Те, кто умел рисовать звуки

   Пик дня давно миновал, и вечерний бриз накатывал невидимыми волнами на медленно остывающий песок пляжа. Я поежился, чувствуя, как вечерняя прохлада воровато забирается под одежду. У меня уже не тот возраст, когда можно вот так сидеть на берегу, удобно устроившись на камне, но, несмотря на укоры здравого смысла и недовольство дочери продолжаю делать это с каким-то мальчишеским упрямством, будто бы то решительное неприятие очевидного может уберечь меня от возможных последствий.
   - Деда, - маленькая ладошка Лены схватила меня за штанину и несколько раз требовательно подергала, привлекая внимание. – Деда!
   Я перевел взгляд на внучку. Малышка пыталась что-то рисовать на песке, но стоило ей начертить линию и песчинки приходили в движение, осыпаясь обратно в проделанную ребенком неглубокую канавку. Не проходило и минуты, как та исчезала, будто бы кто-то провел по песку невидимой губкой.
   - Деда, - в третий раз позвала меня внучка.
   Я улыбнулся ей, стараясь не смотреть на исчезающий за ее спиной рисунок.
   - Что, Леночка?
   Девочка на мгновение задумалась, на детском личике появилось выражение неуверенности, она словно решала, говорить мне что-то или нет.
   - Деда, а кто такие писатели?
   Решившись, она выпалила это скороговоркой и теперь смотрела на меня в ожидании ответа. Я же невольно посмотрел на небо, где высоко-высоко над нами медленно плыли пушистые облака, сверкающие молочно-белыми боками, как замершие на стоянке дорогие лимузины сверкают хромом и свежей краской.
   «Писатели», - повторил я про себя.

   Тем далеким августовским вечером я стоял у окна и, вдыхая наполненный запахами уходящего лета воздух, тяжелый и густой, похожий на аромат увядающего цветка, смотрел на небо. В потемневшей голубизне один за другим вспыхивали яркие огненные росчерки. Зрелище метеоритного дождя всегда завораживало меня, представая в воображении некоей гигантской скрижалью, на которой огненными буквами были написаны… Наставления? Предостережения?
   Конечно, всему была виной моя фантазия, но всякий раз, любуясь загорающимися в небе красно-золотыми огнями, чувствовал, как сердце начинает биться сильнее, а сам я силюсь разобрать скрытое в них послание.
   Должно быть, в ту ночь мое воображение разыгралось не на шутку, но мне показалось, что я действительно различаю какие-то слова. Алые шлейфы метеоритов возникали из темноты один за другим и в тот краткий миг, когда в небе появлялась новая вспышка, а старая еще мгновение оставалась на сетчатке глаза, огненные линии сливались в слова.
   С минуту я стоял, пораженный своим открытием, а затем бросился к пишущей машинке. Пальцы торопливо застучали по клавишам, а взгляд то и дело возвращался к вспыхивающим в небе письменам.
   Когда я открыл глаза, за окном было утро. Комнату наполнял птичий щебет и аромат свежести, на листьях деревьев сверкали дождевые капли. Похоже, что я так и заснул за столом, уронив голову на скрещенные руки.
   Воспоминание о вчерашнем вечере вдруг вспыхнуло перед глазами подобно пылающему метеору на ночном небе. Я вскинул голову, и взгляд уперся в заправленный в пишущую машинку лист бумаги. Ветерок трепал уголки листа и в негромком шорохе бумаги мне слышалась издевательская насмешка. Лист был пуст.
   Я взял его в руки, осмотрел со всех сторон, затем потер, словно надеясь, что текст, вдруг волшебным образом проступит на бумаге. Ничего. Сон, это был всего лишь сон.
   Скомканный лист упал на стол рядом с пишущей машинкой. И все же на самой границе сознания, там, где логические выводы плавно переходят в предчувствия, звенел колокольчик тревоги. Взгляд скользил по комнате в поисках того, что вызвало у меня беспокойство, детали, выбивающееся из привычной картины. Окно, книжный шкаф с ровными рядами томов в толстых переплетах, сервант, блеск хрусталя за стеклом; мое отражение в зеркале: всклокоченные после сна волосы, мятая рубашка, выражение тревоги на лице.
   Взгляд идет дальше. Письменный стол, папка для бумаг, пишущая машинка, рядом с ней скомканный лист бумаги, который я так и не выкинул в мусорное ведро…
   Вот оно!
   Из-за угла пишущей машинки видна страница раскрытой книги. Знакомый темный переплет «под кожу», на корешке вытеснены золотом буквы: «Стивен Кинг. Оно». Первой пришла мысль о неудачной шутке – страницы книги были девственно чисты. Я пролистал ее, но ни на одной из страниц не было ни строчки, в руках я держал скорее блокнот стилизованный под книгу.
   - Таня! – позвал я дочь, подозревая, что этот розыгрыш ее рук дело. Никто не ответил, и я уже хотел зайти в комнату дочери, мысленно готовясь к обычным в таких случаях фразам «сюрприз!» или «разыграли!», но донесшиеся с улицы звуки заставили остановиться на полпути, а затем в два шага оказаться у окна.
   Сначала мне показалось, что под окнами нашего дома прошла демонстрация или предвыборная агитация: ветер гонял по дороге листы бумаги, играя с ними, как котенок с клубком шерсти. Шорох бумаги на асфальте сливался с возбужденными голосами людей.
   Одного взгляда в окно было достаточно, чтобы воображение услужливо подало несколько идей, одна таинственней другой и я, чувствуя, как внутри начинает бурлить коктейль из любопытства и тревоги, бросился на улицу.
   Подъезд словно вымер. Во время спуска по лестнице, мне не встретилось ни души, но стоило выйти во двор, как я оказался лицом к лицу с Владимиром Федоровичем, живущим двумя этажами ниже. Лицо мужчины было бледным, взгляд рассеянно блуждал, но стоило мне показаться в дверях, как в нем появилась некая осмысленность. Владимир торопливо шагнул ко мне и схватил за воротник рубашки. В левой руке у него была зажата книга, судя по золотому кресту на обложке – библия. Я успел заметить чистые листы, точь в точь, как и в моем томике Кинга.
   - Что происходит, Владимир Федорович?
   Он не ответил. Его губы бесшумно шевелились, кажется, он молился.
   С некоторым усилием мне удалось высвободиться и оттолкнуть от себя соседа. Несколько секунд он неуверенно потоптался на месте, а затем отошел к стене, прижимая к груди бесполезную библию. На лице Владимира застыло выражение какой-то детской обиды. Что-то кольнуло изнутри, и я уже хотел было подойти извиниться, но одернул себя и поспешил к ближайшей группе людей.
   Отовсюду слышался вопрос – что случилось? Одна из девушек держала в руках свернутый в трубу лист бумаги. Я присмотрелся. Тонкая, серая газетная бумага, казалось, стоит поднести ее к лицу, и почувствуешь запах типографской краски, вот только на ней не было ни строчки, как и на остальных, гоняемых ветром по улице или запутавшихся в ветках кустов, окаймляющих газоны.
   Я присел на лавочку и поднял с земли глянцевый журнал, повертел в руках, перевернул несколько страниц. Ни рисунков, ни фотографий, ни строчки текста, лишь ровные цветные прямоугольники в тех местах, где должен был находиться текст.
   Справа от меня ахнула девушка. Стояла прямо на дороге и, прижав ладонь к губам, она указывала пальцем на небо. Там, высоко над домами плыли облака похожие на плотные комки ваты. Присмотревшись, я понял, что вызвало реакцию девушки – округлые бока облаков металлически блестели на солнце.
   Я медленно поднимался по ступеням, погруженный в свои мысли. Оставаться на улице не было никакого смысла. Металлические облака оказались последней каплей, прорвавшей хрупкую плотину самообладания толпы, и снаружи сейчас бурлил ничем не сдерживаемый поток эмоций. Где-то вдалеке протяжно завыли сирены, что-то глухо хлопнуло. Не обращая внимания на крики, я вошел в квартиру, после чего с неторопливой тщательностью заперся на все замки.
   Некоторое время просто сидел у себя в кабинете, потирая пальцами виски и пытаясь упорядочить полученную информацию. Наконец, мне удалось успокоиться настолько, чтобы представить все в виде сюжета для рассказа. Признаю, может быть, со стороны это будет звучать дико, но если уж произошло что-то выходящее за рамки обыденности, то стоит хотя бы попытаться придать этому знакомую форму, чтобы понять, что же делать дальше.
   Ощутив под ногами знакомую почву, я подошел к книжному шкафу, взял первую попавшуюся книгу и после секундного колебания раскрыл. Пусто. Взял следующую – пусто, затем еще одну… Все они были пусты, словно ночью кто-то ластиком стер весь текст. Я продолжал держать в руке томик, и казалось, что книга словно бы стала легче, будто из нее действительно вынули то, что ее наполняло – знания.
   Смотря на книгу, я чувствовал, как в мозгу начинает складываться мозаика, кусочек за кусочком перед глазами возникала картина…
Искренне надеясь, что догадка окажется неверной я подошел к столу и заправил в пишущую машинку чистый лист. Отстучал по клавишам несколько строк. В тишине комнаты негромкий перестук клавиш звучал, словно удары судейского молоточка перед вынесением приговора.
   Сначала ничего не происходило, и я уже готов было вздохнуть с облегчением, как вдруг заметил, что буквы начали тускнеть. С каждой секундой строчки блекли, словно чернила испарялись у меня на глазах. Вскоре я смотрел на чистый лист бумаги, такой же, каким он был несколько минут назад.
   Взгляд непроизвольно уперся в томик Кинга. Позолота на корешке поблекла и облупилась, надпись выглядела так, будто книга была уже очень, очень старой. Не было сомнений, что вскоре и эти потускневшие золотые буквы окончательно исчезнут.
Последний кусочек мозаики встал на место, и я увидел… опустевшие библиотеки, где с книжных полок бездумно смотрят младенцы-несмышленыши в твердых переплетах, лишившиеся того, что делало их книгами; пустые жесткие диски компьютеров и радужно переливающиеся кругляшки «болванок», годившихся теперь только на подставки для чашек.
   Вскрик, донесшийся из соседней комнаты, заставил меня кинуться туда.
   - Таня! - к своему стыду я совершенно забыл про нее, поглощенный произошедшим.
Дочка стояла и, прижимая к груди что-то бесформенное, смотрела на меня полными слез глазами. Я окинул взглядом комнату. Все было в порядке, разве что на стенах вместо Таниных рисунков висели чистые листы.
   - Танюшка… - я присел на корточки, намереваясь обнять дочь, и замер.
Даже лишенный почтовых пометок, я узнал этот конверт. Потертый, с одним оторванным углом, он лежал на полу у ног дочери, а в руках Таня держала, размокший от слез тетрадный лист, совсем недавно бывший письмом. Последним письмом перед тем злосчастным днем. Письмом, в котором еще все было хорошо, в котором нас еще было трое.

   - Ну, деда, - недовольный голосок Лены вернул меня к действительности, – так кто же такие, эти писатели?
   Я покачал головой, прогоняя остатки воспоминаний, и ответил:
   - Это те, кто умел рисовать звуки.
   - Рисовать звуки? – переспросила внучка.
   - Да, смотри.
   Я взял ветку и быстро написал на песке ее имя.
   Девочка непонимающе посмотрела на песок и задумчиво потерла мочку уха. Для нее это был лишь непонятный рисунок, который исчезнет через пару минут, как и всё, что она рисовала до этого.
   - Пойдем, дедушка, - сказала она, когда очертания букв стали размытыми, как рисунок акварелью, на который брызнули водой. – Скоро время вечерних сказок.
   Она поднялась с песка и, взяв меня за руку, настойчиво потянула в сторону дома.
   - А что ты расскажешь нам сегодня? – спросила она, когда мы медленно шли по пляжу. Заходящее солнце окрасило песок в цвет червонного золота.
   - Сегодня? Пожалуй, сегодня расскажу вам про Белоснежку и семерых гномов.
   Лена радостно засмеялась и ускорила шаг, а я оглянулся назад, туда, где написал имя моей внучки. Солнечные лучи играли на нетронутом песке и первые вечерние тени, словно бы смеялись надо мной и другими похожими на меня, теми, кто когда-то давно умел рисовать звуки, а сейчас рассказывал детишкам сказки: малышам про серого волка, а ребятишкам постарше – «Ромео и Джульетту».
   «Писатели, - произнес я про себя и добавил вдруг всплывшую в памяти фразу из одной старой книги, - последние знатоки давно забытых анекдотов».