Без тормозов

Глебу Филипповичу Григорьеву - посвящается.
               
       ГЛАВА ПЕРВАЯ

В середине ночи Григорий Филиппович Глебов не спал. До рассвета оставалось ещё ох, как далеко, а сон кончился каким-то нелепым видением, где он, человек никогда не сидевший за рулём автомобиля, не умевший им управлять, почему-то оказался в кабине большой грузовой машины и никак не мог её остановить. Грузовик ехал не вперёд, а скатывался под уклон задним ходом по знакомой с детства улице, и все его попытки нажать на педаль тормоза оставались безуспешны: автомобиль, набирая скорость, катился вслепую, и страшила мысль, что эта многотонная махина вот-вот соскочит с дороги, поломает забор и врежется в чей-то соседский дом. А там – греха потом не оберёшься и денег не напасёшься на непредвиденный ремонт. Деньжата, конечно, какие-никакие на счету в банке валяются, но они скапливаются от скудной пенсии на учёбу Глебушке – внуку младшему, который вот уже второй год в Киеве учится. Мысль ошпарила: сейчас разворочу дом, и – конец учёбе… Сердце перепуганной птицей, пойманной силком, в безысходности заколотилось в рёбра и он, широко распахнув глаза, проснулся посреди ночи. Ошалело и невидяще осмотрелся вокруг, выдохнул спёртый воздух из груди, вслух чертыхнулся. Успокоился не сразу. Какое счастье: лежит в своей тёмной спаленке на всё той же старенькой кровати с никелированными спинками и скрипучей сеткой. В небольшое оконце тусклыми лучами льётся холодноватый лунный свет и тишина звенит…
     – Фу-у!.. Это ж надо, какая чертовщина приснилась! Ну, слава Богу – и деньги целы,
и внук учёбу продолжит, – подумал, тут же успокоившись окончательно.    
     Повернулся на другой бок, закрыл глаза в надежде уснуть вновь, но минут через десять понял всю тщетность своего понятного желания: ночь разбита вдребезги,  как хрустальная ваза, которую нечаянно обронили на пол. Её осколки ничем уже не склеить.
     – Проклятье!.. Похоже, теперь буду долго бездельничать, – подумал обречённо, – до утра суждено болтаться меж прошлым и настоящим. Такое случалось не впервой.
     Он вздохнул, зная точно, опять сумбурные мысли до рассвета в голове будут настырно кувыркаться, блуждать по закоулкам переполненной памяти.      
– Ах, думы мои, думы – скиталицы ночные!.. Не скликаю вас, вы сами ко мне слетаетесь… В молодые-то годы отоспался, а теперь чуток подремал – и хватит! Всякая охота спать отчего-то отпадает.  Где-то недавно вычитал, человек-то, оказывается, четверть жизни проводит во сне. Выходит, я уже больше двадцати лет продрыхал, – огорчился Григорий Филиппович. Бездарно упущенное время… Ну, что ж, бессонница в мои годы даже полезна: думы на волюшке вольной только по ночам и гуляют. Днём их, как всегда, заслоняют привычные заботы, печали и, увы, нечастые радости. Что ж тут поделаешь, в жизни всё замешано на противоположностях, и цена счастья становится понятной лишь рядом с безнадёгой несчастий. У каждого человека всего хватает с избытком: и поражениям нет числа и неудачам счёта нет. Так и есть… Но не это главное – судьба всё ж и редкие милости иногда насылает. Без них жизнь всяческий смысл утрачивает, становится бесцветной и безвкусной. Спасибо ей и на том…
     Именно тишина душе полезна. Она взращивает думы, внутреннее зрение очищает от всего ненужного, сорного. Но на этот раз воспоминания почему-то, как тот грузовик без тормозов, сорвались с места и, тяжело растрясая душу, покатились назад по дороге жизни, по всем её ухабам и докатились до далёкой окопной молодости. Вот так теперь всегда и бывает: хватает времени не только на тихие думы, но и на грохочущие фугасами, пропахшие пороховой гарью лихие времена. Вся его судьба была похожа на усталую долю народа. Вместе со всеми шёл от беды до победы, а потом снова от победы до новой беды, и с удивительной закономерностью Григорий Филиппович всякий раз замечал, что плоды побед отчего-то незаметно начинали подгнивать. В его жизни такое не раз случалось – радость сменялась разочарованием, и на это требовалось совсем немного времени. Что поделаешь, отдельной юдоли не выпало. Вдоволь наспотыкались… Теперь оглядывался в прошлое, а там уже никого не было… Время всех ровесников убило. Последним на этом свете остался… Скорбеть, предаваться сожалениям не хотелось: какой прок извлекать из пережитого печали, если однократность самой жизни уже печальна сама по себе. Утешает лишь то, что жизнь остаётся прекрасной именно в своём неприхотливом разнообразии. И всё же пришло время, когда небытие определяет сознание и заставляет ставить в этой жизни последние запятые. Невозможно в прошлом что-то изменить, пусть всё остаётся, так как есть. Не случайно всё чаще по ночам не спится – похоже, седая память любит, когда с ней по душам беседуют.   
      





      ГЛАВА ВТОРАЯ
      
Родился Григорий Филиппович недалеко от Омска в крестьянской семье, где не знали ни излишеств, ни крайней бедности – каждая нажитая вещь была трудом оплачена. В тридцатом году, в пору создания колхозов, когда батя прознал тайну, что их семью, вроде бы, в кулаки зачислили, и всё их хозяйство вот-вот раскурочат, живо собрали вещички и переехали на Украину – срочно решили сословие поменять. Родители, так сказать, к рабочему классу примкнули, к самому передовому. Здесь в школе Григорий и учился, здесь и войну встретил пятнадцатилетним пацанчиком. В сорок четвёртом, когда наши войска после долгих и трудных боёв освободили наконец-то город, был призван в армию и, получив кратковременную военную подготовку, направлен на Первый Прибалтийский фронт. День Победы встретил в Восточной Пруссии, в её неприступной крепости – Кёнигсберге. Демобилизовался не скоро – ещё шесть долгих лет отдал армии, прежде чем вернулся домой. Потом была учёба в учительском институте, работа в школе и в сельскохозяйственном техникуме, откуда и ушёл на пенсию по возрасту. На месте старенькой родительской хаты ещё в середине пятидесятых дом своими мастеровитыми руками отстроил, семьёй обзавёлся, сына и дочь вырастил, в институтах выучил. За тот год, что провёл в сырых фронтовых окопах, ничем особо отличиться не успел – воевал, как все. Слава Богу, с войны вернулся не изувеченным, а рослым красивым молодцем при ордене Красной Звезды и трёх медалях. Да и в мирной жизни щедротами власти оставался не осыпанным – правительственных наград с неба не срывал, хотя слыл среди коллег Учителем с большой буквы. За полвека педагогического труда, увы, только серпасто-молоткастыми грамотёшками с профилем вождя мировой бедноты несколько раз отмечен. Есть, конечно, что повесить на грудь в День Победы, но там всё больше всяких юбилейных наград, а к ним у Григория Филипповича отношение всегда было несколько скептическое. Да и пенсия получилась какая-то постыдно тощая, как колхозная корова после голодной зимы, потому и пришлось почти до восьмидесяти лет подрабатывать то на полставки, то даже на четвертушку, пока ещё ноги носили, а теперь сырые окопы сороковых аукнулись: голеностопы  буро отекают, покоя не дают ни днём, ни ночью…
    
      В тёмной тишине спаленки особенно чётко слышалось тиканье старого будильника. Странно как-то получается: днём его вовсе не слышно, а ночами всякая секунда отчётливо с вечностью соединяется. Тик-так, тик-так – вытекают капельки мгновений в море жизни, невольно заставляют задумываться о смысле прожитых лет, вглядываться в качество собственных деяний. Казалось бы, пора отстраниться от суетных дум, от ненужных переживаний, жить потихоньку и ждать своего судного часа. Ан, нет – не получается!.. Такова «се ля ви»:  в голове не проза жизни – сплошная публицистика, чёрт бы её побрал... Хронические хвори Отечества покоя не дают. Зачем, казалось бы, нервы сжигать, когда и так всё ясно? Но растрёпана душа бесцеремонной несправедливостью: уже названы великие основоположники, указаны новые герои, провозглашены светлые идеалы, без нашего на то согласия начертаны маршруты к воротам счастливого капиталистического рая. А пока мы, фронтовики, все до единого ещё не вымерли, недобитки и их оборотистые потомки с лужёными глотками спешат расквитаться с прошлым – по уши опустить советскую историю в зловонную жижу фальши, потом вынуть и показать её не только нашим детям, но и всему миру: смотрите, вот, мол, она какая!.. А подлинная история – кровь и стоны наши, кому нынче интересна, кроме нас самих?         
 Горестно вздохнув, Григорий Филиппович повернулся на правый бок.
Стало быть, снова измена… А, может быть, не просто измена, а поражение?..  Сколь ни кипит разум, как ни протестует против мутной лжи, которой нас закармливают лукавые политики да их подручные аналитики, а «пипл», он и есть «пипл» – рад любое мутное хлёбово хавать! Это раньше мы были единым народом, а с некоторых пор в электорат переродились. В биомассу. В поголовье быдла… Нас без всякого стеснения именно так иные политики и величают, а мы их, не родимых, не любимых и хамоватых, во власть опять и опять приводим. Неужели данное определение – электорат –оправданно? Страшно с таким смириться!  Детям и внукам память напрочь отшибут, беспорядица в умах приживётся, и кончится народ . Переведётся на хрен… При советах, помнится, разномыслием не баловались, излишне безмолствовали, теперь  сознание вдруг вывихнулось и дух гнилостью зловонствует. Изувечили нас европейской демократией в её экспортном зловещем варианте, до фатальной неизлечимости измордовали…      
 Да и какая же это демократия? Это – обыкновенный фарс!.. Даже там, в чопорной, сытой Европе, время понятной демократии, не каясь за содеянные прегрешения и не попрощавшись, куда-то тихо слиняло. А они и не заметили сие коварство, всё ещё думают, что демократия прижилась при них на веки вечные. Они даже гордятся, что обладают самым совершенным, самым образцово-показательным общественным устройством. Шиш!..  Наступила эпоха господства правящей верхушки мирового закулисья, время роскоши и ненасытного «потребляйства» золотого миллиарда. В этом раю нам не осталось места. Опасно верить пришитым улыбочкам политиков и дипломатов – холодная война продолжается. Тишком, молчком она ведётся, она не останавливалась ни на одну минуту, и в этой войне подло убита мораль. Обезличенная диктатура больших денег уже сейчас социально и нравственно ядовитой селитрой изнутри разъедает все эти жирные державы. Ну, а мы? О какой демократии мы бредим, если подавляющее большинство простых людей вообще не способно дать оценку нашему времени? Мы боимся истины, мы не хотим знать, что реальность с помощью хитромудрых информационных технологий бесстыдно фальсифицируется, что извращаются представления не только о прошлом, но и о настоящем, что наша страна превращена в удобный полигон, с которого ведётся наступление на Россию. Украину готовят под политический плацдарм, и не только политический… Хамство и наглость, ложь и лицемерие, ненависть к православию, ко всему русскому – всё это ловко культивируется и внедряется в сознание простых людей под вывеской общеевропейских ценностей, маскируется пиндосами под демократический выбор народов.  И лишь очень немногие догадываются, что в современном мире происходит на самом деле, кто и как нами управляет. А те, кто вцепился в штурвал – законченные циники. Они упрёка совести не знают и страха перед Господом не ведают. 

       Это странное словечко «пиндосы» Григорий Филиппович с удивлением впервые услышал от Глебушки – так, оказывается, в молодёжной среде называют американцев.  Столь уничижительная кликуха ему, старому человеку, отчего-то сразу понравилась. Только в его понимании сие имя не клеилось на простых американцев, которые не могут нести ответственность за хищность политической верхушки своей страны, за войны, развязанные мировым закулисьем на Балканах, в Ираке, в Афганистане. На самом-то деле всё ж должны, конечно, отвечать за тех, кого во власть приводят, но в жизни получается не совсем так. Там, в «Пиндосии», правители свой народ тоже мастерски умеют дурить. Они, видите ли, войну с терроризмом затеяли, а сами готовы от неугодных режимов камня на камне не оставить. 
Если разобраться, в любой стране с избытком хватает доверчивого электората. Вот и у нас ложью да подачками заманили глупый народ на майданы, заморочили головы вкусными посулами, самый настоящий государственный переворот революцией окрестили. А как же иначе?.. «Революция» – звучит красиво, гордо и даже довольно романтично! Это, мол, народ в едином порыве вышел на улицы, требуя покарать преступную власть. Ах, какая святая ненависть! Однако история знает много примеров политических кризисов, когда бунтовщиков сознательно провоцировали на массовые выступления и скрытно управляли ими. Вот и сейчас никакой стихийности в Киеве не случилось – всё заранее было продуманно, тайно подготовлено, и всё щедро проплачено. Бунт нужен не простым людям, а жирным котам, для передела власти и собственности.  Оголодавший «пипл», – это надо честно признать, – попёрся в столицу не власть добывать для отечественной политической шпаны, а на вкусный запах хоть какой-то халявы в виде бесплатной жратвы и шелестящих купюр с портретом молодого кобзаря. Побарабанили в пустые бочки, получили подёнщину  – и что? Корысть очи застила – напоролись… 
Почему-то все дороги к чистой истине всегда пролегают через пофигизм. Уже потом, когда обнаружился подлый обман, своё собственное штрейкбрехерство многие оплевали и прокляли. Ну, а те, кому позарез нужна была только власть, свои шкурные интересы не забывали лицемерно отождествлять с интересами народа, но при этом не хотели признать, что «майданулся» не весь народ, а лишь его очень небольшая часть. А в итоге что? «Пламенные революционеры» меж собой пересобачились, расплевались, и при этом «чистыми руками» не забыли государственную казну раскрасть. Ну не сукины ли сыны!.. Как невозможно долго длится этот парад политических дворняжек! Уже в который раз надежды народа тонут в нашем родном Бермудском треугольнике «незалэжности». Впрочем, государственного цинизма во все века с избытком хватало. А ныне агрессия подлости находится за гранью понимания. Как в романе Оруэлла «1984», сама жизнь превращена в какую-то бессмыслицу. Выходит, зря воевал, в умы детей семена знаний напрасно сеял. Вон, какой урожай приходится пожинать – куда ни глянь, пропало всё. Разбойничий вертеп от края и до края по стране ликует и пляшет!.. Оруэлл отдыхает…
Какую Украину нас принуждают любить – ту, в которой бессовестно шельмуется наше трудное прошлое, создаются музеи «советской оккупации», общеизвестные исторические факты объявляются ложью, зато домыслы и бесстыдные вымыслы возводятся в ранг фактов? Почему из отпетых негодяев и палачей героев лепят, а подлинные герои низводятся в ненавистных тиранов или в служителей тирании? Где, в какой стране мира национализм принёс простым людям мир и покой? Он повсюду был бесплоден – такова его разрушительно-агрессивная природа. Ну, неужели кому-то ещё не понятно, что сил созидания в нём нет и быть не может, и, что особенно страшно, идеология национализма, как её не оправдывай, является родной мамашей нацизма! Да, да – именно нацизма! Национализм и демократия – понятия несовместимые. Что ж они, образцовые «общечеловеки», в своих великобританиях да америках показательно для нас, младодемократов, не прославляют собственных предателей, а норовят пригреть и возвеличить исключительно наших перевёртышей?  Это по их наущению оранжевая политическая шпана истребляет память об Отечественной войне, где мы, именно мы, а не кто-то другой спасли ныне сытую, чванливую Европу.
Помнится, до июня сорок четвёртого союзнички под всяческими предлогами как-то невозможно долго вошкались, суетились, откровенно не спешили открыть второй фронт. С немалой для себя политической выгодой расчётливо выжидали, пока наша армия перекусит фашистам железный хребет. А до этого дня полных три года выслеживали, кто кого одолеет… Сами-то в сороковом году за считанные дни целыми странами падали на колени перед Гитлером. Уинстон Черчилль, – нынешний национальный герой Англии, – трусливо трясся, Бога молил, чтоб немцы двинули свои армии на восток. Не случайно трухнул… Ох, не случайно!.. На один километр береговой линии Ла-Манша у него в ту пору было всего-то по четыре, а где и по три орудия. Стоило Гитлеру высадить десант, он Англию распотрошил бы ещё быстрее, чем Францию. Тьфу!.. Мать вашу… Теперь в спасителей человечества прётесь…



     ГЛАВА ТРЕТЬЯ
    
Григорий Филиппович, конечно же, хорошо помнил тот июнь сорок четвёртого, и ту всеобщую радость, когда пришло известие о высадке десанта союзников на побережье северной Франции. Да, конечно, союзники храбро сражались и приблизили день Победы, но слишком разную цену мы заплатили за торжество справедливости. Слишком разную! Несопоставима эта разница…      
     Пришли другие времена, новые поколения политиков выдвинулись, но подлости не поубавилось: от простых людей подлинную историю Отечественной войны там, на Западе, научились  прятать за беззастенчивой ложью, за недомолвками…      
      А тут ещё парламентская Ассамблея Совета Европы недавно на своих посиделках фактически уравняла деяния Гитлера и Сталина. Вот уж точно: лучше делать гадости, чем жить без радости. Это что же получается: грешное с праведным спутали? Выходит, все, чей прах с той войны покоится в земле на тысячи километров от Балтики до Балкан и от Сталинграда до Берлина тоже воевали напрасно?! Душа воспламеняется: это ли не подлость, не технология политического свинства?!.. Но что для них значат обличения наши?! А ни-че-го!.. Пируют хищники… Цирроз совести не лечится. Не потому ли всё чаще и всё настырнее выползает на свет  аморальность, возведённая в ранг обыкновенного бесстыдства? Политическим прохиндеям жутко нравится риторический блуд. Разве кто-то мог предположить, что наступит время, когда придётся защищать нашу историю, как мы когда-то защищали свою землю. И от кого спасать? – в первую очередь от своих же продажных историков, от племени безголовых политиков. Они уже стали опасны не только для науки, но и для всего общества. Вульгарное отношение к общеизвестным историческим фактам много хуже незнания. Прикасаться к нашему прошлому надо бы деликатно, без воплей, претензий и по-божески. Слова бывают опаснее бомб. Они могут взрывать сознание миллионов нормальных людей.    
      Выступая перед депутатами европарламента, президент Польши забыл упрекнуть в преступной трусости  высшее руководство своей страны, которое в сентябре тридцать девятого позорно драпало за границу, бросив на произвол судьбы свою истекающую кровью армию, но при этом договорился до того, будто в том же сентябре Красная Армия воткнула нож в спину полякам. О-ё-ёшеньки!.. Что же он былых коалициантов не упрекает в трусости, в несоблюдении их собственных обязательств? Помнится, Англия с Францией через два или три дня после нападения Германии на Польшу, якобы выполняя союзнические обязательства, объявили немцам войну. Но даже маленькой войнушки не случилось – военных действий так и не последовало. Весь пар не в гудок ушёл – пукнули на весь мир и хвостики трусливо поджали… Вот истинная цена их союзнических обязательств! Не о пустячке в европарламенте забыли, не о безделице – о самом главном умолчали: в отличие от немецких войск, которые к тому времени уже добивали остатки польских дивизий, Красную Армию встречали с цветами огромные толпы народа. Встречали избавителей, а не вражьи рати. Западные белорусы и украинцы прекрасно знали, какая участь их ждёт, если придут фашисты. Я-то хорошо помню кинохронику того времени. Очень хорошо! В конце октября во Львове проходило голосование делегатов Народного собрания за воссоединение с Украинской ССР. Делегаты фактически единогласно проголосовали за вхождение в состав советской Украины. Как-то совсем, совсем не случайно так дружно проголосовали, не под дулами красноармейских винтовок волю свою изъявили. А разве до сентября тридцать девятого всё ли у них так благостно было, как ныне живописуют новомодные историки? Разве восточные окраины Польши не были превращены в колонию, где душились национальные культуры, искоренялись родные языки, закрывались национальные школы? Разве не немецкими спецслужбами ещё задолго до войны была создана ОУН, поддержана деньгами и снабжена оружием для борьбы с польскими властями?  Нищета и голод породили ненависть к своим угнетателям  – поляки громили украинские сёла, бандеровцы и мельниковцы отвечали ещё более лютой местью. Однако в будущее не взаимные обиды следует тащить, не ошибки или преступления политиков. Я не с немецким народом воевал, а с фашизмом и давным-давно ни к Германии не испытываю чувство ненависти, ни к немцам. Вот не испытываю и – всё! Простые немцы такие же нормальные люди, как и все остальные, и ничего тут не поделаешь, коль они обманулись тогда, в тридцать третьем году. А разве мы пять лет назад не купились на фальшивые посулы, когда во власть привели замаскированных под народолюбцев обыкновенных неонацистов? Нас развели, как лохов… Насквозь изолгавшаяся власть политических уркоганов безнаказанно творит немыслимые безобразия. И это называется демократией?.. Чушь сплошная!.. Когда всем и всё можно, разве это не есть разновидность тирании? На себе каждый день, каждый час чувствую насилие такой демократии. Великая французская революция подарила  людям Свободу и что в итоге?.. Европа вдруг узнала, что у Свободы свирепое лицо. Неописуемый ужас гулял по улицам Парижа. Народ далеко не всегда хочет то, что на самом деле для него же полезно. Хаос начинается там, где есть Свобода и где ею  пользуется кучка негодяев. Да и сама Свобода ещё не вошла в привычку, её всё чаще и всё хитрее подменяют суррогатом, полусвободой. Привалило счастье жить в стране беспощадной демократии, потому и одолевают новые страхи, а нам необходим всего лишь страх перед собственной совестью. Именно в нём прорастает гражданская смелость. Безропотность стала опасна: честь и достоинство в цене упали, да и цена самой жизни человеческой невозможно удешевилась.  И что же теперь мне следует этих обманутых людей ненавидеть?! Нет, так нельзя!.. Но и среди позора жить не хочется. У каждого народа есть славные страницы истории, которыми он вправе гордиться, а есть и то, что вызывает чувство стыда… Но стыд полезен для всякого народа, он обладает лечебным свойством.    
      Опять отчего-то мысли галопом понесло в одну сторону, – подумал Григорий Филиппович. – Нет, не всё так однозначно в нашем прошлом, есть и другая правда, и другие слёзы... Взять хотя бы обиду галичан, разве они, встречая Красную Армию цветами, могли предполагать, что вскоре к ним в дома ворвутся энкэвэдешники, примутся искать пособников Бандеры, начнут раскулачивать, ссылать в Сибирь? Избавители вдруг переродились в самых безжалостных насильников. Усатый «отец народов» пощады не знал… Именно в своей жестокости он удивительным образом похож на националиста и бандита Бандеру. Более того, он стал пособником Бандеры, ибо толкнул на его сторону сотни тысяч украинцев из западных областей. Сколько уж десятилетий минуло, а война продолжается: спорим, чубы друг другу рвём, свою правду доказываем… Только как тут отгадать, чей геноцид мог бы стать для нас слаще – сталинский или гитлеровский?   
      Григорий Филиппович горестно вздохнул и понял, что теперь уж точно уснуть не суждено. Хотел было включить настольную лампу и продолжить чтение писем Льва Толстого, но вспомнил, что очки с вечера остались на столе в летней кухне. Топать туда среди ночи не хотелось – непременно дочь проснётся. 




      ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
      
Григорий Филиппович уже давно обнаружил странное явление: время каким-то непонятным образом спрессовалось, ускорило свой бег. С тех пор, как похоронил жену, годы, набирая темп, вначале побежали трусцой, а теперь борзо поскакали вприпрыжку…
От напасти такой спасали только книги. Как жмот, оберегал от суетного быта часы вечернего чтения. Сидя в своём стареньком раздолбанном креслице, любил перечитывать своих любимчиков – что-нибудь из классики. А вот современная литература его частенько раздражала. Она отчего-то всё отчётливее напоминает период декаданса начала прошлого века – тот же распад сюжетно-образных нитей, в изысках формализма часто встречается растекание по древу тягучих мышлизмов. Нашпиговывание прозы и поэзии непонятными словесами стало слишком похоже на литературные сэндвичи. Не вкусно, не по-нашему как-то получается. Прочтёшь сие творение и гадаешь: о чём и зачем всё это?.. Лучше бы сочинитель сапоги тачал или пёк пироги – больше пользы было бы. Где новизна, какие нравственные ценности отстаивает автор? Мелкотемье и сюжетная пустота сознание угнетают. Даже мат и блатняк на потребу извращённым вкусам глуповатых читателей превратились в некий деликатес. Тьфу!.. Ну, как бранное слово может быть духовной пищей? Как?!..      
     Тут же не стерпел и мысленно выругался…
     Всё, написанное без труда души, – убеждался в этом не раз, – подлинного удовольствия не дарит и в душу не западает. Да, конечно, литература не должна быть чисто вылизанной кошечкой, но и блошливой ей тоже быть постыдно. Я не требую от писателя удовлетворять все мои личные запросы. В конце концов, он не банщик, не парикмахер или портной. Хотя… это зависит от качества души. Иные борзописцы легко соглашаются и на должность лакея… На самом деле то, что сейчас понимается под массовой культурой, вся эта мертвечина рано или поздно отсохнет и отпадёт коростой. А, может, я не совсем прав? – усомнился Григорий Филиппович. Массовая культура потому и называется таковой, что принадлежит абсолютному большинству потребителей. Чем ныне удовлетворяется невзыскательность читателя? Ну, конечно, столь же тупой невзыскательной литературной жратвой – усреднённой, порой до безобразия банальной и начисто лишённой признаков духовности. Писатель стал похож на своего читателя, а иногда и много хуже: расчётливой услужливостью иной даже не инженер, а сантехник человеческих душ превосходит старанием полового мальчика из захудалого трактира. «Чего изволите, господин читатель? Особливо для вас сию секунду что угодно из пальца высосу!» Боже, на хрена ты хранишь идиотов?!    
     Уж не потому ли мало находится охотников заниматься огранкой языка, шлифовкой образов? Литературные патриции рабами обзавелись, в год по десять, двенадцать романов штампуют. Достоевский за всю жизнь меньше написал, однако при этом «великий и могучий» не сподобился испоганить… Впрочем, жвачная литература от мелкокозявочных сочинителей плодилась во все времена. Вот и сегодня подобное чтиво затопило полки книжных магазинов жестоким мордобоем, стрелялками,  взрывалками и до ужаса пошлой эротикой… Значит, кому-то всё это нужно… Наша литература превращена в ювелирное украшение и цена её падает – всё меньше в ней натуральных самоцветов, всё больше стекляшек. Ох, накликаем, запрограммируем беду – и, как у Иова, «страдания наши будут тяжелее стонов». Видимо, когда до рвоты нахлебаемся нечистот, непременно вернёмся к Ивану Бунину, Борису Пастернаку, Виктору Астафьеву, Лине Костенко. Но это сбудется не сейчас, не скоро…
    
    



     А часы всё так же отчётливо тикают и тикают, отсчитывают секунды… Течёт время,
и нет в нём пустот. Оно всегда деятельно, всегда изменчиво, но к нашему большому неудовольствию, почему-то всегда переломно. В нём крушатся старые, казалось бы, нетленные ценности, а мы по глупости с ними легко расстаёмся и грозящей беды в том не чуем…      
     Давно выросли сын и дочь, повзрослели внуки, а теперь уже и двое правнуков подрастают. Какое это счастье возиться с малышами, когда по выходным внучка их привозит! Одна высшая отрада для него осталась в этой жизни – слушать детский лепет, и самому в такие моменты впадать в детство, входить в этот чистый и светлый мир. Уже давно Григорий Филиппович вывел для себя основную формулу счастья: живи и радуйся этому непреложному факту, за всё жизнь благодари. Чем больше радости испытываешь, тем дольше проживёшь. Увы, не из сплошного счастья сотканы дни, однако раздражался  не часто – гнев не любил ни в себе, ни в людях. Но вот сейчас, думая о судьбе страны, не мог оставаться спокойным. С высоты пережитого ему виделось многое, что другие люди по причине лености ума или недостатка образованности строгим взглядом не подмечают в нашем огромном мире избыток особо изощрённого лукавства. А на самом-то деле в истории ничего нового не происходит – всё подобное уже некогда случалось с участием других героев и в другие эпохи. Недавно перечитывал автобиографическую повесть Паустовского «Начало неведомого века» и удивительно много схожего нашёл с пёстрой нашей современностью – столь же легкомысленна и безответственна была власть Директории и Петлюры, как и власть оранжевой хунты, дорвавшейся до «дэржавных балянсов». Как и тогда, все эти нынешние опереточные министры гайдамаками ворвались в привычную жизнь народа и, размахивая шашками, назойливо диктуют всем свою волю. Песенная мова, где столько драгоценного жемчуга рассыпано, в особо изощрённой форме изнасилована галицкими махатмами и канадскими пришельцами. Словесность опозорена. Всё-таки прав был Паустовский, когда говорил, что нет злее врагов у любого народа, чем его квасные патриоты!      
     «Спасибо Тебе, Господи, что я не москаль!» – неужели это уже стало национальной идеей? Борьба за главенство украинского языка – одна из приоритетных сфер паразитирования националпатриотов, тупо верящих в то, что когда будет изничтожен русский язык, в Украине наступит эпоха всеобщего благоденствия. В гибели всего русского кому-то видится спасение нации. Им, пышущим злобой, и невдомёк, что тот, кто не любит другие нации, не может любить и свой народ. Под крики о беззаветной преданности отечеству любой «свидомит» обожает исключительно самого себя. У нормального человека любовь к своей стране совместима с любовью ко всему миру. Никому не позволено учить меня патриотизму. Я никогда не клялся в любви к Родине, но при этом не забывал любить её молча и преданно. Мою милую Украину давным-давно считаю своей матерью, а матери нет смысла клясться в любви – она  любовь сына без громких уверений чувствует. И если сегодня непорядочно оставаться порядочным человеком – конец белому свету. Конец!..    
     Григорий Филиппович десятки лет преподавал русский язык и украинскую мову,
а потому последние годы так больно резал слух пришлый новояз, насильно инфицированный в певучую родниковую украинскую речь. Перерождается человек и вырождается язык – такое уже было. Ныне обозначилась печальная пародия смысла прежде понятных и привычных слов. Это уже не осовременивание, и не безобидное совершенствование украинского языка, а насильственная галицизация всей Украины. Сабля вдруг превратилась в «карабэля», денщик стал «профаном», ссора – «фрыкой», стыд – «змазой», а еда – каким-то «гугэлем». Особенно хорошо теперь обозвали олигархов – «пэрэдни газды», хотя в слове «газды» одна буква явно лишняя. Так им и надо, этим гадам! – невольно порадовался Григорий Филиппович. Все эти «пэрэдни» выползли калифами на гаверлы власти и привели с собой неисчислимое потомство приспешников с загребущими руками. Всё произошло, как в Германии в тридцать третьем году, с той лишь разницей, что в штурвал государственного корабля  вцепились авантюристы и недоучки. Ах, как прав великий Пушкин, как верно он угадал скотскую природу народной покорности:               
                Паситесь мирные народы!
                Вас не разбудит чести клич.
                К чему стадам дары свободы?
                Их должно резать или стричь.
                Наследство их из рода в роды
                Ярмо с гремушками да бич. 
     У скота действительно одна дорога – только на бойню, и всякое насилие питается исключительно нашей безмолвной покорностью. Бессолнечная получается картина. За последние два десятилетия энергетика народа оказалась окончательно подорвана. Куда ни глянь, всюду свирепствует глубокая подавленность духа и подчинённость безрадостной судьбе. Как в этом случае взбодриться, где найти силы, чтобы выползти из убийственной депрессии? Мы психологически подавлены и разъединены давними противоречиями. Такая ситуация предоставляет неограниченные возможности для торжества жлобства. Бал правит сатана – пришло золотое время разгуляя…      
     – Но если Бог не выдумка, – задавался вопросом Григорий Филиппович, –  то почему, видя всю эту мерзость и святотатство, Он покорно терпит? В чём тогда заключается высший промысел? В чём есть истина?..      
     Ответ, как всегда, найти не мог… Потому, видимо, и жили в нём два противоположных чувства, остервенело спорили меж собой, до хрипа крепко противились друг другу… Одно из них говорило, что Бога не существует, и каждый сам волен делать свою жизнь, беречь сердечную чистоту согласно совести, а другое шептало: если есть добро, значит, есть и Бог. И у всякого зла тоже есть хозяин. Имя ему – дьявол. Но истинное имя Бога – Совесть. И, если она в человеке есть, значит, он живёт с Богом, под Его прямой защитой. Она, родненькая, как светильник, во мгле трудной и переменчивой жизни указывает путь к желанному дому духа нашего. Надобно немалый труд прикладывать, чтоб свет его окон не угас под ветрами неустойчивого времени. Научиться бы греху себя не предавать и не продаваться за сладкие коврижки временных благ и наслаждений. Наши проступки остаются с нами навсегда, они не знают срока давности. И если душа ни разу не очищалась раскаянием, покрывается язвами наша совесть и плесень разрастается на судьбе.    
     В самом себе Григорий Филиппович чувствовал всегдашнее присутствие двух противоположных сущностей, воплощающих в себе добро и зло, а потому оставался человеком, не до конца принявшим веру. В такой неопределённости сказывалось не атеистическое прошлое и не кондовое упрямство, а скорей природное сомнение пытливого ума: хотелось к реальности прикоснуться, познать её на ощупь. Утешительнее, может быть, слепо верить, но не нравится головой упираться в запретную тайну. На ней рациональное мышление заканчивается…   
     – Поздно уже, – думал он, – превращаться в богомольца. Вся жизнь позади, чего уж теперь-то новым миропониманием усталые мозги курочить. И что проку жить скорбями да покаяниями!  Любовью надо жить, ей единственной класть поклоны. Лишь она одна составляет настоящий смысл жизни. Всякий, кто её не познал, по ошибке напрасно пришёл в этот мир. И всё же часто замечал: любая гадость и безбожие находятся рядышком, меж собой в обнимку живут…      
     Григорий Филиппович тяжко вздохнул, ему опять вспомнилось военное и полуголодное послевоенное время, когда о многом по легкомыслию задумываться не хотелось. Оттого-то, видимо, в поисках удовольствий порой труден и тесен становился путь. Сладок случался вкус короткого счастья, да горек в итоге оказывался плод великого блаженства.      
     Первая любовь нагрянула в семнадцать. Это даже мало назвать любовью. Скорее такое сумасшествие уместнее признать пожаром души или даже неким экстатическим вихрем. Чистое  чувство среди всемирного безумия подарило ему ощущение сказочного богатства, и оно было превыше любых драгоценностей всех когда-либо живших принцев и королей. Среди всеобщего безумия, всемирных страданий и смертей юношеская любовь явилась неким спасением и наивысшей наградой на всю его долгую и беспокойную жизнь. Такого стремительного урагана, такого владычества эмоций потом, увы, никогда не повторялось. В зрелые годы, столь ярких переживаний в себе уже не наблюдал, и так талантливо любить не получалось. Видимо, в трудной юности до серого пепла сгорела жадная до прекрасных страданий пылкая душа…    
     Катюше было двадцать лет. Ей столько и осталось навсегда. Впрочем, Григорий рядом с ней выглядел, пожалуй, несколько постарше. Порода такая: рослый, не по годам крепкий, как и его отец, – чалдон сибирский, – он ещё в юношестве перерос пацанов со своей улицы, да и со всей округи тоже.      
 Тогда, в феврале сорок четвёртого, на Никопольском плацдарме шли страшенные бои.  Во многих местах над городом и предместьями вился тёмный дым пожаров, коптил угрюмое низкое небо. Лишь через два дня после бегства немцев Григорий вернулся в город после недельного пребывания у тётки в дальнем селе. Полтора десятка вёрст в февральскую ростепель под сизыми моросящими тучами шёл  лесопосадками по бездорожью, устало месил сапогами раскисшую от долгих дождей скользкую чёрную землю. Иногда останавливался, настороженно вслушиваясь в шум деревьев и, минуя по дороге почти обезлюдевшие сёла, брёл в сторону нацеленных в небо заводских бездымных труб на окраине города. На подступах к Алексеевке и дальше за селом на глаза попадалось всё больше брошенной немецкой техники, утопающей в грязи.      
     Григорий ещё не знал, что большое счастье чаще всего заканчивается оглушительным несчастьем. Катю уже похоронили… Когда в городе шли уличные бои, маленький осколок снаряда перебил ей сонную артерию. Чёрная весть крутым кипятком ошпарила душу Григория. Несколько дней дикое отчаяние держало его в нещадном плену, и даже ночной отдых скорее был похож на провал сознания. Потом она иногда снилась, но сны эти были какие-то необыкновенно светлые, весенние… Не иначе, снилась такой потому, что Гриша не видел её обескровленного воскового лица. В его воспалённой памяти Катюшенька навсегда осталась воздушно-лёгкой, улыбчивой… Она не случайно являлась лишь под утро, чтоб видение не забывалось. Шла в белом зале в сверкающей диадеме на тёмной головке, обрамлённой кудряшками, ступала медленно и величаво под томительное звучание одинокой скрипки. В другой раз, озарённая неземным светом в цветущем саду, по первотравью спешила ему навстречу, а в зрачках дрожал мерцающий блеск невозможной печали. Сменялись времена, но Катюша продолжала приходить зеленоглазой Хлоей в длинном белом одеянии с молчаливой, но неизменно печальной улыбкой на устах…  Не по Фрейду как-то являлась – грезилась то среди удивительной тишины, то под тихую прозрачную музыку зелёного мая или апрельского кипенно-белого цветения вишен. И что удивительно: скрипка ни разу не расплакалась. Просыпался, и в этом звуковом луче саднила и покалывала давняя рана сердца. Казалось бы, все страдания уже выстрадал, а вот все мечты не вымечтал…    
     После войны были другие  девушки и женщины, тоже, как правило, постарше годами, однако ни одна из них не смогла ни заменить, ни заслонить ту первую, ту самую божественную… В незажившей памяти Катюша навсегда осталась самым светлым идеалом. Рядом с её образом для других  свободного места не нашлось. Сердце отчего-то разучилось полыхать и трепетать. Шли годы, Григорий никогда ни у кого любовь не вымогал и не выклянчивал, да и сам не дарил драгоценные слова на десерт плотским соблазнам.   
     Вот опять она вспомнилась. Не затмилась в череде лет, в забвение не канула, – подумал с улыбкой. – Опять не даст спокойно уснуть…
     – Ну, что ж, радость моя, – тихо прошептал в темноте, – хоть разлука душу измаяла, я не устал твой призрак ласкать… Скоро, скоро приду к тебе, Катюша, ты только жди…    
     Великий мой Боже, благодарю Тебя за то, что она жила на земле и дарила мне такое огромное счастье, какого, быть может, другие люди за всю жизнь не знали! Всё это даже не в памяти – в сердце и в живой моей плоти навсегда осталось… А еще прости меня, мой Боже, что люблю Катюшеньку мою вот уже седьмой десяток лет и про любовь свою простыми словами говорить не могу. Не хочу так говорить, чтоб пошлость не получалась.    
     И тёплые слезы скатились на подушку…
     А память уже с одышкой ковыляет по прожитым годам, – сделал для себя огорчительный вывод Григорий Филиппович, – но чем дольше живу, тем короче жизнь представляется. Странно это всё как-то… Давние годы стали рисоваться  отчётливее, а события, близкие по времени, иногда вдруг размываются, резкость утрачивают, видятся, словно в осеннем сыром тумане.    
     Григорий Филиппович сел на кровати, коснулся ступнями прохладного пола. Распухшим ногам такая прохлада была спасительна и приятна. Правой рукой осторожно стал растирать голени и стопы, чтоб кровь не застаивалась. Лунный свет струился через оконную раму, сползал по полу вправо, приближаясь к стене. Луна на ночном небосклоне поднималась всё выше, по космической дуге уходила к юго-западу. Иногда с дерева срывалось спелое яблоко, стукало о крышу дома, потом, скатившись по шиферу, глухо ударялось о землю. Отчего-то этот больной звук всегда напоминал удар тупым тяжёлым предметом по голому черепу человека… А нижние ветви старой яблони перевалились через ограду, свесились прямо во двор, всё сыпали и сыпали спелые плоды…      








     ГЛАВА ПЯТАЯ
    
И не случайно вспомнился сентябрь сорок первого года. Тогда в саду вызрел тоже  удивительно обильный урожай. Помнится, сочные плоды густо облепили отяжелевшие ветви деревьев. Матушка наказала  собрать яблоки и груши – ещё неизвестно, когда вернутся наши, и вернутся ли вообще. А жить как-то надо… Немец прёт со всех сторон, Смоленск уже захватил, подошёл к Ленинграду… Всё пошло пропадом… Драпает Красная Армия… Почему-то не получилось громить врага малой кровью на его же территории. Кто тут виноват – поздно разбираться, да и кто позволит искать виноватых?    
     Васька Наливайко с Петькой Белым – пацаны соседские – позвали с утра к немецкой управе сходить. Там что-то раздавать обещали. Народ в очередь длиннющей змеёю в полкилометра выстроился. Такого прежде никогда и видеть не доводилось. Жары в эту пору уж не было, но солнце всё ж пригревало изрядно. А раздавали в той управе портреты Адольфа Гитлера в военной фуражке, в кожаном плаще с биноклем на груди. Цветные портреты на толстой лощёной бумаге. То ли оттого, что бесплатно раздавали, то ли новый вождь-инородец новые надежды у простых мужиков и баб породил, но сбежался народ, ещё не успевший познать всех ужасов оккупации, со всех дальних концов города. Каждому смутно верилось в нечто невозможное, в лучшую иноземную долюшку. Васька в очередь встал, а Петька, набычившись, подошёл вплотную и ему на ухо сквозь зубы  шепнул верное обещание:    
     – Слухай сюда, сучонок! Я не буду ждать, когда наши вернутся, морду тебе сегодня же набью – так и знай! 
     К обеду портреты закончились, огорчённые старики да бабы разбрелись по домам.
     Как осуждать людей, – вздохнул Григорий Филиппович, – они столько от советской власти безвинных обид натерпелись, стольких близких потеряли!   
     Всего дней десять назад Петьку Белого похоронили. Скоро, видимо, – подумал он, –
 и мне в путь-дорогу собираться… Хватит ползать по этой земле, вреден уже стал для окружающей среды… Всё, что суждено было исполнить в этой жизни, всё исполнил. «Хватит ползать» – это же Петькины слова, припомнил Григорий Филиппович.
   
     ГЛАВА ШЕСТАЯ
    
     Петька перед самой смертью дочку прислал, позвал попрощаться. Дома умирал, чтоб статистику больницы не пачкать. Кому мы, старики, нужны? Ни лекарств нет бесплатных, ни пропитания нормального. Всё покупать в аптеках надобно, а цены такие, что дешевле подохнуть без лишних расходов – на выживание никакой пенсии не хватит. И ничего тут не поделаешь, коль минздрав нынче стал опасен для нашего здоровья. Лежит Петька худой и желтоватый, дышит хрипло, тяжело…    
     – Проходи, Гриша, стул бери, да присаживайся поближе, – просипел ослабевшим голосом и улыбнулся как-то очень виновато. – Вот, видишь, пришёл мне срок прощаться. Пришла пора, когда уже пора…Хватит ползать по этой грешной земле. Уже одной ногой я там, в тайне иного мира, другой – пока тут, с тобою рядом. Один ты теперь останешься. Все пацаны с нашей улицы уже гуляют где-то по другим  мирам – кто у Бога в раю, а кто и в аду по своим заслугам получил прописочку… Видел я нынче сон. Непростой сон, скажу тебе. В саду какой-то волшебной красоты снились мне поющие птицы. Таких садов на нашей планете, скорей всего, не водится, и таких удивительных цветов я прежде никогда не видел.
     – И что же здесь необычного?
     – Э-э-э, не скажи! Это не просто сон, это – весть небесная… К нам она приходит только один раз, да и то лишь в нужный час. Соображай…      
     Он горестно вздохнул и умолк ненадолго, невидяще глядя в окно. На дне серых выцветших глаз затаилось нечто невысказанное. Григорий Филиппович не слышал, но хорошо понимал  подневольные мысли друга. Сам, душой холодея, не однажды думал о том же…    
     – Ты, Петро, не печалься. Не знаю, но честно сказать, я тоже уже утомился жить.
И умирать, как ни странно, пока ещё не хочу. Так, шарахаюсь меж двух миров, болтаюсь, как дерьмо в проруби… Знаю, знаю, что не вечен, а всё ж с Богом почмокаться отчего-то не спешу. Не тороплюсь к Нему в гости. Видимо, смерти – как ни крути – всерьёз побаиваюсь… С тех самых пор страшусь, когда мы с тобой её там, на фронте, рядышком каждый день видели…
     – А чего её бояться? Смерть – она штука такая, её нельзя ни запретить, ни отменить… Да и Бог – не прокурор, судя по всему. Он скорее похож на адвоката.
     – Да-а-а, работы у этой стервы с косой хватает… «Земля – коллекция гробов» – кажется, так сказал Саша Чёрный. А, может, и не Саша… Нет, всё же именно он сказал. Значит, память  мне ещё не изменяет, как гулящая жена…
     – Выходит, не готов помирать. А ты и не спеши туда… Ты, Гриша, живи… Живи, пока всяким людям нужен. А на самого себя поклёп не возводи – дерьмом ты никогда не был. Зачем хорошего человека оговариваешь? «Наше имя – сумма нашего труда» – так, помнится, ты сам мне некогда сказал. Мы сокрушили зло, мы выжили. Там, на фронте, всякий день был равен подвигу, а мы о том и не подозревали… Да и потом после войны мы с тобой и дня не бездельничали. Наши имена навсегда останутся чисты в памяти потомков. Мы с тобой жизнь прожили так, что правнуки вправе гордиться нашими деяниями. В этих словах нет ни грамма фальши и слащавой патетики тоже нет. Вся наша жизнь – есть высокая правда.      
     Он закашлялся, отдышался со свистом в груди и продолжил усталым голосом:
     – А я, сам видишь, уже три месяца, – стыдно признаться, – с уткой под кроватью не расстаюсь. Все годы, себя не жалея, работал, а теперь… в развалину превратился. Стыдоба!.. Не живу, а жалко существую. Беспощадна моя болезнь и сколь я ни крепился, она победила меня. Теперь нет ни сил, ни желания длить такие дни. И никакой веселухи от такой житухи нет. На душе мерзко, что до жалости дожил. Пора мне, пора… Вокруг себя всех утомил, в обузу превратился…
     – Может, тебе лекарство какое-то надо достать, так ты скажи.
     – Мне не хватает главного лекарства – чуткости. Я в депо сорок пять лет отбарабанил. Руководство знает о моей болезни, но никто не навестил. Им, видишь ли, некогда – коммунизм надоело строить, теперь капитализм строят, мать их…   
     Немного помолчал и продолжил:    
     – А ты, Гриша, живи сколько сможешь… Ты всегда был молодцом, самым толковым среди нас. Я издавна тебе по-доброму завидовал. Среди пацанов нашей улицы ты один опрятно и в ладу жил со своей совестью, а значит, и с Богом тоже. Хотя сам, похоже, об этом и не знал. Наверняка, в Бога до сих пор не веришь… А вот я, хоть и поздно, но поверил. И эта вера, как ни странно, мне не мешает оставаться коммунистом. Там, на Западе, по всему видно, начинают забывать Бога, а мы только, только стали Его вспоминать.    
    Он улыбнулся, испытующе поглядел на Григория Филипповича.
     – Может, и не верю, или вспомнить не успел. По привычке, что ли, так получается… Каковы мы, таковы и наши грехи – ничего нового не вижу в этой жизни. Но оглянусь в прошлое и прихожу к выводу:  Бог всё же есть. Да, да… Он есть!.. К сожалению, не знаком с Ним лично, однако много раз чувствовал Его присутствие рядом… А завидовать мне даже по-доброму совсем не советую. Ни к чему это всё… У тебя, Петро, и пенсия втрое выше моей, так что ж теперь?.. Я каждый день служил «доброму и вечному», а получаю чуток больше дворника. Но ты свою пенсию заслужил не пустозвонством с высоких трибун. Хоть и умел, кому угодно смелое и точное слово в глаза сказать, в ремесло своё умение не возводил. Ты по совести жил, весь свой век честно горбатился, детей правильно и строго воспитал, всем образование дал. Вон, уже и внуки – кто в университете, кто в академии учатся. Своим умом судьбы свои устраивают. Первый раз тебе такое говорю, да и то, лишь потому трогаю такую тему, что слово моё прощальное. Нет в нём ни грамма лести – не тот случай выпал. Не зря, значит, пришли мы с тобой на эту землю. Нет, не зря!.. Как Васька Наливайко, никогда не стремились жить умеючи, с расчётом да сытной выгодой для себя. Наша жизнь стоит ровно столько, сколько добрых дел мы успели сделать.    
     – Ты этого «умельца» лучше и не вспоминай. Я на тебя много лет в обиде…
     – Вот как! И за что же?..
     – Как за что?.. Помнишь, в сорок первом портреты Гитлера раздавали? Кто ему морду обещал начистить?  Ты зачем меня в тот же день без всякого почтения опередил?
     – Ну, начистил бы и ты…
     – После тебя там уже нечего было чистить. Блестела, как самовар… А потом, в сорок третьем, – помнишь? – когда он собрался в полицию на службу идти, ты опять меня обскакал. Разве не ты ему зуб вышиб и пригрозил лично к стенке поставить, когда наши вернутся?..
     – А теперь – так думаю – зря ему помешал с полицаями облобызаться. Очень даже зря!.. Не тому человеку биографию «подрихтовал». С таким послужным списком он потом никогда бы не пристроился на службу в политотделе дивизии, в партию не прополз, и в институт не проскользнул. А знаешь, что его спасло от окопов, когда нас с тобой в армию призвали?
     – Нет, извини, такое доподлинно мне не известно.
     – Кучерявый убористый почерк. Да, да – именно почерк. Грамотёшка, конечно, хромала, а вот почерк…
     – Да-а,.. вот как бывает!.. Тут ты, Гриша, перестарался… Действительно, не тому человеку реноме подправил. Выходит, по твоей милости Васька по партийной лестнице так высоко вскарабкался. А его родное местечко, честно говоря, было в зоне… где-нибудь под Воркутой. В самый раз именно там ему надлежало строить коммунизм. А он, паршивец, видишь, тут атаманил, помнится, с трибун риторствовал да витийствовал, всех поучал быть самокритичными и принципиальными…    
     – Что было, то было… Поучать ох, как любил! Заученные фразы горохом рассыпал, мудрого прорицателя из себя корчил, хотя на самом-то деле служил рядовым цербером коммунистической идеологии. А меж тем гадости тишком подкладывать совсем не гнушался. Ни кто иной – он лично документы на меня в наградной отдел дважды не пропускал. Без всякого объяснения причин тормозил. Ну, я-то, конечно, знал, в чём дело… Ох, не дай Боже, з хама пана! Зуб-то он потом вставил, а нас с тобой – свидетелей его позора – тайно ненавидел до конца своих дней. Бывало, встретится случайно – барином нос в сторону воротит. Голову запрокинет, губу презрительно оттопырит и узнавать не желает. Ну, а кого удостоит разговором, смотрит так, словно знает о нём всё низменно-подлое, достойное его святого презрения. В нашей вежливости видел наше унижение, а вот в собственной грубости – сохранение личного достоинства. А уж перед высоким начальством не забывал гнуться, в суставах складываться.      
     – Мелкие люди всегда занимают много места. Это только умный человек способен видеть себя со стороны с иронией. Дураки же собственную значимость оценивают весьма и весьма серьёзно…    
     – Бес в нём сидел, потому  душу холодным равнодушием и застудил. Вот так, через своё непомерное самолюбие да гордыню навсегда отпал от нас, от простых людей. Отпал и совесть потерял… А совесть человеку необходима, как автомобилю тормоз. Без неё обойтись на дорогах жизни никак нельзя. В ней одной спасение…    
     – Бес, Гриша, бессилен перед человеком, пока мы сами не дадим ему право творить зло. Слухи ходили, будто взятками Васька во все времена не брезговал…
     – Не без этого, конечно. Видать, резво крохоборничал… В том-то и заключалось всё его умение жить. Тем лишь и гордился особо, а нас холопами считал, недоумками…
     – Любовь к деньгам, к барахлу – самая преданная. Измены не случаются. Да и Володька, сынок его, таким же барчуком вырос. Весь в папашу, сонаследничек брюхоногий… Такой же красномордый, жиром налитый прохвост из него получился с противной  тоненькой улыбочкой на губах…
     – А что ж тут удивительного? – горестно вздохнул Григорий Филиппович. Червячок от яблоньки недалече падает.
     – Для таких закон всегда был дышлом.    
– Верно! А вот для нас закон не дышло, а Его Величество! Я давно и верно приметил: во всяком отрицании морали есть стремление серого человечка стать сверхчеловеком. Когда Володьку бандюки расстреляли, говорят, оперативники вскрыли в кабинете его личный сейф и ахнули… Там пачками лежали доллары, и в придачу – тетрадь с чёрной бухгалтерией. Кто, кому за что и сколько – абсолютно всё расписано. Жаба жлоба задавила… Думал, коль он большой милицейский начальник, ему дозволено персональные налоги взимать… Втихаря ведался с бандюками, а им такое крышевание однажды показалось слишком накладным. Несоразмерным, так сказать, оказываемым услугам… Вот его и завалили, как вепря в кучугурах. Вечерком у собственного дома подстерегли… Васька в ту пору уже на пенсии был. Ещё при Горбачёве турнули его со всех постов. С великим позором изгнали…   
      – Как его сковырнули, тот случай помню хорошо – сам был делегатом на той партийной конференции. При всех вождях и генсеках ловко без мыла в известную дырочку умел проскользнуть и искусно закомуфлироваться под своего человечка. А всё ж утопили… Бывшие его выдвиженцы и постарались…
     – Да не просто так утопили, а в унитазе прикончили, – засмеялся Григорий Филиппович. – Так ему, паршивцу, и надо! Грешно недобрым словом поминать покойника, но на сей раз не могу себя сдержать. Не любил я Ваську… Ох, не любил!..
Н-да… Видимо, всех любить получается только у Бога.
     – Вот, видишь: есть справедливость! Всевышний с ним ещё при жизни за всё и про всё поквитался…
     – Не слишком ли суровую кару определил? Помнится, после похорон сына, Ваську вскоре парализовало. Года три потом чах, умирал трудно, мучительно…
     – Нам с тобой не дано знать точную тяжесть собственных грехов, чего уж о других-то судить! Пусть Господь по собственному праву назначает меру наказания…   
      – Да, ты прав… Высший суд много справедливей Верховного суда. Апелляций он не принимает… Только нам с тобой не следует злобу на припляс менять. Честь не позволяет… Помнишь, в девяносто первом, когда в Беловежской пуще известная троица удельных князьков  державу на куски раскурочила, многие «верные ленинцы» устроили хоровод на костях КПСС?.. Разбежались по всяким партиям, до сих пор, паразиты, бесстыдно пляшут… Бог им судья… Но меня более всего удручает оправдание массового предательства. Подобная подлость уже возведена в норму. Омерзительно наблюдать удивительное «прозрение» всех этих бывших компартийных и комсомольских секретаришек, кэгэбэшных блюстителей идеологического порядка. Оказывается, пока они были гражданами той великой страны, их, несчастных, подло обманывали, эксплуатировали и угнетали по национальному признаку, и даже запрещали общаться на родном языке. Возникает ощущение бреда. Начинаешь понимать, что тормоза сломались у доброй половины народа, которая подобных деятелей всякий раз на выборах во власть приводит. И мы видим, как страшно стало жить в стране, где бывшая партийная челядь заняла самые высшие государственные посты. Я эту шваль с головы до ног презираю. Не хочу нашему прошлому петь панегирики, но и заплёвывать его не смею. Стыдно!.. Предательство вообще ничем нельзя оправдывать. Предательство массового характера опасно для судьбы всего народа, для всей страны – оно всегда имеет катастрофические последствия. Нет врага страшнее, чем предатель. Ты, например, никуда не побежал, в политического трансформера не превратился, коммунистом был и до конца им остался. Вот это качество я в тебе крепко уважаю.    
     – Да, уж точно – мы живём в стране без тормозов… Даже умирая, печально видеть этот дерибан. Все эти «бывшие» шибко озоруют. Без зазрения совести доворовывают народное добро. Мы с тобой строили великую державу, иногда терпели незаслуженные обиды, но несмотря ни на что, всё же считали Советский Союз своей Родиной. Мы страдали и воевали, а теперь те, кто за нашу Родину кровушку не проливал, из руин её не возводил по дремучему невежеству или из подлости, глумливо нас называют «совками», а великую страну «совдепией». В своём прошлом им, Гриша, и гордиться-то нечем, но при этом они хотят вычеркнуть из истории народа свершения нескольких поколений. Они напрочь забыли, что ещё двадцать лет назад на груди с великой гордостью носили партбилеты. Кто знает, быть может, наш суд припоздал и стал бесполезен. Но мне почему-то припоминаются  пищащие, кричащие назойливые плакаты о том, что партия – ум, честь и совесть эпохи. А вечно зелёная «совесть эпохи» вдруг увяла да умерла от цирроза совести. А я, как и миллионы простых рядовых коммунистов, цекашным партийным заболеванием не страдал вовсе.      
     Глаза Петра заметно оживились, разговор с другом его взбодрил, даже тусклый голос слегка окреп.  Он словно забыл, что эта встреча последняя, прощальная…
     – Но ты-то, Петро, человек другой породы. Да, другой… Сам знаешь: мы не всегда и не во всём оставались единоверцами – временами ты был ярым моим противником. Не ради упрёка  так говорю. Надеюсь, ты хорошо помнишь природу и причину наших разногласий, понимаешь, о чём я… Тебе, – я наблюдал не однажды, – иногда партбилет стыдом жёг сердце. Не на все решения ЦК свой «одобрямс» высказывал, не всё бездумно оправдывал. Случалось, даже из партии грозили выкинуть за то, что требовал от коммунизма милосердия и гуманизма, но всё равно послушно не изгибался перед какой-то там генеральной линией, сочинённой кремлёвскими борзописцами перед всяким очередным съездом. Слава богу, в тебе и в самые паскудные времена продолжала жить надежда, что за пределами лжи и пошлости есть другое – мир подлинных ценностей и чувств.   
      – Вот уж точно: трансформер из меня не получился. Сам знаешь: на фронте в партию вступал. Я коммунист старого закала – таковым сам себя считаю. Не к лицу мне в беде оставлять свою партию. Кстати, тогда – помню – ты на особиста шибко обиделся, заявление о вступлении в партию со мной вместе не стал подавать. А зря!.. Партии ты был нужнее, чем Васька Наливайко.    
     – Нет, Петро, не в особисте дело – в самой системе. Не терплю, когда устраивают шмон в моих мозгах, мыслишки неправильные рыщут. За что он мне в морду-то дал, знаешь? Сегодня в такое поверить даже невозможно… Вся-то моя вина лишь в том заключалась, что на войну томик стихов Есенина взял и читал эту прелесть в окопах простым мужикам да мальчишкам безусым. Сам видел, как они изумлённо слушали. А почему так слушали? В такие минуты высокая поэзия браталась с их душами, ушибленными войной. Она поднимала и несла их в другой, абсолютно чистый мир, где ни страдания нет, ни смерти. А этот особист, помнится, кричал: ты, придурок, кого прославляешь? Кого?.. Ты кулацкое отродье, буржуазного выродка пропагандируешь! Ты Красную Армию изнутри разлагаешь!.. Да я тебя, кур-рва, сгною! Да я тебя под тр-рибунал… чтоб кровью своей!.. Да я тебя… И так далее… Вот так система своих гениев изничтожала. Понимаешь, ге-ниев!.. Такое святотатство меня тогда совершенно потрясло. Чуть было в штрафной батальон не загремел. И за что?! – За чтение чудесной поэзии… Да таких поэтов во всём мире нынче нет! Другие есть, а Есенин, он – фантастически особенный и совершенно неповторимый… Кстати, помнишь, в восьмидесятом на девятое мая ты со мной не смог поехать в Калининград? Ты приболел, а я поехал и там с радостью повстречался. Из нашего полка тогда прибыло на встречу около полусотни ветеранов. Так вот, там я встретил того самого особиста с колючими глазами и с костистым носом. Помню, он руку мне протягивает, а я готов был тут же врезать ему от души, шнобель набок свернуть. Ты, говорю, если в говнюках до сих пор не числишься, не за морду мою битую – за Есенина прежде прощения проси, а уж потом руку протягивай.    
     – И что, никаких «пардонов» не услышал?
     – А куда ему деваться? Смутился очень, но, как ни странно, сразу же покаялся. Время, говорит, было строгое, даже книгу ту пришлось уничтожить, в печи спалить… Чего уж зло таить – размягчился, простил с лёгким сердцем! Если человек прощение просит, иначе грешно…
     – Знаю тебя: ты в полдуши не умеешь любить или ненавидеть. Порода такая. Но я не о твоей породе. Сейчас все служители известного ведомства, которые бдили, били и кости ломали простым и честным людям свои грехи списывают на время. Хватит подличать! Время, видишь ли, виновато, а мы, мол, совершенно ни при чём. У каждого на груди ордена и медали – свидетельство особых заслуг, но никто из них не признается, что большинство контрразведчиков получали награды за то, сколько человек они арестовали и передали в суды военного трибунала, как изменников, предателей, шпионов. Вот и старались, цифири служили ради очередной цацки.
     – Ох, Петро, не раз думал об этом. Это сколько же дивизий они, эти тыловые бдители, изничтожили, сколько расстреляли, в лагерях и штрафбатах сгубили! Подумать страшно, подсчитать невозможно… Да им не советские награды надо было вручать, а железные кресты от Гитлера. За пособничество.
     – А дальше-то что?   
     – Чего уж зло в себе копить! Обнялись до хруста старых костей, потом выпили да разговорились… Он всё обо мне выспросил, а на прощание адресами обменялись. Недельки через две вдруг получаю  посылку. Вскрыл, а  там – новенький в зеленоватом переплёте четырёхтомник моего любимого Серёженьки.
     – Есть люди, для которых прошлые грехи ничем не пахнут. А твой особист, хоть и с опозданием, всё ж разнюхал свою неправоту. Значит, не дебелое в нём сердце, коль прошлого устыдился.
     – Разнюхал ли он при этом неправоту самой системы? – вот в чём вопрос. Сомневаюсь, что нос по ветру держал.
     – Давным-давно знаю про твою нелюбовь к советскому строю и к некоторым нашим вождям. Уже пришли другие времена, появились другие рулевые – и что же? Опять – вижу – нет причин для любви.    
     – Всё верно: пока мы живём в этой Гондурасии, всё ещё нет причин…  Ореол былых кумиров давно отблистал в моих очах.  Даже над самим Лениным нимб угас. Появился повод несколько иначе оценить прошлое. Кажется, всю жизнь только тем и занимаюсь: с надеждой влюбляюсь в пришлых политиков и вновь огорчаюсь… Хреновенький идолотворец из меня получился. Горбачёва, помнится, с радостью встретил, и проводил тоже с радостью. Причём, с великой… Не всегда мог различать кто есть кто. Да, грешен – не всегда…    
     – Иногда, пусть с опозданием, но важно видеть, кто есть «господин Никто», – подсказал Петро.
     – И это верно! Душу надобно иметь зрячую, а она временами бывала слепой, как крот. Мы многое старались не замечать. Или прощали по нашей древней традиции…
     – Это ты бывал слепой? – удивился Петро. – Интересно знать, что же ты не смог, не успел рассмотреть?.. Помнится, культ личности ты увидел несколько раньше Хрущёва.
     – А вот культ Ленина, культ КПСС, культ КГБ вовремя не рассмотрел. Хотя… всё я видел, но страшных мыслей, сукин сын, боялся.
     – Отчего же молчишь про наше время? Неужто в крота превратился, не замечаешь всю фальшь современной демократии?    
      – Наше время стало стыдным, – вздохнул Григорий Филиппович. – Это мы его таким сделали. В этом есть и моя персональная доля вины. Да, да, именно моя. Это надо честно признать. Жить, видишь ли, хотелось бесконфликтно, удобно. А нам бы всякий миг чувствовать высоту над головой и знать, что она не пуста. Мне и оранжисты изначально помрачили сознание расхожими ширпотребовскими лозунгами. А на что в итоге напоролся? На гипноз национализма. Пропади он пропадом! В культурном, нравственно зрелом обществе национализм и демократия – понятия не совместимые. Совсем не случайно нацики там, на Западе, находятся на обочине политических процессов. Народы Европы не доверяют им управление государствами. Адольф научил…
     – Для грандиозных дел нам не горбачёвы нужны, не гитлеры или ющенки, а Сталин.    
      – Петро, да ты что!.. Упаси Господи!..  Для тебя Сталин – бог, для меня – всё тот же злодей, деспот… Давай всё же не будем за старое цепляться. Извини, но всё же не могу считать тебя невменяемым сталинистом. Да, согласен: фигуру Сталина нельзя в нашей истории не обойти, не объехать, потому я просто хочу понять этого человека. Я не требую, чтоб его прах извлекли из могилы и, как Кромвеля, четвертовали, а затем повесили на Красной площади. Я хочу понять, где есть зло, а где – добро. Почему мы не можем одинаково видеть его деяния? Почему?.. А, может, Сталин стал жертвой сталинизма! Это сталинисты, всякие там берии, ежовы да маленковы во всём виноваты, а Иосиф Виссарионович тут, как бы, и не причём. Вот этого я никак не пойму!.. А знаешь почему? Наше прошлое слишком непредсказуемо – то корчуем памятники, то вновь их лепим…    
        – Шутковать изволишь. Ну, да ладно… По этому поводу мы уже не раз спорили и прежде, но разница во взглядах нас, к счастью, никогда не разъединяла. Нам нет нужды друг на друге рвать рубахи. И всё же, я никогда не забываю, что имя Сталина наводило трепет на многих лидеров государств. Известный нам с тобой министр иностранных дел Великобритании Антони Иден, говорил: «Личность Сталина не требует преувеличений».
     – А его преступления перед собственным народом не требуют преуменьшения. Именно об этом грешно забывать. Я не склонен нашему прошлому давать однозначную оценку, но всё же согласись, Петро, мы пережили дремучее время, когда тень великого будущего почему-то всегда накрывала мраком наше настоящее. Как можно забыть, что в этом мраке мы утомились жить и ждать обещанное счастье? Неужели не осточертело читать и слушать планов громадьё, и всякий раз мордой натыкаться на очередную профанацию?
     – А разве сейчас трёпа поубавилось? Перед каждыми выборами всякие там кандидаты и кандидатихи картину будущего рисуют только яркими красками. Счастливые сюжеты создают – залюбуешься, а на поверку получается одно и то же – «Чёрный квадрат».
     – Согласен с тобой. Но вернёмся к главной теме разговора. Скажи мне: почему минуло более полувека, как культ личности разоблачён, а служители культа остались и даже успешно плодятся? Почему при строительстве правового государства, нас всюду и всегда не забывают унижать издевательскими уроками нашего бесправия? Почему советский социализм, не какой-то там простой, а развитой, в отличие, например, от социализма шведского был построен по схеме крепостничества? Насильственная коллективизация, надругательство над лучшими умами – это же обыкновенная троекуровщина. Не возражаю, Сталин действительно принял разорённую революцией и гражданской войной страну, а сдал супердержавой. Народ был голоден, раздет, но у этого народа было к тому времени своё атомное оружие. Как такое стало возможным? Только с помощью кнута, культа насилия. Сталин пошёл по проторённому пути всех тиранов – по пути силы, террора и тотального страха. Он как исполнитель идей Ленина и Троцкого весьма даже в этом преуспел. В обстоятельствах той эпохи Сталин проявил себя человеком невероятной, чудовищной воли. Невыполнимые планы сверхусилием исполнялись точно и в срок. Сегодня можно трезво оценить то жестокое время и честно признать: практика арестов, ссылок и каторжанского труда была порождена не только и не столько его паранойей, сколько суровой необходимостью утвердить порядок и железную дисциплину в разболтанной стране. Под феодально-социалистической кабалой человека заставили работать на износ. Страшное было время – человек тени своей боялся, за каждым углом о свой страх спотыкался. А что в итоге? Не социализм мы построили, а рабовладельческое государство. В фундаменте всех великих строек лежат кости несчастных и невинных людей. Они стали расходным материалом великого эксперимента. Впрочем, все «великие» личности прошлого, – сама история это показывает, – довольно пренебрежительно относились к человеческой жизни. Наполеон залил Европу кровью. По его прямой вине две трети взрослого мужского населения Франции полегло на полях сражений. Уже дошло дело до того, что под Ватерлоо дрались четырнадцатилетние мальчишки. А кто сможет подсчитать, сколько погибло людей в других странах на огромном пространстве от Египта до России?!..  Миллионы невинных людей уничтожены. Ты только подумай: миллионы!.. Чем же он лучше Сталина? Однако для всех французов, и не только для них, Наполеон остаётся великим человеком. Его называют гением. Па-ра-докс! Этот «гений» с огнём, с кровью и смертями, не спросясь, в Россию припёрся. Кто его звал?! Он охренел от собственного величия! Вот и получил отлуп! Вся история человечества говорит о том, что героями считают завоевателей, и чем больше на них крови, тем больше у них благодарных поклонников. Культ Александра Македонского, Чингисхана жив и поныне. Но всё же историю делают не политики, не полководцы, а великие люди, чьи достижения в области науки и искусства определяют движение человечества по пути прогресса.   
      – Согласен с тобой абсолютно, но Сталин тоже был великим и был сверхчеловеком, а его нынче судят и распинают заурядные людишки. Мёртвого льва шакалы терзают. Работёнка у них такая – она не опасная и не пыльная. В этом деле совсем не требуется иметь гражданское мужество. Потомки, Гриша, куда более справедливо отнесутся к нашему времени, чем мы сами его оцениваем. Они не будут спотыкаться о его имя, но будут поражены тем, как много грандиозных дел было осуществлено, причём – в тяжелейших исторических условиях, в окружении враждебных внешних сил. Когда ты сравнишь тридцатые годы и наше время, легко увидишь: в Украине за последние десять лет ничего равного Днепрогэсу или тракторному заводу в Харькове не построено. Ничего!    
      – И всё же, Петро, быть идолослужителем и поклоняться Сталину в наши дни может только тот, кого лично злая доля миновала, кому она потроха наружу не выпустила. А вот, ветераны ГУЛАГа, из тех, кто выжил на золотых приисках Колымы, на шахтах Воркуты, в карагандинских лагерях, всегда будут сомневаться в правильности цены, которой оплачено строительство такого социализма. И в этом праве им нельзя отказать. Да и какой же социализм мы построили, если вдруг случайно обнаружили, что у него вовсе нет лица человеческого?
     – А у нынешнего капитализма, выходит, есть общечеловеческое лицо?
     – В том-то и дело: лица нет – есть морда! Хитрая, хамская, хищная… Как ни смотри на эту морду, всё на «х» получается… А впрочем, всё закономерно: «удобный» народец достался нашим президентам и паханам. Они лицемерно поучают нас нравственности, патриотизму, какой-то украинскости. Как ни странно, но в этом случае хочу припомнить две строчки из стихотворения Андропова.
     – Того самого? Юрия Владимировича? – удивился Петро.
     – Вот именно! Мало кто знает, что главный чекист пописывал ещё и стишата. Так вот, слушай:
   
     Кто проповедь прочесть захочет людям,
     Тот слаще жрать не должен, чем они. 
   
      А мы за два десятилетия «незалэжности» так и не обрели навыков демократии и коллективному опыту отстаивания своих законных гражданских прав не обучились. Прав был Владимир Солоухин: «И лес рук может быть дремучим». С роковой послушностью овцы неизменно выбирают себе в пастухи волка. Кстати, а тебе, Петро, не приходил в голову вопрос, почему так удивительно легко, практически без всякого сопротивления произошёл слом советской власти и всего социально-политического строя?  Весь миропорядок в одночасье рухнул.      
      – И в самом деле произошло так: командиры покинули поле боя до начала битвы, и вся армия сдалась в плен на милость бжезинским.
– Как ни крути, а следует признать, что социализм был построен казарменным методом. Репрессии, длиною в десятки лет, приучили народ отказываться от борьбы за свои социальные права, за справедливость, как таковую. Страх, рождённый ещё в страшные тридцатые, бумерангом ударил по нашим детям и внукам. Защищать  государство с такой биографией никому не хотелось. Эти удельные князьки, там, в Беловежской пуще, заранее просчитали, что на баррикады народ не выйдёт. Партия была деморализована навозной кучей правды, что вывалалась на экраны и страницы печати в период гласности. Заборы идеалов затрещали и рухнули. Даже представители непоротой интеллигенции языки утянули в задницы, никто из них не вякнул во весь голос, что нас вначале предали перестройщики, а потом братки-демократы.
– Кто знает, – трудно вздохнул Петро, – быть может, нам тогда удалось избежать изнурительной и масштабной гражданской войны. Неисповедимы пути…
      – Потому, Петро, впредь я решил голосовать только за левых. Да, да, именно за левых! Все эти лукавые либералы, вскормленные цэрэушными идеологическими кормами, – ну их всех!.. Говорить даже не хочу…
      – Что-то я тебя не пойму. То ты ругаешь социализм, то за левых собираешься голосовать…
      – Социализм есть за что ругать. Коммунизм как был призраком, так и остался фантомом. Я, например, категорически не согласен, что наши отцы были диктаторами, что на их руках засохла кровь миллионов невинных жертв.
     – Постой, постой, Григорий! Ты это о чём?..    
     – Я о пролетарской диктатуре, которая, якобы, теоретически оправдывает массовый террор, развязанный большевиками. Но на самом-то деле и рабочим, и крестьянам диктаторских полномочий никто никогда не давал. А если по правде, они им и не нужны вовсе! Наши отцы оставались честными и чистыми людьми. Диктаторами по факту советской истории являлись вожди партии и вождишки калибром поменьше из ближайшего окружения кремлёвских кормчих. Диктатура пролетариата – псевдонаучное изобретение. Обыкновенная фальшивка. С её помощью нам втюривали в голову приоритет классовой борьбы над общечеловеческими ценностями. Всякое насилие зарождается только в таком обществе, где массовое сознание уже подготовлено для его осуществления. Красный террор вызрел в России задолго до революции. Философию насилия вынянчили народовольцы и передали её на воспитание своим прямым наследникам – вождям большевизма. Террор обесценивает жизнь человека и одновременно возвеличивает какую-то, чаще всего, химерную идею. Ради осуществления такой идеи одни гибнут добровольно и становятся культовыми героями, а другим уготована участь жертвенных барашков. Ритуальные убийства были необходимы для нагнетания массового психоза. Потому-то Россия и приняла Сталина, и благодарную память о нём, – так показало время, – хранит до сих пор. Мы, выходит, забыли, что человек – есть высшая ценность. Хотя, если подумать… вслед за Монтенем наши гуманисты сей постулат очень любят повторять, но при том забывают видеть очевидную разницу меж нами. Каждый имеет свою собственную себестоимость: кто-то украшает род человеческий, а есть и такие особи, что лучше бы им в этот мир не приходить.      
     – Это что же получается?.. Выходит, мы не социализм построили, а… нечто весьма далёкое от замыслов Маркса и Ленина, и все жертвы были напрасными?..
     – О нет! Они не были напрасными. Хотя… нет страшнее ошибки, чем ложная идея.
     – Как же так? Что-то опять тебя не пойму…
     – А ты в своей голове покрути шурупы.
     – Ну, не томи же! Не томи!.. Говори…
     – Всё верно. Мы с тобой, Петро, при настоящем социализме и дня не пожили. Нам знакома только попытка создания такой модели общества. Получилась его извращённая форма. Но жертвы – повторяю – не были напрасны. Революция в России показала миру капитала всю опасность нещадной эксплуатации рабочего класса и крестьянства. Мы своей кровью, и десятилетиями жутких страданий спасли Запад от новых робеспьеров, и, если хочешь, от грандиозного мирового пожара. Именно мы, а не светила заокеанской экономической науки изменили всю западную цивилизацию. Все эти владельцы заводов, газет, пароходов осознали, что лучше платить простым людям достойную зарплату, чем в один ужасный момент превратиться для них в заклятых классовых врагов, погибнуть в застенках тюрем от рук своих чекистов или спасаться бегством в вечную эмиграцию… Крайняя бедность делает людей бандитами. Кстати, очень большие деньги – тоже… Всё это мы сегодня видим в своей стране. Вот такой страшный урок мы преподали Западу…
     – Н-да… действительно он страшен…
     – Но на этом дело не закончится. Пришёл черёд дать второй урок.
     – Он будет ещё страшнее?..
     – У Блока есть воистину гениальное пророческое стихотворение «Скифы». Каким-то особым чутьём, которым наделены только великие творцы, он предсказал судьбу двух цивилизаций. Я тебе лишь концовку прочту.
                В последний раз – опомнись, старый мир!
                На братский пир труда и мира,
                В последний раз на светлый братский пир
                Сзывает варварская лира!
     – Неужто, ты уверен, что они придут к нам на пир?
     – Приползут!.. Никуда не денутся... Коммунизм – это тот социальный идеал, к которому неизменно будет стремиться человечество. И пусть в обозримом будущем этот идеал явно недостижим, но идеалы для того и существуют, чтоб пытаться к ним приблизиться настолько, насколько это возможно. Всякий идеал того стоит.
     – Но когда его публично втаптывают в грязь всякие политические пигмеи и майданутые  патриоты, трудно поверить в избавление от бесчисленных ужасов, дикостей и нелепостей, обезображивающих наш современный мир. 
   – Да, Петро, ты печально прав: в это действительно поверить трудно, – вздохнул Григорий Филиппович. – Но сейчас следует признать: никто другой – мы сами себе нанесли поражение. Однако марксизм, как стройная экономическая наука, когда-то непременно получит своё развитие. Ленин, в отличие от Сталина, обладал научным складом ума и, пожалуй, путём проб и ошибок мог бы теорию Маркса развить на практике, если бы прожил ещё лет двадцать или тридцать. Повторюсь: путём проб и ошибок. А мог бы и не справиться с такой задачей – есть во мне доля сомнения. А вот в руках Сталина марксизм превратился из научной теории в закостенелое вероучение, закрытое для критики и совершенствования. Сталин не любил умных людей уже потому, что считал их соперниками своей мнимой, вздутой гениальности. Умников он заставлял работать в «шарашках». «Отец» народов сделал всё для того, чтоб внушить интеллигенции отвращение к социализму и к великим целям самой революции. Самым ненасытным вором в СССР было родное государство. Награбленные у народа ценности очень часто шли на показуху, а не на наши насущные нужды. Мы жили много хуже народов Европы, ещё недавно воевавших на стороне фашистской Германии и потерпевших поражение в той проклятой войне. Потому-то коммунистическая идея утратила всякий смысл и перспективу. В девяносто первом году мы в этом убедились – великая страна в одночасье развалилась. И пусть первая попытка построить государство, удобное для жизни всех его граждан окончилась неудачей, но она принесла нам полезный опыт. Россия опять, как та мифическая птица Феникс, возрождается из пепла. Лет через двадцать она даст миру второй урок, и это будет урок величия всей нашей цивилизации. Мы непременно построим общество с улыбчивым человеческим лицом. Коммунистическая идеология в своей основе совершенно верна. Ей долгое будущее принадлежит. Смотри, как толково в Китае дело ведут! По всему миру кризис хозяйничает, а они наращивают производство.
     – Опыт Китая меня радует и одновременно убеждает в том, что свою перестройку мы бездарно утопили в политических спорах. Надо было всё внимание уделить конкретным делам, а мы с трибун балаболили, в красноречии упражнялись... Управление народным хозяйством отдали доморощенным демагогам, которые сами себя нарекли образцовыми демократами. Недооценили роль государственной дисциплины, у политической швали пошли на поводу. В этом я вижу не разгильдяйство высшего руководства партии, а спланированное преступление. Имя ему – гнусное предательство!
Умолк, бессильно опустил руки на колени. Задумался. Потом вздохнул и продолжил:
– Я недавно читал воспоминания Тимофеева-Ресовского. Запомнилось его пророческое высказывание, где он спорит с академиком Сахаровым. Вот его почти дословное содержание: «Вы представляете, что будет, если вдруг у нас демократия появится… Ведь это приведёт к засилью демократических подонков!.. Прикончат какие бы то ни было разумные формы хозяйствования, разграбят всё что можно, а потом распродадут Россию по частям. В колонию превратят». Заметь, это было сказано ещё в 1968 году. Будущий нобелевский лауреат был, конечно, большушим демократом, но он слабо разбирался в вопросах политики и мировой экономики. А ещё хуже он шурупил в хитросплетениях так называемых демократических ценностей, которые нам настырно подсовывают. Много ли радости испытали те, кто приложил руку к распаду СССР?  Чем лучше однополярный мир? Холодная война разве прекратилась, а наша жизнь стала безопаснее? Вслед за распадом СССР начал рушиться и остальной мир. Что нас ждёт – не знаю. Время – штука загадочная. К разгадке его тайн подступались физики, метафизики, поэты. Бесполезно! Ни один гений не расшифровал его мудрёный код.      
    – Может быть, это так. Мы с тобой успели пожить при двух противоположных экономических системах, и вот что я наблюдаю: последние годы необходимость переустройства мира всё настойчивее возникает в головах умных людей, – задумчиво произнёс Григорий Филиппович. – Лишь бы опять «верные ленинцы» потёмками своего ума слишком ретиво светлое будущее воплощать не принялись. Мы семьдесят лет самоотречённо строили Вавилонскую башню коммунизма пока, наконец, она не рухнула под собственным весом. Выбрались из под обломков, тут же приступили к возведению Пизанской башни капитализма.  Всякое дело следует делать с двойным, а то и с тройным запасом прочности. Архитектор Карл Росси после завершения строительства Мариинского театра завещал: «Если в течение двух веков какая-либо конструкция театра рухнет, вскрыть могилу и повесить мои останки вниз головой». Вот так – и не меньше!..   
     – Ну, что ж, Гриша, ты меня по-настоящему удивил. Я рад такому резкому повороту твоих взглядов, – на лицо друга вспрыгнула улыбка, и всплеск удивления вспыхнул в
 усталых влажных глазах…
     Впрочем, хватит об этом…  Хоть мы с тобой за долгие годы тонны книг сгрызли, не на диспут тебя призвал. Нам всегда хватало в этой жизни настоящего интереса. Мы с тобою – люди беспокойные, всегда и во всём свой интерес находили. В эту жизнь пришли не пузыри из жвачки надувать, не сникерствовать. Вот и сегодня вместо того, что б в жилетку друг другу поплакаться, опять разговор ведём о том же: о жизни нашей. Долгих десятилетий отчего-то не хватило – не нафилософствовались… Потому, Григорий, наши споры-разговоры давным-давно превратилась в сплошную софистистику – риторствуем как два старых грека в саду Академа. Но нет среди нас, дорогой Сократ, юного Платона, который мог бы золотым пером увековечить все наши извечные споры и беседы.
     – Точно подметил – времени не хватило. Но ты, Петро, коль на том свете меня дождёшься, будь любезен, не прилипай с задиристыми вопросами, по привычке не трогай темы наших земных бесед. Ты мне и тут в печёнку въелся. Надоел, старый зануда!.. 
     – Хорошо, Гриша, замётано! Надеюсь, там, в Царстве Небесном, нет ни капиталистов, ни коммунистов, ни богатых, ни бедных. А теперь о серьёзном деле хочу сказать: для меня – сам понимаешь – пришло время, когда перед разлукой надо всех обнять, у всех прощения попросить, отбросить в сторону пустяки старых мелких раздоров.
     Он спотыкнулся на слове, но через несколько секунд задавил волнение и, выразительно глядя в глаза, продолжил:
     – С таким грузом к Богу являться не можно. Не сегодня, так завтра умолкну навсегда, потому и пригласил тебя, хрена старого, поговорить напоследок, спасибо великое тебе сказать. Помнишь, Гриша, дороги Латвии?.. Если бы ты тогда за шкирку меня не схватил, не потащил в сторону от всех, висели бы мои родные потроха на веточках деревьев. А мне, надо сказать, повезло в тот раз – лишь бедро слегка осколком распороло. На горбу своём опять же именно ты до медсанбата меня дотащил. Сто потов пролил, но сам доволок. Потом ещё много было боёв, а тот случай, он особый… Именно тебе я обязан спасением. Именно тебе… Спасибо, старый дружище! Спасибо!.. Прости меня  за все мои оплошности, за вольные или невольные обиды мои. И прощай… На сей раз даже ты не в силах меня спасти.
     – И ты меня прости, дружище! Не святой – сам знаешь – горяченьким бывал частенько, характер с кипяточком имею…
     – Ну, вот и всё. Не нехристи мы с тобой – как положено попрощались… А теперь обними меня на дорожку дальнюю и ступай. Ступай!.. Устал я…
     В его усталом голосе что-то заметно хрустнуло, появилась незваная трещинка. Усохшие губы мелко задрожали…



     Григорий Филиппович, конечно же, помнил те ужасные бомбёжки. Летом сорок четвёртого года командование фронта скрытно готовило наступление на много километров южнее расположения их стрелковой дивизии. Чтоб надурить воздушную разведку немцев, несколько ночей подряд полк совершал многокилометровые марш-броски в собственный тыл. Усталостью подкошенные, валились под деревья, немного отсыпались, и с наступлением утра,  батальоны и роты, изнурённые припекающим солнцем, умученные кровавыми мозолями на ногах, вновь двигались пешим порядком по разным дорогам на запад, создавая видимость концентрации войск именно на этом участке фронта. Шли до вечера, наступая на свои длинные тени. У реки делали привал, скидывали сапоги и вступали в воду остудить горячие ступни. Каждый день высоко в небе, нудно жужжа моторами, чертил круги немецкий самолёт-разведчик по кличке «рама». Солдаты  угрюмо смотрели на кромку горизонта, чертыхались, и каждый гадал: скоро ли слетятся железные чёрные птицы с белыми крестами на крыльях, и удастся ли выжить после их страшного визита?  Самолет улетал, а вскоре из-за леса на бреющем полёте выныривали, как черти из табакерки, вездесущие стервятники и, пикируя поочерёдно, поливали сверху пулемётным свинцом, сыпали на головы, противно воющие бомбы. Отстрелявшись, отбомбившись, уходили на разворот, и всё повторялось снова.
      Жуткая эта доля – быть на войне живой мишенью. Полк нёс страшные потери… Наша авиация отчего-то не всегда поспевала на перехват, и тогда такое истязание на открытой местности среди солдат вызывало совершенно дикую панику. Животный страх наизнанку нутро выворачивал. Метались ополоумевшие меж разрывов, бежали, распахнув рты, и матом блажили... Страх смерти разум парализует, он всегда сильнее самой смерти. Хорошо, если рядом густел лес, но такое случалось не всегда. Абсолютно беззащитные перед хищными машинами с завывающими моторами,  как им казалось, они совершенно бессмысленно умирали здесь, в открытом поле, на просёлочных дорогах, где нет ни единой возможности найти хоть какое-то укрытие. Но что поделаешь, коль жестокая логика войны требовала такое заклание. Эта логика была слишком  жестока, но, в то же время, спасительна для отечества. Ни разу не целованные мальчишки умирали здесь и сейчас, чтоб потом выжили другие и победили умного врага пусть не малой, но всё же гораздо меньшей кровью…
Что могут про войну написать историки? Есть вещи, известные только тем, кого ужас сжимал, кто в землю кровь свою сливал, кто с пулями в прятки играл и цепенел при свисте снарядов. Короткий свист – недолёт, длинный – перелёт. Свой свист знают только мёртвые братишки.      
    На четвёртый день с красными от недосыпа глазами, с нудным гулом в тяжёлой голове Григорий Глебов брёл в первой шеренге растянувшегося солдатского строя. Жарко. Гимнастёрка на спине вымокла от пота, его капли из-под пилотки по запылённому лицу сбегали к подбородку. От роты к тому времени осталось меньше половины состава. Просёлок тянулся вдоль цвиркающего и щебечущего на разные голоса, заросшего травостоем незасеянного поля, а слева за редколесьем под изгорбья уходило болото. Оттуда лёгкий ветерок доносил сырой запах тины. Впереди, километрах в трёх, высился старый лиственный лес. Надо успеть дойти до него. Там найдётся место для привала, а в случае налёта немецких самолётов есть, где скрыться от пуль и вездесущих бомб.
    С утра шёл спасительный дождь, и такая мокрая погода вселяла в душу покой. Но к  полудню потянул ветер, на юге небо высветлилось, и вскоре, сквозь выдутые просветы низкой облачности, показалась восхитительно чистая синева. Она, похоже, радовала лишь птиц да всякую иную живность, копошащуюся в траве. От придорожной растительности Григорий поднял взгляд  вверх. Боже мой! До чего же хороши эти небольшие облака – лебёдушками плывут в синеве, купаются в свете и ветре.
     До линии фронта оставалось не менее двух часов торопкого пути, а там ждал горячий ужин и блаженство короткого сна. Только бы успеть дойти до леса, только бы успеть… Хотелось упасть в траву минут на двадцать, подышать родными запахами земли, дать отдых изнурённому телу, насладиться коротким и желанным бездельем…      
     Шире шаг, матушка полей! Веселей, веселей шагай, мужики! Скоро привал будет, – зычно подбодрил командир роты, старший лейтенант Игнатов. Он остановился, кинул строгий взгляд на растянувшийся строй, потом с тревогой оглядел край горизонта.
     – Не нравится мне такая везуха. Ох, не нравится!.. Как бы опять светопреставление не началось. Задом чую: прилетят на лёгкую поживу. Обязательно прилетят… Глебов, шире шаг, говорю! Остальным не отставать…   
      Ротный и сам чертовски устал за эти четыре дня и ночи. Уже последние силы на исходе, а приказа занять свои обустроенные позиции на переднем крае обороны всё нет и нет. Вчера вечером на КПП командир полка прямо не сказал, но намекнул ненароком, будто нынешняя ходка будет последней. Немцы, по данным разведки, срочно стягивают со своего правого фланга резервы на наш участок обороны и даже снимают с боевых позиций некоторые фронтовые подразделения.      
     Голос фронта не был слышен. Осталось топать километров семь или восемь, а там обещана деревенская банька на ближнем хуторе и желанный сон до утра… Жалко, невозможно жалко мужиков… За три недели наступательных боёв таких потерь не знали, как за последние три дня – семнадцать человек убито, тридцать шесть изранено да изувечено… Остатки роты проходили как раз то самое место, где вчера настигли немецкие самолёты. На испечённом солнцем просёлке осталось несколько глубоких воронок, развороченных бомбами, а слева – посечённые осколками и пулями стояли жалкого вида молодые деревца. Сколько воронок в стороне от просёлка – и сосчитать недосуг. Раненых потом на себе по переменке несли, а погибших похоронная команда вечером прибрала. Иные повоевать так и не успели. Прибыли с последним пополнением малорослые щуплые пацаны из уральских да казахских степей, впервые в своей короткой жизни успели разочек прокатиться в эшелоне по железной дороге. Вот их-то больше всех и полегло. Не обстрелянные ещё, опыта совсем никакого. Нет, чтоб на землю упасть – бегут баранами куда попало, аж пятки в зад втыкаются. За родимую землю лучшей смертушки и не выберешь, но гибнуть вот так…         
Где-то далеко послышался нарастающий гул моторов. Григорий Глебов его узнал сразу. Когтистая тоска остро схватила и сдавила душу. Здравствуй, ужас – смерть летит… Тут главное – быстро найти какое-никакое укрытие. 
     – Во-о-здух! – выкатив глаза, зычно крикнул Игнатов.
    
      И началось… Сколько времени прошло, Григорий не знал. В такие моменты всякая минута, утрачивая свою эталонную меру, растягивается до невероятного размера.  Земля корчилась от невыносимой боли, дрожала от разрывов, пулемётный свинец жалил её нежно-зелёное тело. Противный, наводящий ледяной ужас вой моторов, сливался с грохотом  бомб и треском пулемётов. Опять устроив небесную карусель, хищные чёрные машины ныряли из подоблачной выси к самой земле и, сделав свою страшную работу, с натужным рокотом взмывали одна за другой вверх, снова и снова уходили на повторные круги. Немецким асам очень нравилась такая работа, как только может нравиться волчьей стае отара ошалевших от страха овец – чем больше крови, тем больше азарта… Наконец-то последний самолет отстрелялся, отбомбился и улетел. Наступила какая-то невероятная звенящая тишина. Затаились птицы, замолкло всё живое, что уцелело на этой перепаханной тротилом земле. Удушливый, злой смрад взрывчатки перебил все пряные ароматы летнего поля, запахи хвои, мха и болотной гнилости. В горле першило. Оглохший от грохота, с долгим нудным гудением в ушах, он приподнялся и сел, отряхивая голову от комочков назёма. Рядом, густо осыпанный сырой землёй, кореньями и мусором, на дне вчерашней воронки без движения лежал Петька Белый.   
      Жив ли? – подумал оробело.
     Ы-ы-ых... кх-х-х… – вдруг послышалось совсем рядом.
     Григорий медленно поднял взгляд и – тошнота накатила под горло… С нижней ветви ближнего дерева, на высоте метров двух, вниз головою медленно раскачиваясь и прокручиваясь, беспомощно свисало чьё-то туловище с одной ногой. Кровь хлестала из перебитых сосудов обнажённого человеческого мяса, пульсирующим фонтанчиком лилась из живой рваной артерии на землю. Значит, сердце ещё трудилось. Нога на крепкой ветви дерева держалась только на вытянутых белых сухожилиях. Раздался последний хриплый вздох, тело вздрогнуло несколько раз в конвульсии и, присмирев, затихло…    
     Рядом зашевелился Петька. Закашлялся, застонал, трудно поворачиваясь на спину. Потом сел ослабело, тупо, мутно и непонимающе некоторое время оглядывал изуродованное тело.
     – К-к-то эт-то?.. – спросил сдавленным голосом, заикаясь.
     – Сам не могу узнать, – ответил Глебов, сквозь тошноту.
     – И м-мне ногу за-за-цепило… Б-больно!..
     – Тебе, кажется, больше повезло, чем вон тому… Не дёргайся, перевяжу. 
    


    И всё же на рассвете Григорий Филиппович уснул. Часа два спокойно и крепко спал, пока не услышал сквозь сон милые его сердцу детские голоса в соседней комнате. Стало быть, внучка Катюша на выходной день правнуков привезла. Это очень хорошо! Сердце  отворилось для радости – соскучился уже…
     – Тише вы! Дедушку разбудите, – шикнула на детей Ленушка. Идите во двор играть.
     – Не гони их, я уже не сплю. А, ну-ка, молодые люди, бегите ко мне, сейчас же будем крепко обниматься…    
      Через полчаса на летней кухне уселись завтракать. Сашко, как всегда, устроился рядом с дедушкой, и пока дочь раскладывала по тарелкам биточки с картофелем, ставила на стол салаты, прижался к Григорию Филипповичу и спрсил:
     – Дед, а, дед, а ты воевал на войне?
     – Воевал, внучек. Конечно, воевал… Тогда все воевали…
     – А ты герой?
     – Нет, не герой… Твой дед просто честно воевал с немцами. Но не приведи Господь, чего мы, не герои, на той войне повидали… 
     – И с москалями тоже воевал?
     – Как ты сказал? С москаля-ми?.. Деточка, ты где это поганое словцо услышал?
     – Учительница в школе сказала: все настоящие герои Украины прятались в лесу, они воевали с москалями и с немцами.
     – И с немцами?!.. Катюша, Ленушка, вы слышите... вы слышите… чему их нынче учат в школе?.. Вы хотя бы понимаете, что-о вокруг происходит?! Нехристи!.. Даже малым детям головы загадили наглой брехнёй!.. Ребёнок – это же дерево, из которого можно или дубину вытесать, или иконку создать… Это что же получается – прислужники фашистов, живодёры и каты нашу победу у нас же и украли?!.. Я уже видеть и слышать такое не могу – терпеть никаких сил нет!.. Где наш новый Ковпак?! Пора в леса уходить!..