Литературные разборки

       17 апреля. На встречу приехали Геннадий Касмынин и Борис Сиротин,
 оба любят поговорить. Сиротин всё спрашивал:

— Понятно ли вам то, о чем я говорю? Конечно, это всё сложно, не все могут понять.

Словно все перед ним придурки, а он — гений мудрости, глаза нам открывает. И это признанный поэт?!

        В конце вечера Валя сделала скорбную мину:

— У меня очень печальный день.

Я подумал, что у нее кто-то умер из близких родных, и участливо спросил:

- В чем дело?

- Сиротин привез сигнальный экземпляр моей книги, и я расстроилась из-за включенных стихов.

       Странно, зачем же давала в печать? Не пришлось бы расстраиваться. Скорей всего, это игра, чтобы отвести от себя зависть корифеев, которые и так постоянно злословят по ее адресу, вот она и решила, хотя бы так снизить зависть. На самом же деле, она очень рада выходу книги.

 Корифеи говорят, будто в Москве она хлопочет за Валентину Макарову, под псевдонимом которым печатается. Не знаю, насколько это верно? Касмынин и Сиротин уничтожающе отозвались об Олеге Шестинском и Деменьтьеве,  мол, и за поэтов их не считают. Слушали стихи Сергея Лейбграда. Худой, застенчивый и молчаливый.

Кто бы подумал, что c 2005 года он будет телеведущим на Самарском телевидении, с видом знатока вести спортивные шоу, критиковать и обсуждать действия внешнеполитической жизни, то есть говорить то, что до него уже сказали ведущие главных каналов. Вид болезненного еврея. Круги под глазами. Почки плохо работают.

Сначала выступили Воронцов, Рассадин. Аршинов предпочел отмолчаться. Я сказал:

— Мне стихи понравились. И ещё, мне подумалось, что в них есть то, что так не хватает Виктору Толстову. Я имею в виду культуру речи, стиля.

Они же почему-то решили, что я призываю Виктора учиться у Сергея. После нашей благожелательной критики, и они не осмелились сказать, что стихи плохие, признали, что у автора есть способности, которые нужно развивать. Про талант, мол, говорить рано.

Леня опоздал, пришел на обсуждение. Когда Касмынин подвел итог всем выступлениям, он горячо попросил слова. Всем показалось, что он сейчас скажет нечто значительное, коль так страстно просил слова. Он же сказал:

— Мне понравилось стихотворение "Двор".

Все засмеялись, так как после всего сказанного, в том числе и об этом стихотворении, этого можно было и не говорить, или сказать какими-то другими словами.

4 сентября увидел свою фамилию в альманахе "Истоки". Ни радости, ни возбуждения, опустошенность — рассказ «Месть» изуродован. Отрезали окончание, которое, по их мнению, недостойно советского гражданина. Появилась другая тональность, и даже название иное, правда, более подходящее к этому рассказу. Какая может быть радость, когда даже в таком виде напечатали через десять лет после написания?

На первой встрече я снова не выдержал, разгорячился, говоря, что литература бывает разной, и не должна всем подряд нравиться. Они же подходят с одной оценкой: мне не нравиться, значит, это не литература, а чтиво, не имеющее право на существование.

Все поражены нелепостью катастрофы в Новороссийске. Капитаны сделали всё, чтобы корабли столкнулись. Я с первого дня был уверен, что оба капитана были пьяными, ничем другим подобное поведение нельзя объяснить. Трезвый, хотя бы ради солидарности, или бог знает чего другого, от греха подальше, но подождет в рубке, пока корабли не разойдутся. Если же они были трезвы, то положение на флоте ещё хуже, распущены до некуда.

      Через неделю Валя огорошила известием, что о ноябре не может быть и речи, литераторы приедут через пять дней, надо готовить торжественную встречу с цветами, на четверг и пятницу брать отгулы. К моему удивлению, включила в список и Леню, то ли повлиял мой разговор, когда я сказал, что она не права, отказывая ему в участии на семинаре, то ли решила проявить благородство.
 
      Леня очень хочет напечататься, не видит других выходов, так как ему уже сказали: зачем ты пришел к нам, у вас есть своё объединение. Он и пришел, а Валя сказала:

- Мог бы и не приходить.

       Непонятно, почему она его невзлюбила, обычно она принимает, нянчится с любой бездарностью, а у него хорошие рассказы. Я, как мог, утешил его. Он сказал:

— У меня сложилось мнение, чем лучше человек пишет, тем он неугодней Рашевской.

Этой фразой он сразу поднял себя к лучшим. В таком случае, ему надо радоваться, а не огорчаться. В воскресенье должны принести рукописи, как будто нельзя это сделать в понедельник, тем более что они приедут во вторник.

       Но в воскресенье ко мне домой пришел Леня и сказал:

— Семинара не будет. Валя узнала, что должен приехать слабый состав, какие-то женщины, и отказалась от них. К тому же, есть ещё одно известие, хорошее или неприятное для тебя, не знаю. Читал ли последнюю "Волжскую коммуну"? Дьячков написал на Валю пасквиль. Я не читал. А Воронцов, её правая рука, узнал и довольно заржал, её даже покоробил его смех.

Несколько дней назад Воронцов пришел на заседание и высыпал кулек конфет на стол, с гонорара. Вале преподнес шоколадку, но она не взяла, плитка осталась лежать на столе. Такой угодник, и вдруг смех. А я не понял, причем тут Дьячков, ведь он лежит парализованный и никуда не ходит, зачем ему трогать Валю, чем она ему не угодила?

        Вика спросила, не тот ли парализованный, который живет в одном доме с Рассадиным? Тогда всё проясняется, если знать, что он и Аршинов ненавидят Валю, и могли подговорить, написать эту статью. Теперь нужно раздобыть эту статью, узнать, насколько правдивы обвинения, чтобы решить, брать ли Валю под защиту, или предоставить баллону самому катиться.

С одной стороны мне не нравится барственное отношение Вали ко всем нам. Она почувствовала вкус власти, преимущества своего положения и, похоже, злоупотребляет этим. А остановить некому. С другой стороны, никто лучше её не подходит для этой роли, руководительницы объединения при таком заводе. Очень привлекательная и заманчивая кормушка, недаром, возле неё крутился Ульянов, Громыко, но место заняла Валя.

       На перерыве попытался переубедить Валю, что не права по отношению к Лёне, но она непреклонна:

— Я считаю, что его рассказы не заслуживают внимания.  Он случайный человек. Целый год не ходил, а лишь узнал про семинар — появился.

Непонятна настроенность против него, враждебность, которая возникла, судя по всему, с первого взгляда. И Вике он почему-то не понравился — его кажущаяся угодливость. То ли у них неприятие, что он еврей. Мне же неприятен своим болезненным, уязвленным самомнением о себе, готов всех смешать с грязью, чтобы доказать свою гениальность.

— Коли ты всё понимаешь и всё знаешь, то тебе остается — сесть и написать, и стать великим писателем, — сказал я, выведенный его многословной речью о своих героях, которые "как яйца в курице сидят во мне".

— Ты иронизируешь.
—  Нисколько. Не все понимают и не все столько знают, сколько ты.
— Я же понимаю, ты иронизируешь.

     Я промолчал. Бесит его многословие, похожее на пустословие и глухариное токование. Если он всё так прекрасно понимает, как он утверждает, то почему не поймет, что если бы у него за душой что-то было бы, то он давно бы создал значительное произведение, ему уже 37 лет.

          Но в том-то и дело, что болтать о литературе гораздо легче и проще,
 чем написать. Задатки у него есть, поэтому я и любезен с ним, и, большей частью, молча слушаю и не перебиваю одну и ту же речь о его романах, которые он собирается написать.

Лицом он похож на Александра Кабакова, автора «Невозвращенец». То ли у меня проявляется возрастная старческая невыносимость, дурной характер, бесят идиотские замечания после прочитанного рассказа в лито. Выслушают очередную чушь, и давай долго и нудно разбирать недостатки. И в то же время, мне интересно ходить туда и смотреть на них всех. Вероятно, надо быть спокойнее, терпимее, отстраненнее.

 Пусть говорят. Каждый раз решаю так, и почти всегда не выдерживаю, резко и взволнованно высказываюсь. Все молчат, а Валя урезонивает. Мне становится стыдно, что очередной раз выказал свой характер.

  Разочаровался в Лене Тененбауме, очень нудный, и хающий всех. Слушая его, становится неприятно от сознания, что он, наверное,  едва сдерживается, чтобы не обхаять и тебя. Жаль, а я-то думал, что, наконец-то появился друг, с кем можно будет отвести душу в литературных разговорах. Ни одной родственной души не вижу в ЛитО. Все мнят о себе, строят из себя одаренных личностей, не таких, как окружающее быдло. Валя требует талантливых произведений, а мне стыдно: у меня нет таких, и начинаю думать о прекращении связи с лито. Всё равно,  ничего не добьюсь, зачем время тратить?

Кудряшов сказал про 18-летнего Володю Гришмановского:

— Из него получится писатель.

Я вспылил:

— Зачем портить мальчику жизнь, выдавая незаслуженные авансы?
— Не надо меня жалеть, — обиделся Гришмановский.
— Ну, почему же. Мне жалко тебя, — я чувствовал неубедительность своих слов, не будешь же говорить: Тебя ожидает участь Рассадина, Аршинова.

       Не зная тщеславного стремления, легче жить. А может быть, я не прав? Не будь у него этого стремления, из него мог бы получиться хороший врач, инженер, а так он только и будет думать, забивать мозги надеждой, которая может никогда не оправдаться. Я против неоправданных авансов, которые сбивают молодежь, начинают думать, что,  действительно, написали нечто выдающееся, могут претендовать на роль в литературе. Если у него есть талант, то он пробьется без авансов.

      Кудряшов любит употреблять иностранные слова, с легкостью их произносит: реминисценция.

 Воронцов, в последний раз пошутил над этой страстью. Носит бородку, которая его старит, но и придает благородность, интеллигентность, как мне очки.  Любит выпить. Очень худой, видимо,  нездоров.

В четверг пришло мало народу, ни одного корифея. Волочилов с ходу начал делать комментарии к статье Дьячкова, высмеивая. Единодушно решили, что статья злопыхательская и необъективная. Свешникова решила написать опровержение. Я подсказал:

- Коль автор не присутствовал, то ему трудно быть объективным.

Она же сказала:

— Это Бессонова мутит воду. Она еще осенью сказала, что Вале будет плохо. Значит, знала о статье. Дьячков всюду рассылал свою статью, но нигде её не хотели печатать. Сейчас редактор ушел в отпуск, и заместитель решил дать ход.

      Валя расстроена, и не против, чтобы мы написали опровержение, которое бьет и по нам, может плохо отразиться, так как на носу семинар. Могут отказать, мол, у вас такое творится, а вы ещё что-то просите. Когда все разошлись, я ей сказал:

— Зачем привечаешь старых графоманов, и в обсуждении заставляешь всех высказываться, хотя иным явно нечего сказать? Они думают, что обязательно надо выступать, и говорят разную чушь?

С последним замечанием согласилась, обещала принять меры. Про стариков сказала, что сочувствующе относится к этому поколению, не может их отталкивать.

— Я всё это понимаю, и тоже об этом думала. Хорошо, что ты об этом заговорил. Я заметила, в последнее время мне перестали делать критические замечания. Неужели я так заруководствовалась?

— Тебе же некогда, ты всё внимание уделяешь графоманам, а другие начинают ревновать, мол, их так не привечаешь, как этих. Об этом же говорил и Рассадин, но ты никак не прореагировала.
— Но каким тоном он это говорил! Я не воспринимаю такой тон.
— Такой уж он человек, другим тоном он не может.

Мы помолчали.

— Что еще? — спросила, ожидая более серьезных обвинений, так как вначале попросил не обижаться на критику, мол, она знает, что её уважаю, но в её руководстве есть несколько негативных явлений, о которых я и хотел поговорить.
— Больше ничего, — успокоил я её. 

Разговаривали минут 50. Расстались, почти довольные друг другом. Сказала, что Гришмановский тоже выговаривал насчет этих старичков, и в более резкой форме, чем это сделал я. 

продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/01/894