Нахичеванец

Нахичеванец (повесть)

…Я тот, чьи мучения измерялись десятками столетий, а жизнь – лишь несколькими десятками лет… Тот, кто веками страдал от войн и истребления…
Я тот, кто всегда жил среди смерти, но неподвластен ей.
Я есть сама жизнь, бессмертие.

        Геворг Эмин. «Путник вечности»
        Перевод с армянского А.А. Гамбарян.

 
Пролог

Конец апреля выдался тёплым. Прекратились дожди, очистилось и стало голубым небо, и солнышко уже припекало совсем по-летнему. Всюду на деревьях и газонах молодой зелёный цвет. Расцвела сирень, разнося пьянящий аромат. На клумбах радовали и удивляли многообразием цветов тюльпаны, и только лёгкий ветерок, шелестя листочками, говорил, что ещё всё может измениться. Ведь это только конец апреля!

Григорий Рубинович Левин, невысокий старик с орлиным носом, большими чёрными глазами, коротко подстриженными усами и седой головой, стоял у открытого окна гостиничного номера и задумчиво смотрел на вечерний Ростов. Как всё здесь изменилось! Теперь можно и заблудиться. Там, где теснились друг к другу старенькие, покосившиеся, словно во хмелю, домишки, выросли монстры из стекла, стали и бетона, один другого выше. Красиво… только такое есть везде, а того, близкого сердцу Ростова уже почти нет… Узнает ли он свою родную Нахичевань? Когда-то это был самостоятельный городок, но кто-то в Москве решил объединить его с Ростовом… И теперь это Пролетарский район города. Вроде как бы понизили статус Нахичевани… Родная Нахичевань… Жива ли она? Хранит ли свои традиции? Сохранила ли свою самобытность, свою историю?

В этом году весна наступила сразу. Стало солнечно и тепло. В садах зацвели абрикосы и вишни… Цветущий сад – что может быть прекраснее! А во Владивостоке, откуда он приехал и где работал на судоремонтном заводе инженером-конструктором, весна не торопилась, ползла по-пластунски, словно боялась чего-то. Хулиганистый март дул холодными ветрами, подсыпал снежка, собирая его в сугробы. И апрель грустил, прощаясь с зимой и плача дождями. Иногда так разревётся, разбушуется грозой с молниями и громами, что невольно и у Григория Рубиновича на душе становилось слякотно и вспоминал он тогда снежную зиму, морозы, низкое белое небо… Он приехал в город своего детства с внуком. Парень вернулся из армии, где прослужил, как и его дед, во флоте. Ему довелось служить недалеко от дома, чему он был очень рад. Когда случались увольнительные, шёл домой, чтобы увидеть родителей, деда. Родители работали на том же судоремонтном заводе, на котором много лет работал дед. Что ни говори, а так и возникла династия судостроителей. Видимо, и у него такая же судьба. Только сначала нужно поступить и окончить институт. Нет, в самом деле, не в торгаши же ему идти!

Но придя из армии, Михаил мечтал повидать мир.

– Это нормально: дожил до двадцати одного года, а до сих пор дальше Хабаровска ничего не видел?!

Тогда-то дед и решил сделать то, о чём мечтал уже долгие годы, – поехать в город своего детства и внука взять с собою.

– Мешать не буду, а может, и сгожусь на что… У тебя по возрасту и по чину должен быть ординарец!

– Ладно… Только, боюсь, не очень-то будет интересно. Впрочем, и тебе неплохо узнать свои корни. Тогда лучше понимать станешь, зачем живёшь на свете, какого народа частичка!

Сборы были недолгими. Григорий Рубинович сказал, что едут они ненадолго, потому что внуку в этом году нужно ещё поступить в институт.

Все вещи легко вместились в один чемодан. Билеты взяли сразу в два конца. Оказалось, что так – существенно дешевле.

Нужно ли говорить, какое впечатление на парня произвёл многочасовой перелёт из Владивостока в Москву?! Из иллюминатора было видно крыло. Оно всё время подрагивало, и Михаилу казалось, что оно оторвётся и они упадут. Думал: «Почему пассажирам не выдают парашюты? Меньше было бы жертв…» Потом он с интересом наблюдал за облаками, которые были едва видны где-то далеко внизу. Самолёт летел на высоте одиннадцати тысяч метров!

Стюардессы, стройные белокурые девушки, разносили напитки. Кто-то  из пассажиров читал журнал, кто-то слушал музыку. Дед сидел рядом и, кажется, дремал…

«Дед у меня ещё ничего, – думал Михаил. – Форму держит… Молоток! Вот только в последнее время стал часто говорить о ?родине". Для меня Владивосток – родина… Может, если бы уехал куда, и меня бы тянуло взглянуть на родные места. Но пока я этого не чувствую. Наверное, это приходит с возрастом. А его тянет, хотя и жил там всего-ничего! Как уехал после школы, так и не возвращался, кажется… Кого он там увидит? Да и узнает ли? Разве что на кладбище сходим, цветы положим…»

Потом была Москва. Михаил часто думал о ней, представлял себе огромный город, множество людей, машин… но такого представить себе не мог. Здесь легко можно было потеряться. Толпы людей куда-то торопились, кричали, тащили тяжёлые чемоданы… К ним подходили какие-то мужчины, занимающиеся извозом, тихо, чтобы не привлекать внимание, предлагали свои услуги, называли цену, пытаясь подхватить у пассажира чемодан и тут же отнести к машине.

Им нужно было переехать из одного аэропорта в другой. Выстояли очередь и сели в такси, потом на метро, наконец, на автобус… Расстояние по владивостокским меркам огромное, и на всём протяжении в несколько рядов машины, автобусы… Знаменитые московские пробки. Но они не торопились. До вылета добрых четыре часа.

Потом снова самолёт. И снова какое-то предательское чувство страха. «Неужели я всё-таки трус? – подумал Михаил. – Но здесь, кажется, недолго: час с небольшим лёту».

Когда прилетели в Ростов, был уже вечер. Дед предусмотрительно заказал номер в гостинице. Мраморные лестницы, ковровые покрытия, бронза, хром… всё блестит, сияет. Швейцар в роскошной ливрее, коридорные с бейджиками на груди.

На первом этаже – ресторан, через этаж – кафе.

«Жить можно!» – подумал Михаил и прошёл за дедом в лифт. Так высоко Михаилу ещё не приходилось забираться. Шутка сказать, двенадцатый этаж! А ведь это не самый верхний!

Номер из двух комнат. В первой – диван, кресла, плазменный телевизор, бар… Во второй – две кровати, прикроватные тумбочки, зеркала, письменный стол… Ванная комната, туалет…

Михаилу ещё не приходилось жить в таких апартаментах. И город вечерний ему понравился. Дома совсем не так… Родной город деда! Значит, и его корни отсюда! Хотя бы следы родни какой отыскать…

Михаил посмотрел на деда, стоящего у окна.

– Смотришь и не узнаёшь родной Ростов? – спросил он. – Судя по постройке, и гостиницы этой в твоё время не было.

– Мой родной город – Нахичевань. Там я родился, школу окончил. Оттуда и в армию ушёл… А Ростов действительно изменился, не узнать… Дома огромные, улицы широкие… Если смотреть из окна, трудно понять, в каком ты городе. Чем отличается этот вид из окна от вида, скажем, любого большого города России? Те же огни рекламы, те же пёстрые машины и люди с высоты – чёрные точечки. Бегут в разные стороны… Муравейник! В чём разница?

– Для случайного приезжего разницы, конечно, нет никакой, – ответил Михаил. – А ростовчанин, я думаю, сразу найдёт отличие. Я Владивосток с закрытыми глазами отличу от всех этих городов. Там всё другое! Там морем пахнет… Да, ты не узнаешь свой город! Он стал другим. Шутка ли, столько лет прошло! Вряд ли ты здесь знакомых встретишь.

Григорий Рубинович отошёл от окна и сел в кресло.

– В этом ты прав. Но я и не рассчитываю кого-то здесь встретить. А встречу, так вряд ли узнаю. Когда шли в гостиницу, видел какого-то старика. Вглядывался, не знакомый ли. А старик шёл по улице, раскачиваясь из стороны в сторону, пугая прохожих, и шевелил губами, что-то говоря сам себе. Моего примерно возраста, только уж совсем зачуханный. В руках торба. Из кармана бутылка торчит. Отвратительная фигура. Неужели и я так выгляжу?

– Да брось, дед! Ты у нас ещё о-го-го!

– Долго ли буду оставаться в форме? Нет, не дожить бы до такого… Не дай Бог! Жизнь пролетела, и не заметил. Детство вспоминаю отрывками. Дедушка Лёва и бабушка Женя по маминой линии погибли в двадцать пятом. Тогда в городе шли массовые аресты сионистов и членов организации «Гахалуц». Они не были ни сионистами, ни заговорщиками. Дед работал хирургом в больнице. Но их расстреляли как врагов народа… Потом и отца расстреляли в тридцать девятом. Он работал экономистом в Академии наук СССР. Обвинили в том, что был участником контрреволюционной организации. Хорошо, что с мамой они не успели расписаться, а то бы и её пристегнули к этому делу…

– Ты никогда об этом не рассказывал, – тихо произнёс Михаил и сел на диван.

– Мама как раз была беременна, когда узнали о его смерти… В тот год я и родился…

– Странно… Почему ты никогда об этом не говорил?

– Время, внук, было такое. Да и не интересовало это тебя. У тебя были свои заботы. Лишнее говорить отучился…

– Лишнее! Я хочу знать свою родословную! А что потом?
– Дедушка Лёва, твой прапрадед, работал когда-то здесь в еврейской больнице, построенной на пожертвования и названной в честь императора «Александровской». Еврейское кладбище давно перепахали, и на его месте стоят высотные здания.

– Интересно! Живут на костях…

– Все мы живём на чьих-то костях… Не это самое страшное. Память живёт, пока есть люди, которые помнят… Ты подумай: одно-два поколения людей посещают могилы своих предков. Памятники ставят, за могилами ухаживают. Третье поколение на эти могилы уже почти никогда не приходит. Потом могилы запускаются… И всё это совсем недолго. Через пятьдесят-сто лет кладбище становится старым… И только тех могилы сохраняются, кто оставляет в истории хоть какой-то след.

Михаил встал, приоткрыл окно и достал сигареты.

– Ты бы не курил здесь…

– Я в окно... Расскажи. Мне интересно.

Михаил шире открыл окно и жадно закурил.

Комната наполнилась городским шумом и свежей вечерней прохладой.

– Жизнь пролетела… Маму почти не помню… В тысяча девятьсот сорок втором её расстреляли в Змиёвской балке. Мне тогда было чуть больше трёх. Какая-то сволочь донесла… А вскоре после войны умерла моя бабушка Соня, мать отца. Мне тогда исполнилось восемь. Хотели забрать в детский дом, но меня взяла к себе их домработница – баба Варсеник. Она и заменила мне и мать, и отца, и дедов…

– А что с твоим дедом по отцовской линии?

– Дед по отцовской линии – особ статья. Это был замечательный человек. Он-то оставил след в истории. Только и его могила, боюсь, не сохранилась… Дед умер от разрыва сердца прямо на улице, узнав, что четырёх его сыновей расстреляли в НКВД. Это случилось в тридцать девятом году. У мамы случились роды… Меня назвали в его честь.

– Он как мне приходится, прапрадедом?

– Точно. А звали его Григорием Христофоровичем Чалхушьяном.

Михаил смотрел на своего деда, широко раскрыв глаза, пытаясь выговорить труднопроизносимую фамилию:

– Чал-хушь-ян… Странно. А мы – Левины…

– Мама не была зарегистрирована с отцом, и это её спасло в тридцать девятом, но погубило в сорок втором…

– Ну и фамилия была бы у нас! Сразу и не выговоришь!

– Напротив нашего дома была школа, и я часто из окна наблюдал за Люськой из 9б, которая мне очень нравилась. Вообще-то её звали Люсинэ. Как-то сказал ей, ничего плохого и не думая:

– Ну, у вас, у армян, и имена. Всё не как у людей.

Люська холодно посмотрела на меня, резко повернулась и пошла в сторону своего дома. Я поплёлся за ней, но она только у самых дверей повернулась, показала язык и вбежала в дом, с шумом захлопнув калитку.

– Здорово! А вдруг ты её встретишь? Правда, и она уже давно не девчонка!

– Много лет назад приезжал в Нахичевань. Было это, кажется, в семидесятом. Встретил её случайно. Сначала, как всегда, поспорили о чём-то, а потом выяснили, что все эти годы и она была в меня влюблена! Но что было делать? У каждого семья, дети… Вернулся во Владивосток… Вот так иногда в жизни бывает, внук!

– А после армии ты…

– Пока служил, а служил я, как и ты, во флоте, умерла бабушка Варсеник, заменившая мне родителей. Но я не смог даже её похоронить. Письмо шло долго, да и она мне по документам – чужая. Могилу её тогда едва отыскал на кладбище. Поставил оградку, памятник… Теперь, наверное, и не найду… Она была когда-то чёрной как смоль. А когда в пятьдесят четвёртом уходил в армию, волосы её поредели и стали белыми, а глаза – бледными настолько, что и не угадаешь, какого были цвета изначально. Она всегда носила чёрную одежду и говорила по-русски с акцентом. Всю жизнь в России прожила, а толком сказать двух слов по-русски не могла. Я любил её очень. Сколько помнил себя, она всегда была рядом. Защищала, кормила, шлёпала, если было за что, песенку на армянском языке пела перед сном. В детстве, помню, очень  любил эти бабушкины «концерты». Потом, когда стал постарше, помню, бабушка Варсеник  учила меня песенке-заклинанию, чтобы вызвать дождик:

Чоли, Чоли, нет Чоли!
Чоли упал в море;
Нет верёвки, чтобы вытащить Чоли.
Принесите яйца, положим на лапку.
Принесите масла связать волосы.
Принесите верёвку, вытащим из моря Чоли…

Жили мы трудно. На её пенсию и зарплату дворничихи не разгуляешься, но голодным я никогда не был…

А потом жизнь закрутила, завертела… После армии поступил в судостроительный. Знал, что Люся вышла замуж. Женился…

К ночи подул прохладный ветер и неожиданно пошёл дождь. Крупные капли выбивали дробь по стеклу. Природа не хотела проявлять фантазию и разразилась предмайской грозой. Поэт любил грозу в начале мая… «Ну что ж, – подумал Григорий Рубинович, – всё, как и положено быть».

Михаил молчал. Столько впечатлений на него обрушилось в эти дни! «Странно, – подумал он. – Ведь я всего этого и не знал… Раньше было как-то не до того…»

– Твоего папу мы назвали именем моего отца – Рубеном. Так ты получился Михаил Рубинович Левин!

– Как подумаю, – грустно ответил юноша, – сколько здесь намешано… Удивляюсь националистам, рассуждающим о чистоте крови. Жизнь так всё и всех перемешала, что и не поймёшь, кто есть кто. Баба Маруся – русская…

– Ну да, если не считать, что у неё есть все признаки примеси восточных или северных народов… Лицо широкое, и глаза щёлочкой…

– Вот-вот! Ты – наполовину армянин, наполовину – еврей…

– Какая разница, внук, что в тебе намешано. Будь, главное, Человеком!

– А как было раньше? – не унимался Михаил. – Жили в хатёнках, вкалывали, как зяблики… Я говорю даже не о времени твоей молодости, а до революции. Что ни говори…

– Что ты знаешь, как тогда жили?! – воскликнул Григорий Рубинович. – Кто-то жил тяжело, кто-то хорошо. Разве сейчас не так?

– Но раньше была сплошная безграмотность… Люди голодали…

– Это ты повторяешь то, чему нас учили. А я недавно читал, что налоги тогда были самыми низкими в Европе. Ежегодно открывались школы, где бесплатно учились дети, и к  тысяча девятьсот двадцать пятому году царь планировал полностью покончить с безграмотностью!

– Но ты же не можешь возражать, что рабочий день был длинным, да и условия труда были страшными! Недаром же одним из лозунгов тогда был: «Даёшь восьмичасовой рабочий день»! Неужто народ пошёл бы за большевиками, если бы было всё так хорошо?

– Ерунда всё это. Умелая пропаганда… Рабочий день действительно был большим, но никто почему-то не говорит, что рабочие имели до двух часов перерыва на обед и отдых. На предприятиях же, имеющих беспрерывный цикл работ, всегда был восьмичасовой рабочий день. Владельцы заводов давали многим рабочим «хозяйские квартиры». И детские сады, больницы и поликлиники были бесплатными. Врали нам много, вот что я тебе скажу.

– Но разве можно сравнить то, что было, с тем, что есть?!

– Конечно, нельзя! Так времени сколько прошло! Социальные проблемы и тогда решали, только потом стали всё это приписывать большевикам. Россия была мощной и богатой страной. Но, видимо, именно в этом и заключается одна из главных причин революции – сытая и мощная Россия многим была не нужна... Но хватит об этом. Пора спать…

Григорий Рубинович встал и пошёл в спальную комнату.

– Завтра встаём рано, завтракаем, и начинаем наши поиски. Я всё же надеюсь хоть кого-то отыскать. В церковь зайдём, что на территории армянского кладбища. Может, там помогут отыскать могилки наших родственников…

1.

XIX век принято называть «серебряным», полагая, что он был благоприятен для развития искусства и литературы. Двадцатый же является «золотым» для биологии и медицины. В первый же год нового XX века венским бактериологом были открыты группы крови. Чуть позже появились работы Павлова об условных и безусловных рефлексах. Исследования Зигмунда Фрейда и Карла Юнга расширили наши представления о возможностях человека. Были изучены рентгеновские лучи, естественная и искусственная радиоактивность… Наконец, в двадцатом веке открыли антибиотики! Всё это полностью изменило жизнь человечества. Раньше человек мог умереть от малейшей царапины или какой-то инфекции. Средняя продолжительность жизни с сорока лет увеличилась до семидесяти пяти!

Но в 1905 году всё только начиналось, а новейшие аппараты и методики ещё робко применялись в крупнейших медицинских центрах России, тогда как в далёких губерниях о них только читали в медицинских журналах.

Огромные, можно сказать, революционные изменения в медицине понуждали врачей, жаждущих приносить пользу больным, ездить в крупные столичные клиники и изучать новые методы лечения, чтобы потом  использовать их в своей практике.

Именно поэтому в сентябре 1905 года Лев Маркович Левин, хирург еврейской больницы в Ростове, предварительно списавшись с Николаем Александровичем Вельяминовым, выдающимся хирургом Императорской Военно-медицинской академии, и испросив его разрешения, выехал с женой в Петербург, чтобы познакомиться с новейшими методами хирургического лечения заболеваний брюшной полости. Его интересовали работы Николая Александровича о влиянии ультрафиолетовых лучей на бактерии. Он намеревался выяснить, возможно ли приобрести для больницы рентгеновский аппарат, необходимый для диагностики переломов костей. Свою пятилетнюю дочурку Олечку они оставили на попечение родителей Льва Марковича, живущих в том же доме.

Марк Моисеевич, старик с пышной седой бородой, ещё работал зубным врачом, а его жена Мария Абрамовна была слишком слаба, чтобы работать, и едва справлялась с внучкой. Девчушка была любознательной и весёлой. Осень в том году была тёплой, и они иногда гуляли в городском парке. Благо жили совсем недалеко от него.

Но в октябре в Ростове стало твориться что-то неладное. Толпы подвыпивших молодчиков громили магазины, небольшие мастерские, принадлежащие евреям, избивая стариков и женщин. Через некоторое время погромщики стали врываться и в квартиры, избивая всех, кто попадался им под руку.

Полиция безмолвствовала. Было понятно, что хулиганы действуют с её молчаливого согласия.

Такая же волна погромов прокатилась по всей России.

Однажды, это было в середине октября, к Левиным зашёл Дмитрий Фёдорович Вдовин, старый фельдшер, живший по соседству. Обеспокоенный тем, что творится в городе, он пришёл предупредить коллегу.

– Уважаемый Марк Моисеевич, – обратился Дмитрий Фёдорович к соседу. – Настоятельно рекомендую вам с супругой и внучкой уехать куда-нибудь, пока всё это не закончится. Как говорится: бережёного Бог бережёт. Или пойдёмте ко мне. И на работу не выходите. И вы, сударыня, с внучкой не выходите гулять. В городе ужас что творится.

Марк Моисеевич был растроган таким участием коллеги. Пригласив в дом, усадил в кресло и только потом ответил, вытирая непрошеную слезу:

– Спасибо, дорогой Дмитрий Фёдорович! Очень тронут вашим участием… У нас нет большого богатства... Незачем нас грабить… А соседи к нам хорошо относятся, давно нас знают… Заступятся, если что… Страшное время, что говорить, но я всё же не думаю, что к нам придут…

– Придут! Они по квартирам ходят. Не щадят ни стариков, ни женщин, ни детей. Позавчера доктора Фельдмана Абрама Яковлевича так измордовали. Не знаю, выживет ли. Дочь изнасиловали. Вам оставаться здесь нельзя! Хорошо, что Лев Маркович с супругой уехали. И вам уезжать нужно! – настаивал Дмитрий Фёдорович. – Эти… даже не знаю, как их назвать… они же нелюди…

– Да куда же я поеду! У меня больные на завтра назначены… Не могу я…

Все замолчали, словно устали друг друга уговаривать. Потом, видя, что Марка Моисеевича не переубедить, Дмитрий Фёдорович умоляюще проговорил:

– Хотя бы супругу с внучкой отпустите… Пусть уезжают… В Нахичевань. Там, говорят, спокойно. Этих безобразий нет…

– В какую Нахичевань?! У нас там и знакомых никого нет!

– Не беда. Есть у меня там знакомый. Юрист. Прекрасный человек. Поезжайте к нему! Он что-нибудь придумает. Вам необходимо переждать эту смуту.

– Хорошо, – наконец, согласился Марк Моисеевич. – Пусть едут, а я останусь. Стар уже от всякой сволочи бегать, да и неловко чужих людей обременять своей персоной…

– Так! Собирайтесь! – заторопил Марию Абрамовну Дмитрий Фёдорович. Он резко встал, всем своим видом показывая, что нельзя терять ни минуты. – Я сам вас отвезу, познакомлю с Григорием Христофоровичем. Он – гласный городской Думы, уважаемый, порядочный человек.

Марк Моисеевич попрощался с женой, поцеловал на дорогу внучку. Провожать их не вышел – не было сил.

Дмитрий Фёдорович остановил проезжающий свободный фаэтон, помог сесть старушке и Олечке, сел на облучок к кучеру, и они направились в Нахичевань. Ехали быстро, словно за ними кто-то гнался. Остановились у дома Чалхушьяна, когда небо стало серым от низких облаков. Дул холодный ветер, и казалось, вот-вот хлынет дождь.

– Вы посидите, а я пойду переговорю с Григорием Христофоровичем.

Через несколько минут к фаэтону подошёл Дмитрий Фёдорович в сопровождении невысокого круглолицего человека с большим лбом мыслителя, большими усами, скрывающими верхнюю губу, и с бородкой клинышком.

– Добрый день, сударыни, – сказал незнакомец. – Милости прошу в мой дом. Здесь вы найдёте приют, сможете переждать тревожное время. Я согласен с Дмитрием Фёдоровичем: и вашему супругу тоже следовало бы на время сюда переехать. Здесь вас никто не тронет…

Он помог выйти из фаэтона Марии Абрамовне, потом Олечке.

– Ты, голубчик, подожди, – сказал Дмитрий Фёдорович кучеру. – Мы сейчас поедем обратно.

Взял небольшой чемодан и направился следом.

В доме Григория Христофоровича было шумно и весело. Разновозрастная детвора бегала по комнатам, во что-то играя и совершенно не обращая  внимания на вошедших людей. Сюда часто приходили посторонние, и все привыкли к этому. И только жена Григория Христофоровича Софья Андреевна растерянно стояла у входа, с жалостью глядя на старушку и маленькую девочку. Потом наклонилась к Олечке и, взяв её за руку, ласково спросила:

– Как звать тебя, красавица?

– Оля! Мне уже пять лет! – ответила девочка.

– О! Так ты у нас уже совсем большая! Пойдём, я тебя познакомлю с такой же девочкой. Её Сусанной зовут. У неё есть куклы. Вы вместе будете играть!

И они пошли в комнату, откуда доносился весёлый смех.

Григорий Христофорович позвал мальчика лет семи и строго сказал:

– Леон, ты с Рубеном несколько дней будете спать в другой комнате. В вашей – поживут наши гости. Забери свои и Рубена вещи. Где его только носит?!

Мальчик, ни слова не говоря, собрал вещи и молча ушёл. В этом доме не принято было обсуждать распоряжения отца.

Григорий Христофорович проводил Марию Абрамовну в комнату, сказал:

– Здесь есть всё, что вам нужно. Сейчас вам перестелют постель. Располагайтесь. Через полчаса будем обедать…

Дмитрий Фёдорович попрощался с Марией Абрамовной и направился к ожидающему его фаэтону.

– Уважаемый Дмитрий Фёдорович, – попросила старушка, – вы уж там присмотрите за Марком Моисеевичем. Он, наверное, не очень понимает всей опасности. Пожалуйста, помогите ему, чем сможете!

За большим обеденным столом собралась почти вся семья Григория Христофоровича. Рядом с хозяином с одной стороны сидела его жена, а с другой – Мария Абрамовна. Дальше – дети. Леон – рядом с Олечкой и, как мог, ухаживал за нею. За столом было одно свободное место. Оно предназначалось Рубену. Но его всё не было, что вызывало недовольство Григория Христофоровича.

Учитывая, что за столом сидели гости, не знающие армянского языка, все говорили только по-русски.

Софья Андреевна заботливо ухаживала за гостями, представляя каждое своё блюдо.

Обычно плохо кушавшая Олечка уплетала за обе щёки удивительные и непривычные кушанья. Особенно ей понравился тонкий душистый лаваш. Леон научил гостью, и она заворачивала в него брынзу, зелень и с аппетитом ела «дудочку», показывая всем, что она хорошая и послушная девочка.

– Куда мог подеваться Рубен? – с тревогой спросил у детей Григорий Христофорович. – Никто не знает?

Но никто не знал, и только Степан опустил голову, стараясь избежать требовательного взгляда отца.

– Ты что-то знаешь?

Степан взглянул на отца и проговорил:

– Он взял маузер и с ребятами пошёл. Говорили, что к нам в Нахичевань хотели прискакать казаки. Решили не пускать их в город.

– Откуда эти сведения? – строго спросил Григорий Христофорович.

– Дядя Карапет Малхасян был сегодня в Ростове… Он говорил…

Григорий Христофорович отставил тарелку, извинился, надел пальто и спешно куда-то ушёл.

Вернулся он с Рубеном поздно, часов в десять. Дети уже спали, и только Софья Андреевна на кухне тихо беседовала с Марией Абрамовной, поджидая мужчин.

– Почему так долго? – набросилась она на мужа. – Что там случилось? И ты, – повернулась она к сыну, – думаешь – поступил в университет, так уже взрослый? Не обедал, где-то бродишь…

– Не шуми, мать! – успокоил её Григорий Христофорович.  – И Рубен – молодец. Поступил, как и должен был поступить мужчина.

– Так что там произошло?

– Ничего. Человек двенадцать казаков хотели и в Нахичевани устроить погром. Так я собрал несколько наших ребят. Взяли ружья… и встретили их. Как надо встретили…

– Боже мой! Была стрельба? Вы их перестреляли? Что ты молчишь?!

– Да ничего не было. Они увидели, что и нас не меньше, да к тому же мы вооружены. Поговорили… Я им сказал, что Нахичевань была дана Екатериной, чтобы мы – армяне – способствовали благоденствию края, а не разграблению его. Гостям мы всегда рады. А вот гадить у нас дома не дадим.  Вот они и повернули назад. Думаю, больше сюда не сунутся…

Всё это Мария Абрамовна слушала с замиранием сердца.

– А вы чего так побледнели, голубушка. Давайте лучше пить чай! – сказал Григорий Христофорович, обняв за плечи гостью и усаживая её за стол.

На следующее утро Мария Абрамовна проснулась рано. Тихо, чтобы никого не будить, оделась и села у письменного стола. Не могла спать: волновалась за мужа. Как он там? Как узнать? Что делать? Потом подумала, что попросит Рубена после университета зайти к ним домой, узнать, как там.

Потом встала Софья Андреевна. Она долго умывалась, возилась на кухне.

«Хорошая, дружная семья», – подумала Мария Абрамовна.

После завтрака она подошла к юноше и попросила:

– Если можно, после занятий зайдите к нам, узнайте, всё ли в порядке. Это недалеко от больницы. Адрес я написала… Пожалуйста! Я очень волнуюсь.

Юноша взял листок и успокоил старушку:

– Занятия у меня заканчиваются в четыре. Потом обязательно зайду, передам от вас привет… Вы не волнуйтесь. Всё будет хорошо…

Но, придя вечером домой, Рубен сказал, что в их квартире никого не было. Он стучал, но никто ему так и не открыл дверь.

Мария Абрамовна ещё больше заволновалась.

– Там что-то случилось… Я чувствую. Муж обычно никуда не выходит… Разве к Дмитрию Фёдоровичу пошёл или в больнице остался…

Сама мало веря своим предположениям, она совсем потеряла покой.

– Мария Абрамовна, расскажите, как вы готовите мясо с черносливом? Как-то мне приходилось быть в еврейском доме. Там нас угощали. Очень вкусно!

Софья Андреевна увела гостью на кухню, пытаясь отвлечь её от страшных мыслей.

После обеда Рубен некоторое время играл с детьми. Он взял красную мамину шаль, большую чёрную шляпу и… превратился в волшебника, показывал фокусы, рассказывал весёлые истории, вырезал из бумаги разные безделушки…

Олечке добрый волшебник подарил небольшое красное сердечко.

– А это тебе! – сказал он, протягивая камешек из красного кирпича. – Это моё сердце. Ты послушай, как оно бьётся! Я тебе его дарю, и пока ты будешь его хранить, с тобой ничего плохого не случится…

Олечка взяла из его рук камешек и, как бесценный подарок, прижала к себе крепко-крепко. В тот вечер и она отдала своё сердечко этому благородному  юноше!

На следующий день Рубен повторил попытку достучаться в квартиру Левиных. На шум открылась дверь соседней квартиры.

– Чего стучишь? – спросила полная женщина в халате и тапочках.

– Мне к Левиным нужно. Не знаете, где они? – ответил Рубен.

– Не знаю… Молодые вроде бы как уехали. И старушка с внучкой уехала, кажется, третьего дня. А дед ходил здесь. Только я его вот уже два дня не видела… Может, дежурит в больнице? – предположила соседка.

На шум открылась ещё одна дверь, и белокурая женщина уточнила:

– В той же вечір, коли поїхала Марія Абрамівна, сюди увірвалися погромники. І чого потрібно було відкривати їм? Старе, як мале! Але шуму великого чутно не було. Потім вони пішли. Двері замкнені – погромники навряд чи б замикали за собою двері... А може, помер старий?

Высказанное предположение возбудило соседей. Вызвали дворника, который в присутствии городового открыл дверь.

Старик лежал посреди комнаты в луже крови. Голова его было проломлена. Повсюду были разбросаны вещи, книги…

Когда Рубен ехал домой, он не знал, как сказать об этом Марии Абрамовне? Решил посоветоваться с отцом. Он должен что-нибудь придумать.

Поехал к нему на службу.

Григорий Христофорович долго молчал, думая, как сказать об этом старой женщине. Нужно помочь ей вызвать из Петербурга сына, организовать похороны… Телеграф? Для начала необходимо узнать адрес сына…

Мария Абрамовна тихо плакала. Она была растеряна, не знала, что делать, как вызвать детей, как похоронить мужа. Рядом с нею плакала Олечка. Ей никто не говорил, почему бабушка плачет, но плакала она, и горько плакала Олечка. Софья Андреевна увела девочку в детскую, наказав всем быть с малышкой как можно ласковее.

На следующее утро Мария Абрамовна стала собираться домой.

– Вы, голубушка, не берите с собой внучку. Не стоит ей этого видеть. Мала ещё. Пусть побудет у нас, потом приедете и заберёте девочку.

– Да не останется она, я думаю, – с сожалением сказала Мария Абрамовна.

– Рубен попробует с нею договориться, – успокоил Григорий Христофорович. – Он вроде бы нашёл к ней подход. – Потом, обращаясь к сыну, сказал: – Ты слышал, сынок. Попробуй уговорить малышку…

Григорий Христофорович телеграфом вызвал Льва Марковича и Евгению Наумовну из Петербурга, Дмитрий Фёдорович помог с организацией похорон. В последний путь старого врача пришёл проводить и Григорий Христофорович. Он волновался за Марию Абрамовну и решил уговорить её до приезда сына пожить у них. Кто-то пришёл и из синагоги…

Марка Моисеевича похоронили тихо на новом еврейском кладбище, что раскинулось между переулком Доломановским и улицей Скобелевской.

Когда телега, на которой везли гроб с усопшим, въехала на территорию кладбища, все вдруг почувствовали запах гари. Служитель тихо пояснил:

– Это третьего дня хулиганы пьяные здесь разгромили кладбище, какие были каменные надгробья – разбили, а деревянные – сожгли.

Всюду валялись разбитые плиты…

Мария Абрамовна едва шла. Её вели под руки Дмитрий Фёдорович и Григорий Христофорович.

Раввин прочёл молитву, гроб опустили в могилу…

– Вот что, голубушка, – сказал старушке Григорий Христофорович, – вам сейчас домой никак нельзя. Приедут дети, тогда и пойдёте к себе. К тому же у нас Олечка уже плакала за бабушкой.

– Конечно, – поддержал его Дмитрий Фёдорович, – поезжайте, уважаемая Мария Абрамовна.

Старушка уже плохо понимала, что происходит. Ей помогли сесть на конку, и они с Григорием Христофоровичем поехали в Нахичевань.

Через день приехали Лев Маркович с женой. Евгения Наумовна стала приводить в порядок квартиру, а Лев Маркович поехал к Чалхушьянам по адресу, данному ему Дмитрием Фёдоровичем. Он сразу и не заметил мать. В тёмном углу комнаты сидела сгорбленная старушка и смотрела на него подслеповатыми глазами, и только когда он заговорил, она встала и, протянув к нему руки, громко запричитала по-еврейски:

– Вейз мир! Готе ню! Как же это могло произойти?! На кого он меня оставил? Почему не поехал с нами?! Зачем мне жить?! Я не хочу жить!

Лев Маркович подхватил мать, прижал её к себе, стал что-то говорить и гладить по седой голове, словно ребёнка.

Потом в комнату прибежала Оленька. Она с детьми играла в саду. Увидев плачущую бабушку, тоже готова была разреветься, но в последний момент увидела отца. Ничего не понимая, девочка прижалась к отцу, обняла его…

– А где мама? – спросила она, крепче прижимаясь к ноге отца.

– Мама дома нас ждёт… – ответил Лев Маркович. Потом, взглянув на вошедшего в комнату Григория Христофоровича, сказал:

– Спасибо вам за всё. Не знаю, смогу ли и я когда-нибудь вернуть долг, но вы должны знать, что если, не дай Бог, вам когда-нибудь понадобится врач, я всегда к вашим услугам.

– Да будет вам… Мы поступили, как нормальные люди. Григорий Христофорович Чалхушьян, – отрекомендовался он.

– Лев Маркович Левин…

– Присядьте… Сейчас приедет моя конка. Старший сын уехал ненадолго. Он и отвезёт вас домой…

Лев Маркович сел на стул.

– Просто страшно подумать… Как будто мы вернулись в средневековье…

– Европа кичится своей демократией, своей терпимостью к другому мнению. На самом деле их демократия – лишь банальное прикрытие главной Идеи, провозглашающей  примат индивидуального над общинным.

Григорий Христофорович почувствовал в госте интеллектуала, сел в кресло и продолжал:

– Многие мыслители, духовные отцы, наши предводители, возлагают на Россию особую мессианскую надежду. Но пока, как мы видим, эта надежда не исполняется и Россия проявляет себя в таких извращённых формах… Армяне благодарны России. Она в своё время спасла нас от многих бед, и надежда у нас ещё теплится.

– Я вовсе не расист, – согласился Лев Маркович. – Убеждён в полном равноправии всех рас и народов, как и всех людей на земле, но… с реальностью не поспоришь… Страшно становится жить… Страшно!

– Тогда вот вам мой совет: у вас в Ростове четырёхкомнатная квартира?

– Да. В трёхэтажном доме на втором этаже. Дому не более десяти лет…

– Вот и продайте её. Сейчас квартиры в цене. Купите дом в Нахичевани! Поверьте: здесь того, что было в Ростове, произойти не может. На пролётке до вашей больницы – не более пятнадцати-двадцати минут езды. Кстати, здесь неподалёку от нас приличный дом выставили на продажу. Хозяина знаю лично. Собирается во Францию к сыну, вот и продаёт дом…

Через некоторое время Левины купили дом Ованеса Вартаняна и переехали в Нахичевань.

2.

Зима в 1916 году была холодной и снежной. Дул сильный северный ветер, валил деревья, подметал улицы, собирая снег в сугробы. С раннего утра дворники лопатами очищали тротуары, посыпали дорожки золой, чтобы можно было ходить. Конки от угла Большой Садовой и Братского переулка до Ростово-Нахичеванской межи ездили с большими перерывами. Богатые люди, имеющие свои выезды, пересели на сани…

В доме Чалхушьянов поселилась тревога. Шла война. Леона призвали на Западный фронт. Никаких вестей от него не было. Дела там были неважными. Войска отступали, мёрзли в окопах, голодали…

Ещё два года назад усилиями Григория Христофоровича и других энтузиастов был создан Нахичевано-Ростовский-на-Дону армянский комитет, который развил бурную деятельность. Собирали для беженцев деньги, вещи  и продукты, снаряжали отряды добровольцев. На Кавказский фронт записался и Рубен.

– Сынок, ты же ничего не умеешь, – говорил Григорий Христофорович, понимая, что, если уж Рубен что-то решил, переубедить его будет непросто.

– Научусь… Не могу сидеть дома, когда такое творится. Мне уже двадцать семь. Стрелять умею. А что ещё нужно на войне?!

Но прошло более года, а от сыновей не было никаких вестей.

Григорий Христофорович много работал, летом пятнадцатого года ездил в Тифлис, в Эчмиадзин. Бывал даже в зоне боевых действий. Надеялся встретить сына.

Как-то у небольшого села их остановили всадники.

– Ваше благородие, гости к нам, – доложил солдат молодому холеному поручику.

– Кто такие? – остановил коляску, запряжённую двумя лошадьми, поручик. Потом, увидев солидного мужчину, продолжил другим тоном, стараясь быть строго официальным: – Откуда и куда путь держите, сударь?

– Я приехал из Ростова. Проскочили, чтобы сократить путь, через Эчмиадзинский монастырь. Вот мои бумаги, – сказал Григорий Христофорович, протягивая поручику документы.

Тот прочитал удостоверение личности и бумагу, подтверждающую полномочия Чалхушьяна.

– Дорога по нынешним временам нелёгкая. Здесь, между прочим, постреливают! Остерегайтесь курдов. Они режут всех, кого ни по?падя, и бумаг не спрашивают. Всё равно читать не умеют. Мать их в гриву! – неожиданно ругнулся поручик. – Идёт война! И вам бы, любезный, не угодить в эту молотилку!

К ним подъехала группа казаков. Есаул скакал на вороном жеребце и широко улыбался, радуясь встрече. У пояса его висела сабля в ножнах. Лихо помахивая нагайкой, он воскликнул:

– Барон?! Снова встретил вас! Везёт же: второй раз за день! Пойдёмте к  столу, поручик. А с этим… – он небрежно показал на коляску, – пусть мой Афанасий разбирается! Впрочем, если он того стоит, и его пригласите с нами отобедать. Страшно жрать охота.

Лето было в том году жарким... Дождей не было. Солнце палило так, что иные солдаты падали в обморок. И, главное, спрятаться от него было негде. А в селе – надежда отдохнуть от знойного солнца и выпить холодной воды.

Поручик кивнул и, обращаясь к Чалхушьяну, весело произнёс:

– И правда, сударь! Пошли отобедаем. Неизвестно, когда ещё такой случай подвернётся. Вон в тот крайний домишко и зайдём… Времени займёт немного, надеюсь.

И он направил лошадь к домику, совершенно уверенный в том, что коляска едет за ним.

Они зашли в дом, по-хозяйски расположились за столом. Сел и Григорий Христофорович, мысленно убеждая себя только наблюдать и не высказывать эмоций.

Дверь отворилась, и девушка с печальными глазами взглянула на непрошеных гостей. Но, поняв, что это русские, улыбнулась и что-то залепетала по-армянски.

– Вы что-нибудь поняли, барон? – спросил есаул.

– Она сказала, – ответил Григорий Христофорович, – что рада гостям и сейчас принесёт нам вино и еду. А хозяин, говорит, ушёл с отступающими войсками, оставив её сторожить дом.

– Во, сволочь! Сам драпанул, а молодуху оставил на съедение волкам. – Есаул взглянул на Григория Христофоровича. – Кто такой, и откель по-ихнему кумекаешь?

– Он из нахичеванских армян, – пояснил поручик. – Приехал с доброй миссией с благословением князей церкви нашей. К тому же, как я понял, разыскивает сына. Здесь где-то служит.

– Земляк, значица. Это хорошо! Только где ж здесь можно кого сыскать?

– Сущая правда, – подал голос казак, стоящий у двери, но есаул на него так посмотрел, что тот сразу же замолк.

Вскоре девушка принесла кувшин с вином, другой с мацони, положила две лепёшки и с десяток яиц.

– И это всё? – воскликнул есаул, на что девушка виновато стала ему говорить, а Григорий Христофорович тут же переводить:

– У них больше нет ничего. Это всё, что есть в доме.

Есаул, не стесняясь, грубо выругался. Потом, обращаясь к Чалхушьяну, спросил:

– Как же она здесь осталась. Почему её не угнали турки?

Григорий Христофорович перевёл вопрос есаула, а потом и ответ:

– Говорит, что в их деревне всех армян погнали к большому ущелью, дна которого не видно, и только слышен грохот текущей где-то внизу горной речки. Несчастных поставили у края обрыва и штыками всех туда сбросили. Тех, кто сам не прыгал в пропасть, настигал нож. Говорит, что так погибли все армяне их деревни. Их было человек тридцать вместе с женщинами и детьми. Её спрятал сосед-турок. Пожалел… Раньше, до войны, в этой деревне армяне и турки мирно жили.

– А в долине Арарата, – сумрачно заметил поручик, – собираются курды в боевые таборы. Всех режут, сволочи, точно овец. Креста на них нет, басурманы проклятые, что тут скажешь!

То, что увидел в той поездке Григорий Христофорович, было ужасным, и он надолго потерял покой, вёл записи с надеждой, что ему удастся рассказать миру о тех зверствах. Сотни тысяч расстрелянных, повешенных. Людей продавали и покупали по лире за душу. Одичалые, истощённые люди… тысячи изнасилованных, замученных, обращённых в ислам мужчин, томящихся в гаремах женщин… Осквернённые храмы, поруганные очаги…

Обо всём этом вспоминалось, когда Григорий Христофорович шёл домой. Жена стала чувствовать себя плохо. После еды у неё возникала рвота, появились боли в животе. Пытались обратиться к знакомому доктору, но легче от его лечения не становилось. День ото дня было всё хуже и хуже.

Когда он пришёл со службы, его не встретила Софья Андреевна, как обычно делала.

– Софи-джан, ты где? – окликнул он жену, снимая пальто. – Что случилось?

Софья Андреевна лежала в кровати, повернувшись на правый бок лицом к стене, и тихо постанывала.

– Что случилось? – встревоженно повторил Григорий Христофорович, присаживаясь на край постели.

– Сильные боли… За что мне такие мучения? Уж лучше – смерть!

Григорий Христофорович не знал, чем помочь жене. Куда бежать? Вечер на дворе. Зимой темнеет рано.

Потом вдруг, словно вспомнив что-то, надел пальто и вышел из дома. Неподалёку жил Лев Маркович Левин, с которым они в последние годы подружились. Он – врач, он поможет.

Под ногами хрустел снег, и он запыхался от быстрой ходьбы.

Через пятнадцать минут Лев Маркович уже осматривал больную. Он долго мял живот, что-то выстукивал, на что-то давил, наконец, окончив обследование, встал и прошёл в другую комнату, где ждали его Григорий Христофорович и дети.

– К сожалению, ничем обрадовать не могу. Больная нуждается в срочной операции. Воспаление жёлчного пузыря. Могло быть хуже, но ещё не поздно. Медлить нельзя.

Григорий Христофорович побледнел. Операция! Это серьёзно. Льва Марковича он знал как опытного и авторитетного хирурга…

Дети притихли. Сусанна отставила в сторону книгу, которую читала, и внимательно посмотрела на Льва Марковича.

– Что же делать, доктор? – спросила она.

– Нужно срочно оперировать! – повторил он. – Нельзя ждать! Прямо сейчас…

– Ночь на дворе… Завтра…

– Никаких «завтра». Срочно! Оденьте Софью Андреевну, и в больницу. Я еду с больной…

– А мне можно? – робко спросил Григорий Христофорович.

– Можно… Только это дело не быстрое…

Григорий Христофорович приказал служащему запрячь лошадей в сани, на которые был постлан ковёр. Вывели Софью Андреевну, уложили и накрыли тулупом.

– Гони! – приказал Григорий Христофорович. – Скорее.

В больнице Софью Андреевну переодели и на носилках отнесли в операционную…

Григорий Христофорович сидел у входа и с тревогой наблюдал, как бегал персонал, суетились медицинские сёстры, готовя в палате место для «новенькой».

Дверь в операционную была чуть приоткрыта, и оттуда разносился густой сладковатый запах хлороформа – новейшего средства для обезболивания при больших операциях. Несколько флаконов этой драгоценной жидкости недавно привёз из Петербурга Лев Маркович.

Сколько времени прошло, Григорий Христофорович не знал. Он со страхом прислушивался к каждому шороху, звуку, раздающемуся из-за двери, но так и не мог представить себе, что там происходит.

Наконец, дверь открылась и из операционной вышел хирург.

– Ну что, доктор? – с надеждой спросил Григорий Христофорович.

– Вовремя… Ещё бы немножко… Теперь надежда только на Бога…

– Что же это было?

– Калькулёзный холецистит… Вот эти камушки были в её пузыре. Один закрыл выход. Желчь нагноилась. Ещё немного, и пузырь бы прорвался, и тогда…

– Мне можно с нею поговорить?

– Что вы?! Она до утра теперь будет спать… Впрочем, уже почти утро. Приходите к вечеру…

– Может, принести что-нибудь?

– Пока ничего не нужно. Когда будет можно, я скажу. А теперь, честь имею. Мне нужно ещё взглянуть на больную… да и отдохнуть. Предстоит тяжёлый день… Прошу простить… И вы отправляйтесь домой, поспите…  Вечером приходите…

Через три недели Софью Андреевну привезли домой. Она похудела, ослабла, но была счастлива: её не мучили боли, и она чувствовала, что поправляется.

А в воскресенье Григорий Христофорович пригласил Левиных к себе на обед.

Времена были трудными, но Григорий Христофорович сделал всё, чтобы выказать доктору свою благодарность. Он знал, что Лев Маркович не очень религиозный человек, но всё же, чтобы не вызвать у гостя неловкость, на столе не было свинины, сала и других продуктов, которые запрещает есть иудейская вера. Зато были шашлык из индюшатины, брынза, соленья, яйца… К чаю подали знаменитую нахичеванскую курабью.

За столом возник разговор о последних событиях на фронтах.

– О мальчиках есть какие-нибудь известия?

– К сожалению, нет. Молимся, усердно молимся, чтобы пришли они домой целыми и невредимыми.

– На всё воля Божья, – сказала Софья Андреевна.

– В мире такое творится, а мы в полном неведении, – ответил Григорий Христофорович. – На фронтах всё очень непонятно.

– Да и здесь не спокойнее, чем в окопах, – скептически заметил Лев Маркович. – Бурлит народ. В такие времена жди несчастий…

– В этом вы правы, уважаемый Лев Маркович. Потому-то я недавно и вступил в партию, чтобы не стоять в стороне.

– Это в какую же? Неужто в большевики подались? У нас поговаривают, купили их немцы, чтобы специально расшатать Россию изнутри.

– Не знаю, что кто говорит, но я вступил не в большевистскую партию. Не верю им! Призывают к радикальным переменам, а такие перемены не бывают без большой крови. Я вступил в партию конституционных демократов.

– Честно говоря, я очень далёк от политики и стараюсь её не касаться. Мне бы со своими больными разобраться…

Лев Маркович отстранил тарелку и откинулся на спинку стула. Григорий Христофорович снова наполнил бокалы вином.

– Вы не хотите касаться политики, – сказал он, даже не глядя на гостя, – так она вас коснётся. Жить вне общества не удастся.

– Так какие задачи ставит ваша партия? – полюбопытствовал Лев Маркович.

– Мы делаем ставку на реформы и компромиссы, на замену неограниченного самодержавия конституционно-монархическим строем. Демократия, свобода совести, равенство всех перед законом, вне зависимости от социального положения, национальности или вероисповедания. Если придём к власти, поверьте, мы сможем построить самое справедливое и передовое общество в Европе!

– И настанет рай на Земле! – улыбнулся Лев Маркович.

– И наступит рай… – кивнул Григорий Христофорович, игнорируя иронию доктора.

– Блажен, кто верует, – грустно заметил Лев Маркович. – А вы, голубушка, – обратился он к Софье Андреевне, – как себя чувствуете?

– Слава Богу, выздоровела. Спасибо вам.

– Последнее время газет я не читаю, – обращаясь к Григорию Христофоровичу, сказал Лев Маркович. – Больных много. А третьего дня десять раненых к нам привезли. Если знаете, расскажите, что там на фронтах творится?

– Что рассказывать? Всем надоела война. А сколько совершенно невинных жертв?! Когда был в Турции, видел такое, что на всю жизнь хватит. Если Бог даст сил, опишу всё, что там увидел…

– Вам хорошо бы документы собрать! Это очень важная и нужная будет книга! Чтобы знали… чтобы помнили… чтобы не повторилось никогда…

– Вы правы. Вот за это давайте, любезный Лев Маркович, и выпьем!

Григорий Христофорович снова наполнил бокалы.

– Недавно знакомый юрист прислал подборку немецких газет. Кружным путём, через Францию, морем, через знакомого старшего помощника капитана.

– И что в тех газетах?

– Третий год война. Поля сражения перепаханы взрывами и усеяны трупами.

– Так что в том нового?

– А рейхсканцлер распекал своего посла в Турции графа Вольфа Меттерниха, протестующего против массового убийства армян.

– Посол осмелился протестовать?!

– А что толку. Ему объяснили, что те зверства необходимы для того, чтобы связать как можно больше сил русских, чтобы на Западном фронте им было легче.

– Не очень понимаю, – удивился Лев Маркович, – при чём здесь армяне?!

– С военной точки зрения это понятно. Война есть война!

– Так можно оправдать любое преступление. Чтобы отвлечь народ от революции, устраивают погром. Есть же какие-то законы?! При чём здесь армяне, если им нужно сковать силы русской армии на Кавказском фронте?! Пусть себе там и ведут активные боевые действия!

Как оказалось, Лев Маркович не так уж плохо разбирался в политике.

– Как при чём? Они сочувствуют их врагам, русским! – воскликнул Григорий Христофорович. – Но уничтожают не конкретных людей, которые предпринимали какие-то действия против Османской империи, а всех подчистую, стариков, женщин, детей. В Константинополе всю армянскую интеллигенцию уничтожили. Обезглавили народ!

– У сильного всегда бессильный виноват!

– Вот именно, – грустно улыбнулся Чалхушьян. – Досуг им разбираться… Виноваты уж тем, что хочется им создать мусульманское государство, а тут христиане под ногами крутятся! Потому и задумал я книгу написать. Вы правы, это должна быть книга-свидетельство, книга-обвинение! И основываться она должна на беспристрастных фактах и документах.

– И как же вы эту книгу назовёте?

– Я долго думал над этим. Это будет «Красная книга»!

– «Красная»? – удивился Лев Маркович.

– Да! Именно «Красная книга»! Я видел красные от крови камни. Земля была красной от неё. Говорят, и вода в реках была красной от крови… Просто «Красная книга»!

– Точное название, – кивнул в раздумье Лев Маркович. – И вы правильно сказали: она должна быть свидетельством обвинения.

Григорий Христофорович взял бутылку вина.

– Мы с вами заговорились. Давайте лучше выпьем за то, чтобы не было на земле войн, обездоленных и униженных…

– Чтобы не было нигде никаких погромов… – эхом отозвался Лев Маркович, поднимая бокал.

После обеда все перешли в гостиную, где Софья Андреевна спросила у Евгении Наумовны:

– А как ваша Олечка? В следующем году она оканчивает гимназию.

– Будет пытаться поступить в Московский университет на медицинский факультет. Хочет, как отец, лечить людей.

– А чего же не в наш, Ростовский?

– Не знаю… – ответила Евгения Наумовна. – Втемяшится в башку какая блажь, колом её оттудова не вышибешь! Упрямая. Но учится хорошо, слава Богу! А Сусанна ваша как? Они же в одной гимназии.

– Не знаю, – смущённо ответила София Андреевна. – Ленивая. Ничего делать не хочет. Только книжки и читает…

Девушки сидели здесь же, слышали, что о них говорят их матери, но в разговор не вмешивались. Не принято было детям вступать в разговор взрослых.

3.

Август в горах – коварный: днём жарко – солдаты обливались потом, ночью –  холодрыга такая, что зуб на зуб не попадает.

Унтер-офицер Рубен Григорьевич Чалхушьян пользовался среди солдат особым уважением, считался бывалым воином. Грудь его украшали два Георгиевских креста и нашивка о ранении.

Вот и сейчас, после тяжёлых боёв, в которых их основательно потрепали, для приведения в порядок полк отправили в прифронтовой тыл, чтобы солдаты немного отдохнули, отъелись, пополнили боеприпасы. Должно было прийти и пополнение.

Их тридцать пятый армейский корпус был переброшен на Кавказский фронт с Запада, имел уже большой боевой опыт. Пулемётная команда остановилась в небольшом горном селе, почти пустом после того, как русские войска заняли эту территорию.

Мусульманское население ушло с отступающими турецкими войсками.  С армянами же турки жестоко расправлялись: вырезали целыми семьями, насиловали женщин, издевались над стариками. То тут то там видны были почерневшие остовы сожжённых домов. Земля была красной от крови. Небольшую христианскую церквушку разрушили до основания. Всюду бродили одичавшие собаки.

Нужно ли говорить, что творилось в душе унтер-офицера Чалхушьяна.

Рубен Григорьевич лежал в землянке и смотрел в темноту. Перед ним всё время стояли страшные картины зверств.

Вокруг него расположились солдаты.

После того как из части в буквальном смысле украли командира пулемётного взвода прапорщика Щукина, его назначили командовать взводом. Алексея Щукина через два дня нашли в одном из аулов распятым на кресте. Глаза его были выколоты, на теле порезы, кровоподтёки. Видно, перед тем как распять, офицера пытали.

– Когда же это кончится?! – воскликнул Тимофей, пулемётчик из Екатеринодара. В его глазах горел огонь ярости.

Чалхушьян ничем не отличался от простого солдата, не требовал к себе особого отношения и считался своим. Всем надоела эта война. Всё чаще можно было услышать что-то вроде:

– Паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Боже, когда же это кончится?! Вчерась спал, а мне снились тяжелые подсолнухи и цветастые сарафаны баб на лугу…

Сначала Чалхушьян не обращал на эти разговоры внимания, думал: устали люди. Но среди вновь прибывших появился образованный паренёк Кукушкин, ефрейтор первого расчёта, его прозвали Интеллигентом, и кличка та за ним закрепилась. Он рассказывал о том, что такое демократия. Потом говорил о несправедливостях, творящихся в России, о большевиках и их борьбе…

Чалхушьян слушал и молчал. Когда было уже совсем поздно, заметил:

– Хватит лясы точить. Пора на боковую. Завтра не бабы вас ждут…

Спали недолго. Часа в три его разбудил паренёк из пополнения.

– Ваше благородие, конвой казачий!

Рубен вышел навстречу гостям.

Из-за поворота в направлении их домика скакали два всадника.

– Унтер-офицер Чалхушьян? – спросил казак, сходя с лошади. Мужчина улыбался, поправляя большие усы.

– Так точно! С кем имею честь?

– Хорунжий Григорьев. Вы – командир пулемётного взвода?

– Так точно! А вы – мой сосед слева?

– Так оно и есть. В шесть выступаем. Я надеюсь на твои пулемёты, унтер, а то у меня многих хлопцев покосило. Давай выпьем за знакомство, – предложил хорунжий, доставая откуда-то из-под седла флягу с самогоном. – Только закусить, извиняй, нечем.

Он протянул флягу. Рубен, отпив несколько глотков мутного самогона, вернул её хозяину.

– Нужно хоть часок покемарить, а то буду чумным, – кивнул хорунжий, вскочив на коня. – Какое-то нехорошее у меня предчувствие… Жалко помирать при такой красе! Ты на небо взгляни! У нас на Дону в это время такого неба нет…

– Вы с Дона? Мы – земляки?! Я из Нахичевани! Небо и у нас красивое. Вы, господин хорунжий, поэт, а своим предчувствиям верить нельзя. Если думать о плохом, можно сойти с ума!

Хорунжий взглянул на унтер-офицера, улыбнулся, и, бросив: «Рад знакомству», – ускакал с сопровождающим его казаком в темноту.

Утром был бой. Армия, в которой воевал унтер-офицер Чалхушьян, прорвала турецкий фронт и вышла в тыл противника, взяв крепость Эрзерум. Перед ними был Курдистан. Корпус с боями продвигался в глубь Турции. Горы для них, привыкших сражаться на равнине, были непривычны. Карабкались неумело, шли по бездорожью. Противник то и дело исчезал из поля зрения.

Как-то казак, огромный подвыпивший верзила, привёл дезертира. Тот был невысокого росточка, плешивый. Оружия при нём не было.

– Кто такой?

– Шишкин я, второго взвода рядовой, – ответил дрожащий от страха солдатик.

– Чего же бежал, сволочь, – допытывался казак. – Изрублю как капусту, заячья твоя душа! Пошто за камнем прятался, ублюдок?

– Так не дезертир я… Заблудился. Вчерась выпил маненько и заснул. А проснулся, наши уже убёгли. И где их чёрт носит, не знаю…

– Да я тебя!..

– Оставь его! Мы разберёмся…

Казак замахнулся и хотел было ударить незадачливого солдата, но Чалхушьян перехватил руку и спокойно повторил:

– Разберёмся…

По дороге протрусил ишак под грудой дров. За ним шла пожилая горянка, не обращая внимания на стоящих неподалёку русских солдат. Это отвлекло казака. Он грубо выругался, недовольно взглянул на Чалхушьяна и пошёл в сторону, куда шла женщина.

Донцы, природные конники, в эту войну впервые выставили из своей среды пехоту. Это был пеший казак, и было непонятно, кто он есть и не является ли дезертиром. Пьяный, плохо понимал, где находится, но Рубен не стал его задерживать…

После боя, когда ночь накрыла горы тёмным покрывалом, солдаты поужинали и Чалхушьян уже дал команду выставить охранение, а остальным отдыхать, вдруг к ним прискакал знакомый хорунжий. Поговорили, выпили, как полагалось. Хорунжий и рассказал историю, от которой Рубен долго смеялся.

– Ты знаешь, унтер, что у нас есть вьючный обоз из ишаков для переноски боеприпасов, продуктов, особенно туточки, в этих проклятых горах. Ночью ишаки поднимают такой рёв, что в пору давать команду «По коням!» Не отличишь: то ли турки артиллерией нас накрыли, то ли ещё что. Даже турки иной раз начинали стрелять, думали – наступление началось! Хлестали их плетьми, ничего не получалось. Орут!.. И вот однажды сидим мы вечером, баланды травим, и вдруг, не понимаю, что за чудеса, мать твою! Тишина! В чём дело, спрашиваю. Так мне мой казак, Матвеем кличут, и говорит, он давно заметил, что ишаки задирают головы и одновременно поднимают хвосты, как говорится, трубой. Вот он и придумал: к каждому хвосту привязал верёвкой большой камень. Почувствовав, что что-то им мешает поднять хвосты, ишаки успокоились!

Слышавшие эту историю пулемётчики Чалхушьяна громко засмеялись. Кто-то из сопровождающих хорунжего казаков, после боя испытывая уважение к пулемётчикам, уже изрядно выпивши, завёл песню:

Из Донских степей привольных
Через Клыч-Гайдукский перевал
Идут стройными рядами
Донцы в Турцию на «бал»...

Продвигаясь в глубь Турции, корпус, в котором воевал Чалхушьян, вышел к Эр-зинджану, за которым были владения кочующих курдов. Поднимались по козьим тропам, ведя нагруженных вьючных лошадей на поводу. Затем, разгрузив лошадей, солдаты отводили их вниз, в долину, за следующей партией боеприпасов, продуктов… Долина была в цвету, в то время как на высотах лежал старый снег.

Какое-то время противник вёл себя пассивно. Но предстояло сражение за Эр-зинджан. Чалхушьян ещё раз проверил своих пулемётчиков. Битва обещала быть жаркой.

На ночь, выставив охранение, Рубен Григорьевич прилёг отдохнуть. В прошлую ночь курды вырезали целый пост: троих солдат и офицера.

Как только небо стало сереть, началось наступление.

Унтер-офицер Чалхушьян привычно залёг в окопчике у первого номера и вёл корректировку огня. Противник отвечал залпами пушек. Снаряды рвались в непосредственной близости от позиции, где укрылись пулемётчики, и Чалхушьян отдал приказание сменить позицию. В разгаре боя и был ранен командир пулемётного взвода. Подоспевшие санитары утащили его подальше от рвущихся снарядов, наложили жгут, перевязали руку, усадили на лошадь и отправили в лазарет. За этот бой унтер-офицер Чалхушьян Рубен Григорьевич был награждён третьим Георгиевским крестом и представлен к званию фельдфебеля. К этому времени он был уже убеждённым большевиком…

Три месяца фельдфебель Чалхушьян провалялся в госпиталях и встретил февральскую революцию в Баку. Там он и познакомился с девушкой, которая стала его женой. Звали её Ануш. Она окончила курсы медицинских сестёр и работала в госпитале, где лечился Рубен.

– Рубен, сердце моё, – говорила Ануш мужу, – плохо мы с тобою сделали… женились без благословения родителей. Моих уже давно нет. Остался старший брат, но я не знаю, где он, жив ли. Но твои-то родители, слава Богу, живы. Хоть бы написали им, а то без благословения я чувствую себя просто падшей женщиной!

– Что ты такое говоришь, Ануш!? Почему падшей? И как мне написать письмо, когда идёт война и почта не работает?! Я тебя люблю! Лю-блю! – повторил он. – Это чувство должно нас возвышать! К тому же у нас будет ребёнок! Разве это может быть грехом? Впрочем, мы живём в новое время, и никакого благословения ни от кого не нужно брать! К тому же ты же знаешь: я не верю в Бога!

– Тише, глупый! Можешь в Бога не верить, только зачем же кричать об этом?!

Девушка прижалась к нему. Рубену казалось: вот оно – счастье! И больше ничего не нужно! Но потом вспомнил разрушенные армянские села, сожжённые церквушки и встал.

– Я покурю.

Он насыпал из кисета табак в квадратик газеты, свернул самокрутку и стал выбивать огнивом искру.

– Ты бы вышел во двор… В последнее время почему-то не выношу запаха дыма.

После госпиталя фельдфебеля Чалхушьяна комиссовали и они с женой некоторое время снимали комнату.

Баку того времени был провинциальным восточным городом. Небольшие покосившиеся домишки, спускающиеся к морю, серые люди, боявшиеся лишний раз выйти на улицу. По городу расхаживали мужчины в замысловато повязанных чалмах, в духанах шипели жаровни, а кофейни распространяли вокруг сладковатый запах кофе. Брадобреи и цирюльники стояли у дверей, ожидая посетителей. Их было мало. Редко по пыльной улице промчится всадник, и из-под копыт его лошади с громким кудахтаньем вылетают перепуганные куры, утки. Собаки ошалело бежали по захламлённым улицам за возмутителем спокойствия, но вскоре отставали и, недовольно продолжая лаять, поворачивали назад. Старик таскал за поводок упрямого осла, громыхала арба, гружённая домашним скарбом.

В марте 1918 года власть в Баку захватила Бакинская коммуна, при этом дашнаки, мстя за резню армян в Турции, устроили резню мусульман. Лилась кровь ни в чём не повинных людей.

А в июле власть перешла к Диктатуре Центрокаспия. Теперь новые власти потворствовали резне армянского населения города. В сентябре в Баку вошли турецкие войска. В это время Чалхушьян, вступив добровольцем в русскую армию, служил командиром пулемётной команды. Ануш осталась в городе, так как была на шестом месяце беременности.

Паника в городе усиливалась. То и дело были слышны крики и зовы о помощи. Турецкие регулярные войска в союзе с разбойничьими бандами заняли город, подвергая его разграблению, расстреливая или подвергая всевозможным насилиям христианское население.

Во время этого кошмара в комнатку к Ануш ворвались двое турок. Они изнасиловали и убили беременную женщину. Об этом Рубен узнал лишь когда в городе снова поменялась власть и он смог приехать, чтобы навестить жену.

Партия Дашнакцутюн приняла решение убивать организаторов геноцида армян. Был убит бывший премьер-министр Азербайджана, руководивший резнёй армян в Баку в сентябре 1918 года. В Константинополе убили бывшего министра внутренних дел…

Позже Рубена и его братьев обвинят в принадлежности к партии Дашнакцутюн и расстреляют. Но это случится много лет спустя…

А пока Рубен служил командиром пулемётной команды, судьба его бросала по стране, и только на Дон он попасть никак не мог.

В 1918 году Рубен Григорьевич Чалхушьян вступил в партию большевиков и продолжал служить теперь уже в Красной армии.

Во второй половине 1918 года Красная Армия освободила территории Поволжья, часть Урала. После Ноябрьской революции в Германии Советское правительство аннулировало Брестский мир, освободило Украину и Белоруссию...

Но в одном из боёв уже совсем недалеко от своего дома, у Азовского моря, был снова тяжело ранен командир пулемётной команды. Его отправили в Мариуполь. Оттуда перевезли в Москву, где он провалялся около года.

Потом была работа при штабе РККА, когда полностью исчезло понятие дня и ночи. Работал, засыпая на стуле за столом. По партийным делам ездил в различные округа, организовывал начальные школы пулемётчиков… Но ранение всё время давало о себе знать. Он снова ложился в госпиталь. Несколько раз его оперировали. Наконец, убедившись, что пулемётчик Чалхушьян по состоянию здоровья больше не может служить в РККА, его окончательно комиссовали и, учитывая образование, направили работать экономистом в Академию наук. Это было в 1925 году.

Перед тем как приступить к работе, он получил отпуск и поехал навестить родителей в родную Нахичевань. Дома застал поседевшую мать. Отец был на работе. Со слов матери – Леон работает в Харькове, строит тракторный завод, Серафим и Степан – в районах Северо-Кавказского края. Домой приезжают нечасто. Младшие сёстры вышли замуж. Сусанна учится в Москве.

Когда вернулся с работы отец, Рубен удивился переменам, которые с ним произошли. Когда-то это был очень энергичный моложавый человек, умеющий принимать решения и активно участвующий в политической жизни страны. Теперь в дом вошёл располневший пожилой человек. Голубые глаза  помутнели. Огромный лоб мыслителя обрамляли седые волосы. Под глазами – мешки. Голос его был с хрипотцой и тихим.

– Отец! – бросился к нему Рубен. – Наконец я тебя вижу! Ты всё работаешь…

Григорий Христофорович обнял и расцеловал сына. Потом прошёл в комнату и сел в своё кресло. Рубен помнил, что это кресло всегда было местом отца.

– Ты садись, садись, сынок, и расскажи, где тебя носило? Знаю, что воевал, что награждён Георгиевскими крестами. Потом был ранен. Расскажи. Я должен всё знать…

Подошла Софья Андреевна и сказала, вытирая руки полотенцем:

– Гриша, может, сначала поедите? Рубен с утра ничего не ел. Мы ждали тебя!

– Как, ты не накормила до сих пор сына?! На тебя не похоже! Ну, что ж, давайте обедать. Поговорить можно и за обедом.

Они сели за стол, и Рубен во всех подробностях рассказал о себе всё, что случилось с того момента, как в пятнадцатом году добровольцем пошёл на Кавказский фронт и оказался в тридцать пятом армейском корпусе.

Софья Андреевна подробно расспрашивала сына об Ануш. А Григорий Христофорович достал заветную бутылку вина.

– Давайте выпьем за упокой душ моей невестки и нерождённого внука! Я так мечтал дожить до твоих детей, но при той жизни, что у нас сейчас, вряд ли смогу…

– Давай прекратим эти разговоры, отец, – попросил Рубен и перевёл тему: – Как наши соседи? От мамы я узнал, что её оперировал Лев Маркович. Как они там? Как их маленькая Олечка?

Григорий Христофорович долго не отвечал на вопросы сына. Молчание затягивалось, и Рубен уж подумал, не поссорился ли он с соседом?

– Льва Марковича и Евгению Наумовну в январе расстреляли. Обвинили в каком-то заговоре, в сионизме, принадлежности к организации «Гахалуц». Как видишь, можно погибнуть, не выезжая на фронт.

– А их дочурка?

– Какая она дочурка? Двадцать пять скоро, кажется, в ноябре. В Москве училась, на медицинском факультете. Больше я о ней ничего не знаю. Сусанна её видела. Тяжко все это. Какое сердце выдержит… Не знаю…

Больше до конца обеда он не проронил ни слова.

Несколько лет назад Григорий Христофорович опубликовал свою «Красную книгу», которую не мог не написать. Долгими вечерами, пока Рубен отдыхал в отчем доме, он внимательно читал её, делал какие-то заметки, размышлял,  беседовал с отцом.

– Зло рождает зло, – говорил Григорий Христофорович. – Мне одинаково больно, когда издеваются и мучают, грабят и убивают невинных людей, какой бы национальности они ни были! Народы должны создать международный трибунал, который бы призывал этих извергов к ответу, какой бы веры они ни были, в какой бы стране ни жили.

– Аналог Высшего суда? – серьёзно спросил Рубен.

– Может, и так… Нельзя прощать преступников, убивающих стариков и детей, беременных женщин… вообще мирных граждан! Уверен, что рано или поздно народы мира создадут такой суд! Только, жаль, я уже до этого не доживу. Потому и написал эту книгу, как свидетельство того, что было. В ней собрал все документы, которые смог. Может, она пригодится такому суду…

– Ладно, отец… Теперь расскажи что-нибудь весёлое. Как твои дела? Чем ты занят? Какие вести у тебя от всех наших?

Их беседы затягивались до глубокой ночи…

Через три недели Рубен поездом выехал в Москву на новое место работы. По возвращении сразу же разыскал Сусанну.

Это была стройная брюнетка с голубыми, как летнее небо, глазами. Она уже успела побывать замужем, а теперь снимала квартиру и готовилась второй раз вступить в брак с поэтом и переводчиком Иваном Аксёновым.

Сусанна обрадовалась встрече, рассказала о своей жизни в Москве, обещала познакомить с женихом. Она вся светилась, говоря о своих друзьях – Анатолии Мариенгофе, Сергее Есенине, Иване Аксёнове… Читала свои стихи.

…Только дни навсегда потеряны,
Словно скошены травы ресниц,
Наверное, так дерево
Роняет последний лист.

Рубен плохо понимал в поэзии. Но, видя, с каким восторгом, даже упоением сестра читает свои стихи, он улыбался и гладил её по голове, словно она совсем маленькая.

– Между прочим, – вдруг сказала Сусанна, – в Москве учится Ольга Левина. Помнишь, они жили с нами по соседству?

Рубен равнодушно поинтересовался: где именно учится. Узнав, что на медицинском факультете, отвернулся. Не хотел, чтобы сестрёнка заметила его грусть. Он вспомнил свою Ануш и заторопился. Хотелось побыть одному.

4.

Ольга Левина окончила медицинский факультет Московского университета и стала работать педиатром. Работы было много: кроме ежедневных приёмов в поликлинике, под её опекой было два сиротских дома, подчиняющихся Народному комиссариату государственного призрения. Как молодому специалисту, ей выделили комнату в Ермолаевском переулке. В квартире проживали ещё две семьи: рабочий московского автомобильного завода имени Ферреро с женой и дочкой пяти лет и безногий герой Гражданской войны со старухой-матерью. Соседи были спокойными, все жили дружно, и никаких неприятностей с этой стороны у неё не было.

Ольга с утра и до позднего вечера была занята работой. Она любила детей. В подшефный сиротский дом не шла без конфет, игрушек. Дети ждали её, и когда она приходила, не отходили от неё, цеплялись за платье, малыши просились на руки и были счастливы, если «тётя Оля» обратит на них внимание, скажет ласковые слова, погладит по головке.

Сиротский дом занимал невысокое старое здание, давно требующее капитального ремонта. Беднота и убогость были такими, что у Ольги просто разрывалось сердце. Часто она подолгу засиживалась у ребят, читала им сказки, рассказывала весёлые истории…

Однажды, возвращаясь вечером домой, в задумчивости переходя дорогу, чуть не попала под колёса быстро мчавшейся коляски. Кучер натянул вожжи и с трудом остановил разгорячённых быстрым бегом лошадей. К Ольге подбежал вихрастый парень, и, обеспокоенно спросив, не сильно ли они ушибли гражданку, предложил подвезти её домой.

– Сильно ушиблись? – спросил он.

– Нога болит, но перелома нет… Сама виновата… Нечего ворон ловить, когда переходишь улицу. Я – врач, сама себя вылечу!

Парень взглянул на девушку и представился:

– Иван Конюхов… А вас-то как звать-величать?

– Ольга я, Левина.

Так они познакомились…

После того случая Иван несколько раз навещал Ольгу, приносил цветы. Это было так необычно, что сердце её дрогнуло…

А через три месяца Иван и Ольга расписались в загсе и стали жить вместе.

Иван служил в НКВД, уходил рано, приходил поздно, а иногда и вовсе не приходил ночевать. Ольга понимала –  работа такая…

Родители её сухо отнеслись к выбору дочери, но ничего не сказали. Приехав на свадьбу, Лев Маркович почти не разговаривал с зятем. Впрочем, и жених сильно в друзья не набивался, но к невесте относился с нежностью и всякий раз говорил, что счастлив и верит, что у них всё будет хорошо.

– Всё в наших руках, – говорил Иван. – И это просто замечательно, что Оленька моя – детский врач. Я люблю детей, и у нас будет много детишек!

О себе не распространялся или повторял фразы газетных передовиц.

Нельзя сказать, что Ольга была счастлива, но понимала, что пора… Пора строить семью, рожать детей… Иван нравился ей своей открытостью, жаждой знаний и гордостью за то, что делает. Импонировала его категоричная убежденность в правоту того, что делает партия большевиков…

– Кто не с нами, тот против нас! Врагов революции нужно безжалостно уничтожать! Ещё, кажется, Ленин говорил, что свершить революцию это лишь полдела! Самая важная и самая трудная задача – это её защитить...

Через год Ольга забеременела, и, казалось бы, всё было хорошо. Но однажды Иван прислал сотрудника сообщить жене, что ранен и лежит в госпитале. У Ольги случился выкидыш.

Потом она ежедневно навещала мужа, приносила домашние вкусности. А однажды, когда ему уже стало лучше и они сидели у корпуса госпиталя в скверике, Иван рассказал, что ранен был, когда задерживали знаменитого грабителя Фролова.

Потом, понизив голос до шёпота, признался, что бандит тот был внедрён в воровской мир ЧК в качестве секретного агента. Но очень скоро стал дерзким налётчиком и грабителем…

Уже в те годы шли аресты политических противников Советской власти. Арестовали и выслали членов «Комитета помощи голодающим Поволжья», закрыли «Общество помощи политическим заключенным», созданное бывшей супругой писателя Горького Екатериной Пешковой…

Когда Иван вышел из госпиталя и приступил к службе, его словно подменили. Он стал грубым, всем и всеми недовольным. Приходил домой часто пьяным, зло ругался и кого-то проклинал. А после того как в 1925 году арестовали родителей Ольги, стал ещё разнузданнее и грубее.

Однажды, застав Ольгу плачущей по родителям, вместо утешения цыкнул:

– Прекрати мне тут нюни распускать! Ты понимаешь, что вся эта история может нам жизнь испортить? Мне сразу не понравился твой папаша! Не наши они, нет, не наши! Буржуи недобитые…

– Что ты такое говоришь?! Отец всю жизнь хирургом работал! Какой он буржуй?!

– Враги в любую личину рядятся… Если кто у нас  прознает, считай, и мне каюк! Но я ведь предан революции… а тут, из-за жениной родни, из-за каких-то… пархатых всё полететь может к чёрту?!

– Тогда давай разойдёмся, – предложила Ольга. – И мне, и тебе будет лучше…

Иван посмотрел на неё тяжёлым взглядом и с сожалением сказал:

– В том-то и штука, что у нас и разводы не приветствуются…

– А мы тихо… Ты говорил, что тебя хотели направить в Ленинград? Вот и поезжай! А я в Москве останусь.

Он встал, оглядел комнату и начал собирать вещи, приговаривая:

– Я и здесь что-нибудь придумаю. В воскресенье приеду, заберу остальное… Будем считать, что договорились с тобой полюбовно…

После того разговора Ольга год Ивана не видела, ничего о нём не слышала, впрочем, и не хотела ни видеть, ни слышать. У неё появилось неприятие мужчин. Общаясь целыми днями с чужими детьми, находила в этом счастье. Относилась к сиротам, как к своим детям.

А в 1930 году неожиданно вечером к их дому подъехала машина. Из неё вышел Иван. Он был важный, в форме и с пистолетом на ремне. Ольга побледнела, думая, что муж пришёл её забирать к себе. Они ведь так и не развелись официально, и она продолжала носить его фамилию. Но что-то говорило  – всё не так.

«Значит, всё-таки пролез в высокие чины, раз на машине приехал», – подумала Ольга, словно школьница стоя перед мужем.

Иван прошёл в комнату, с каким-то презрением оглядел всё вокруг, отказавшись присесть, холодно сказал, что оформил развод и Ольга теперь снова Левина. Ей следует зайти в районный загс за новым паспортом.

Прошло ещё шесть лет… Однажды, в июне 1936 года, на Моховой у магазина Ольга случайно встретила Сусанночку Чалхушьян. Было жаркое лето, и женщины, прячась от палящего солнца, зашли в небольшой скверик, что на углу Воздвиженки. Присев в тени на скамейку, подруги детства принялись расспрашивать друг друга о своей жизни. Сусанна рассказала Ольге, что дважды была замужем. Второй муж умер в сентябре прошлого года.

– Теперь я вдова, – печально проговорила Сусанна, – впрочем, по-прежнему увлечена поэзией, печатаюсь под псевдонимом Сусанна Мар, работаю в издательстве переводчицей. Но что обо мне да обо мне. Рассказывай, Оленька! Ведь когда-то мы с тобой были закадычными подружками! Я так рада, что мы встретились! С ума сойти, живём в одном городе и ни разу не повстречались…

Когда Ольга рассказала ей о своей семейной драме, Сусанна принялась успокаивать подругу:

– Не стоит расстраиваться. У тебя всё впереди! Тридцать пять – ещё не возраст! И у меня не всё так гладко, как хотелось бы. Замужем была за одним, любила другого, но понимаю, что с ним никогда мы не сможем быть вместе. Что мне остаётся?! Живу… Ты в Нахичевани давно не была?

– Кто меня там ждёт? Родителей нет… Страшное время… Кто бы мог подумать?!

– Но жить нужно, – сочувствуя подружке, произнесла Сусанна. Потом, вспомнив о чём-то, вдруг предложила: – Ты приходи-ка двадцать четвёртого ко мне в гости! Это воскресенье. Посидим… Я всегда отмечаю день рождения своего любимого.

– Что, и он будет? – удивилась Ольга.

– Вряд ли. У меня же с ним любовь лишь платоническая. Духовная близость. Но кто нам, девушкам (Сусанна улыбнулась и обняла Ольгу), мешает посидеть, помечтать… – Она достала блокнот, который всегда носила с собой, и карандашом написала адрес. – Приходи часам к семи… Буду рада…

Когда спустя несколько дней Ольга пришла к Сусанне, в её небольшой квартирке за столом уже сидел стройный черноволосый мужчина с аккуратными усами и такими же, как у сестры, голубыми глазами.

Ольга вошла в комнату, морщась от яркого света.

– Рубен, не узнаёшь свою королеву?! Это же Оленька Левина, моя верная подружка далёкого детства… наша нахичеванская соседка! – воскликнула Сусанна.

Мужчина смотрел на Ольгу с видимым замешательством, не узнавая её. Он хорошо помнил маленькую забавную девчушку, которая смотрела на него с восторгом и верила всем его сказкам. Но в этой женщине он не находил ничего общего с той розовощёкой смешной девчушкой.

– Ты её называл «моя королева», – с улыбкой и удивлением подсказывала Сусанна, – за что я, признаюсь, очень ей завидовала…

Рубен с удивлением и восхищением смотрел на Ольгу. Чёрные волосы её ниспадали до плеч. Ровный тонкий нос. Огромные тёмно-зелёные глаза, и ямочки на щеках, когда она улыбалась.

«Действительно королева...», – подумал он.

«Почему он здесь один? Или не женат до сих пор? Вряд ли», – подумала в свою очередь Ольга.

После небольшой паузы Рубен спросил:

– Олюшка, почему одна? Где твоя вторая половина?

– Была, да сплыла, – ответила она, удивляясь, что и он думал о том же. – Не сошлись характерами… А ты почему один?

– Был женат… Убили мою Ануш… Беременную… В Баку… Турки… – Рубен на минуту замолчал, опустив голову. – Привык к одиночеству…

– Ну хватит душу себе рвать… – прошептала Сусанна и уже громко, с деланной веселостью в голосе, воскликнула: – Рубен, кто мужчина у нас за столом? Разливай вино. Специально в Торгсине купила на последние деньги, что остались после смерти моего Ивана Александровича. Выпьем за встречу. За то, что мы нашли, наконец, тебя, Оленька!

Потом каждый рассказал о себе, ведь не виделись много лет. Сусанна подошла к этажерке, на которой теснились книги и журналы, достала томик и стала читать, предварив чтение такими словами:

– Эти стихи я написала давно и посвятила человеку, чей день рождения мы сегодня отмечаем…

– Он что, – усмехнулся Рубен, – ушёл из жизни?

– Нет, он жив и пусть живёт ещё долго… Он никогда здесь не был, но я его очень… – Она на секунду замялась. – Очень уважаю… Вы послушайте!

И она стала читать распевно, как обычно читают поэты свои стихи:

Осушить бы всю жизнь, Анатолий,
За здоровье твоё, как бокал.
Помню душные дни не за то ли,
Что взлетели они, словно сокол...

Ольга почти не слышала её. Сердце её колотилось в груди, в голове звенели колокола Успенского собора: «Он один… Его беременную жену убили турки в Баку… Боже мой, как схожи наши судьбы!».

Потом откуда-то издалека снова возник голос Сусанны:

…Только дни навсегда потеряны,
Словно скошены травы ресниц,
Наверное, так дерево
Роняет последний лист.

Она снова подняла бокал с вином и предложила: – Давайте, выпьем за его здоровье! Поверьте, он стоит того. Никто с нею не стал спорить. Выпили.

Рубен пошёл провожать Ольгу.

– Я рад, что встретил тебя, будто в юность вернулся, а мне ведь уже сорок восемь!

– И я рада… Ведь маленькой девочкой я в тебя была влюблена, – тихо призналась Ольга.

Рубен, ведший её под руку, вздрогнул. Он остановился и, слегка прижавшись к ней, сказал.

– Мы должны быть вместе! Хочу, чтобы ты была счастлива!

Он обнял её и поцеловал в губы. Ольга ответила на его поцелуй.

– Голова кружится! Только не торопи события… Я должна привыкнуть к мысли, что для меня ещё возможно счастье!

Через полгода Ольга переехала из своей комнатки в квартиру Рубена… Он написал родителям, что встретил Ольгу Левину и они собираются объединиться, но свадьбы не будет. Уж очень неспокойно и тревожно на душе. Обещал, что в первый же отпуск приедут и в Нахичевани отпразднуют это событие.

И действительно, этот год был каким-то чёрным. По всей стране проходили аресты. Взяли нескольких учёных и технических сотрудников Академии наук. Напуганные люди перестали улыбаться, рассказывать анекдоты. Каждый ждал, что следующим будет он.

– Страшно становится жить, – говорил Рубен вечерами Ольге. – Поверишь, мне приходилось бывать на фронте, где в любой момент могли убить. Разрывы снарядов, пулемётные очереди, турецкие ятаганы. Но такого чувства тогда не испытывал… Проклинаю себя за трусость, но ничего с собой поделать не могу!

– Напрасно ты себя клянёшь! Там ясно было, где враг и за что вы воевали. Теперь всё иначе. Ты только будь осторожен. Не говори лишнее… Береги себя, ты нам очень нужен.

Сказала и вдруг покраснела.

– Нам? Кому это нам? – удивился Рубен.

Потом вдруг понял, о ком говорит Ольга, и обнял её. В его глазах было столько радости, что, казалось, нет в мире сейчас счастливее человека. Он вопросительно заглянул в её глаза.

– Да, – ответила на немой вопрос Рубена Ольга. – Нам уже четыре недели!

Он на радостях не знал, что сказать любимой, целовал её губы, глаза, волосы, прикладывал ухо к животу, будто мог услышать, как бьётся сердечко его сыночка. В том, что будет сын, он нисколько не сомневался. Потом вдруг отстранился и внимательно посмотрел на Ольгу.

– Знаешь, о чём я сейчас подумал, родная? – грустно спросил он. – Может, и хорошо, что мы ещё не оформили свои отношения…

Ольга побледнела.

– Ты что-то чувствуешь? Тебя могут арестовать?

– Я ничего не знаю… Работаю экономистом, никуда не лезу. Но у нас арестовали людей, в честности и порядочности которых я совершенно не сомневаюсь.

Ольга со страхом посмотрела на Рубена. Потом тихо проговорила:

– Наши отношения – секрет полишинеля. Если тебя арестуют, мне не избежать участи жены врага народа… Но я без тебя не хочу жить… Я люблю тебя, люблю с самого детства…

– Подожди, подожди меня хоронить. Даже арест, он тоже не на всю жизнь… Но ты права. Как только что-то произойдёт, ты сразу же уедешь! Дай мне слово!

– Я же работаю… И куда мне ехать?!

– К родителям в Нахичевань! Они не дадут тебя в обиду…

Но проходили недели, а Рубена никто не тревожил. Он настоял, чтобы Ольга ушла с работы «по семейным обстоятельствам»:

– Проживём на мою зарплату. Тебе нужно больше отдыхать, бывать на свежем воздухе…

А когда живот у Ольги округлился и ей стало тяжело ходить, однажды ночью (это было в конце ноября 1938 года) к ним постучали.

Дверь открыла Ольга. Перед нею стояли двое мужчин со стеклянными глазами.

– Рубен Григорьевич дома?

Ольга почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Кровь отлила от её лица, и она стала бледной как бумага.

– Он ещё спит. Вчера поздно вернулся из госпиталя, где до сих пор залечивает раны, полученные на Гражданской войне, – слукавила Ольга, думая, что члена партии, заслуженного фронтовика эти люди пожалеют, извинятся за беспокойство и уйдут! Но они не ушли. Равнодушно взглянули на её выпирающий живот и поторопили:

– Будите! Позже поспит. Мы ненадолго его заберём…

«Ненадолго?! – подумала Ольга. – Может, это и не арест?! Рубен – опытный командир. Экономист. И назвали они его по имени и отчеству…  Может, срочно нужно с ним посоветоваться?!».

Она пошла в спальню и разбудила Рубена.

Он сразу всё понял. Быстро оделся, поцеловал Ольгу, тихо бросил:

– Будешь у наших, скажи, чтобы не волновались. И береги сына…

Прошёл день, прошла неделя, а о Рубене никаких сведений не было. Отчаявшаяся Ольга решила пробиться на приём к своему первому мужу. Она пошла к месту его службы и спросила Конюхова. Часовой с недоверием взглянул на неё, потом позвонил по внутреннему телефону и доложил кому-то:

– Здесь беременная, говорит, что жена товарища Конюхова… Нет, фамилия её – Левина. Бюро пропусков? Так она же его жена…

Часовой слушал, и лицо его становилось красным. Потом он сказал: «Есть!» и положил трубку.

– Зачем же, гражданочка, врать-то, что жена комиссару? Шли бы, от беды… Неровен час, и вас могут арестовать! Могёт быть, вы его убить собираетесь…

Ольга поняла, что ей не пробиться к Ивану. За эти годы он сделал карьеру. Шутка ли – комиссар! Она собралась было уходить, как вдруг двое часовых, стоящих у дверей, распахнули их, давая пройти полному и почти лысому мужчине с тремя ромбами на фоне голубых петлиц. За ним, неся какой-то пакет, стараясь не отставать, шёл его адъютант.

Ольга с трудом узнала в этом важном начальнике того паренька, который был когда-то её мужем.

– Иван! – громко крикнула она, когда он уже стал подниматься по мраморной лестнице.

Комиссар остановился и посмотрел на Ольгу. Потом, узнав её, удивлённо воскликнул:

– Ольга?! Кто тебя сюда пустил? – Зло взглянув на вытянувшегося перед ним часового, бросил ей: – Ладно, зайди… Мне, правда, не до тебя, но раз пришла... Только имей в виду, я очень занят… – И, повернувшись, не оглядываясь, пошёл вверх по лестнице.

В кабинете Ольга коротко объяснила суть своей просьбы, характеризуя Рубена как заслуженного, преданного партии большевиков человека.

– Кто он тебе, что ты так о нём печёшься? Муж?

– Не муж он мне… Мы жили когда-то рядом. Я знаю его с детства. Пожалуйста, если что-то в твоей власти, помоги… Во имя памяти о прошлом, о том хорошем, что было между нами…

Комиссар записал на листке фамилию, имя и отчество Рубена, уточнил, когда его арестовали, и хмуро сказал:

– У нас напрасно никого не арестовывают. Но судьбой твоего Чалхушьяна я поинтересуюсь. А тебе советую, во-первых, больше не лезть не в своё дело, а во-вторых, никогда сюда не приходить… Я не хочу вспоминать прошлое! – Он встал, давая понять, что беседа окончена. Вызвал адъютанта и приказал: – Проводите гражданку к выходу.

Придя домой, Ольга собрала самые необходимые вещи и поехала на вокзал…

5.

Поезд пришёл в Ростов в три часа дня. Дул холодный декабрьский ветер. Серое тяжёлое небо висело над головой. Снег сугробами лежал на обочинах. Голые деревья, раскачиваясь на ветру, потрескивали ветками. Люди кутались в одежды. На перроне носильщики с большими блестящими бляхами на груди предлагали свои услуги, но ими почти никто не пользовался. Станционное радио ясным женским голосом равнодушно объявляло:

– Граждане пассажиры! Поезд номер сто тридцать четыре, «Ростов – Одесса», через пять минут отправляется с третьего пути. Провожающих просим покинуть вагоны… – И почти без остановки: – Граждане пассажиры! Ко второму пути прибывает скорый поезд «Москва – Адлер». Будьте внимательны и осторожны…

Ольга вышла на привокзальную площадь, села в трамвай, идущий в центр города. У неё почти не было вещей: небольшой чемодан и сумка.

В вагоне было мало народа, и Ольга сидела на широком деревянном сиденье, закутавшись в пуховой платок, смотрела в окно. Трамвай дребезжал и грохотал, скрипел и звенел. Мимо проплывали дома и скверики, памятники и деревья. На остановках выходили и входили люди, а Ольга сидела у замёрзшего окна и смотрела в проделанную варежкой дырочку. «Как изменился город! – думала она. – Большие дома, трамваи, троллейбусы!..»

Проезжая площадь, отделяющую Ростов от Нахичевани, равнодушно отметила: «Какое странное здание драматического театра! Всё здесь теперь другое…»

Сошла, когда кондуктор объявил, что трамвай идёт в район Сельмаша, и медленно поплелась по привычной с детства дороге к дому Чалхушьянов.

На площади Карла Маркса задержалась, рассматривая бетонный памятник. Правая рука заложена за борт сюртука, а левой опирается на стопку книг… «Мудрец, перевернувший мир!» – подумала Ольга.

Рядом – театр, куда они девчонками часто ходили…

Немного передохнув, медленно пошла к Девятнадцатой линии. Шла медленно, стараясь не поскользнуться, не упасть. К тому же сердце сильно билось от волнения, и она несколько раз останавливалась, чтобы перевести дух.

Здесь, в Нахичевани, было меньше перемен. Те же квадраты кварталов, небольшие домики, улочки, спускающиеся к Дону. Проходя мимо здания гимназии, которую когда-то оканчивала, с сожалением подумала, что жизнь проходит, а счастье её было таким коротким…

Повернув на Девятнадцатую линию, пошла вниз, к Дону. Вот и восьмой номер! Здесь она часто бывала, здесь впервые увидела своего любимого!

Ольга остановилась. Нужно было успокоиться. Как молитву, произнесла шёпотом заклинание:

– Всё будет хорошо… Я иду к родителям Рубена не одна, а с их внуком…

Наконец, подойдя к дому, несмело постучала. Дверь открыла Варсеник, многолетняя домработница семьи, которую все давно привыкли считать родственницей. Она плохо говорила по-русски, хотя всю жизнь прожила на Дону.

– Здравствуйте, тётя Варсеник! Дома ли хозяева? – спросила Ольга, понимая, что она принесла им плохую весть.

– Ты – Олья? Заходи в дом, дверь закрой, пожалуйста… холодно… Сейчас позову тебе Сонью…

Через минуту в комнату вошла Софья Андреевна. Увидев Ольгу одну, сразу всё поняла. Подошла, молча обняла её и, ни о чём не спрашивая, села на стул. Лицо её побледнело, стало словно мраморным. Глаза со страхом смотрели на Ольгу. После недолгого молчания тихо спросила:

– Когда это случилось?

– Восемь дней назад… Увели, а он мне сказал, чтобы я ехала сюда… У нас будет ребёнок…

Софья Андреевна внимательно посмотрела на Ольгу, отметив выступающий вперёд живот, и выражение лица её стало теплее.

– Ты раздевайся, раздевайся, дочка. Ставь свои вещи. Теперь здесь твой дом! – Потом, помолчав, добавила: – Не знаю, как мужу сказать. У него сердце слабое… – Отвела Ольгу в комнату, говоря: – Это твоя, дочка, комната! Хачатур в прошлом году уехал в Сочи… Он же у нас на скрипке играет. Там нашёл работу… Разлетаются наши мальчики… Да и дочки давно замужем. Одни мы остались, так что ты нам будешь в радость. Иди с дороги умойся, и я тебя покормлю. Григор нескоро придёт. Вместе ужинать будем…

– Я не голодна, – сказала Ольга, но Софья Андреевна возразила:

– Теперь, дочка, ты должна думать не только о себе, но и о малыше!

– Хорошо… Но, если вы меня дочкой называете, можно, я вас буду называть мамой?

Софья Андреевна подошла к Ольге и крепко обняла её.

– Называй… Кто ж я тебе? У тебя других родителей нет…

Вечером пришёл с работы Григорий Христофорович. Узнав о случившемся, сел в кресло и, уставившись в пол, о чём-то напряжённо думал. Потом тихо сказал, ни к кому не обращаясь:

– Прав был Павел Николаевич Милюков, когда говорил, что они зальют Россию кровью… Из пяти сыновей четырёх арестовали! Хорошо, Хачатур уехал. Может, его минет эта участь…

– Не рви душу ни себе, ни мне… Пошли ужинать!

Софья Андреевна помогла мужу встать и пошла в столовую. Она была волевой женщиной и как могла поддерживала Григория Христофоровича.

– Варсо! – позвала она домработницу. – Пошли ужинать! Давно пора…

За ужином Ольга подробно рассказала о своей жизни, о встрече с Рубеном…

– Мне уже тридцать семь! – сказала Ольга, словно оправдываясь. – Первые роды. Волнуюсь…

– Не волнуйся, дочка, – сказал Григорий Христофорович. – Завтра я поговорю со знакомым врачом, он посмотрит тебя. Всё будет хорошо… Проживём как-нибудь…

– Не могу эти макароны больше есть. Я и так толстая! – сказала Варсеник, отстраняя тарелку.

– Это потому, – заметила Софья Андреевна, – что все едят их вдоль, а ты – поперёк!

Варсеник что-то ей ответила по-армянски и встала из-за стола.

В ту ночь Ольга впервые за последние дни спала спокойно.

Григорий Христофорович постарел. С трудом вечером шёл из своей нотариальной конторы домой. Вроде бы и не так далеко: она располагалась на Большой Садовой, и путь домой обычно занимал у него не более двадцати пяти минут. Раньше даже радовался:

– Пешочком… вместо зарядки!

Теперь же шёл и сорок минут, и час, часто останавливался, чтобы передохнуть, собрать силы… Не работать не мог. Его доходный дом, который он с таким трудом построил, национализировали. Других источников дохода у него не было. От помощи детей отказался. «Что у них брать, когда им самим есть нечего», – думал он.

Старшая, Сусанна, жила в Москве, писала редко. Искуги замужем за хорошим человеком. Он работает на Ростсельмаше, получает сто двадцать рублей. Но можно ли на такие деньги прожить, если ещё и двое мальчишек у них?! Хорошо, хоть квартиру дали…  А Изабелла так та и вовсе живёт с родителями мужа…Какая от них помощь?!

Ольгу посмотрел приятель Григория Христофоровича Сергей Ярославович, акушер-гинеколог родильного дома. Старый врач успокоил её:

– Беременность двадцать шесть недель, протекает нормально. Всё будет хорошо… – Узнав, что Ольга педиатр, предложил после родов, когда она сможет, поработать в их роддоме: – Наш детский врач уехал, и мы никак не можем найти человека на его место. Соглашайтесь, голубушка!

– Конечно, доктор… Только сначала нужно родить. Возраст у меня критический!

– Ну, что вы, милочка?! – воскликнул Сергей Ярославович. – У меня недавно рожала дамочка сорока двух лет! Всё будет хорошо! – повторил он. – Поклон Григорию Христофоровичу…

К ней в доме Чалхушьянов относились, как к дочери, не позволяли поднимать тяжести, требовали, чтобы она больше бывала на воздухе. Никогда в Москве Ольга не ела так вкусно и сытно, как здесь. Самый лучший кусочек – ей!

Зима в том году была морозной. Варсеник то и дело ходила в сарай, приносила в ведре уголь и подбрасывала его в печку. В доме было тепло и уютно…

Длинными зимними вечерами Софья Андреевна сидела в комнате и вязала. Теперь у неё появились новые заботы. Связала Ольге тёплые шерстяные носки, варежки. Принялась за кофту. Вязала, почти не глядя на спицы, при этом беседовала с Ольгой. Но о сыновьях не говорила. Это была запретная тема. Между тем, что бы ни делала и о чём бы ни говорила, она всё время думала о них.

Григорий Христофорович рассказывал Ольге об армянском народе, его истории, традициях.

– Оля-джан, армяне – один из древнейших народов мира. История наша насчитывает около трех тысячелетий, и, как и еврейский народ, армяне не раз переживали периоды расцвета и трагедий. Наш народ тоже рассеян по миру. И у нас есть выдающиеся мыслители и учёные, поэты и скульпторы. Впрочем, – заметил Григорий Христофорович, – в каждом народе есть чем и кем гордиться! Поверь, армяне – трудолюбивый, энергичный, жизнестойкий народ. У нас есть прекрасные ремесленники, и мы тоже любим учиться. Тяжкая доля досталась нам…

– Я знаю… Читала о геноциде армян в Турции, – откликнулась Ольга, присев на стул.

– Ты садись сюда, дочка, – сказала Софья Андреевна, подвигаясь к краю дивана. – Здесь и ноги можешь поднять. Отекают ведь…

– Немножко… Недолго осталось…

А Григорий Христофорович продолжал. Он не мог так быстро переключаться на другие темы:

– Это был первый в истории случай массового геноцида. Он потряс весь цивилизованный мир. А читала ли ты, Оля-джан, наш национальный эпос о Давиде Сасунском, который боролся против арабского ига?

– Нет…

– Я достану тебе перевод на русском языке, почитаешь. Многое поймёшь… Армянская культура главным образом развивалась за пределами Армении. Первая печатная книга на нашем языке вышла в свет в Венеции ещё в начале шестнадцатого века!

– А когда армяне появились в России? – заинтересованно спросила Ольга.

– В начале девятнадцатого века Восточная Армения вошла в состав Российской империи…

Беседа эта продолжалась бы до глубокой ночи, но в дверь постучали, и Варсеник пошла открывать дверь позднему гостю.

В дом зашёл рыжий верзила, живший неподалёку. Он стал громко и возбуждённо о чём-то просить Григория Христофоровича. Тот отвечал ему по-армянски, но потом вдруг перешёл на русский язык, словно подчёркивая этим, что он – официальное лицо и сделать дома то, о чём тот просит, не может:

– Сегодня воскресенье, да и печать у меня в сейфе на работе. Позвони мне в понедельник. Я постараюсь не задерживать.

– В том-то и дело, что в понедельник не могу, а ко вторнику может у этого еврея найтись другой желающий… Эти жиды никогда ничего не уступят!

– Всё экономишь?

– А как же?! Копейка рубль бережёт. Экономлю!

– Экономь, это твоё дело. Приходи во вторник, и если все документы в порядке, я заверю сделку. Только нужен и продавец, имей в виду.

Григорий Христофорович постарался выпроводить бесцеремонного человека, но тот вдруг, посмотрев в открытую дверь комнаты, улыбнулся и произнёс:

– У вас, как я вижу, пополнение ожидается? Не доктора Левина ли дочка? Уж очень похожа. Я ведь с ним рядом жил…

– Она самая, – сухо ответил Григорий Христофорович. – Сына нашего, Рубена, жена…

– Вортэхиц? Откуда она взялась? Ваш же Рубен в Москве!

– А она в Ростов рожать приехала… Ладно… Жду во вторник…

Он выпроводил неприятного посетителя, не придав тогда никакого значения разговору.

Прошла зима 1939 года, но всё ещё выли ветры, шёл снег и мороз рисовал узоры на стёклах. Ничто не напоминало, что скоро станет тепло.

Поздним вечером Григорий Христофорович шёл домой, как обычно не торопясь, осторожно делая шаги по скользкому тротуару. Уже у самого дома к нему подошёл мужчина в чёрном пальто и в большой меховой шапке. Он протянул ему вчетверо сложенный листок и прохрипел:

– Это вам…

Не успел Григорий Христофорович опомниться, как человек растаял в темноте.

Он держал листок бумаги, который словно обжигал ему руку. Что это? Кто это? Почему такая таинственность?

У дома на столбе тускло светил фонарь. Он подошёл ближе к свету и развернул листок. На нём карандашом печатными буквами было написано:

«Ваши сыновья за активную контрреволюционную деятельность и участие в дашнакском движении приговорены к расстрелу. Приговор приведён в исполнение:

Чалхушьян Серафим – расстрелян в 1937 году,

Чалхушьян Степан – в 1938 году,

Чалхушьян Леон – в 1938 году,

Чалхушьян Рубен – 21 февраля 1939 года».

Земля закачалась под ногами Григория Христофоровича. Кровь отлила от сердца, и он рухнул на сугроб.

Это случилось первого марта, в первый день весны.

Проходивший мимо сосед узнал Григория Христофоровича, подошёл к нему, но тот был уже мёртв.

Не зная что делать, сосед подбежал к калитке его дома и заколотил двумя руками.

– Хазайка! Эй, кто дома есть?

На стук вышла Варсеник.

– Слушай, зачем так стучишь? Хозяин ещё на работе!

– Не на работе он, – возбуждённо крикнул сосед. – Умер Григор! Вай, умер! Вон там лежит…

Варсеник подбежала к столбу… Попыталась приподнять тело, потом увидела зажатый в руке листок, взяла его и автоматически положила в карман.

На крик выбежали Софья Андреевна, другой сосед. Кое-как они занесли Григория Христофоровича в дом.

Софья Андреевна, увидев мёртвого мужа, заголосила. Проснулась Ольга и вышла в комнату. Безграмотная Варсеник подала Софье Андреевне записку:

– В руке держал…

Софья Андреевна пробежала глазами записку и без чувств рухнула на пол.

Варсеник побежала в кухню за водой, что-то крича по-армянски. Перепуганная Ольга подняла с пола выпавшую из рук Софьи Андреевны записку, прочла и, застонав, присела… У неё отошли воды. Начались роды.

Присутствующий при этом сосед не знал, чем помочь несчастным женщинам.

Варсеник, брызгая холодной водой на лицо Софьи Андреевны, крикнула ему:

– Чего стоишь как истукан?! Зови скорее жену, не видишь, что ли, – у Ольи роды начались! Шутера-шутера! Скорее-скорее! Ты что, русского языка не понимаешь?!

Через несколько минут в дом прибежала соседка. Она увела Ольгу в её комнату и приняла роды. Ещё через некоторое время раздался громкий плач новорождённого, возвещая о появлении на этом свете нового человека!

К этому времени дом Чалхушьянов уже наполнился людьми. Соседи помогали чем могли.

Софья Андреевна пришла в себя. Бледная, совершенно обессиленная, она лежала на полу рядом с мужем. Под её голову заботливая Варсеник подложила небольшую подушку.

– Аствац огнакан, Айр Сурб!  Боже, помоги! Святой отец! Как Оля? – спросила она и, узнав, что та родила мальчика, запричитала.

Варсеник что-то говорила ей по-армянски, утешала как могла…

А в дом приходили и приходили люди. Сняли пальто и переложили тело Григория Христофоровича на кровать. Софью Андреевну уложили на диван.

Через полчаса, собрав последние силы, она попросила:

– Варсо, проводи меня. Хочу внука увидеть…

Варсеник помогла ей встать и, поддерживая за руку, провела в комнату Ольги.

– Это Григорий! Григорий Рубенович! – сказала Ольга, откинувшись на подушку.

Соседка поднесла к Софье Андреевне новорождённого.

Та посмотрела на внука и, положив руку на его лобик, проговорила:

– Пусть так. Только пусть он будет счастливым. А фамилию ему оставь свою. Сейчас вслед за Рубеном могут забрать и тебя…

Потом сказала по-армянски, где лежат приготовленные для малыша пелёнки, одеяльце… На большее у неё сил не было. Она попросила Варсеник отвести её к мужу.

Всю ночь, окаменевшая, сидела у тела мужа и смотрела на его бледное лицо.

На следующее утро пришёл священник из церкви Сурб Карапет, прочёл молитву.

Вызванный телеграммой, из Сочи прилетел Хачатур, высокий брюнет с аккуратно подстриженными усиками и голубыми глазами. Пришли дочери с мужьями. Только Сусанна не смогла приехать. Впрочем, вполне вероятно, что она не получила телеграмму…

Провожать в последний путь Григория Христофоровича пришло много народа… Похоронили на кладбище неподалёку от армянской церкви Сурб Карапет. На поминальной трапезе пили за упокой его души. Священник снова прочитал молитву, и люди шёпотом вторили ему.

6.

Первомай сорок первого года был светлым и радостным. Повсюду висели красные флаги, портреты вождя, членов Политбюро, звучала музыка, почти на каждом углу стояли лоточницы в красивых белых фартуках и продавали газированную воду, леденцы, сладкие пирожки… Люди целыми семьями шли к местам сбора, откуда колоннами отправлялись на демонстрацию. Вдалеке грохотал духовой оркестр, а у дома Чалхушьянов  слышались звуки большого барабана: бум-бум-бум-бум!

Ни Софья Андреевна, ни Варсеник, конечно, на демонстрацию не ходили. Но всё же в честь праздника приготовили вкусный обед, зная, что к ним обязательно придут дочери со своими мужьями и детьми и через час их дом снова наполнится голосами.

Всё было как всегда, но уже тогда опытные люди говорили, что уж очень неспокойно в мире.

– Хорошо, что мы заключили союз с Германией, – говорил Карп Григорьевич, муж Искуги, откинувшись после сытного обеда на спинку стула. – Теперь к нам мало кто сунется. И торговля с ними оживилась. Сам видел, как из Кубани эшелоны с хлебом шли к ним…

Софья Андреевна души не чаяла в маленьком Гришеньке, возилась, играла и гуляла с ним. Варсеник командовала в доме, ходила на рынок, покупала топливо на зиму, которое заносили в сарай нанятые рабочие, варила, пекла… Ольга работала педиатром в роддоме и была вполне довольна работой. Коллектив небольшой, но дружный. Одна семья. Вместе волновались, когда у кого-то из сотрудников возникали трудности, вместе отмечали дни рождения.

Второй роддом пользовался авторитетом в городе, и нередко приходили сюда рожать женщины из других районов. В минуты затишья дежурная смена собиралась в ординаторской, пили чай, угощая друг друга домашними пирожками.

– Что это вы сегодня так сияете, милочка? – спросил Сергей Ярославович, с удивлением глядя на возбуждённую Ольгу. Он выпил уже вторую чашку ароматного чая, приготовленного Ольгой «по своему рецепту». – Ваш Гришутка чем-то поразил?

– Нет, Ольга Львовна вчера в театр ходила, – сказала ему пожилая акушерка, приклеивающая в истории результаты анализов.

Ольга улыбнулась.

– Ходила. Смотрела «Любовь Яровую». Сильный спектакль… До сих пор под впечатлением…

Сергей Ярославович оживился:

– Однажды и мне довелось видеть театр Юрия Завадского. Правда, не здесь – в Таганроге. Приезжал он туда, кажется, прошлым или позапрошлым летом на гастроли. Спектакль назывался «Павел Греков». Там по ходу пьесы должны были исключить из партии хорошего парня. Секретарь парткома, карьерист и пройдоха, долго говорил обличительную речь и для порядка спросил: «Кто против?». По пьесе на сцене должны были проголосовать против только двое, но вдруг весь зрительный зал поднял руки! И держали их, пока актёр, игравший Грекова, не обернулся к зрителям и не крикнул: «Спасибо, товарищи!». Грянули аплодисменты… Я запомнил тот спектакль надолго…

– Да… Прекрасный театр, и хорошо, что его построили на площади между Ростовом и Нахичеванью! Мне кажется это символично… Помню, раньше мы ходили в наш, Нахичеванский, что на Бульварной площади… Но это было давно. А в Москве ходила редко… Не до театров было…

Потом говорили ещё о чём-то. Был конец рабочего дня. Пришла новая смена. Ольга убрала со стола и сказала:

– Пойду ещё раз на новорождённых взгляну. Тревожит меня что-то ребятёнок Назаровой…

Приходила домой Ольга уставшая, но довольная. Переодевшись, принималась за домашние дела. Нужно было постирать и развесить во дворе бельё, искупать сынишку, помочь Варсеник по-хозяйству.

А 22 июня началась война…

Софья Андреевна настаивала, чтобы Ольга с сыном уехали куда-нибудь в глубь страны, но та категорически отказывалась:

– Куда я поеду? К кому? Никто и нигде меня не ждёт. Буду с вами. Да и в роддоме остались только две акушерки да мы с Сергеем Ярославовичем. А женщины меньше рожать не стали… – Потом, продолжая гладить бельё, добавила: – Да и не дойдут немцы до Ростова! Нет, я остаюсь!

Софья Андреевна боялась за Ольгу. Как могла, Варсеник успокаивала хозяйку:

– Слушай, Софья, немцы тоже люди. Зачем Олье уезжать? Они уже были у нас в восемнадцатом. Звери они, что ли?! Что им Олья сделала? А мы её спрячем… Будет с Гришей возиться, а я – по-хозяйству. Что с нас взять?

Но когда в ноябре на неделю в город вошла дивизия СС, все с ужасом ожидали: сейчас должно произойти что-то страшное. Варсеник проклинала себя за то, что отговорила Ольгу уехать. Но прошёл день, второй, и ничего страшного в доме Чалхушьянов не произошло.

Через неделю Ростов отбили наши войска.

– Они просто ничего сделать не успели, – говорила Софья Андреевна. – Простить себе не могу, почему я не настояла, чтобы ты, дочка, уехала. Нужно быть подальше от всего этого кошмара! Сейчас наши пришли. Уезжай! Ты – врач! Вы с Гришенькой не пропадёте… Прошу тебя!

Освобождению Ростова от фашистов радовались даже те, кто сильно пострадал от большевистского террора.

Ольга продолжала ходить на работу. Правда, никто никакой зарплаты персоналу не платил, но женщины как могли благодарили докторов и акушерок, помогающих им в такое неспокойное время.

Осень сорок первого была голодной и тревожной. Население гоняли на строительство оборонительных укреплений. Женщины и старики рыли окопы. Цены на рынке подскочили. Через знакомого Ольге удалось купить тонну антрацита. Его привезли двумя подводами, и она с огромным трудом перетаскала уголь вёдрами в сарай. Теперь можно было не бояться холодов!

Запасливая Варсеник ещё летом, продав по настоянию Софьи Андреевны хозяйское столовое серебро, купила мешок муки, два мешка картошки, сало. Всё это добро хранили в погребе, вырытом в сарае.

Новый год встретили тихо. В доме работало радио, и все с тревогой слушали последние известия и сводки из фронтов. Фашисты захватили Украину. Пали Одесса и Севастополь…

– Но Москву же отстояли! – рассуждала Софья Андреевна после таких передач. – Значит, можем!..

Сердце сжималось, как только по радио раздавались слова Левитана: «От Советского Информбюро»… Никаких радостных известий старая картонная тарелка, висевшая в комнате, не приносила… Все с ужасом думали: что же будет?

Радио рассказывало о зверствах фашистов на оккупированных территориях, и это тоже бодрости людям не прибавляло.

Зима и весна сорок второго года прошли в страхе и тревожных ожиданиях.

Пару раз Ольга, уступая настойчивым просьбам Софьи Андреевны, обращалась с просьбой зачислить её на службу.

– Я – педиатр, но готова служить медицинской сестрой, – говорила она начальнику госпиталя, усталому небритому майору. Гимнастёрка на нём висела как на вешалке, и было сразу видно, что он тоже недавно призван на службу и ещё не привык к такой жизни.

– Нет, гражданочка. Взять вас не могу. Вы работаете в родильном доме, вот и работайте. А мы Ростов больше фашистам не сдадим!

Но в конце июля сорок второго года в город вошла Семнадцатая армия вермахта.

Ростов замер. Улицы опустели. Даже собаки старались лишний раз не выбегать со двора. На Пятнадцатой линии подвыпивший солдат устроил стрельбу по кошкам и собакам, наделал шума и успокоился лишь после того, как на звуки выстрелов примчались на мотоциклах работники комендатуры.

Через несколько дней в городе был вывешен приказ, в котором говорилось, что все евреи должны зарегистрироваться. Софья Андреевна категорически запретила Ольге это делать.

– Какая ты еврейка? Ты – моя дочка, значит, ты – армянка! Подумай о Грише!

– Но я не могу подвергать вас опасности. Ведь и вам может непоздоровиться. Я слышала, они убивают тех, кто прячет евреев!

– Аствац огнакан! Ну и зачем мне такая жизнь?! Сиди дома и даже во двор не выходи!

Софья Андреевна была совершенно растеряна, не знала что делать, не раз вспоминала мужа, который в любых ситуациях находил выход. Ольга тоже не знала что делать. Она боялась, что за укрывательство могут пострадать Софья Андреевна и Варсеник.

В газете «Голос Ростова» было опубликовано воззвание. В нём предписывалось всем евреям явиться к восьми часам утра одиннадцатого августа на сборный пункт для организованного их переселения в особый район. Сборный пункт для жителей Нахичевани был определён на 20-й линии, 14.

– Дождались! – воскликнула Софья Андреевна. – И что теперь делать? Они же изверги! – Потом повернулась к Ольге, обессилено выдохнула: – Спрячешься, и если придут, скажем, что ты уже ушла…

Но ранним утром в дом к Чалхушьянам постучали. У двери стоял тот самый рыжий верзила с белой повязкой на рукаве, который когда-то так бесцеремонно пришёл поздним вечером в их дом и что-то требовал у Григория Христофоровича. Выпивший, он едва стоял на ногах и громко кричал:

– Эй, давайте вашу жидовку. Я провожу её. Здесь недалеко… Сколько они у меня крови попили! Но теперь я им за всё отплачу. Не люблю быть должником!

К нему вышла Варсеник и стала по-армянски о чём-то просить. Потом сняла с пальца золотое кольцо, серёжки с ушей и протянула верзиле. Тот посмотрел на кольцо, определяя примерно его вес, на рубины серёжек и кивнул:

– Хорошо! Только пусть её шан тыh? а (сукин сын) снимет штаны. Посмотрю, правда ли он необрезанный, а то я знаю вас…

Варсеник взяла Гришу на руки и сняла с него штанишки. Мальчик, не понимая, чего от него хотят, расплакался.

– Ладно! Оставляй этого ублюдка, а жидовка пусть идёт на сборный пункт! Где она? Или ты хочешь, чтобы я сюда пришёл с немцами?

Из своей комнаты вышла Ольга. Она была бледная как полотно. Огромные её глаза выражали ужас. Она взглянула на плачущего сынишку, но, убедившись, что он на руках у Варсеник, несколько успокоилась.

– Чего стоишь? Собирайся! Сегодня наша власть! – пьяно приказал рыжий. – Он попытался взять Ольгу за плечи, но она отстранилась.

На шум вышла Софья Андреевна. Женщины сначала стали верзилу умолять, предлагали деньги, золотые часы, которые когда-то подарил Григорий Христофорович Софье Андреевне, но полицай был неумолим. Он схватил Ольгу за руку и уже не отпускал её до самого сборного пункта. Ольга не упиралась, шла, совершенно смирившись со своей судьбой. Все мысли её были о сыне. Полицай вёл её за руку, а следом шли плачущие и проклинающие его две старые женщины.

Так Ольга оказалась в толпе людей, стоящих у сборного пункта. Потом приехали машины и автобус. Не вместившихся в машины полицаи погнали через весь город колонной к посёлку Вторая Змиёвка, где уже были вырыты огромные рвы. Не привыкшие к таким переходам старики едва плелись. Их поддерживали соседи. Кто-то падал замертво, люди, переступив через них, шли дальше. Вихрастый парнишка, шедший в соседнем ряду, рассказывал, что за несколько дней до этого в Змиёвской балке рвы рыли наши военнопленные, которых здесь же и расстреляли.

Ольга шла в середине колонны и смотрела на небо. Оно было белым, и на нём не было ни единой тучки…

В Змиёвской балке, что на правом берегу реки Темерник, за Зоопарком и Ботаническим садом, и закончила свою жизнь Ольга Львовна Левина…

В последующие дни полицейские ловили евреев, не явившихся на сборные пункты, отвозили в Змиёвскую балку и там расстреливали…

В конце войны Софья Андреевна сильно заболела. Это была сухая сгорбленная старушка, которой шёл уже девятый десяток. Варсеник была моложе её на десять лет, но и ей в сорок пятом исполнился семьдесят один год. Шестилетний Гриша плохо понимал, что происходило вокруг. Целыми днями играл во дворе, возился в своём уголке, в котором стояла этажерка с самодельными игрушками. Их сделала Варсеник, мастерица на все руки. Здесь были и сшитые из тряпочек человечки, и старые довоенные кубики, и потерявший свой цвет, но всё ещё хороший резиновый мячик… Иногда к нему приходили друзья, и тогда они затевали танковые сражения, захватывали Гитлера в плен, а «танками» у них были пустые спичечные коробки, шестерёнки, случайно найденные на улице, камешки… И всё бы хорошо, но только очень хотелось есть. Но Гриша знал, что плакать нельзя и вечером тётушка Варсеник сварит кашу, испечёт лепёшку. А, может, картофелину. Что может быть вкуснее печёной картошки!

Родителей своих Гриша не помнил, но бабушка часто ему рассказывала о них. И мальчику они казались сказочными героями, а дедушка Гриша, так тот вообще богатырём – умным, сильным, справедливым.

Варсеник вызвала к Софье Андреевне доктора, который осмотрел больную, но так ничего и не прописал. Да и что он мог сделать? От старости лекарств ещё не придумали.

А в апреле 1947 года, на восемьдесят третьем году жизни, Софья Андреевна умерла. Прилетевший из Сочи Хачатур держал плачущего Гришу и тихо говорил племяннику:

– Ты же мужчина! Мужчины не плачут!

А у самого слёзы текли по щекам.

Но Гриша всё не мог успокоиться, ведь Софья Андреевна была ему самым близким человеком. Правда, есть ещё у него и Варсеник, и тётушки, и дядя, но их Гриша видел редко. Когда умерла Софья Андреевна, тётя Искуги предложила ему переехать к ним, но Варсеник упросила не забирать от неё мальчика.

– Слушай! Что ты такое говоришь?! Ребёнок здесь в школу ходит! Ко мне привык… Я без него не могу… Он мне – сын…

– Внук! – улыбнулась Искуги.

– Пусть – внук! Слушай, зачем ты меня хочешь обидеть? Давай у него спросим, хочет к тебе ехать?

Муж Искуги вернулся с войны подполковником, при орденах и медалях, но без ноги. Раньше он работал на Ростсельмаше мастером сборочного цеха, а сейчас – в отделе кадров завода. Да и дети подросли. За ними глаз да глаз нужен. А жили они всё в той же двухкомнатной квартирке, которую получили ещё до войны. Их дом, среди немногих, остался цел.

Искуги понимала, что Гришу даже уложить в их квартире будет трудно.

А муж Изабеллы погиб при форсировании Днепра, дом их разбомбили, и она с дочкой жила в комнатке, выделенной с места работы. Переезжать в отчий дом не собиралась, во-первых, потому, что дочери от места, где они жили, было ближе к институту, а во-вторых, потому что она познакомилась с мужчиной, у которого была прекрасная квартира в центре города… Но все они пообещали помогать Варсеник и Грише.

Карп Григорьевич принёс Грише тёплую армейскую шапку с красной звездой. Правда, шапка была велика, но зато зимой в ней было очень тепло. Изабелла привозила иногда мясо, крупы, картофель... Она работала на базе, снабжающей продуктами больницы и детские учреждения, и ей удавалось всё это добро покупать дешевле, чем оно стоило на базаре…

Годы шли. В четырнадцать лет Гришу определили в ремесленное училище, где он осваивал специальность токаря и учился в вечерней школе. Потом какое-то время работал на Ростсельмаше, куда ему помог устроиться Карп Григорьевич.

А в 1955 году в их дом почтальон принёс повестку. Гришу призвали в армию.

Нужно ли говорить, как горевала Варсеник?! Одна во всём мире, в солидном возрасте, она не могла даже надеяться на чью-то помощь.

Перед тем как уехать, Григорий зашёл к своим тётушкам и попросил не бросать без помощи Варсеник, заменившую ему и мать, и бабушку.

Тётушки обещали…

Эпилог

Гостиница, в которой остановились Григорий Рубинович Левин и его внук – Михаил, располагалась на Большой Садовой, недалеко от Театральной площади.

Позавтракав, они вышли на улицу. Небо над головой было голубым, без единого облачка. Солнышко уже с утра начало припекать. Повсюду стоял пьянящий запах сирени, на клумбах цвели тюльпаны, щебетали птички, радующиеся солнышку. По улице медленно ползли машины.

– Дед! Куда мы направляемся? – спросил Михаил, щурясь от солнца.

– Поймаем такси и поедем в Змиёвскую балку. Хочу положить цветы на место гибели моей мамы… Я её почти не помню, но мне рассказывали бабушки, что она была очень красивой… Работала врачом…

– А потом?

– А потом поедем к дому, в котором я родился и жил до армии. Нам ещё нужно будет на кладбище пойти, отыскать могилы родных…

– За день не успеем, – протянул Михаил.

– Должны успеть! Для того и приехали. Хочу отыскать могилку Варсеник. Я даже не знаю, где она похоронена.

– Но в администрации кладбища ведут какие-то книги! А где похоронены твои деды по материнской линии?

– Не знаю… Расстреляли в двадцать пятом, а где похоронены – не знаю. – Григорий глубоко вдохнул свежий утренний воздух и произнёс: – Хватит рассуждать. А вот и такси!

Они сели и поехали. На улицах было столько транспорта, что их машина медленно, словно крадучись, продвигалась вперёд.

Когда, наконец, подъехали к мемориальному комплексу и расплатились с водителем, солнце уже было высоко над головой. Людей почти не было. Видно было, что недавно здесь проводились ремонтные работы, но, несмотря на это, всё здесь выглядело запущенным и убогим.

Григорий Рубинович и Михаил возложили цветы, купленные ими по дороге, и молча стояли у памятной доски, на которой значилось: «11–12 августа 1942 года здесь было уничтожено нацистами более 27 тысяч мирных граждан Ростова-на-Дону и советских военнопленных».

– Я читал, – тихо проговорил Григорий Рубинович, – что сюда пригоняли людей колоннами, привозили на автобусах. Взрослых расстреливали, а детей убивали, смазывая губы сильнодействующим ядом.

Михаил молчал. Он с ужасом смотрел на застывшие в камне фигуры. Сердце его колотилось так, что он не мог понять: бьётся ли оно, или это он слышит автоматные очереди, последние крики несчастных… Возник дикий, не знакомый ему до сих пор страх. Взглянул на деда. Тот молча стоял у обелиска и о чём-то думал.

Потом они спустились со склона горы в балку, и с каждым шагом вниз им казалось, что всё громче слышатся стоны и крики убиенных. Это была братская могила, в которой покоилось двадцать семь тысяч евреев, людей других национальностей…

Но при этом Михаилу казалось, что вместе с ужасом, наполняющим его душу, к нему вливаются новые силы. Ему хотелось жить, чтобы доказать: жизнь сильнее смерти!

Возложив цветы и закончив осмотр мемориала, они молча вышли на дорогу, поймали попутную машину и поехали в Нахичевань, на Девятнадцатую линию. Сейчас всё здесь изменилось. То тут то там поднялись к небу высокие многоэтажные дома, но это почему-то не радовало Григория Рубиновича. Он с ностальгией вспоминал городок своего детства. А вот и Девятнадцатая! Повернув к Дону, он издалека увидел свой дом. Но и тот сильно изменился. Потемневшие от времени кирпичи, шиферная крыша, металлопластиковые окна… Нет, он мало напоминал дом, в котором прошло его детство!

Потоптавшись, несмело нажал на электрический звонок. Дверь открыла незнакомая старушка.

– Добрый день, – поздоровался Григорий Рубинович. – Вы извините… Кто сейчас живёт в этом доме?

– А зачем тебе? Кто ты? Почему интересуешься, кто здесь живёт?

– Вы не волнуйтесь, я всё объясню: когда-то в этом доме я родился и жил. Правда, это было давно.

Женщина недоверчиво посмотрела на Григория Рубиновича, потом перевела взгляд на Михаила, что-то пробормотала себе под нос и, повернувшись к открытой двери, громко позвала:

– Сирануш, ари, ари! Иди сюда! Может, ты помнишь? Этот мужчина говорит, что он здесь жил! Как тебе нравится?!

К ним вышла полная женщина лет пятидесяти с полотенцем в руках. Она вытерла им вспотевшее лицо и с удивлением взглянула на пришедших мужчин.

– Вы кто такие? Когда здесь жили? Мы уже здесь больше пятидесяти лет живём!

– Слушай, Сирануш, – вдруг вспомнила старуха. – Может, это кто-то из прежних хозяев? Не помню точно, но твой отец купил этот дом у Чалхушьянов. В нём никто тогда не жил, и его купили у детей, которым этот старый дом и не нужен был… Вы – Чалхушьян?

– Почти, – неохотно откликнулся Григорий Рубинович. – Извините… Просто хотелось взглянуть на дом, в котором провёл своё детство.

– Так вы заходите, заходите… Посмотрите… Мы здесь почти ничего не изменили…

– Как же не изменили?! – воскликнула Сирануш. – Газ провели, отопление сделали! Вместо сарая – гараж построили… Правда, это было очень давно! Вы заходите, посмотрите!

– Да нет, спасибо! – грустно сказал Григорий Рубинович. – Посмотрели, и ладно. Нам нужно ещё и на кладбище успеть…

– Слушай, дорогой! – сказала старуха, с уважением глядя на Григория Рубиновича. – На кладбище опоздать нельзя! Не торопись туда! Посмотри, посмотри… Здесь и в соседних домах давно живут новые люди. Свою Нахичевань ты не узнаешь!

– Вы правы… Извините за беспокойство…

Григорий Рубинович повернулся и тяжело пошёл наверх по направлению к улице Сарьяна.

– Теперь куда, дед? – спросил Михаил.

– Зайдём куда-нибудь пообедаем – и на кладбище!

– Тебе же та бабка сказала, что туда торопиться не нужно! – попытался пошутить Михаил. – Может, завтра?..

– Нет, Миша! Не хочу здесь долго задерживаться. Тяжело на душе. Положим цветы на могилы…

– Если мы их ещё разыщем…

– Разыщем… Потом ещё нужно будет поискать родственников. Хотя я на это мало надеюсь… И больше нас здесь ничто не держит!

– Но это уже завтра! – с надеждой сказал Михаил.

– Завтра! – кивнул Григорий Рубинович.

Пообедали они в небольшом кафе недалеко от площади Карла Маркса. Потом остановили проходящее такси и поехали на армянское кладбище.

– Здесь можно было и пешком пройтись, – ворчал таксист.

– Стар я уже, – ответил Григорий Рубинович. – Находились сегодня… Ноги болят… Вы только нас подвезите к армянской церкви, что стоит на кладбище!

– Понял… Значит, нужно подъехать к южным воротам…

Перед входом на кладбище возникло здание церкви, как потом они узнали, посвящённой Святому Иоанну Крестителю. Церковь эту местные жители так и называли: армянская апостольская церковь Сурб Карапет.

И хотя планировка кладбища была простой и ясной – в виде сетки, Григорий Рубинович решил для начала обратиться к кому-нибудь из служащих здесь священников, ведь, как ему рассказывали, дед его когда-то был известной фигурой в Нахичевани.

Из церкви вышел священник, одетый во всё чёрное. Увидев незнакомых людей, поздоровался и поинтересовался:

– Могу ли чем-то помочь? Вижу, вы в наших краях новенькие…

Узнав, что Григорий Рубинович – внук Григория Христофоровича Чалхушьяна, засуетился. Сказал, что попробует пригласить известного краеведа Багдыкова Минаса Григорьевича, который сможет помочь в их поисках.

Он достал из кармана мобильный телефон, набрал номер и сказал:

– Барев, дорогой Минас Григорьевич! Я знаю, что вы интересовались историей Чалхушьяна! К нам пришёл внук его… Да-да, настоящий живой внук! – Потом некоторое время слушал, что говорит Минас Григорьевич, и ответил: – Приходите! Вы сами сможете у него это узнать… – Положив трубку в карман, сообщил: – Обещал сейчас прийти. Живёт недалеко, минут через пятнадцать будет. А пока пойдёмте, я вам покажу могилу Григория Христофоровича. Она здесь рядом. Недавно община восстановила памятник. Ваш дедушка был очень уважаемым человеком в Нахичевани. Много сделал для нашего города, был настоящим нахичеванцем!

Они подошли к памятнику. На гранитном камне было выбито: «Григорий Христофорович Чалхушьян. 1.07.1861 – 1.03.1939».

Рядом – могилка Софьи Андреевны с табличкой, на которой с трудом можно было разобрать: «Софья Андреевна Чалхушьян. 18.11.1864 – 28.04.1947».

– Я бы хотел оставить деньги, чтобы поправили могилки моих близких.

Священник в нерешительности взглянул на гостя, потом сказал:

– Вот придёт Минас Григорьевич, попросите его. Он наймёт людей… Я не могу брать деньги…

Вскоре к ним подошёл среднего роста мужчина с копной седых волос и заинтересованным добрым лицом.

Познакомились. Это и был Минас Григорьевич Багдыков, врач, учёный-краевед, автор статей и книг о Нахичевани.

Он много рассказал о Григории Христофоровиче, заметив, что урну с прахом его дочери Сусанны, известной поэтессы и переводчика, в 1965 году привезли из Москвы и подхоронили на могилу матери.

Он согласился взять на себя хлопоты по приведению в порядок могил Софьи Андреевны и Варсеник. Григорий Рубинович передал ему деньги и долго благодарил Минаса Григорьевича.

– Я буду вам очень благодарен за хлопоты. К сожалению, живу далеко и не могу сделать этого сам.

Они ещё долго стояли у памятника, молча размышляя каждый о своём. Потом неожиданно Минас Григорьевич сказал:

– Вы – потомок славного нахичеванца! Помните, как у Геворга Эмина?

…Мне каждый новый век страданья приносил.
Кто сыновей моих по всей земле развеял?
Кто Арарат дождём кровавым оросил,
Под корень подкосил ростки, что я взлелеял?

И ещё:

…Мне наносил любой поднявшийся Аттила.
Я привыкал к резне, веками жил в плену,
Я был, как сирота, в борьбе за жизнь упорен.
На вспаханную новью целину
Упала горсть моих тысячелетних зёрен.
Благословен мой род, его величье свято,
Изгнанником я был – и Родину обрёл.
Я – древний армянин, ровесник Арарата,
Чьей седины крылом касается орёл.

Григорий Рубинович слушал Минаса Григорьевича, и ему приятен был этот немолодой уже мужчина. От него исходила аура добра и человеколюбия.

– Вы знаете, уважаемый Минас Григорьевич, – грустно произнёс Григорий Рубинович, – я чувствую себя сыном двух народов. Обоим довелось пройти много испытаний. Но выжить! И мне тоже вспомнились стихи Маргариты Алигер:

…Я не знаю, есть ли голос крови,
только знаю: есть у крови цвет.
Этим цветом землю обагрила
сволочь, заклеймённая в веках,
и людская кровь заговорила
в смертный час на многих языках…

Потом они с трудом отыскали могилу Варсеник Вартановны Манукян. Она была у самого края кладбища. Креста на могилке не было, но табличка сохранилась.

– Не знаю, могу ли я вас спросить, – замялся Григорий Рубинович, – но здесь на армянском кладбище, наверное, захоронены и мои дедушка и бабушка по линии матери. Фамилия их – Левины. Дедушка работал врачом… Они были евреями…

– Левины? – удивился Минас Григорьевич. – Известная в Нахичевани фамилия. Может, и они ваши родственники? Евреи, говорите. Тогда, скорее всего, они могут лежать на другой стороне кладбища.

Они долго бродили вдоль могил, но отыскать захоронения Левиных так и не удалось.

Вернулись к могиле Чалхушьяна. Григорий Рубинович незаметно для себя стал раскачиваться, точно от боли. Он  стоял у могилы деда-армянина, но в нём проснулись и его иудейские корни. Он будто читал кадиш. Только слова шли не по-писаному, а от изболевшейся, исстрадавшейся души. Багдыков ждал его чуть в отдалении. Потом, проходя мимо армянской церквушки, Григорий Рубинович, считавший себя до этих минут убеждённым атеистом, сказал внуку.

– Зайдём-ка в церковь, – и, не оглядываясь, направился к ступеням храма.

Спросил у служителя, где нужно поставить свечку об упокоении.

К ним подошёл священник, и Григорий Рубинович прошептал:

– Помолитесь за моих родных.

– Напишите на листке их имена, – попросил тер Татеос.

Михаил достал ручку и под диктовку деда на листке бумаги написал: «Григор, София, Лев, Евгения, Рубен, Ольга, Варсеник, Леон, Степан, Серафим, Хачатур, Сусанна, Искуги, Изабелла, Натан, Сара…» Он вспоминал всех Чалхушьянов и Левиных, вспомнил женщину, заменившую ему мать – Варсеник Манукян, вспомнил всех, с кем ему довелось «познакомиться», спустя много лет после того как эти две семьи сначала подружились, а потом и породнились. Всех, кто жил и любил, радовался, страдал в этом благословенном городе Нахичевани. В те минуты он ощутил себя истинным  нахичеванцем.