, что нам позволят туда войти в наших стройотрядовских робах. Их неверие имело под собой основу. Где это видано, чтобы простые советские жители могли воспользоваться апартаментами, предназначенными только для иностранцев, к которым в Советском Союзе все были преисполнены благоговейного, трепетного отношения и которым надо было втирать очки о нашей комфортной и сытой жизни. Но откуда девочкам было знать, что со мной шел вечный страж Сталинграда, мой дед Мойше, который бы не дал свою внучку в обиду? Вахтер беспрепятственно пропустил нас, и я обратилась к женщине, стоявшей за стойкой:
- Мы хотели бы переночевать здесь.
  Женщина окинула нас сочувственным взором и покачала головой:
- Это невозможно. Гостиница предназначена только для иностранцев, и у нас вообще нет мест.
- Ну, пожалуйста, наш поезд только утром, а на вокзале негде сидеть. Мы вам заплатим. Просто нам страшно на улице. Дайте нам хоть раскладушки.
   Женщина опять окинула нас сочувственным взором, возможно, что и у нее была дочка такого же возраста, и она поставила ее на наше место:
- Ну, ладно, давайте деньги, пойдете в люкс, но там только четыре спальных места. И чтоб в семь утра духу вашего не было.
 Мы, обрадованные, скинулись по десять рублей, и помчались в "свой" люкс, который при обычных обстоятельствах нам было не видать, как своих ушей. Номер оказался двухкомнатным, с ванной, туалетом, широкими кроватями, холодильником, заполненным напитками и едой, но до них нам нельзя было даже  дотрагиваться. Да, и не надо, мы и так были счастливы.
   Лежа в кровати шикарной волгоградской гостиницы, вглядываясь в звездную ночь, смотревшую на меня через окно, чувствуя легкий ветер, теребивший занавески и едва касавшийся моих волос, я знала, дедушка, что ты здесь.
- Спасибо за помощь, - прошептала я тебе, чтобы никто не слышал, и  ответом на мои слова гладил меня ветерок.

***
   Сейчас, обдумывая историю моих бабы Сары и деда Мойше, я размышляю о том, что их любовь к своей профессии перешла от них ко мне по наследству. Но почему же вначале, даже осознавая свою тягу к педагогике, я бежала от своего предназначения? Ответ очень прост: я испугалась. Испугалась, что не смогу держать орущую массу в тридцать-сорок человек, что у меня не получится стать учителем, которому смотрят в рот, что слишком много времени и сил придется отдавать работе, что я стану посмешищем и девочкой для битья безжалостным малолеткам, на которых сложно найти управу. Я бежала от всех этих сопутствующих преподаванию неприятных неизбежностей, но вместе с ними и от того, чего больше всего хотела моя душа. Вы обвиняете меня в трусости? Но ведь бояться свойственно человеку. Вот, к примеру, наш праотец Авраам победил в войне аж четырех царей, но сразу же после военной победы он слышит заверения Всевышнего: "Не бойся, Авраам!"
Наш праотец Ицхак, сумевший отстоять право на землю отца, тоже получает поддержку Владыки мира: "Не бойся, ибо Я с тобою". Даже наш праотец Яаков, видевший во сне лестницу, упирающуюся в небеса, по которой поднимаются и спускаются ангелы народов, и слышавший Голос: "И вот: Я с тобой, и сохраню тебя везде, куда ни пойдешь, и возвращу тебя в эту страну – ибо Я не оставлю тебя, не сделав всего, что Я обещал тебе", - ужасно испугался  встречи с Эсавом. У каждого из праотцев были свои причины страшиться, но, в общем и целом, они связаны с их знанием о том, что человек склонен ошибаться и грешить, даже невольно, что нет фатального предопределения, что история выстраивается в соответствии с людскими поступками, иначе  свобода выбора была бы фикцией. Вот и я, уже имея кое-какой удачный опыт работы с детьми, испугалась: "А вдруг больше не получится?" Страх - защитная реакция на предполагаемую опасность. Он может быть обоснованным, а может и – необоснованным. Но как узнать заранее? А может быть, это хорошо, что он есть, этот страх. Не знаю… Во всяком случае, в иудаизме приветствуется страх перед Небесами. Более того, он считается началом мудрости, я думаю, потому, что останавливает людей совершать глупые поступки, а это, наверное, и есть счастье. Не зря же пел царь Давид: "Счастлив человек, боящийся Бога!" Отчего он так пел? Может быть, потому, что знал, что боящийся Владыки вселенной, всегда будет поступать честно, а это даст ему возможность прямо смотреть другим в глаза и не бояться созданий из плоти и крови: ведь он в награду получает поддержку Свыше. Вы, конечно, можете возразить, что не обязательно трепетать перед Небесами, чтобы оставаться порядочным, но ведь и сама "порядочность", не связанная с Абсолютом, оказывается довольно расплывчатым понятием. К примеру, глава СС Гиммлер, обращаясь в своей речи к руководителям гестапо и полиции, поделился с ними своей заботой, как, видя сваленными в единую кучу тысячи еврейских трупов, пройти через это и остаться хорошими людьми. По всей видимости, себя он считал эталоном порядочности.
   Фашистскую Германию рав Мордехай Нойгершл сравнил с царством Грара,  царь которого Авимелех задает  Аврааму-авину вопрос:
- Чем я согрешил перед тобой, что ты чуть было не ввел меня и все царство мое в страшный грех? -
На что тот  отвечает:
- Я подумал: "Нет только страха Божьего в этом месте, и убьют меня из-за жены моей".
   Ответ его вполне понятен: там, где нет страха перед Небесами, человек волен делать, что ему вздумается, и считать это вполне приемлемым и даже прекрасным.
     Однако в отличие от подавляющего большинства жителей европейских городов обитателям дореволюционного Староконстантинова страх Божий был ведом, они  до поры – до времени усердно выполняли мицву "и расскажи сыну своему". Как получилось, что мои незабвенные баба Сара и дед Мойше оставили веру отцов и примкнули к Гаскале? Почему не передали своим детям слова завета? Я так долго раздумывала на эту тему, укутавшись в клетчатый плед, подаренный мне папой в память о его бабушке Ривке, что не заметила, как веки мои отяжелели и закрылись,  я уснула, и часть моей души оставила мое тело, чтобы подняться для подкрепления в высшие миры. Там она полетела быстрее скорости света, куда ей захотелось,  чтобы встретиться с тем, с кем она желала. Он шел мне навстречу, мой дед Мойше, и напевал песенку на идиш. Я узнала его по фотографии, которая хранится в семейном альбоме. Густые черные волосы, густые черные брови. Он красавец и по-прежнему мужчина в расцвете лет, лет тридцати пяти, как в тот год, когда он ушел на войну. Я немножко растерялась, ведь он теперь младше меня, и я не знаю, как стоит с ним разговаривать, толи как с дедушкой, толи как с сыном?.. Но вот то, чего нет на фотографии: вдоль щек закручиваются пэот, на его голове - кипа и тфиллин, рука  тоже обвернута тфиллин по всем правилам, плечи его обнимает талит, а вниз по бедрам спускаются кисти цицит. Он прижимает к сердцу Тору и томик Талмуда.
- Шалом, внученька! – с улыбкой приветствует он меня, не признавая за мной права быть более старшей. – Наконец-то ты надумала навестить старика.
- Но какой же ты старик?! Ты очень даже молодой человек, - я не могла отвести глаз от деда.
- Здесь все одного возраста. Посмотри, - он протянул мне зеркало.
Я взглянула на свое отражение и с удовольствием заметила, как помолодело мое лицо.
- Знаю, что тебя привели ко мне трудные вопросы,  но я готов тебе на них ответить, только не на все. Некоторые вещи нельзя знать живым людям, - сказал дед со всей серьезностью.
- Ну, хорошо, ответь, на которые можно. Кстати, как ты узнал, что у меня к тебе много вопросов? – мне было страшно любопытно.
- Это совсем несложно. Ты мысленно говорила со мной, а мы в этом мире читаем чужие мысли. Тебя занимает задача, почему мы с Саралэ не передали своим детям слова Завета? Это не совсем так. Мы, действительно, им ни о чем не говорили, но дело главное сделали,  оставили  важный знак. Я имею в виду брит-мила. И Хаим, и Лева были обрезаны на восьмой день по всем правилам еврейского закона. Это первое. Теперь второе. Мы не произносили слово "кашрут", но он соблюдался в нашем доме. Мы строго разделяли между мясным и молочным и ели только кошер. Ты вспомни, даже когда вы жили в Уфе, и у вас не было возможности покупать забитое по всем правилам шхиты мясо, разве Сара когда-нибудь варила свинину?
-  Нет, она не варила, - помотала я головой. - А я-то не понимала, почему мы ее не едим, и однажды спросила об этом бабушку. Она ответила, что у папы больной желудок, и свинина ему вредна, а мы дома не едим это мясо из солидарности с ним.
- Вот видишь, она просто скрыла от тебя истинную причину. – По выражению его лица было заметно, что он доволен  находчивостью Сары.
- Но все равно нам пришлось есть свинину, - произнесла я с досадой. - Например, колбасу же мы ели, а она, наверняка, была свиной. В гости ходили, сало пробовали, хотя оно никогда мне не нравилось, поначалу я к нему отвращение даже чувствовала, но заставляла себя съесть хотя бы маленький кусочек, потому что все вокруг ели его с удовольствием. Лучше бы я чувствовала свое сердце!
- Не кори себя, ты же не знала законы нашего народа, и у вас не было условий, чтобы их исполнять. Как поется в псалме Давида, "когда основания разрушены, что может совершить праведник?" Главное, что  вы следуете кашруту сейчас, а значит, исправление прежнего греха будет вам только в заслугу, - успокоил меня мой добрый дед Мойше, а потом добавил, - но мы в Староконстантинове очень придерживались кашрута.
- Ты знаешь, дедушка, я теперь понимаю, почему у нас дома была кастрюля отдельная для молока и отдельная для мяса. Я-то, глупая, думала, что так в каждой семье заведено, не только еврейской, а это баба Сара-хитруля просто, молча, делала свое дело.
- Да, Сара всегда была умная и ловкая женщина, я потому на ней и женился, что почувствовал в ней настоящую еврейскую мать, соль земли или, как пишется в книге "Мишлей", "эшет хаиль". И хотя  в субботу я никогда не пел ей этих слов из "Мишлей", как мой папа моей маме, я всегда так думал о ней, потому что она, если выразиться словами   Талмуда, для меня всегда была самый настоящий "байт". Да, Лека, на собственном опыте я понял эту неоспоримую истину,  что хорошая жена и есть дом, о котором говорится, что он крепость. Я благодарен Саре за все: за годы, проведенные вместе, и за то, что она сумела спасти и вырастить наших детей,  и за то, что потом  всю себя отдала внукам. Думаешь, откуда у тебя такое пламенное еврейское сердце? От нее, конечно. Это она тебя воспитала. Да-да, за всеми ее дифирамбами советской власти, комсомолу и партии стояла верность основам еврейской жизни. Она умудрялась даже шаббат соблюдать.
- Это точно, - подтвердила я слова деда. -  А я-то недоумевала, почему вдруг в пятницу вечером она заявляла мне, что наступила суббота? Я считала, что у бабушки какие-то свои странности, ведь мое недоумение она никак не стремилась развеять. Баба Сара отказывалась в этот день шить, гладить. Лежала и отдыхала. О чем-то думала. Потом заговорила про какие-то странные праздники: Рошошонэ, Кипурэс. Чем старше она становилась, тем больше они ее занимали. Вдруг однажды весной появилась маца. А ты можешь догадаться,  какую заповедь она могла исполнять без каких-либо затруднений?
- Думаю, что да. Наверняка, мицват ахнасат орхим – заповедь гостеприимства. Она всегда была очень хлебосольной.
- Правильно! Не было дня, чтобы у нас в доме не было гостей, причем без всякого приглашения. Для всех у нее находилось доброе слово, всех кормила. Увидит в подъезде почтальоншу, раскладывающую газеты и письма, непременно пригласит ее подняться к нам, нальет ей чаю, поставит печенье, варенье, конфеты. Незнакомые люди часто ночевали у нас. Она всем была искренне рада.
- Теперь ты понимаешь, что мы не отказались от нашего союза с Всевышним? Разве мы когда-нибудь говорили, что больше не хотим быть евреями? Мы просто молчали, но своими поступками сохраняли ценности нашего народа. А ты при желании можешь прочитать в "Мехилте дер. Ишмаэль "Вайехи", что "каждый, кто принимает на себя исполнение хотя бы одной заповеди с верностью, достоин, чтобы на него снизошел Дух Божий."
- Дед Мойше, есть одна загвоздка. Ты же не будешь отрицать, что вы были сторонниками Гаскалы, искренне были рады Октябрьской революции.
- Революции мы, конечно, были рады. Сама посуди, на то была масса причин. Ты знаешь, что у Сары отец был адвокатом. Реформы русского царя Александра Второго позволили евреям учиться в университетах. Однако по их окончании никто не мог устроиться на государственную службу, если не принимал христианство. Мой тесть Хаим был вынужден работать частным образом в качестве присяжного поверенного, а после Октябрьской революции он стал заведующим юридической консультацией при народном суде. Евреи сразу получили все гражданские права, и это действовало опьяняюще. Мой отец Исаак был  стекольщиком, в университетах никогда не учился, но был по-еврейски образованным человеком, хорошо знающим Тору и Галаху, регулярно посещающим занятия Талмудом. Ремесло всегда кормило его, не зависимо от белых и красных, но и он радовался революции, потому что теперь не нужно было опасаться еврейских погромов. Наш народ хранил память о страшных историях, произошедших с европейскими евреями не только в период хмельнитчины, но и в более поздние времена. И хотя наше местечко все эти погромы чудесным образом миновали, благодаря вмешательству Свыше, но страх перед ними, перед тем, что такое может произойти также и с нами, все равно оставался. Разве приятно жить, когда боишься, что вдруг в момент, в который ты совсем не ждешь, налетит банда кровожадных уродов и лишит жизни тех, кто тебе дорог? Спустя какое-то время отец понял, что новая власть принесла с собой не только блага, но и опасность нашего исчезновения как народа. Но он ничего уже не мог поделать. А мне было всего одиннадцать лет, Саре – десять, на заре советской власти. Нам улыбалась новая жизнь и новые времена. Мы учились в школе, организованной большевиками. Они произвели на нас неизгладимое впечатление и повели нас к свободе, равенству и братству, ко всему тому, о чем я учил в хедере и о чем нам в раннем детстве рассказывал рав в связи с приходом Машиаха. Как же нам, малолеткам, было не впечатлиться? Во имя этого мы отказались от религиозной жизни в полном смысле этого слова, исполняя лишь то, что впитали с молоком матери. Когда же мы стали старше и поняли, что евреев мирным путем ведут к небытию, мы не могли открыто этому сопротивляться, и страх вполз в наши души. Пойми, мы не убегали от своего еврейства, оно убегало от нас волею обстоятельств. Мы цеплялись за него, насколько могли, но молча, молча! Мы верили, что когда-нибудь заговорим со своими детьми во имя заповеди "и расскажи сыну своему". А сейчас важно было сохраниться физически. Но тут внезапно война… И все, сердце мое упало. Я почувствовал, что никогда уже не сбыться моим мечтам. Это было так больно! – по щекам деда Мойше текли слезы, взгляд его был обращен вовнутрь, будто он вглядывался во что-то мне невидимое. Его слова потрясли меня, и я всем своим существом вдруг ощутила трагедию его жизни. Я погладила его руку, как бы пытаясь его успокоить:
- Дедушка, а что ты делаешь сейчас?
- О, это секрет пока. Но ты можешь знать, что я изучаю Тору и Талмуд в небесной ешиве.
- А какой отрывок вы изучаете сегодня?
- Из книги "Дварим", - дед раскрыл Тору. – "Жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие, - избери же жизнь, чтобы жил ты и потомство твое…"
- Отрывок, который вспомнила баба Сара, идя по мосту.
- Да,  тот самый, но истолковала она его по-своему, как ей было необходимо в тот момент. Отрывок же дает представление об условии сохранения нашего народа. Все дело в правильном выборе, – дед  заговорщицки подмигнул мне. – Но я знаю, Лека, что ты это знаешь. А теперь наше время истекло. Давай прощаться.
- Подожди, можно я задам тебе еще один вопрос?
- Ну, что ж, спрашивай внученька, спрашивай.
- Почему с недавних пор в нашей семье рождаются только девочки?
- Ты хочешь, чтобы я раскрыл тебе дела Всевышнего? – улыбнулся дедушка Мойше. – Это не в моей компетенции. Я же тебя предупредил, что есть вещи, которые нельзя знать живым. Но своими соображениями могу поделиться. Еврейские мальчики рождаются тогда, когда есть отцы, знающие, что рассказать сыну. А если их нет, то рождаются девочки, потому что в них вся надежда, потому что только они способны возродить разрушенный дом, в них зерно "эшет хаиль". Ты же знаешь, что земной мир создан женским началом, а потому в действительности им правят женщины,  и на них вера Всевышнего в то, что Он не напрасно сотворил человека. Подожди немного, скоро и у нас появятся мальчики, -  дед Мойше внезапно умолк, обернулся назад и кому-то кивнул, а потом обратился ко мне. -  Время нашего общения, в самом деле,  вышло, меня зовут.
   Мы обнялись, поцеловались и… я проснулась. Наконец, на душе было спокойно, я знала теперь, что баба Сара и дед Мойше не вероотступники. Я почувствовала себя очень счастливой. Ведь это такое счастье – знать, что родные тебе люди думают так же, как и ты, что они не равнодушны  к своим могучим корням, что они не обламывают ветви своего раскидистого дерева и не тянутся к чужому, чтобы есть не им предназначенные плоды. Иначе завтра их среди нас не будет. Они убегут навсегда в чужие культуры, чужие радости и чужое счастье, и внуки их уже не будут причислять себя к нашему племени, потому что все начинается с мелочей.
   Когда я вижу еврея, который еврей только по бумажке, мне хочется дать ему стакан воды, потому что он напоминает мне незабудки, которые я увидела однажды в детстве.
 Как-то, когда мне было года четыре, шли мы с бабой Сарой по улице, и вдруг я увидела втоптанные в асфальт незабудки. Казалось, что их прогладили утюгом, и от них уже почти ничего не осталось. Я представила, как этим цветам сейчас больно, и мне стало их так жалко, что я стала горько плакать и отдирать их от асфальта.
- Лекочка, не плачь, доченька. Сейчас мы придем домой и поставим цветы в воду.
   От этих слов я успокоилась, хотя казалось нереальным, что цветы оживут. Каково же было мое изумление, когда через пару часов незабудки распрямились и налились соком. Я навсегда запомнила то ощущение счастья, которое охватило меня при этом. Это было торжество жизни, победа над чьей-то безжалостной рукой, сорвавшей и бросившей растение к равнодушным ногам.
   Вы знаете, а я, несмотря ни на что, все-таки верю, что в мире есть еще достаточно воды, чтобы дерево нашего еврейства не только вечно цвело и плодоносило, но и сумело распрямить обломанные ветви, чтобы укрыть от палящего зноя убежавших.
_______